Текст книги "Белая собака"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Глава XI

Я вернулся в гостиницу, и через десять минут мне пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы не дать под зад одному из величайших актеров Голливуда. Очередной сверхсамец, с головой погруженный в миф о себе и страшащийся только одного: что в течение нескольких секунд внимание будет сосредоточено на чем-нибудь другом. Съемки прерваны, и сорокадвухлетний jeune premier, который должен был играть вместе с Джин в моем будущем фильме, уже несколько дней ходит за ней хвостом, чтобы «обсудить роли». Он один из этих недоносков из театральной студии, где под предлогом обучения актерскому мастерству обрабатывают подопечных смесью психодрамы и психоанализа, с притворной заботой о правдоподобии и реализме. Результаты этого «метода» сказались на сотнях юнцов, в итоге порвавших и с искусством, и с реальностью. Вот уже несколько дней ему не дает покоя одна сцена, любовная сцена, и он хочет отрепетировать ее с Джин, «прожить» ее. Я обнаружил его у себя в номере пьяного вдрызг.

На экране телевизора друзья и соратники прощаются с Мартином Лютером Кингом. Но у сверхсамца другие заботы. У него тусклые и какие-то маслянистые глаза безнадежного алкоголика – голубой полупрозрачный студень.

Он жалуется. Он хочет прорепетировать эту чудесную любовную сцену без свидетелей и не понимает, почему Джин Сиберг настаивает на присутствии режиссера. Эпизод слишком интимный. Почему моя жена отказывается пойти к нему в номер, чтобы порепетировать наедине? Он объяснил мне, что для партнеров важно лучше узнать друг друга, открыть движения, которые каждый из них делает, занимаясь любовью, чтобы ответить на них как подобает. По его словам, священное правило актерской профессии требует «прожить» эпизод вдвоем, чтобы мысленно обратиться к нему в момент съемки. Не могу ли я, ведь я тоже «творческая личность», выступить посредником и уговорить Джин пойти к нему репетировать?

Короче, этот чертов сукин сын просил меня заставить мою жену переспать с ним.

На экране телевизора – мертвое лицо Мартина Лютера Кинга. Но сверхсамец не обращает на него внимания. В его возбуждении чувствуется страх перед половым актом и необходимость успокоиться. У меня чесались руки схватить бутылку виски и отделать этого придурка. Все это было бы смешно, если бы не мертвое лицо там, на экране, лицо чернокожего проповедника ненасилия. Рядом со мной этот ублюдочный сверхсамец, строящий из себя «прогрессиста», когда речь заходит о черных, опрокидывает еще один стакан виски. Он ни разу и не взглянул на Коретту и Мартина Лютера Кинга.

Он продолжал объяснять, что «это в интересах искусства», что исключительно важно, чтобы они с моей женой «порепетировали» в постели без всяких свидетелей. Я старался сдержаться. Ненасилие, ненасилие…

Мне стало трудно дышать. Я сжал кулаки. В этот момент я нутром понял оскорбленных негров, их желание ответить насилием на насилие. Пастор Мартин Лютер Кинг, неужели ты и в самом деле знал, какой животной силе так смиренно противостоял? Я не выдержал.

Право же, пинок под зад – не насилие. Это вполне добродушно. И ведерко льда, вытряхнутое в физиономию, только освежает.

Я сделал все, что было в моих силах.

После этого я даже помог ему подняться. Но моему фильму крышка. Наверное, это самый дорогой пинок под зад в мире: бюджет фильма составлял три миллиона долларов.

Я выключил телевизор. У меня было такое чувство, будто глаза мертвого меня видели. Сжав кулаки, я кружил по гостиной. Поводок был отпущен.

Когда я ложился спать, мне на память пришли загадочные слова Реда. Я повернулся к Джин:

– Что это еще за бред про собаку, которую полили бензином? Ты рассказала Реду по телефону.

Когда Сиберг делает виноватое лицо, ей можно дать восемь лет.

– Я тебе ничего не сказала, потому что ты бы в очередной раз взбесился…

– Так в чем дело?

Большинство наших знакомых знали о «задачке», которую мне подсунула Белая собака, и соседи в Ардене тоже были в курсе. Я был где-то между Индией и Таиландом, когда к Джин явилась компания юношей, их было четверо или пятеро. Главным был сын одного промышленника, чья роскошная резиденция поднималась из пальм и бугенвиллей дальше по улице. Джин пригласила их войти. Старое американское гостеприимство не позволяет говорить с людьми через порог. Их приглашают в дом. Поэтому здесь столько убийств.

– Мисс Сиберг, мы члены организации «Студенты за демократическое общество». Сейчас мы организуем по всей стране большую манифестацию против войны во Вьетнаме…

Говорил парень лет двадцати, с длинными светлыми волосами и в очках. Джин сказала, что он был довольно красив. Эта деталь может показаться незначащей, но не мне: она свидетельствует о манере Сиберг верить красоте и воображать, что тайные сокровища души иногда проявляются в благородстве черт. Остальные были похожи на хиппи, что, очевидно, тоже гарантировало духовность.

– Мы готовим очень зрелищную манифестацию, которая действительно потрясала бы воображение. Точнее, била на чувство. Если бы вы уделили нам несколько минут, мы в точности объяснили бы вам, о чем идет речь, поскольку, мне кажется, у нас возникла одна абсолютно новая идея, очень оригинальная, свежая…

– Присаживайтесь, пожалуйста.

Они сели. Сэнди крутился рядом, виляя хвостом и подавая лапу. Батьки не было, за несколько часов до того Джин отвезла его на ранчо. В любом случае эти белые ничем не рисковали. От них хорошо пахло.

– Вам известно, что многие студенты протестуют против войны во Вьетнаме. Совсем недавно один из наших товарищей облил себя бензином и поджег у дверей Пентагона. Это ничего не дало. К такому уже привыкли… Нужно что-то более значительное…

Он умолк, поправил очки и посмотрел на Джин. Она была уверена, что ей сейчас предложат облиться бензином и принести себя в жертву, как бонзе. Видимо, им нужно громкое имя, кинозвезда, чтобы произвести большее впечатление на массы, передовицы по всему миру. «Наверное, у них уже приготовлена канистра, осталось посадить меня в машину для последней поездки…» Она ошибалась.

– Насколько мне известно, у вас есть бешеная собака, от которой вы хотели бы избавиться…

Сэнди стоял возле белокурого красавца и вилял хвостом. Молодой человек погладил его. Сэнди подал ему лапу. Эта собака любит всех; ее могли бы упрекнуть в недостатке преданности.

– Я не вижу связи, – сказала Джин.

– Это несложно объяснить. В течение нескольких лет мы сжигаем вьетнамцев напалмом. Целые деревни. Люди читают об этом в газетах за завтраком, но воспринимают абстрактно.

Мы с товарищами хотим пробудить их, ударить по их чувствам. Миллионы людей, которые равнодушно смотрят на горящие деревни по телевизору, поднимут страшный крик, если сделать то же самое с собакой. Они взбунтуются. Так вот, мы собираемся взять нескольких собак, поджечь и пустить по городу перед телекамерами. Так как все страшно жалеют собачек, а к людям безразличны, мы наглядно покажем им то, что происходит во Вьетнаме. Мы знаем, что вы за мир, мисс Сиберг, мы решили, что вы поймете всю важность этой гуманитарной акции… Вы хотите принять в ней участие и дать нам свою собаку?

… Шел 1968 год, если вести отсчет от Иисуса Христа.

– Get the hell out of here, – сказала Джин. – Пошли все вон к чертовой матери.

– Вы не подумали…

– Get out. Вон!

– Мне думается, вместо того чтобы реагировать инстинктивно, нужно прежде всего проанализировать нашу идею. Вы не можете отрицать, что, если война во Вьетнаме закончится неизвестно когда, пожертвовать несколькими собаками…

– Я не исповедую марксизм-ленинизм, – сказала Джин.

– Мы догадываемся. Но мы только взываем к вашей человечности…

Джин поднялась. Жаль, меня там не было. Ее лицо совершенно не создано для того, чтобы выражать ненависть.

– Эта ваша идейка – те же сталинские процессы, казнь Сланского в Праге, казнь невиновных, которые сами объявляли себя виновными, – все «в высших интересах партии»… Вы ошиблись адресом. У меня для этого недостаточно твердые политические убеждения.

Они встали, и один из них произнес великолепную фразу:

– Вьетнам – это уже не политическая проблема. Это выбор души.

Вы, быть может, думаете, что это был дурацкий розыгрыш: студенты решили посмеяться над кинозвездой, которая нахально вмешивается в серьезные дела. Должен рассеять ваши иллюзии на этот счет. «Гуманитарная акция» впоследствии была объявлена во многих странах, и, хочу отметить, в последнюю минуту к ним присоединился Берлин. Газеты писали о ней в ноябре 1969 года.

Меня не было, так что юные гады вышли из дома невредимые.

На следующий день мы вернулись в Лос-Анджелес, и я прямо из аэропорта поехал в питомник.

Глава XII

Я сознавал, что лечение Батьки превратилось для меня в символ. Тот, у кого отсутствует идея аристократизма человеческой личности, в ответ на это насмешливо пожмет плечами. Но я принадлежу к демократам, считающим, что цель демократии – помочь каждому достичь благородства. А Америка – единственная в мире страна, которая начала с демократии.

Моя вроде бы крепкая нервная система начала барахлить.

Были такие ночи, когда я просыпался в ужасе, уверенный, что они – Киз или Джек Кэрратерс – в мое отсутствие из жалости усыпили Белую собаку, потому что она неизлечима. В эти минуты я вспоминал немца, с которым ехал в одном купе, возвращаясь из Швеции, в 1937 году. «Конечно, евреи тут не виноваты. Их такими сделали. После того как в течение двух тысяч лет их унижали и оплевывали, они стали омерзительны. Их, скажем так, убедили. Но только вот теперь они испорчены. Отравлены, извращены. И неизлечимы. Их нужно убивать из жалости и не огорчаться по этому поводу. Вы окажете им услугу». Я огрел этого типа пивной бутылкой – пять суток в дюссельдорфской каталажке.

Я каждый день надоедал Кэрратерсу звонками, и каждый день он отвечал: «Я им больше не занимаюсь, за него взялся Киз… Отвалите от меня».

Киз… Я редко встречал людей, которые были бы мне… Как бы это сказать? Так симметричны.

Воскресенье. На ранчо никого нет.

Сторож Билл Тэйтем, бывший акробат, сейчас ему шестьдесят второй год, успокаивает меня: собака чувствует себя хорошо, даже очень хорошо. Да, Киз по-прежнему ею занимается… Старик замолчал. Казалось, он хотел что-то добавить, но смутился, промямлил пару общепринятых фраз по поводу смога, который портит всю весну, и протянул мне ключи.

Батька сразу же узнал меня. Я с облегчением отметил, что выглядит он прекрасно: вид упитанный, шерсть блестит. Когда прошел первый приступ бурного восторга, он подбежал к поводку, посмотрел на меня и залаял, приглашая прогуляться. Я отвез его в Гриффитс-парк, где он целый час носился, упиваясь дикими запахами. На обратном пути я остановился у старого рынка, по воскресеньям открытого, чтобы купить еду. Пса я запер в машине.

Я управился минут за пятнадцать. С полными руками возвращаясь к стоянке, я увидел, что Батька выбрался из машины. Видимо, он опустил мордой окно, которое я закрыл неплотно, чтобы ему было чем дышать. У стены стояла детская коляска, судя по всему, оставленная одной из толпившихся на рынке молодых мамаш в цветастых штанах. Батька оперся на коляску передними лапами и с интересом смотрел внутрь. Я улыбнулся и подошел поближе…

Мне никогда в жизни не было так страшно. Я застыл на месте с пакетами в руках, и меня прошиб холодный пот.

Это был чернокожий ребенок. Батька пристально смотрел на него. Его морда была в десяти сантиметрах от детского личика.

А затем…

Батька взглянул на меня смеющимся глазом, снова повернулся к ребенку и завилял хвостом.

Я почувствовал такое облегчение и такую благодарность, что комок подступил к горлу.

Я приблизился к Батьке и тихо взял его за ошейник. Он опустил уши и продолжал вилять хвостом, глядя внимательно и с живым интересом, как будто нашел товарища для игр. Ребенок дрыгал ногами и смеялся. Батька обнюхал его, потом попытался лизнуть в лицо.

Я тихо повел его к машине, захлопнул дверцу и в полном изнеможении опустил голову на руль.

Потом я взял себя в руки и поехал в Сан-Фернандо Вэлли, время от времени поглаживая собаку, которая спокойно сидела рядом. Я рассказал о чуде старику Тэйтему, но тот не выразил никакого восторга. Он бросал на Батьку странные взгляды. В них чувствовалось недоверие и даже какой-то страх.

– Animals, – неопределенно сказал он. – Да. Я знаю. С ними можно сделать все, что угодно.

Я с нетерпением ждал, когда Джин вернется домой, чтобы сообщить ей новость: Белая собака явно выздоравливает. Конечно, это был еще не настоящий негр, это был просто ребенок, но все равно прогресс очевиден… Она совершенно не разделяла моего энтузиазма. Она выслушала мой рассказ, скинула туфли и сказала с легким раздражением:

– Ну да, такими темпами это продлится еще лет семьдесят. Кто будет столько ждать?

К моему величайшему удивлению, на следующее утро примерно то же самое мне выдал Джек:

– Если начинать с начала, то веселью конца не будет. There’ll be lots of fun.

Он был в медпункте и при моем появлении недовольно скорчил физиономию: «О shit, черт, опять этот». По-моему, мой вид действовал на него как большой глоток уксуса. Он сидел в приятной компании: перед ним на столе копошился выводок чихуа-хуа, размером чуть больше мыши и как будто сделанных из розового желе. Он кормил их из пипетки. В глубине комнаты ветеринар и ассистент возились со знаменитой шимпанзе Мисс Бо, которая каждый вечер по телевизору уговаривает вас брать с нее пример и чистить зубы новой, «улучшенной» пастой, с ферментами, разумеется. Мисс Бо высосала целый тюбик зубной пасты, и ей собирались промывать желудок.

– Хочу вам сказать, Гари…

Американцы всегда произносят мою русскую фамилию – императив от глагола «гореть» – так, что она превращается в американское имя. Поскольку здесь оно одно из самых распространенных, у меня было такое впечатление, будто мне дали кличку.

– Вы не любите животных. You have no use for animals.

– Спросите моих знакомых…

– Собака стала для вас абстрактной идеей. Я сразу это понял. И для Киза тоже. И заразы же вы, интеллектуалы.

– Идите к черту со своими интеллектуалами, Кэрратерс. Если вас от них так воротит, сделайтесь мэром Лос-Анджелеса.

– The son of a bitch, сукин сын! – сказал он с оттенком восхищения в голосе. – Он, судя по всему, совсем зациклился на этой идейке. Уже полтора месяца он каждый день вводит в клетку своего трехлетнего сына.

– Как это так?

– The first time, he scared the shit out of me… В первый раз я чуть в штаны не наложил от страха…

Кэрратерс подъезжал к ранчо по бульвару Магнолия, и хотя с этой стороны изгородь наполовину закрыта кустами белого и розового лавра, за ней виден питомник и большая клетка Батьки на переднем плане. Еще отсюда видно одинокую жирафу по имени Чучело – нет ничего более одинокого, чем реющая на горизонте жирафа, – и ворота перед змеиным рвом, на которых большими красными буквами сделана ироническая надпись: WE ARE A BUNCH OF DEADLY SNAKES AND WE DON’T LIKE YOU EITHER. KEEP OUT. «Мы – компания ядовитых змей, и вы нам тоже не по вкусу. Держитесь подальше». Жилище шимпанзе чуть дальше, направо; оно пышнее, чем другие резиденции этого городка, потому что большинство chimps Джека Кэрратерса значатся среди звезд кино и телевидения, и Джек чувствует себя обязанным обеспечить им какой-никакой комфорт.

На повороте Джек взглянул на Батьку – и чуть не наскочил на пожарный кран: перед собакой на середине клетки стоял чернокожий ребенок. Джек едва успел выровнять машину и поднять выпавшую изо рта сигару, свернул и понесся ко входу на ранчо. Через две минуты он был в клетке. Только тогда он понял, что ребенок не случайно зашел в клетку: кто-то его туда посадил. Собака была на цепи, а ребенок привязан к решетке ремешком. Никакая опасность ему не грозила. Джек не был знаком с семьей Киза и не знал, что этот малыш – сын его дорогого служащего. Он разразился дикими воплями. Когда Джек орет – это надо слышать. Тут следует говорить даже не о фольклоре, а о культуре, о широких познаниях в области религии и литературы и определенной тяге к описательности. Сбежались все, до кого долетели его вопли, и в первую очередь Киз. Его руку обматывала змея, не знаю, какого вида: он как раз брал яд и не успел отпустить ее в ров. Он так и стоял перед Джеком, а змея, крепко зажатая у него в кулаке, разевала пасть. Последовало бурное объяснение. Тогда-то Джек узнал, что уже целую неделю Киз сажал своего сына в клетку к Белой собаке.

Должен сказать, что первое объяснение, или, скорее, подозрение, промелькнувшее у меня в мозгу, пришло на ум и Джеку Кэрратерсу. Оно не делает чести ни ему, ни мне. На мгновение мы оба решили, что Киз «дрессировал» своего сына. Разъяренный Батька являет собой устрашающее зрелище, и, поддавшись извращенной игре воображения, к которой приводит неверное истолкование всего, на чем упражняется наша обезумевшая логика, я сказал себе: он хочет приучить ребенка смотреть в лицо ненависти. Хочет, чтобы он узнал. Не надо считать меня писателем, легко попадающимся на удочку своего неуправляемого воображения: та же мысль появилась у Джека Кэрратерса, почему он так и разгневался. А дело было совсем в другом. Киз хорошо разбирался в собаках и знал, как покровительственно и по-отечески большие собаки относятся к детенышам, и звериным, и человеческим. Ребенок ничем не рисковал, но тем не менее Киз из осторожности привязал их обоих и держал друг от друга на расстоянии.

– Сначала я поставил мальчишку снаружи, – объяснил он. – Пес сразу же проявил к нему дружелюбие. Я делал так несколько дней, чтобы до конца быть уверенным, а потом Чаку захотелось поиграть с собакой…

– Почему вы это сделали?

Киз, улыбаясь, смотрел ему в глаза.

Джек говорил мне: «Нет, смотрел – не то слово. Он в меня целился».

– К чему все это?

– Я хочу, чтобы собака привыкла к нашему запаху…

«Мне вдруг безумно захотелось дать ему в морду, – говорил Джек. – Я чувствовал, что меня оскорбили. Но не могу не признать, что эта идиотская мысль по поводу запаха когда-то привела к сегрегации, поэтому мне абсолютно нечего было ответить. Я проглотил все».

– Я этого добился, – заключил Киз. – Если хотите, можете войти в клетку и отвязать ее. Собака будет рада, и сын тоже. Ни малейшего риска. Беру ответственность на себя.

– Делайте это сами, если совсем сдурели.

Киз протянул руку:

– Держите.

Джек быстро схватил змею. «В такой ситуации, – объяснял он мне, – нужно действовать моментально, чтобы правильно ее взять. Я уверен: если бы я сделал вид, что колеблюсь, он кинул бы мне ее прямо в руки, вот так. Я был слишком поглощен змеей, чтобы одновременно удерживать этого черта, которому плачу восемьсот долларов в месяц. Поэтому я остался со змеей в кулаке, она извивалась всем телом, а Киз вошел в клетку. Кроме меня там было человек пять, и все мы застыли как статуи, ведь о том, что Киз уже поладил с Белой собакой, не знал никто. Кроме, может быть, Терри, который помирал со смеху. В общем, могу сказать вам одно: Киз вошел в клетку, отвязал собаку и ребенка, и ничего не случилось. Он добился своего. Ваш хвостатый коп подошел к мальчишке и стал дружелюбно лизать ему лицо, а тот смеялся, и Киз похлопывал собаку по крупу – короче, счастливая семейная сцена. После этого, как вы понимаете, мне больше нечего было сказать. Приходится признать: я ошибся. Я никогда бы не поверил, что можно переучить старую полицейскую собаку. Я думал, слишком поздно, это уже в крови. Я был не прав. Когда утром по дороге на ранчо я видел, как собака и ребенок расточают друг другу нежности, то чувствовал, что принадлежу к старому поколению дрессировщиков и новое нас опередило. Теперь в клетке сплошная идиллия. Возвращение в земной рай… В это не верят только змеи. И я тоже…»

Наверное, у меня был такой растроганный вид, как будто неожиданно под пение небесного хора на земле восторжествовали доброта и вселенская любовь.

– Да, ваш Киз – это что-то потрясающее.

Конечно, трудно утверждать, что можно читать мысли по глазам. Но красноречивый взгляд Джека недвусмысленно говорил: «Чертов мудак».

В глубине комнаты Мисс Бо застонала так, словно ее мучили родовые схватки.

– Ваш пес и Киз стали настоящими приятелями. Пойдите посмотрите сами. Я занят.

Он повернулся ко мне спиной.

Нужно ухитриться сохранить в себе неизгладимый след того блаженного времени, которое ушло с наступлением зрелости, чтобы испытать такое сильное радостное волнение, какое испытал я, подойдя к клетке, Киз сидел на земле и вытаскивал клещей, которых, видимо, Батька подцепил на давешней прогулке. Пес лежал на спине, задрав лапы, и нежился. Киз поднял голову, бросил мне: «Hi there» – и вернулся к своему занятию.

Мир и согласие. Солнце и эвкалипты. Сладость идиллии. Вокруг клетки с кудахтаньем бродят куры. Белые куры. В этой стране можно свихнуться.

Батька все еще лежит на спине и млеет, оттого что Киз жесткой щеткой трет ему пузо. Он приоткрывает один глаз и, увидев меня, вежливо виляет хвостом. Он улыбается. Кроме него, я только два раза в жизни видел собак, которые улыбаются. Они обнажают клыки, и губы у них при этом подрагивают. По-русски это будет «skalitsa», если вы предпочитаете точные обозначения.

– У вас получилось, – сказал я.

Он продолжал тереть псу живот.

– Пока не совсем.

– Лучше уже не станет.

– Станет, еще как. Sure you can. – Он посмотрел на собаку с видом специалиста. – Можно добиться большего, но понадобится время…

– Я как сейчас вижу Киза, стоящего посреди клетки. С тех пор прошел год и много чего случилось, но это воспоминание по-прежнему отчетливо и приобретает у меня в памяти почти эпический характер.

– Я не отваживаюсь забыть.

Он принадлежит к тем узкобедрым lanky Americans, которые вытягиваются в длину благодаря каким-то тайным свойствам американской почвы. Маленькие черные усики над узкими европейскими губами. Взгляд человека, который ничего от вас не ждет и сам ничего не может вам предложить – ни доверия, ни симпатии, ни злобы. Этот взгляд редко бывает обращен на вас и все держит в себе. Черты кажутся менее тонкими из-за своей жесткости, а отсутствие всякого выражения на лице придает ему какую-то гранитную незыблемость, которую воспринимают как «зверство» или как «римский профиль», в зависимости от того, о ком идет речь: об африканских дикарях или о римских легионерах и кондотьерах эпохи Ренессанса.

Руки усеяны рубцами от змеиных укусов. Тэйтем говорил мне, что этот странный человек обладает почти волшебным иммунитетом против яда всех американских змей. «Как знать, – сказал старик, подмигнув мне, – может быть, у него есть свой маленький секрет, который передается по наследству, особые травы…» Но это была просто выработанная невосприимчивость, достигнутая в равной степени с помощью сывороток и небольших доз яда. Я сам видел, как он стоял в змеином рву и голыми руками брал яд у гадюки, извивавшейся у него в кулаке. Жаль, что с людьми все настолько сложнее…

Он возвышался среди змей с безразличным видом, и как тут не понять, что своим видом он показывает, что одержал победу, что этого чернокожего в Америке больше не тронут…

Он наклонился к собаке и гладил ей живот. Батька в полном счастье закрыл глаза.

Я еле сдерживал слезы умиления, мне только не хватало старого доброго викторианского носового платка.

– С ним еще придется повозиться. Он и вправду меня принял. Я приношу ему пожрать, я его выгуливаю, чешу ему животик, ухаживаю за ним. Всячески угождаю. Вот он и старается быть со мной любезным. Я его house-nigger[21]21
  Здесь: домашний негр, хозяйский негр.


[Закрыть].

От моего умиления не осталось и следа.

Этот гад неисправим. У него определенно историческая память…

Помните, кто назывался house-nigger, хозяйским негром? Чернокожий слуга, который ластился к хозяевам, преданно служил им, играл с их детьми, а хозяева взамен простирали на него свою милость и давали ему преимущество перед другими рабами.

Сегодня активисты используют это выражение, говоря о чернокожих, которые преуспели в «белом» обществе и проложили себе путь в истеблишмент.

– I’m his house-nigger…

Киз вышел из клетки. Он зажег сигарету, мечтательно затянулся, бросил спичку… Спросил, не глядя на меня:

– Вы не хотите мне его отдавать?

Он что-то затеял, я это чувствовал.

– Почему вы так на этом настаиваете?

Киз отвернулся.

– You can’t give up on a dog, – глухо ответил он. – Нельзя кинуть собаку.

Поколебавшись, я осторожно сказал:

– Я посоветуюсь с женой.

Я ехал через холмы, по Колдуотеру, мимо эвкалиптов и пальм, и мне казалось, что взгляд Киза следует за мной по пятам, этот скрытный взгляд, так старательно следящий за тем, чтобы не выдать себя…

Хватит. Я не позволю загипнотизировать себя враждебностью, которую так хорошо ощущаю, точно она увязалась за мной…

Я остановился перед домом Стаса, модельера идеальных городов. Мне сказали, что дни его сочтены, но он проявляет чудеса стойкости. Я уверен, именно страстное желание закончить город-солнце придало ему сил.