Текст книги "Свет женщины"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Гари Роман
Свет женщины

Глава I

Я выходил из такси и, открывая дверцу машины, чуть не сбил ее с ног; пакеты, которые она держала в руках: хлеб, яйца, молоко, – посыпались на тротуар, – так мы и встретились впервые, под мелким, уныло моросящим дождем.

Ей, пожалуй, было столько же лет, сколько и мне, или около того. Казалось, черты ее лица лишь в обрамлении седых волос приобрели наконец некую завершенность, годы подчеркнули и оттенили то, что молодость и природное изящество только робко наметили. Похоже, она запыхалась, как если бы бежала, боясь опоздать. Я не верю в предчувствия, но уже давно потерял веру и в свое неверие. Все эти "я в это больше не верю" – те же убеждения, причем самые обманчивые.

Я кинулся собирать то, что еще уцелело, и чуть не упал. Выглядел я, наверное, довольно комично.

– Оставьте...

– Мне жаль, очень... Простите...

Она рассмеялась. Морщинки разбежались вокруг глаз, выдавая возраст, теперь четко обозначившийся.

– Право, пустяки. Что упало, то пропало, мне же легче...

Она уже собралась идти дальше, и я испугался худшего: разойтись вот так, как воспитанные люди, соблюдая правила приличия...

И тут, как нельзя более кстати, подоспел шофер такси. Он обратился ко мне, вежливо улыбаясь:

– Извините, месье, мне нужна улица Бургонь...

– Но... мы как раз на ней и находимся.

– Бар на углу улицы Варен, не подскажете?

– Так вот же он.

– Ну и? Платить-то собираетесь, или как?

Я порылся в карманах. Франков у меня не было. Я все обменял в аэропорту, и, когда попытался заплатить долларами, мне тут же напомнили, что "мы здесь во Франции, между прочим". Я не знал, что делать, и эта женщина с седыми растрепавшимися волосами, в широком сером пальто, выручила меня: заплатила по счетчику, потом, обернувшись, заметила, скорее с иронией, нежели с участием:

– Похоже, вам не слишком везет...

А я-то полагал, что со стороны это незаметно. Я не носил летную форму капитана, но мне всегда удавалось сохранять в глазах пассажиров и своего экипажа спокойный вид человека, у которого все под контролем и который привык к возвращениям издалека. Внешне я всегда был крепким, подтянутым: широкие плечи, твердый взгляд. Но теперь я буквально таял на глазах; сегодня, однако, и на проколотых шинах можно проехать сотни километров.

– Вы правы, мадам, сейчас тот самый момент, когда в старых добрых романах шли к священнику, и по возможности – к незнакомому.

Развеселить ее мне не удалось. Взгляд мой молил о милости, и она не могла этого не почувствовать. Никогда раньше мне не приходилось оказываться в столь затруднительном положении. Когда я спросил потом у Лидии, о чем она подумала в те первые минуты, она призналась: "Я подумала, что одолжила сто франков какому-то проходимцу, к тому же совершенно пьяному, и что я могу с ними распрощаться". На самом же деле жизнь выбросила нас за борт, ее и меня, и произошло то, что почему-то всегда называют встречей.

– Послушайте, я должен возместить вам убытки...

– Какие мелочи...

– Я выпишу вам чек, если позволите...

Я возвращался из Руасси[1]1
  Руасси – местность к северо-востоку от Парижа, аэропорт им. Шарля де Голля.


[Закрыть]. В начале дня я отправился туда на такси, чтобы лететь в Каракас, как и задумал. Я устроился в углу, лицом к стене, надвинув шляпу на глаза, и так и сидел там, слушая объявления о вылетах. Я семнадцать лет проработал в «Эр Франс», и большинство экипажей знали меня в лицо, а я хотел уклониться от всех этих встреч и дружеских расспросов: «Что это ты, никак летишь пассажиром? Подумать только, полгода отпуска, не много ли? А Янник? Ты теперь отдыхаешь без нее?» Я находился в таком замешательстве, что любое мое решение тут же реализовывалось в действии, совершенно противоположном. Я прослушал объявление о посадке на рейс в Каракас, прошел через зал ожидания, сел в такси и дал шоферу наш адрес на улице Вано. Спохватился я как раз вовремя и попросил высадить меня у бара на углу. И то это было слишком близко. Мы жили в этом квартале не первый год, и меня могли узнать. «В котором часу вы от нее ушли? – В три. Я собирался лететь в Южную Америку, и мой самолет... – Вас видели на улице Варен в семнадцать двадцать. – Да, я вернулся. – И вы не зашли домой? Вы ведь были всего в двух шагах оттуда. – Нет, я собирался, но передумал. И потом, мы уже договорились... – О чем же? – Мне не в чем себя упрекнуть. Что мне еще было делать? – В подобных случаях, сударь, оставаться в живых это низость. Достойнее пустить себе пулю в лоб». В этих внутренних диалогах я всегда подтрунивал над самим собой. Однако если мне выпало жить дальше, и не один год, придется привыкнуть к таким допросам, и чем скорей, тем лучше. Вряд ли они прекратятся в ближайшее время. И все же единственное, в чем я мог себя упрекнуть, так это в том, что не сел в самолет. Я не был убийцей, который прокрадывается на место преступления; место... да наш голубой шарик так давно вертится вокруг Солнца, что всем нам даст форы по части преступлений.

Мы стояли под дождем среди валяющихся на земле продуктов.

– Вот, пожалуйста, нам уже трудно расстаться, – сказал я.

Она рассмеялась, и от прорезавшихся морщинок лицо ее стало совсем добрым.

Кафе называлось "У Ариса", У стойки был человек, очень элегантный, в пальто из верблюжьей шерсти и в борсалино, он держал на поводке серого королевского пуделя, стриженного как регулярные парки Ленотра[2]2
  Андре Ленотр – французский архитектор, мастер садово-паркового искусства; создатель регулярного французского парка с геометрической сетью аллей, правильными очертаниями газонов, бассейнов, боскетов.


[Закрыть]. По какому-то странному совпадению, случайность которого, впрочем, сомнительна – кто знает, может, в этих музыкальных ящиках все подстроено, чтобы посмеяться над кем-нибудь или, напротив, угодить, – словом, один подросток все же попытал счастья, рискнув парой монет, и теперь слушал что-то шопеновское.

– Думаю, нам стоит поговорить, иначе все уходит слишком быстро и неизвестно куда, и потом приходится возвращаться... "Не понимаю, что я делаю в этом кафе с совершенно незнакомым человеком", так?

– Да.

К нам подошел официант.

– Два кофе со сливками, – заказал я и повернулся к ней: – Ну вот, теперь у нас есть повод остаться.

Она улыбнулась, немного жестко:

– Я только жду обещанный чек, ничего больше.

– Бог мой...

Я достал из дорожной сумки чековую книжку:

– На чье имя?

– Поставьте: на предъявителя...

– Все же я хотел бы знать ваше имя, на всякий случай...

– Лидия Товарски.

Человек с пуделем подвинулся ко мне:

– Извините меня, месье... мадам... – Он раскланялся с нами, клоунским жестом сняв и водрузив обратно на макушку свою шляпу. – Я дрессировщик собак и... у меня такое впечатление...

– Лас-Вегас, тысяча девятьсот семьдесят пятый год, – помог я ему. Казалось, он обрадовался:

– Вы исполняли номер...

– Нет, я был барменом в "Сенде".

– Ах да, теперь припоминаю... – Он протянул мне свою визитку: сеньор Галъба, адреса агентств в Нью-Йорке, Париже и Лондоне. – Когда постоянно путешествуешь, под конец уже никого не узнаешь...

Я не отвечал. Он понял, сразу как будто забыл все, чем хотел поделиться, опять раскланялся и вернулся к своему пуделю, ожидавшему его у стойки бара.

– Бармен, в Лас-Вегасе в семьдесят пятом, – что вы там делали?

– Ничего. Я там не был. Просто ему нужно было встретить кого-нибудь знакомого, этому бедолаге...

Она посмотрела на меня с любопытством, но в то же время строго:

– Когда так быстро ставят диагноз одиночества незнакомому человеку...

– Не будем увлекаться подобного рода откровениями, мадам, – ответил я с подчеркнутым достоинством.

Она опять рассмеялась, разгоняя смехом окружавших меня призраков.

– ...Я говорю "мадам", чтобы еще раз показать, что держусь в рамках приличия... Мы с вами совершенно друг другу чужие, мадам, и можете не сомневаться, я нисколько не преувеличиваю значимость этих двух чашечек кофе... Только что на улице я вас нечаянно толкнул, выходя из такси, ну и...

– А вы забавны.

– Если бы я только мог развеселить вас хоть на несколько мгновений, мне стало бы легче: давать поводы для смеха – по-моему, это самый щедрый дар. А как вы, все в порядке?

За окном одна за другой проезжали машины – верно, улица с односторонним движением, – и день стоял серый и унылый. Дрессировщик собак очень быстро набирался в баре, так что вскоре ему вообще никто не будет нужен. Пудель смотрел на него с мучительным беспокойством: не так-то просто понять человека.

Мы молчали, и вот что важно: наше молчание не становилось невыносимым. Мне казалось, что вид у нее какой-то потерянный, но, может быть, мне всего лишь нужно было на что-то надеяться.

– Извините меня, – начал я. – Я не... Я только...

– Да, я вижу. Я, знаете, немного разбираюсь в приступах тоски и отчаяния. Представьте, я изучила эту науку. Я потеряла мужа и мою девочку полгода назад в автомобильной аварии. Что ж, полагаю, теперь мы можем расстаться. – Она протянула мне руку в перчатке: – Не унывайте. Все еще, может быть, образуется.

– Я думаю вернуться во Францию к началу года и, если вы позволите...

– Да, конечно. Далеко вы?

– В Каракас.

Она долго искала в сумочке, но так и не нашла ни чем, ни на чем записать. Я сходил в кассу за ручкой, и она написала: "Лидия Товарски", адрес и телефон на розовом листке оплаченного счета, шесть франков с мелочью, включая чаевые. Я положил листок себе в карман.

Она мило улыбнулась мне на прощание, как бы говоря, что теперь мы в расчете, и вышла. Я не был уверен, что хорошо запомнил лицо, и догнал ее на улице. Она обернулась, вопросительно глядя на меня.

– Нет, ничего. Это чтобы узнать вас в следующий раз...

Белые, довольно длинные, по плечи, волосы она не убирала, а носила распущенными, не знаю уж потому ли, что чувствовала себя молодой, или в память о своей молодости. Высокие, выступающие скулы; черные, необычно широко посаженные глаза, сияющие из глубины своей царственной тени; глубокая морщинка на переносице рассекала посередине прямую линию бровей, покоясь на них, как тело птицы на расправленных крыльях.

Она легко, по-дружески, положила ладонь мне на руку:

– Вам нужно вернуться домой и поспать. Позвоните мне как-нибудь, когда мы оба возвратимся из тех дальних стран, где сейчас находимся.

Подъехало такси, и все было кончено.

Что ж, по крайней мере полчаса убил.

Я вернулся в кафе. Ее незанятый стул сиротливо пустовал. На сиденье стояла пепельница. Мой знакомый из Лас-Вегаса все еще находился у стойки, и я решил угостить его чем-нибудь для поднятия настроения. Кальвадос, к примеру, или тот же коньяк. Это его пальто верблюжьей шерсти с поднятым воротом, старое борсалино с широкими полями, вызывающе небрежно надвинутое на правую бровь, волосы, крашенные с особой аккуратностью, чтобы не задеть серебро седины на висках, – словом, он лет на тридцать был старше тех образов, которые первыми запечатлелись у меня в памяти: Бутатти, Делаж[3]3
  Бугатти, Делаж – пионеры французской автомобильной промышленности, специализировавшиеся на спортивных, гоночных автомобилях.


[Закрыть], кинозвезды Джина Манес и Жан Мюра. Внушительный нос, прямо-таки мефистофелевский, с горбинкой, и могучие ноздри. Черные оливки его глаз отражали лишь дряхлость Казановы, и по контрасту с пассивной тоскливостью взгляда нос его словно выдавался вперед, как бы в поисках подкрепления. В «Клапси» он исполнял номер с дрессированными собачками и завтра, вместе со своей труппой, состоявшей из ассистента, шимпанзе и восьми пуделей, должен был отправиться в турне по Мексике и Южной Америке.

– Это всемирно известный номер. Годы и годы творческих усилий... Труд всей жизни. К сожалению, у меня постоянно сложности со страховкой. Видите ли... – Он приложил руку к сердцу. – Три микроинфаркта. Смрт.

– Как вы сказали?

– Это по-сербски: смрт. Я говорю на семи языках и должен вам заметить, что у славян, пожалуй, самое подходящее название для этого... Смрт по-сербски, смерть по-русски, смьерчь по-польски... Есть в этом что-то змеиное... У нас, на Западе, совсем другие звукосочетания, более благородные, что ли: la mort, la muerte, todt... Но смрт... Будто какая-то мерзкая тварь ползет по ноге... еще опасней, чем ядовитый скорпион, И потом, думаю, все мы уделяем слишком много внимания этому ничтожному факту.

– В английском death тоже есть нечто шипящее, – заметил я.

– Точно. Так что же вы делали после Лас-Вегаса?

– Я никогда не был в Лас-Вегасе.

– Да? Значит, это был кто-то другой и где-то в другом месте. Неважно, встречи – это всегда приятно. Приходите сегодня посмотреть мой номер в "Клапси". Я скажу, чтобы оставили для вас столик. Не каждый день встречаешь старых знакомых... Или заходите после, поужинаем. А? Вот моя визитка.

– Вы мне уже дали одну.

– Я живу неподалеку: отель "Крийон" на улице Искусств. В половине первого ночи антракт между двумя отделениями, а мои выход сначала в одиннадцать вечера, а потом в час. Не сомневаюсь, что там даже будут какие-нибудь наши общие знакомые...

– Я улетаю сегодня.

– Куда?

– В Каракас.

Совсем рядом какой-то молодой человек спросил телефонный жетон. Нет, о том, чтобы позвонить, и речи нет. Не могу я признаться, что не улетел, да еще и нахожусь поблизости.

– Приятная дама, ваша спутница. Не хочу показаться нескромным... но со стороны это выглядело как разрыв.

– У вас наметанный глаз.

– О, это было не сложно. Я сразу сказал себе: это долго не продлится.

– Верно. Cheers[4]4
  Ваше здоровье! (англ.).


[Закрыть].

– Ваше. Официант, повторите. Я знал стольких женщин в своей жизни, что, можно сказать, всегда был один. Слишком много – все равно что никого.

– Глубокое замечание.

– Это как раз и навело меня на мысль сделать свой номер... Вы должны посмотреть, он того стоит.

– Как-нибудь, обязательно.

– К сожалению, в скором времени мне придется уйти со сцены. Эта страховка, такая подлая вещь. Они кидают вас при первом же удобном случае. Единственное, что меня беспокоит во всем этом, – мой Матто Гроссо[5]5
  От Мату-Гросу – названия штата в западной Бразилии.


[Закрыть].

Королевский пудель навострил уши и поднял серую лысеющую морду.

– Вы, наверное, заметили, что он не сводит с меня глаз? Как будто понимает, что меня тревожит.

– Смрт, – сказал я.

– Точно. Он боится остаться один. Собаки всегда так тоскуют. А знаете, может, он еще умрет раньше меня, в его-то годы... Ему скоро четырнадцать.

– Ну да! И давно вы вместе?

– Тринадцать лет. Он жил у одной женщины, которую я очень любил. Она ушла с каким-то каскадером, мальчишка, двадцать два года, – они любят проявлять заботу о начинающих, это понятно, – и оставила мне Матто Гроссо, чтобы я не чувствовал себя таким одиноким... Он не состоит у меня в труппе: он не артист, просто друг. У меня всего восемь пуделей и шимпанзе. Жаль, что вы уезжаете...

Он порылся в своем портфеле и вытащил еще одну визитную карточку...

– Вы мне уже дали одну, – повторил я.

Он рад был любому лишнему подтверждению собственного существования.

Он вздохнул. Расплатился в баре. Мы долго жали друг другу руки на прощание.

– Может, еще встретимся где-нибудь... Очень рад был вновь повидать вас. Очень.

– Я тоже.

Я вышел и направился к стоянке такси. В машине достал из кармана листок и назвал шоферу адрес. У меня случались моменты паники, совершенной пустоты, эхо чьих-то смеющихся голосов, вспышки воспоминаний; усталость раскапывала завалы памяти, время от времени вытаскивая на поверхность сознания обрывки прежнего счастья. Но в основном – тоска, и еще угрызения совести. Каждая минута казалась вырванной из другой, погребенной жизни. Я снял сперва часы, положил их в карман, но стало только хуже. Тогда я снова закрепил браслет на запястье. Было шесть вечера. Я даже не мог понять, то ли все еще только начиналось, то ли, напротив, все было кончено. В данный момент я должен был бы находиться высоко в небе, над Атлантикой, и, наверное, мы бы уже были довольно далеко, в том месте, которое пилоты обычно называют точкой невозврата.

Старое здание на улице Сен-Луи-зан-Лиль. На почтовом ящике ее имя и надпись: четвертый этаж, налево, Я поднялся по лестнице. Красный половичок, суккуленты в горшках.

Она открыла дверь, холодно смерила меня взглядом:

– Я ожидала чего-то в этом роде. Входите.

Гостиная была очень светлая. С улицы в окна заглядывали рослые каштаны. В комнате стояли цветы, но не в букетах, – должно быть, она покупала их сама. Из соседней комнаты доносилась мелодия индейской флейты, разбавляя одиночество. Задыхающиеся, вымученные звуки, выдуваемые легкими туберкулезника. Она взяла у меня плащ, дорожную сумку, шляпу и куда-то их унесла. Я осмотрелся: на стенах не было фотографий, наверное, она прятала их где-то у себя. Я сел в серо-зеленое плюшевое кресло. Она вернулась, но садиться не стала.

– У вас нет собаки? – спросил я. – И не надо. Она вряд ли смогла бы вам чем-нибудь помочь. Сейчас все заводят собак. Огромный на них спрос, больше, чем когда-либо. Правда, я об этом в газете читал.

Она рассматривала меня очень внимательно, можно сказать, как врач пациента. Интерес вполне оправданный, если принимаешь у себя незнакомца со всеми внешними признаками потерпевшего кораблекрушение. Должно быть, она задавалась вопросом, были ли еще оставшиеся в живых после этой катастрофы.

– Вы похожи на человека, которого всю ночь допрашивали на набережной Орфевр. И, естественно, у вас нет алиби. Конечно, это не так, но близко к тому. Вас... преследуют?

– Именно.

– Там, в кафе, я с вами разоткровенничалась. И вы прицепились к первому же повстречавшемуся несчастному. Видите? У меня тоже не так уж весело. Если вас это утешит.

Я смотрел в пол, на синий палас под ногами. Мне хотелось все ей рассказать.

– Вы помните моего друга из Лас-Вегаса, того" в баре? Со старым серым пуделем? Его зовут сеньор Гальба, и он коллекционирует инфаркты. Он очень беспокоится о своей собаке. Боится, что его любимец останется один. Пес не сводит с него глаз, будто знает, в чем дело. Вот сеньор Гальба и набирается под завязку, а собака с тревогой за ним наблюдает... Я подумал, что это может вас заинтересовать.

– О, да! Вы обратились как раз по адресу. У меня магазинчик всяких редкостей на улице Бургонь. Но, к сожалению, мне некуда вас поставить. Вы займете слишком много места.

Когда она улыбалась, вместе с улыбкой возвращалась жизнь: должно быть, в прошлом она была счастлива, и довольно долго.

Она прошла в соседнюю комнату, поставила заново ту же пластинку и усилила громкость, как если бы хотела отдалить меня, потом вернулась.

– По-сербски это называется смрт и значит почти то же самое, что и ваша индейская флейта. Это мне сеньор Гальба рассказал, он ко всему прочему еще и полиглот. Теперь вы все знаете, и я могу идти...

Я подождал немного, но она не отвечала.

– Я не пьян. Просто я люблю одну женщину... Как нам случается любить... иногда. Кажется, мне нет необходимости что-либо объяснять вам, вы понимаете: мы с вами где-то одного возраста...

– Мне сорок семь.

– Сорок три, – поправил я. Она как будто даже покраснела:

– Как вы узнали?

– Мы всегда все преувеличиваем. Говорим, что все кончено. Слушаем заунывные мелодии индейской флейты. Живем одни, чтобы доказать, прежде всего себе, что можем. И все же смотрим на первого встречного, как если бы все еще можно было начать сначала. Я бы добавил еще вот что: недостаточно быть несчастными порознь, чтобы обрести счастье вместе. Два отчаяния, повстречавших друг друга, вместе могут составить одну надежду, но это лишь еще раз доказывает, что именно надежда способна на все... Я не за милостыней сюда пришел...

Я лгал, и моя ложь была лишь еще одним способом просить подаяния. Она направилась к двери, я последовал за ней. Взял свои вещи. Она протянула мне руку.

– Надеюсь все же, что мы еще встретимся, – сказал я очень вежливо.

– Все возможно.

– Я должен вам объяснить...

– Ничего вы мне не должны. И потом, я все узнаю из завтрашних газет.

Я вышел. Она смотрела мне вслед, и я чувствовал, что она вот-вот расплачется.

– Странно, вы не похожи на подлеца, – сказала она сорвавшимся голосом и захлопнула дверь.

Мне следовало бы быть настойчивее. Она подала бы мне что-нибудь, непременно.

Глава II

В аэропорту я пролистал свой паспорт. В этом году я уже побывал в Африке, в Австралии, в обеих Америках, и мои визы были еще действительны. Я прислушивался к голосу невидимых стюардесс, не зная, что выбрать: рейс в девятнадцать пятьдесят пять на Камерун, в двадцать три пятьдесят на Эквадор, в двадцать два десять в Бразилию или, наконец, номер в отеле на Монмартре, где я мог бы запереться и спокойно ждать конца. Я выбрал ближайший рейс – девятнадцать пятьдесят пять, Яунде и тропические леса, поменял билет и вернулся на свое место. Бортпроводница, проходившая мимо, как-то странно на меня посмотрела. Наверное, узнала. «Не поверите, только что видела капитана Фолена... Сидит, весь насупился, небритый... Что это с ним?»

"...Я не хочу быть игрушкой, которую разбирают на части, Мишель. Не хочу опускаться до этого. Всегда наступает такой момент, когда вопрос собственного достоинства встает ребром. Так что уезжай, уезжай как можно дальше, как и обещал. Найди себя и не теряй головы. Не зарывайся в свое несчастье, не думай постоянно обо мне, я не хочу, чтобы память изъела тебя... Я должна тебя оставить. Придет другая, и это буду я. Иди к ней, найди ее, подари ей то, что я оставляю тебе, это должно остаться. Без женщины ты не сможешь прожить эти часы, эти годы, эту скорбь, это безумие, которое так льстиво, так высокопарно называют судьбой. Я желаю так же сильно, как люблю тебя, чтобы ты вскоре встретил ее, надеюсь, она спасет то, что было в нашем союзе, что не может, не должно умереть. Не бойся, это не будет значить, что ты забудешь меня, что тем самым ты "предашь мою память", как почтительно выражаются там, где чтят только смерть и отчаяние. О нет! Напротив, это будет чествование верности, твердое постоянство, вызов всему тому, что хочет нас раздавить. Утверждение бессмертия. Она должна помочь тебе развенчать несчастье: за века своего существования человечество и так оказало ему много чести. Мы слишком покорно, слишком безропотно склоняем голову перед тем, что с таким безразличием принимает наши жертвы, с таким варварством расправляется с нами. Для меня это вопрос женской гордости. Выживания, если хочешь. Это бунт, сражение за свою честь, нежелание быть попранной. Иди к ней, к моей неизвестной сестре, скажи ей, как она мне нужна. Я, конечно, уйду, но я хочу остаться женщиной..."

Я прослушал объявление о посадке на рейс в Яунде, пошел поменять доллары, и вот я опять на шоссе, в такси, везущем меня в Париж. Говоря шоферу адрес, я машинально добавил: "...четвертый этаж, налево".

Он утвердительно кивнул.

– Точно, скоро так и будет, – пояснил он. – Француз уже не хочет выходить из своей машины. Сейчас для этого, правда, рановато. Но может, там есть лифт.

Он посмотрел на меня в зеркало заднего вида, желая убедиться, что шутка удалась. Я рассмеялся.

Когда мы приехали на улицу Сен-Луи-зан-Лиль, уже стемнело. Я поднялся по лестнице и позвонил. Зря я отпустил такси: мог бы навестить сеньора Гальбу, который тоже ждал меня. Я уже собирался уходить, когда дверь открылась. При виде меня она изобразила насмешливое удивление, как будто кого-то из нас еще волновали эти внешние проявления.

– В чем, собственно, дело, хотелось бы поточнее? Инстинкт охотника? Так вы не там ищете, если вообще стоит где-либо искать... Здесь вы ничего не найдете. Даже спасательного круга...

Я вошел, обнял ее. Ее ногти впились мне в затылок. Она рыдала. Не из-за меня, не из-за себя. Из-за того, чего каждый из нас лишился. Это был всего лишь момент взаимопомощи. Нам обоим нужно было забыться, переждать какое-то время, чтобы потом отправиться дальше нести свой груз небытия. Нам предстояло пересечь эту пустыню, где сброшенная одежда, каждая вещь, что падает на пол, разъединяет, удаляет, ожесточает, где взгляды избегают друг друга, боясь заметить наготу не только тела, где тишина собирает свои камни. Два заблудившихся существа, которые поддерживают друг друга в своем одиночестве, и жизнь терпеливо выжидает, когда это кончится. Отчаявшаяся нежность, которая, в сущности, только потребность в нежности. Иногда мы искали друг друга взглядом в полумраке, чтобы избавиться от неловкости. Фотография маленькой девочки – на ночном столике. Фотография маленькой девочки, которая смеется, – на камине. Портрет, нарисованный, вероятно, по памяти – линии неуверенные, неловкие. То, что было у нас общего, принадлежало другим, но объединяло нас на время этого бунта, этого краткого сражения, этого неприятия несчастья. Это было не между нами. Но между нами и несчастьем. Нежелание ложиться под колеса, так, что ли. Я чувствовал ее слезы на своих щеках. Сам я никогда не плакал, и она своими слезами доставляла мне некое облегчение. Как только она опомнилась, почувствовав то ли сожаление, то ли угрызения совести, смятение, неловкость, вину, не знаю что" она поднялась, накинула пеньюар, села в кресло и вся съежилась, подтянув колени к подбородку. Еще ни одна женщина не смотрела на меня с такой неприязнью.

– Пожалуйста, уходите...

– Все... сейчас.

Мои вещи валялись на ковре, я стал собирать их.

– Не понимаю, почему я это сделала...

– Маленькое самоубийство, – сказал я. Она попыталась улыбнуться.

– Да, наверное. Вы не должны на меня сердиться. Бывают моменты...

– Слишком много всего, в особенности того, что можно назвать ничем. Мы могли бы еще некоторое время побыть вместе.

– У меня нет никакого желания быть счастливой.

– Кто говорит о счастье, Лидия? Но вот взаимная поддержка...

– Вы прекрасно видели, что я уже... ни на что не гожусь.

– Конечно, если делать это как с седьмого этажа бросаться...

– Не будьте так строги...

– Да что вы!

Я засунул галстук в карман. Так мерзко, когда после этого начинают завязывать галстук.

– Когда это случилось?

– Полгода назад. Но все не проходит... Я иногда думаю, не продлеваю ли это сама... сознательно, чтобы превратить воспоминание в смысл жизни. Ведь не будь этого... я не знала бы, зачем я вообще еще здесь. Были свидетели той аварии. Они говорят, что муж внезапно потерял управление машиной. Но ехал он с нормальной скоростью. Мне не в чем его упрекнуть. Он посадил малышку на заднее сиденье, как делал всегда... Может быть, уже до того между нами все было кончено, и я цепляюсь за это объяснение, чтобы обвинить его...

Она уперлась лбом в колени, и я видел теперь только ее седые волосы. Потом она подняла голову. В глазах опять стояло выражение какой-то забитости.

– В таких случаях нужно уехать куда-нибудь далеко-далеко, – сказал я.

Наконец-то мне удалось выманить у нее легкую улыбку.

– В Каракас?

– Хотя бы.

– Это слишком далеко, слишком внезапно и, как вы сами сказали недавно, потом все равно нужно возвращаться...

Она сходила на кухню за бутылкой виски и стаканом.

– One for the road[6]6
  На посошок (англ.).


[Закрыть], – сказала она.

– Чин-чин.

Я выпил. Она смотрела на меня с дружеским участием:

– Давно?

– Что?

– Давно вы сиротствуете без женщины? Я взглянул на часы.

– Вот уже скоро век, – сказал я и вышел.