Текст книги "Фрактал. Осколки"

Автор книги: Гарик ЗеБра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Крыса, 1969 год

Когда то давно, в студенческом стройотряде, мы «тянули» в казахской степи ЛЭП – 220 кв. Все мы, хоть и были студентами, имели квалификацию «монтажник-высотник 3-го разряда». И всегда бросали жребий: кому подниматься на первую опору и на последнюю. На первую, потому что не было опыта и страшно сорваться вниз. На последнюю – страх сорваться от невнимательности и усталости. Ведь работали мы с шести утра до заката солнца, которое в летние месяцы уходило на покой после трудового дня почти в десять вечера.

И вот рыжему, вихрастому, зеленоглазому Димке по кличке «Оторва» выпала последняя опора. Он надел монтажный пояс, клетчатую кепку, под которую не умещалась вся его огненная шевелюра, и полез вверх. Пока продвигаешься вверх по конструкции, карабин не пристёгиваешь. Слишком часто надо повторять эту процедуру, а значит, муторно. Мы же считали себя профи! Нужен шик! Пристёгиваешься уже на верхотуре.

И вот «Оторва» сорвался с двадцатиметровой высоты. Но ему отчасти повезло. Пристёгнутый к монтажному поясу карабин, а значит и страховочная цепь, при падении зацепились за монтажный рельс, шедший параллельно земле на десятиметровой высоте. Рельс спружинил пару раз и скинул Димку практически на наши руки. Мы сгрудились в то время внизу и курили. И только дикий крик «Оторвы» вывел нас из оцепенения, и мы как-то смогли и ухитрились его поймать. Конечно, не в полной мере. Он пробил наши руки и прилично грохнулся о землю.

И вот он лежал без сознания, а мы стояли и смотрели на него с немым вопросом: «Жив или нет?» Наконец он открыл глаза, улыбнулся и медленно стащил кепку с мокрой головы. Наш рыжий Димон был абсолютно седой. Скорая увезла его в местную больницу.

Когда я через три дня получил разрешение его навестить, он, лежа в кровати, тихим голосом мне сказал: «Гарик, за эти мгновения вся моя жизнь, как мне показалось, стремглав, но в хронологическом порядке пролетела передо мной, начиная от песочницы и до момента падения».

С Димоном мы корешились ещё с учёбы в МВТУ им. Баумана. И вот сейчас, сидя в палате у его кровати, мы вспомнили эпизод из нашей стройотрядовской жизни. Развлечений в селе, где мы квартировали, практически не было. Каждый день, когда мы затемно приезжали с прокладки ЛЭП, после короткого ужина происходила одна и та же сцена. Мы вваливались в нашу комнату в бараке, где стояли двенадцать кроватей, и валились на них, в чём были. Свет выключать забывали. А поскольку нашей будущей профессией была работа в энергетике страны, кто-то из нас кричал: «Руби фазу!» И чей-то сапог летел в лампочку, болтавшуюся под потолком на проводе вместо люстры. Наутро, когда мы уезжали в степь на линию, кто-то из местного персонала вкручивал новую.

Мы работали втроём. Я, Димка и Стас. Стас был бурщиком. Точнее, он был водителем ГАЗ-3381, на котором был смонтирован бурильный агрегат АВБ-2М, выпускаемый заводом им. В. В. Воровского. Также он бурил нам лунки под бетонные пасынки, на которых устанавливалась опора ЛЭП.

Впервые я встретил его рано утром у рукомойников, которые висели рядами у нашего барака. Я вышел, как всегда в 5.30 утра, в трусах и с белым «вафельным» полотенцем на талии. Начал умываться и вдруг услышал осипший голос:

– Эй, студент! Ты лосьон «Утро» пил? А жидкость для ног пил, студент?

Я мотнул отрицательно головой.

– Сушит горло, студент. Сушит.

Этот алкаш, как выяснилось, только приехал и оказался нашим бурщиком. Стас был парень с «багажом». Он отмотал восьмилетний срок за разбойное нападение и теперь встал на путь исправления. На зоне у него было погоняло «Пуля».

Опора крепится на четыре бетонных пасынка типа ПТ-33–2 массой 250 кг. Мы их сами, вручную, грузили в грузовик, с которого их потом скидывали около опор на линии. При погрузке мы ужасно напрягались, и наши брезентовые штаны от робы лопались по шву на попе. Мы их обычно «сшивали» мягкой медной проволокой. Так и ходили. Деревенские девчонки не могли сдержать смеха, глядя на наш вид сзади, где было видно, в каких труселях ходит их хозяин.

И вот наш Стас поспорил с Димоном, что он съест живую крысу. Ставка – весь заработок Димона или его, в зависимости кто выиграет спор. Надо сказать, что за лето мы зарабатывали приличные бабки. Два сезона в степи – и первую модель жигулей ВАЗ-2101 можно было купить. Конечно, по госцене.

Ударили по рукам. Отловили крысу. Поместили в кастрюлю. Это оказалась Rattus norvegicus, самая крупная особь в России, или тогдашнем СССР. Наш экземпляр был размером 21 см, не считая хвоста. Практически тёмно-серая и очень упитанная. Собрался весь стройотряд. Все 42 человека образовали плотное кольцо, внутри которого стояла закрытая кастрюля с обедом для Стаса. Стали делать нешуточные ставки: съест или нет. Кастрюля подрагивала, и крышка дребезжала. Видимо, крысе было неуютно и жарко в замкнутом пространстве.

Стас разделся по пояс и сел на землю перед кастрюлей по-турецки, скрестив ноги. Он достал из сумки две бутылки «Солнцедара». Это было красное креплёное вино (18 град.) самого низкого качества, или попросту бормотуха. В то далёкое время оно разливалось в бывшие в употреблении бутылки из-под шампанского – «бэцманы». Выпускалось Геленджикским винзаводом, стоящим в посёлке Солнцедар на Тонком мысе близ Геленджика. Исходный алжирский виноматериал Мерло или Каберне танкерами доставляли в Новороссийск, и оттуда по винопроводу он перегонялся на местный винокомбинат. Правда, перед наливом танкеры очищали пропаркой и покрывали специальным пищевым лаком. Даже Вадим Ерофеев упоминает эту бормотуху в своей знаменитой поэме 1970 года «Москва – Петушки». Вино имело прозвища: «чернила», «огнетушитель», «клопомор», «средство от тараканов», «краска для заборов». Ходили шутки вроде: «Силачом слыву недаром – похмеляюсь “Солнцедаром”». Стоило пойло, даже по тем ценам, копейки – 1 р. 56 коп. Много людей ушли в иной мир после тёплого общения с «божественным напитком».

Стас ловко отбил горлышко у первой бутылки «Солнцедара» и, широко открыв рот и не соприкасаясь с ней губами, медленно и со знанием дела влил всё содержимое бормотухи в себя. Толпа замерла. Он ещё посидел минут пять, видимо собираясь с духом, или ждал действия напитка. На кону стояло практически полмашины. Тогда мы не знали иномарок. Да и «Жигули» оставались для большинства жителей великой страны СССР несбывшейся мечтой.

Стас осторожно приоткрыл крышку глубокой кастрюли, он знал, что крыса может оттуда выпрыгнуть. Из посудины показалась жуткая оскалившаяся ужасная морда зверька. Она запищала и одновременно жутко зашипела. Стас ловко схватил её левой рукой в строительной перчатке чуть пониже головы, как будто делал это ежедневно. Он смотрел на неё невидящими глазами, и мы практически все были уверены, что он этого никогда не сможет сделать.

Всё остальное произошло молниеносно: он зажал голову крысы между стенкой кастрюли и крышкой, со всего маху ударил правой рукой по крышке посудины. Раздался мерзкий хруст. Из раздробленной головы и пасти мерзкого грызуна брызнула тёмно-коричневая кровь и окропила его лицо. Недолго думая, Стас впился зубами в волосатый тёмно-серый хребет грызуна и рванул шкуру, срывая её с тушки. После нескольких попыток это ему удалось. Пот градом катил с него, грязные волосы прилипли к лицу, и в остекленевших округлившихся глазах его стоял ужас. Он запустил свои заскорузлые пальцы с грязными длинными ногтями в тушку, вырвал кишки и бросил на землю.

Многих стоящих вокруг стало тошнить, некоторых рвало, а кому-то из девочек стало дурно. Вокруг уже стоял гвалт, крики и оханье. Картина была, как из фильма ужасов. Тем временем почти озверевший Стас уже кромсал зубами мясо крысы, отрывая его от костей. Через пять минут всё было кончено. На пыльной земле лежал обглоданный скелет ужасного грызуна с раздробленной головой, его шкура, хвост и потроха. Рот «Пули», его лицо были в крови и слизи.

Он вскочил на ноги, отбежал за угол нашего барака, и его вырвало. Он отбил горлышко второй бутылки бормотухи, влил содержимое в себя, вытер руку о штаны и, засунув её глубоко себе в глотку, вызвал повторную рвоту. После этого медленно пошёл, качаясь, к жестяным рукомойникам, висящим на гвоздях, где мы обычно умывались. Долго мыл с хозяйственным мылом руки и лицо.

Вечером у него поднялась температура. Его знобило и трясло. Жутко болел живот. Директор сельсовета, где мы квартировали, дал машину, и в сопровождении местного врача Стаса отвезли за 80 км в городскую больницу.

Мы все были уверены, что больше его не увидим. Нам с Димоном дали нового бурщика, и время покатилось своим чередом. Но к концу лета, когда у нас была госприёмка нашего участка ЛЭП, он появился. Осунувшийся и сильно похудевший Стас сказал, что он сбежал из больницы, не долечившись, ведь его ждал выигрыш. Через три дня нам должны были выплачивать зарплату. К сожалению рыжего Димона, его место к кассе занял Стас по прозвищу «Пуля»…

А сам Димка умер в больнице на следующий день после моего посещения. Сердце его не выдержало. Всем отрядом мы провожали его в последний путь на железнодорожной станции. Димон лежал в цинковом гробу, седой, строгий и серьёзный. Путь был неблизкий. Родители его жили в Норильске. Мы оплатили всем отрядом траурные расходы. Гроб запаяли, и отправили малой скоростью нашего весельчака, любимца всего третьего курса, рыжего Димку, далеко на Север, в Норильск, к его родителям.

Воображаемый поворот «Калейдоскопа», и я уже в другом мире, будто машина времени мгновенно переместила меня на пару лет вперёд, в самое сладкое время моей жизни – учёбу в аспирантуре…

Испытание судьбой, 1971 год

Наши встречи с моей любимой девочкой продолжались, несмотря на то, что и мои родители, и её были категорически против. Да, мы явно были не пара: она из простой семьи, где родители звёзд с неба не хватали. Мои же предки были людьми интеллигентными, образованными: мама – детский зубной врач, а отец, окончив два вуза и Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Москве, был направлен на госслужбу в Архангельск, а затем, когда стали поднимать Казахстанскую Целину, в одну из областей Республики, где добился серьёзных успехов и был награждён многочисленными орденами и медалями. Был избран в Бюро Обкома партии и депутатом местного законодательного собрания.

Но меня мнения обеих семей не волновали абсолютно. Я твёрдо решил жениться на Вехе. Я тогда ещё не умел различать любовь и страсть. Это был мой первый серьёзный опыт общения с противоположным полом. А несерьёзный был всего один раз, с поварихой нашего стройотряда. Веху я желал 24 часа в сутки. В вопросах секса, несмотря на молодость, она была много опытней меня. Плюс её бешеный темперамент и раскованность в плотских утехах. Да и моя кровь, казачьих предков с Дона, тоже давала о себе знать.

Но человек предполагает, а Судьба располагает. С этим мне пришлось уже через два года столкнуться. И жизнь сделала крутой вираж, вжимая меня в воображаемое кресло своими перегрузками.

После четвёртого курса нас направили на преддипломную практику на Павлодарскую ТЭЦ-3 в Казахстане. Жили мы с ребятами в общаге недалеко от станции. Днём ходили по цехам, изучали работу оборудования под присмотром наставников. Вечером пили вино и играли в преферанс. Расписывали обычно «пулечку» под названием Ленинградка.

В один из дней на ТЭЦ случился аврал. Котёл № 3 пошёл на аварийный останов. Как полагается в таких случаях, сработала защита: подорвались БРОУ[1]1
  БРОУ – быстродействующая редукционная охладительная установка.


[Закрыть] и РОУ[2]2
  РОУ – редукционно-охладительная установка.


[Закрыть], выбрасывая в атмосферу сотни тонн пара с t 560 град С и давлением 140 атм. Грохот был слышен за 20 км от станции. ТЭЦ-3 резко сбросила электрическую и тепловую нагрузку. Отключился ряд предприятий города и часть жилого сектора. А поскольку было начало лета и большинство работяг станции были в отпусках, то в помощь аварийной бригаде, примчавшейся из города, кинули и нас.

Чтобы было ясно, что представляет собой котёл БКЗ-420–140 Барнаульского котельного завода, поясню. Это стальная конструкция высотой 49 метров, что сопоставимо с высотой хорошей жилой многоэтажки. По высоте и по периметру топки внутри плотно, одна к одной, уложены трубы, по которым циркулирует вода. Вода подогревается 6 форсунками, по которым турбулентно, под давлением, вдувается угольная пыль или мазут. Постепенно, по мере нагрева, горячая вода поднимается в барабан, который находится на самой высокой отметке котла, где превращается в пар, который затем перегревается там до t 560 град С при давлении почти в 150 атм. Толщина стенок барабана котла из высокопрочной высоколегированной стали 16 ГНМ доходит до 12 см.

Когда мы поднялись на последнюю отметку в 42 метра, то были мокрые, хоть выжимай. Согласно технике безопасности, мы были экипированы в каски с шерстяными подшлемниками, фуфайки, ватные брюки, кирзовые сапоги и двойные рабочие перчатки. Всё это должно было как-то уберечь нас от высоких температур.

На последней отметке котла температура снаружи доходила до 45 градусов. Но это были цветочки. Нам предстояло работать внутри барабана котла, который нормально должен остывать трое суток. Но был аврал. Котёл простоял только несколько часов. И нам предстояло в него забраться. По нормам всё той же техники безопасности, было положено в барабане работать 15 мин, причём не при температуре 55 град. С, как сейчас, а гораздо меньшей, затем 30 мин отдыхать снаружи.

Когда мы туда залезли, то сначала не могли дышать, кружилась голова, пот стекал по ногам в сапоги и доходил в них почти до щиколоток. Мы решили, что если через 15 мин выберемся отсюда, то никакая сила не сможет нас загнать туда обратно. С пацанами мы договорились: сколько сможем продержаться внутри, столько и будем работать. Молодое – оно, как правило, бесшабашное и бездумное.

Мы выдержали час с четвертью. Нас практически доставали в полубессознательном состоянии наружу под маты мастера аварийной бригады, который отвлёкся и не проконтролировал наши действия. Спуск с отметки 42 метра по металлическим лестницам, напоминающим корабельные трапы, происходил с черепашьей скоростью. По мере спуска нас начало морозить, т. к. перепад температур за столь короткое время оказался значительным. Мы дотелепались до душевой с единственным желанием – немедленно встать под горячий душ.

Но, увы, мы забыли про аварию. Да и рабочая смена ещё не закончилась. Из кранов бодро шла только холодная вода. Ребята мыться не стали, посидели, пришли в себя и, обтеревшись полотенцами, двинули в общагу.

Перед уходом мой одногруппник, Валера Садовников, сказал:

– Не будь идиотом! Не лезь под холодную.

А Саня Шилов добавил – просто покрутил пальцем у виска. Но я же был понтарь и спортсмен в одном лице. А понты всегда идут впереди рассудка. Я встал под холодные струи и ощутил, что меня как будто окатили кипятком. Меня обожгло. Но это был холод. Сердце прыгнуло куда-то в затылок. Быстро намылившись и ополоснувшись, я принялся энергично растираться полотенцем. Но это было обычное в то время, маленькое белое вафельное полотенце. И никакой махры.

Я наскоро оделся, но меня продолжало колотить. Добравшись до общаги, я увидел: пацаны купили пол-литра беленькой.

– Гарик, прими, – Валера протянул мне пол гранёного стакана водки с перцем.

Я мгновенно его «хряпнул» и тут же попросил ещё вдогонку. Немного стало получше, но ночью поднялась температура, начался жар. Я догнался аспирином, но меня колотило. Кто-то из ребят позвонил по межгороду Вехе, и она примчалась на следующий день с кучей каких-то таблеток, мазей, растираний и горчичников. Она проявила себя как настоящая боевая подруга. Уже от одного её вида мне стало лучше. Она спала со мной на одноместной панцирной кровати в нашей общей комнате, не стесняясь ребят. Пыталась, как могла, ободрить, согреть и вылечить меня. И я медленно пошёл на поправку. Через неделю она вынуждена была уехать.

У меня оказался сильный организм. И мне показалось, что я оклемался. Как выяснилось позже, это только показалось. Страшная болезнь затаилась в моих лёгких, как бомба с часовым механизмом. Таймер сработал, и начался обратный отсчёт.

Мы вернулись по домам и через три месяца взялись за дипломный проект. Я начал чувствовать недомогание. Слабость. Всё время потел. Я не мог стоять дома перед кульманом и чертить схемы и чертежи диплома. Ноги меня не держали. Я ставил стул, становился на него на колени и работал, обливаясь потом, как будто находился всё ещё в том жарком барабане на отметке 42 метра.

Мама это заметила. От любящих мам вообще что-либо трудно скрыть. Особенно когда это единственный и ненаглядный сынуля. Она начала таскать меня по врачам. Мама была лучшим детским стоматологом города и знала всю местную врачебную элиту, и её все знали и уважали. Никаких УЗИ и КТ тогда в провинциальном республиканском городке не было и в помине. Высшее достижение местной медицины: анализ крови и рентген. Грешили на сердце, но мама им не верила и оказалась права. Как проморгали очаги в лёгких, одному Богу известно.

Я был успешным студентом, защищал честь вуза на спортивных соревнованиях. У «преподов» был в фаворе. И вот настал день защиты диплома. Я стоял перед комиссией, позади меня мои 8 ватманских листов диплома, вымученных мною. Лица преподавателей уже расплывались у меня перед глазами. Преподы были в недоумении. Я стоял мокрый с головы до пят. Ноги меня не держали. И прекрасно выполненный диплом я с трудом защитил на хлипкую троечку. Комиссия была разочарована. Они не могли понять, что произошло с их любимчиком, которого они знали как умного и успешного студента.

Еле дотащившись домой, я увидел побелевшие лица родителей. Последние анализы крови и сделанный накануне рентген показали: двусторонний туберкулёз лёгких. В левом лёгком каверна, в правом туберкулома. Это прозвучало как приговор военного трибунала. В те далёкие годы с таким диагнозом вылечивались, а значит, и выживали не более 20 % заболевших. Я рухнул на стул…

Стоики, 1973 год. Dum Spiro Spero

На следующий день я очутился на ул. Камзина, дом 275 в Павлодарском областном противотуберкулёзном диспансере в двенадцатиместной палате. Это было четырёхэтажное здание старой постройки, которое здоровые горожане предпочитали обходить стороной. Присутствовали два отделения: терапевтическое и хирургическое. Естественно, в то время никаких навороченных аппаратов типа МРТ, КТ, УЗИ не было, оборудование было примитивным. Практиковали рентгенологические методы диагностики, а также клинические и лабораторные исследования.

Хирургия тоже ещё не обрела нынешние передовые методики. Делали искусственный пневмоторакс и пневмоперитонеум, бронхоскопию, а также химиотерапию и глюкокортикоидную терапию для пожилых пациентов. Кололи антибиотики: канамицин, циклосерин, амикацин. Важное место занимали препараты группы фторхинолов, такие как ципрофлоксацин, их применяли полным курсом, ввиду наличия вторичной микрофлоры у больных с деструктивными распространёнными процессами в лёгких.

В таблетированной форме применялся в основном противотуберкулёзный препарат ПАСК – натрия аминосалицилат, который проявляет активность исключительно в отношении Mycobacterium tuberculosis. Это были крупного размера таблетки, примерно как таблетки валидола. Назначали их по 12 г три раза в сутки. Выглядело это прикольно: даже в моей немаленькой ладошке вырастала приличная горка этой «гадости», которую было желательно проглатывать, запивая молоком.

Укольчики тоже по два раза на дню. Через два месяца, при условии, что медсестричка не забывала делать вам йодистую сетку, на мягкой точке в зоне поражения иглой начинали образовываться твёрдые, как камень, узлы. Садиться на что-то твёрдое становилось практически невозможно, а если при очередной инъекции игла натыкалась на такой «камень», то просто гнулась. Через пару месяцев непосредственно перед уколом ваше мягкое, но не везде, место сестричка пальпировала, отыскивая место для введения иглы.

Лечение было ещё тяжёлым и потому, что давало множество побочных эффектов. Страдали не только лёгкие, но и сердечно-сосудистая система, развивалась гипертония, нарушалась перистальтика кишечника и страдал желудочно-кишечный тракт, народ исходил поносами, у некоторых образовывалась и открывалась язва желудка, мучили тошнота и рвота, разваливалась центральная нервная система, тело покрывалось аллергическим дерматитом, начиналось воспаление щитовидной железы – гипотиреоз. Иммунная система просто не выдерживала и сдавала. Это в общих чертах.

В нашей двенадцатиместной палате мне, как Везунчику, досталось «козырное место»: недалеко от окна, в углу и, главное, далеко от раковины, в которой каждое утро все мои сопалатники совершали утренний моцион. Народ был в основном простой, без затей, работяги, одним словом. Все остальные удобства в конце коридора.

После долгой беседы с лечащим врачом Игорем Владимировичем Ильинским, обследования, сдачи всех дополнительных анализов я был представлен коллективу палаты и мне были указаны моё койко-место и тумбочка. Всё «времён Очакова и покорения Крыма». При открытии дверцы тумбочки она просто отвалилась.

Проложив газетой две её полочки, я разложил свои нехитрые пожитки. Прилёг на видавшую лучшие дни кровать, ощутив запах дезинфицирующей хлорки, посмотрел на потолок в сеточке треснувшей штукатурки и бледно-жёлтые стены палаты с кое-где отслаивающейся краской, оглядел такие же жёлтые и мрачные лица «коллег», более похожих на заключённых, и приуныл. И было отчего: даже у меня, бесшабашного, несерьёзного и легкомысленного, из лёгких при кашле вылетали плотные жёлто-зелёные куски плоти, которые я прятал в носовые платки. Хорошо, что пока не было кровохарканья.

Но мне и врачам было ясно: распад моих лёгких идёт полным ходом. Как в песне: «Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка…». При каждом вдохе-выдохе лёгкие хрипели и посвистывали, но не так залихватски, как у Соловья-Разбойника, а так, что, когда звук из них вырывался наружу, мне казалось, что кто-то в них поселился нехороший. Главная его нехорошесть заключалась не только в издаваемых им звуках, отхаркивании и боли при вздохе, но, главное, в постоянной депрессии. «Но тот, который во мне сидел», её просто генерировал, как energizer: «Всё, касатик, пожил, поураганил немножечко, и “хорэ”. Пусть другие поживут».

И с этим приходилось ежедневно и постоянно бороться: не обращать внимания поутру на захарканную, забрызганную кровью раковину в палате, на лужи мочи в туалете, где на полу лежали деревянные решётки, а под ними перекатывались жёлто-коричневые волны с одурманивающим запахом, что в палате нашей на двенадцать человек постоянно висел над нами тяжёлый дух, так как маленькая форточка была постоянно закупорена, задраена, как иллюминаторы на корабле в шторм, так как народ боялся сквозняков. Надо было не обращать внимания и попытаться заснуть, несмотря на ночной кашель, тяжёлый, с отхождением мокроты и крови у ребят на соседних койках. Нужно было закрывать глаза и не вспоминать, как в течение двух месяцев мы потеряли двух молодых ребят двадцати восьми и тридцати лет от роду, которых вывезли из палаты на каталке, накрытых простынёй и ногами вперёд.

Но была одна очень странная и положительная тенденция. У таких больных, может, не у всех, но у некоторых, и у меня в том числе, была почти постоянная эрекция или мысли о сексе. Но возможности сбросить это возбуждение у народа практически не было, только, пожалуй, рукоблудие. И вот тут я имел исключительное преимущество перед всеми остальными отшельниками тубдиспансера. У меня была верная боевая подруга, бесстрашная юная Веха…

Утренний моцион начинался с того, что выстраивалась небольшая очередь в палате перед раковиной для умывания. Я старался оказаться в числе первых, так как уже после подходов трёх-четырёх человек зрелище было не для слабонервных, особенно в первые дни. За ночь в наших поражённых лёгких скапливались слизь и гной, кровь и мокрота, и всё это хотелось поутру как можно скорее извергнуть наружу, хоть на полчаса вздохнуть свободно. Поэтому если ты подходил делать утренний моцион в конце очереди, то вид перед тобой открывался, прямо скажем, не как на картине Клода Моне «Водяные лилии», или «Кувшинки». Но перед просмотром произведения, созданного моими коллегами по несчастью, борцами за выздоровление, а значит, и за саму Жизнь, ты вынужден был прослушать какофонию звуков, которая тоже мало напоминала «Венгерскую рапсодию» Ференца Листа.

Понятие «санитайзер» тоже ещё не вступило в права. На краю раковины стояла трёхлитровая банка с разведённой марганцовкой. Народ, очищаясь, полоскал рот и горло, некоторые, более продвинутые, после себя поливали и на раковину.

Затем очередь перемещалась в процедурную, оголяя там свои исколотые задницы под новые дырки, и принимала таблетки. После этого маршрут лежал в столовую на завтрак: обычно манная каша, хлеб, кусочек сливочного масла, иногда и сыра, сахар и коричневая жидкость под названием какао.

Далее свободное время, основная масса шла играть в домино, это было самое любимое занятие. Летом на большой террасе второго этажа, зимой тоже на втором, но в холле, где вечером включали телевизор. Вот и вся развлекательная программа областного тубдиспансера.

Посещения нашего заведения родственниками и знакомыми были строго регламентированы. Три раза в неделю в определённые часы. Болезнь у больных туберкулёзом бывает в двух ипостасях: открытая форма заболевания и закрытая. Я ведь Везунчик и пока не докатился до открытой формы, которая резко ограничивает круг общения со здоровыми людьми, его время и формы.

Чаще всего меня навещала мама. Во дворе заведения, среди редких деревьев и кустов, стояли три лавочки. Мы обычно выбирали самую дальнюю и уединённую из них. Мама приносила мне горячую пищу, приготовленную её заботливыми руками: супы, борщи, наваристые жирные бульоны и разнообразные вторые блюда. Питание таких больных, по всем медицинским догмам, должно быть высококалорийным, а кормили нас так, что кусок в горло не лез, а на жижу, называемую супом, и смотреть не хотелось, а уж употреблять в пищу тем более.

Мама страшно переживала за меня и очень волновалась, но старалась этого не показывать, всячески поддерживала меня и говорила, что мой крепкий спортивный организм непременно справится с этим недугом.

У моей мамы, Галины Ивановны Зенченко, был очень принципиальный, стальной характер. При вступлении в брак с папой, которого она сильно любила, она отказалась менять свою девичью фамилию, и никто, даже её мама, моя бабушка, не смог убедить её сделать это. На одном из открытых партийных городских собраний первый секретарь обкома партии, выступая с высокой трибуны, сказал: «Советую всем коммунистам нашей организации брать пример и так отстаивать наши партийные интересы, как делает это беспартийный товарищ Зенченко».

Мой папа, Николай Иванович Братчиков, был областным руководителем и депутатом местного заксобрания, очень занятым человеком и мог меня навещать только по субботам. Папа в семнадцать лет ушёл на фронт, был награждён многими правительственными наградами, как в мирное время, так и боевыми, включая медаль «За отвагу», был тяжело ранен и контужен, что не позволило ему пройти всю войну до конца.

Это был стальной человек. Однажды дома в воскресенье он ремонтировал деревянную гардину. Нож, которым он орудовал, сорвался и нанёс ему серьёзную травму, разрубил сухожилия у основания большого пальца правой руки. Кровища хлестала, мама, как могла, забинтовала кисть, и мы с ним вдвоём поехали на автобусе в травмпункт, который находился на другом конце города. Скорую папа вызывать отказался.

В травмпункте дежурный хирург стал сшивать его сухожилия под местной анестезией, которая в то время была примитивной, а папа сидел и смотрел, как он это делает. Тогда хирург взмолился: «Прошу Вас, не смотрите! Я не могу так работать». И папа отвернулся. Все эти воспоминания давали мне силы не дрогнуть и держать семейную марку на должном уровне.

Поскольку ночами мне не спалось в нашей душной и неспокойной «келье», я попросил маму привезти мне какую-нибудь книгу. Как уже говорил, я обожал детективы известных иностранных авторов, но мама привезла мне томик Фёдора Михайловича Достоевского. Я был удивлён. Я уже пытался начинать читать его роман «Идиот», но он наводил на меня тоску и скуку, вгонял в депрессию. Я удивился, но ничего не сказал маме. Сейчас у меня в руках был роман «Братья Карамазовы». Я не знаю, что произошло в моём воспалённом болезнью мозгу, но я увлёкся. Я читал везде: летом – днём на лавочке и по ночам на сестринском посту рядом с дежурной медсестрой, пока меня не клонило в сон. Осенью, когда стало прохладно на улице, читал днём в больничном коридоре. Теперь, наоборот, Достоевский давал мне силы, вселял уверенность, надежду и стойкость.

За пять месяцев я одолел десять томов из семнадцати, которые были в библиотеке моего отца. Десять романов этого титана, удивительного знатока человеческих душ и судеб, перевернули всё моё сознание, породили во мне вместо депрессии дикую уверенность, переходящую порою в самоуверенность. И сидела во мне эта дикая, ни на чём не основанная самоуверенность, наглая, безбашенная, бездумная, легкомысленная. Сидела во мне, как сидит 100 мм гвоздь, вбитый с одного удара опытной рукой мастера в мягкую свежеоструганную доску.

Эта уверенность, а точнее самоуверенность, в дальнейшем осталась во мне, поселилась в моём мозгу на долгое время и принесла мне впоследствии много бед и проблем. Но сейчас она спасала меня от смертельной болезни, я на 100 % был уверен, что вылечусь, выздоровею. Всё моё существо кричало, вопило внутри меня, что я буду Здоров! Видимо, это самое главное, что помогло мне выбраться в далёком 1973 году из адского кошмара под названием «двусторонний туберкулёз лёгких».

Каждое воскресенье моя девочка, моя бесстрашная Веха приезжала меня навещать и привозила с собой что-нибудь вкусненькое. Нам нужны были как воздух секс, прикосновения, объятия, поцелуи, признания в любви, тактильные ощущения. Мы прятались за лавочками, лёжа на траве летом, делая это наспех, с опаской, что кто-нибудь нас застукает, но в начале сентября стало прохладно, и в моём состоянии развлечения на траве могли закончиться печально.

Тогда Веха предложила:

– Давай в следующее воскресенье сорвёмся ко мне на дачу! Я достала блок «Marlboro», а ты договорись с дежурным врачом.

И она сунула мне в руку при прощании пластиковый пакет с сигаретами. В то время это был бешеный дефицит, и я без труда договорился с врачом обо всём. Она прикатила в субботу после отбоя на такси и с ворохом одежды своего брата, так как мы все ходили в пижамах, полученных в диспансере. Я переоделся в такси, и через час мы были на месте.