Текст книги "Дальше ваш билет недействителен"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава VII

Я спустился в восемь часов и засиделся в ресторане с газетой в руках, В восемь тридцать, когда я не мог оторваться от подвигов XV чемпионата Франции, одним из столпов которого сам был тридцать пять лет назад, в холле показалась знакомая фигура и через зал решительным шагом прошествовал мой брат. Жерар шагал напролом, прямо на меня, держа шляпу в руке: он, как всегда, твердо знал, чего хочет и какие меры надо принять, чтобы добиться результата, – он не утратил этого вида даже после тридцати лет ошибочных суждений, неловких попыток и провалов. Он был старшим из двух моих братьев – младшего, Антуана, в девятнадцать лет расстреляли на горе Валерьен – и казался воплощением энергичности и решительности, что было мне довольно полезно на деловых совещаниях, пока он молчал. Это один из тех французов, которых вечно встречаешь за рулем «ситроена» – в одиночестве и со шляпой на голове. Крепко сбитый, коренастый и широкоплечий, умеющий ладить с землей и бутылкой красного на столе, он был создан, чтобы и дальше вести наше родовое крестьянское хозяйство. Но он немного ревниво следил за моим «социальным успехом», и с началом экспансии, в пятидесятых годах, когда строительные подряды приносили сто процентов, свободных от налогов, очертя голову бросился в строительство дешевого муниципального жилья и за пять лет сколотил миллиард. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом он попался на приписках и ложных накладных, должен был заплатить триста миллионов штрафа за сокрытие доходов и уклонение от уплаты налогов и был приговорен к шести месяцам условно, как раз в тот момент, когда должен был вот-вот получить крест Почетного легиона. С ним случился инфаркт – из чувства собственного достоинства. Он был одним из тех неуступчивых в плане своей репутации людей, которые не могут стерпеть позора. Я утверждаю, что он был глубоко честен, и в этом вовсе нет парадокса, просто он заразился той легкостью, с которой тогда делались деньги, и пустился в дела такого масштаба с галопирующими кредитами, где ощущение безопасности порождала сама величина цифр, которыми приходилось ворочать. То была пора бурного роста, когда тридцать процентов сомнительных компаний, прибывая к финишу, становились вполне добропорядочными благодаря своему успеху: скандал вызывали только неудачи. Дела шли так хорошо и так споро, что в конце концов Жерар счел себя гением, в то время как его всего лишь укачало самой большой волной преуспеяния и легкой наживы за всю историю капитализма. Я не говорю, что он был дураком, я говорю лишь, что он не был создан для того, чтобы со всей необходимой виртуозностью манипулировать компаниями в искусной игре с законами, балансами, переводными векселями и займами, где ты всегда во власти чужого финансового скандала. Он порвал со своей атавистической натурой, со своим «мало-помалу», «собственными руками», «трудом и терпеньем», чтобы вступить во вселенную быстрых миллионов, и утратил чувство своей подписи, ставя ее слишком часто. После катастрофы я взял его в свою компанию, во-первых, из духа семейной солидарности, а во-вторых, потому что мне полезно было держать перед глазами такой пример. Он не занимался ничем, вмешиваясь во все. Сын и сотрудники старались вести себя так, чтобы внушить ему чувство собственной значимости. К его жалованью добавлялись проценты, и я сказал бы, что он гораздо больше, чем я, поощрял промышленное производство товаров, оплачивая в качестве собственника несметное количество всевозможных штуковин, которых только для содержания в порядке его имения на юге, его машин и катера требовалось несколько тысяч. Он остановился напротив меня, держа руку в кармане, и на его лице было строгое выражение старшего.

– Жан-Пьер сказал, что ты ликвидируешь.

– Продаю.

– Немцам?

– Да. Кляйндинсту. Хочешь кофе?

Он сел.

– Нет, спасибо. Хуже момента найти не мог.

– Да, проголосовали за Жискара д’Эстена, а выяснилось, что выбрали призрак Миттерана. Мне надо было продавать полтора года назад: голландцы предлагали четыре миллиарда, причем один в Швейцарии.

– С Кляйндинстом говорил?

– Да, был первый контакт…

Мне не хотелось его пугать. Я годами берег его: он был болезненно обидчив, что еще больше усугубилось после его неудач. Жерар выводил меня из себя и одновременно трогал своей способностью проявлять вплоть до малейшего жеста энергию и решительность, которые ни к чему не прилагались и были всего лишь признаками некоего внутреннего давления, обреченного превратиться в конце концов в артериальное.

– Немцы сами требовали от Франции обуздать кредитование, а теперь, когда валится со всех сторон, подбирают…

– Не будем преувеличивать… А для сокращения кредитов было самое время. Стоит любому предприятию выйти из равновесия и начать расширяться, как оно уже работает лишь на оплату банковских процентов…

Он вертел в руках свою шляпу.

– А мне, естественно, ничего не говорят. Я не существую. Ты провел модернизацию, которая стоила бешеных денег, занимаешь везде, и не предвидел скачка цен на волокно. Бумага вздорожала на сорок процентов, и если бы ты меня послушал и сделал себе запас вне компании, на свой собственный счет…

– Вот как, разве ты мне об этом говорил?

– Конечно, но ты тогда, видимо, думал о чем-то другом. Тебе пришлось брать взаймы и учитывать векселя по двадцать процентов, а теперь, когда настоящая драка только начинается, все бросаешь?

– Я ничего не бросаю. Мне сделали приемлемое предложение, и я продаю. Вот и все.

– А я тебе говорю, сейчас не время. Все вот-вот наладится.

– У меня свои причины.

Он бросил мне раздраженно:

– Да знаю. Весь Париж их знает, твои причины.

Я сказал тихо, как в те времена, когда мне было четырнадцать, а ему восемнадцать:

– Жерар, не доставай меня. Хватит.

– Я всего лишь пытаюсь тебе помешать губить себя.

– Вот как, губить себя? И что же это значит?

Меня это начинало забавлять.

Это выражение: «пытаюсь тебе помешать губить себя» было, в общем-то, довольно лестным. Если хорошенько подумать, оно означало, что жизни после шестидесяти лет усилий это не удалось и она нуждается в помощи.

– Я скажу тебе, Жак. Потому что никто тебе это не скажет…

Я поднял руку:

– Можешь избавить себя от этого труда, Я достаточно говорю это сам себе. Напеваю каждое утро в ванной…

Он поостыл.

– Я старше тебя на четыре года, это само собой. Но вот уже шесть лет, как у меня почти не стоит.

Я молчал. Всегда испытываю некоторое уважение перед смертью.

– Конечно, у меня тяжелый диабет… Но сам знаешь, через это проходят все.

– Буду держать тебя в курсе.

– Давай иронизируй. Это твой обычный способ увиливать. Ты сейчас лжешь там, где лгать нельзя… Девчонка ведь… на тридцать пять лет моложе тебя? Подумай. В конце концов, я твой брат…

Я рассмеялся:

– Извини. Это из-за выражения «малый братец», оно такое французское. Наверняка мой собственный малый братец сыграет со мной такую же шутку, что и твой с тобой. Ну да ладно. Я пока до этого не дошел. А каждый мужчина имеет право сам решать, что ему делать со своими останками.

– Не собираюсь тебя учить. Ты гораздо умнее меня. И гораздо образованнее. Ты все читал. Согласен. Положим, ты сам знаешь, как там у тебя и чего хочешь. Но есть и другие очень умные и образованные люди, которые… кончают самоубийством.

– Не говори ерунду.

– Похоже, она хорошая девушка. Так что позволь мне сказать, что у тебя нет права морочить ей голову. Все говорят, что она от тебя без ума, и мне кажется, это налагает на тебя ответственность, разве нет? А ты собираешься всучить ей пачку акций, которые через пару лет не будут стоить ни шиша: себя самого. Ты ведь сдаешь, старина. Идешь на понижение. Сам прекрасно это знаешь. Это дорожка под уклон. По ней никогда не поднимаются. Я знаю, о чем говорю. Сам-то я ничего уже не стою, для женщины. Теперь всякий раз, если трахаешь девицу и не платишь ей, значит, просто ее эксплуатируешь. Ладно, знаю, это я про себя. Ты до этого еще не дошел, согласен. Но я, по крайней мере, когда пытаю счастья с какой-нибудь девицей, хотя бы возмещаю ей труды. Я ведь тоже пожил и знаю, что такое ночь любви. Так что ты ее эксплуатируешь. Это без будущего. Позволь мне сказать, что, если любишь ее по-настоящему, тебе надо ее оставить. Ты ей в отцы годишься и должен подумать о ней…

Я присвистнул от восхищения.

– Старина, снимаю шляпу. Ты, и в самом деле из тех, кто строит новую Францию. У тебя есть чувство капитала, размещения, вложения и рентабельности, которое полностью подтверждает заявления наших пионеров: когда речь идет о конкуренции и американском вызове, Франция не боится никого и ничего… Так что я поговорю со своей подружкой, чтобы спросить у нее, как ей видится будущее ее маленького предприятия и чего она ждет от него с точки зрения ежедневной или еженедельной прибыли…

Он встал.

– Давай паясничай. У меня-то самого нет чувства юмора, ты мне сколько раз об этом твердил. В нашем роду юмор – штука новая. Но я тебе скажу, и стесняться не буду, потому что знаю, что такое ликвидация дела. Ты мне сунешь сотню лимонов – дескать, выкручивайся дальше как знаешь. А что мне, по-твоему, с ней делать, с сотней миллионов, сегодня? Когда ты вернулся из Америки, тридцать лет назад, ты первым во Франции понял, как важно подать товар, и все на это поставил. Твоя оберточная бумага на рынке была первой и самой красивой. Только сейчас все, что ты есть, и все, что продаешь, это обертка… Внутри ничего уже нету. Пустота. Вот и весь твой юмор. Пустота в обертке.

Он повернулся ко мне спиной. Мы недооцениваем людей, которых слишком хорошо знаем. Мой братец оказался способен на довольно впечатляющую проницательность. Несколько мгновений я старался не думать, только дышать: это важное умение – вновь открывать некоторые из наших простейших удовольствий. Затем я опять взял в руки «Фигаро». Мой взгляд случайно наткнулся на рубрику кулинарных рецептов:

Телятина ломтиками по-лесничьи

Время приготовления: 20 минут + 6 часов в холодильнике

Тонкий телячий филей – 600 г

Сок двух лимонов

6 столовых ложек свежих сливок

500 г шампиньонов

Молотые перец и соль

Крекеры или ржаной хлеб

Мелко рубленный кервель [6]6
  Кервель душистый – растение для приправы.


[Закрыть]

Подготовьте телячий филей и полностью удалите жир.

Затем нарежьте его очень тонкими ломтиками и отбейте.

Положите на стеклянное блюдо первый слой мяса. Покройте его тонко нарезанными грибами. Поперчите и посолите. Полейте лимонным соком.

Проделайте то же самое со вторым слоем мяса и грибов, и так далее, пока не кончится филей.

Залейте сливками и поставьте на шесть часов в холодильник.

Подавая к столу, положите смесь на крекеры или тосты из ржаного хлеба и присыпьте мелко рубленным кервелем.

Впечатление было такое, что меня уже пора подавать на стол.

Глава VIII

Я поднялся в номер; дверь была закрыта, я постучал, но ответа не последовало. Позвал горничную и попросил открыть мне. Постель была еще не убрана. На подушке – листок бумаги: «Бывают мгновения, часы из целых жизней, полных такого счастья, после которого и в живых не надо бы оставаться. Я романтична, знаю, и это так по-бразильски, но то, что ты даешь мне, может быть высказано лишь со слезами других времен и старорежимными словами, так я говорю тебе о веке, когда жизнь еще имела своих придворных поэтов. Теперь жизнь перестала царить, и никто больше не осмеливается слагать о ней счастливых песен. Она потеряла своих певцов, своих придворных поэтов, жрецов, чтецов, священнослужителей, ибо жизнь вышла из моды: ее упрекают за то, что она сурова, безразлична, нелепа, несправедлива, феодальна, а впрочем, разве это неверно, если подумать, что она подарила мне самые мои счастливые мгновения в номере за пятьсот франков в день в отеле „Плаза“? Родной, я только что видела тебя, когда выходила, ты был с каким-то человеком сурового вида, и я сказала себе: это чиновник, которого действительность послала к Жаку, чтобы потребовать у него отчета, чтобы допросить его, как он смошенничал, чтобы стать счастливым. И это правда, есть что-то оскорбительное, скандальное, привилегированное в нашей любви, потому что счастье на двоих всегда поворачивается спиной к миру, и я боюсь. Я опять поднялась в номер, чтобы написать эти строки, и я медлю, смотрю на разобранную постель, на опущенные шторы, на эту спальню, где нельзя ничего касаться, никогда, надо сохранить ее как есть, вплоть до тех пор, пока молодая женщина, счастливая, как я, не скажет наконец через тысячу лет: „Можете стереть следы, навести порядок, все спасено…“Лора».

Я держал письмо в руке и слушал песнь тишины. Много времени спустя, потому что проходившие секунды потеряли свое послание, я поднес листок к губам, как всего каких-то пятьдесят лет назад, когда мне сказали – смеха ради – что срезанные розы стоят в вазе дольше, если каждое утро освежать их поцелуем. Я неподвижно лежал на спине, остерегаясь из-за какого-нибудь неосторожного жеста вновь стать самим собой, со всем из этого вытекающим опытом, насмешками, пустотой и рассудочностью. Затем пришло болезненное и мучительное смятение, знакомое наверняка всем стареющим мужчинам, переживающим свою первую юношескую любовь. Впрочем, не так уж мне хотелось жить – зачем портить счастье? Это самый трудный момент из всех, говорил Боннар, когда хочешь продолжать, но ремесло шепчет, что еще один мазок, и картина будет испорчена. Надо уметь вовремя остановиться.

Я встал и сунул письмо в карман. В зеркале какой-то мужчина в сером клетчатом костюме, белой рубашке и синем галстуке, без следа признания в мужественных чертах, рассеянно бросил на меня чисто гардеробный взгляд.

Мое сердце успокоилось и засеменило дальше.

Я ложусь на разобранную постель. В этой спальне я чувствую себя как в убежище. Должно быть, они меня повсюду ищут. Мой коммерческий директор, директор по продажам, по маркетингу, по производству, по связям с общественностью… «Он ликвидирует. Продает. Бросает все. Неизвестно даже, куда он подевался. Чего уж там, андропауза… Держался до пятидесяти восьми, а сейчас начал разваливаться… Критический возраст… Втюрился в двадцатилетнюю девчонку. До инфаркта себя доведет, точно вам говорю… Вы думаете, у него еще стоит? Ну, знаете, он ведь хитрюга, никогда не ввязывался в невыгодное дело: должно быть, взял себе клиторичку… Наверное, делает ей всякие штуки… Она ему делает всякие штуки… Бразильянка… Похоже, очень богатая… Богатая? Богатая двадцатилетняя девица спуталась с типом такого возраста? Может, комплекс отца… Комплекс отца – золотая штука. Настоящая жила… Никогда бы не подумал, что он продаст дело, всегда считал, что такие типы свой кусок не выпускают. Видать, в этот раз куском ошибся. Это кусок его выпускает… То-то сын рожу корчит…» Я достаю Лорино письмо из кармана и перечитываю еще раз десять, чтобы вновь обрести себя.

Глава IX

Профессор Менгар принял меня на следующий день. Я сказал ему по телефону что-то довольно странное: сказал, что это срочно. Мы были немного знакомы: он заходил ко мне раз или два, три года назад, когда я выпускал его труды в научной серии. Это был специалист по эндокринологии и старению, работы которого пользовались авторитетом в мире. Но он был больше чем ученый: он был деятель цивилизации. Я бы даже сказал, по преимуществу. Во время нашей короткой беседы он заявил мне, что цивилизация должна регулярно повторять свои прежние открытия, это очень важно, и что сам он старается изо всех сил. «Я сейчас занят терпимостью, – доверительно сообщил он с чуть виноватой улыбкой, – и это ставит передо мной серьезные проблемы: приходится искать в прошлом и воссоздавать, причем есть опасность прослыть консерватором. Трудное это дело – непреложность, когда мечтаешь притом о каких-то чудесных переменах… Но что вы хотите, у меня склонность к спокойной уверенности, и я всю жизнь провел, культивируя ее…» Менгару было восемьдесят четыре года. Он наводил меня на мысль о детском смехе и сачках для ловли бабочек: думаю, из-за впечатления исходившей от него доброты, а также веселости, которая в его возрасте словно превращала старость и смерть просто в преддверие некоей волшебной страны. Длинное костистое лицо, на котором нос занимал внушительное место, а морщины казались прорезанными не столько временем, сколько добродушием и игрой выражений, оставившей эти бороздки на пути от кротости к смеху; кожа была бледно-серой, оттенка чуть стертой карандашной штриховки, сквозь которую просвечивала старость. Он был одним из тех пожилых людей, что выглядят так, будто состарились в супружеском счастье, и я воображал, что у него есть похожая на него жена и что шестьдесят лет совместной жизни были в некотором роде их общей тайной, где на все найдется ответ.

Я уселся в кресло напротив его письменного стола и было пожалел, что пришел. Я чувствовал, что начал хождение по инстанциям: после первого медицинского вердикта теперь жду следующий, рангом повыше. Однако я знал закон, знал, что хоть он иногда и приостанавливает свое действие, давая отсрочку, все же напрасно обращаться в более высокие инстанции этой иерархии, равно как и подавать кассационную жалобу против приговоров природы.

Менгар что-то писал мелким, аккуратным и быстрым почерком. Мне на ум пришла мышь, оставляющая завитушки на белом листе бумаги. Позади него, на полке, стояла одна из тех маленьких синих, изображающих пузатого Будду статуэток, выражение мудрости на лице которых словно приглашает к ожирению. Он поймал мой взгляд, обернулся, тронул пупок Будды карандашом и рассмеялся:

– Японский. Совершенно безобразен. Я очень им дорожу, это своего рода трофей…

Больше он ничего не объяснил, а я так и не понял, был ли то реверанс в сторону собственной аскетической внешности, или же он всю свою жизнь посвятил некоей таинственной борьбе против пупков.

– У вас какие-то затруднения?

– Да. В общем… пока я справляюсь. Я пришел скорее навести справки. Узнать, что меня ожидает…

– Некоторые… дурные предчувствия?

– Что-то вроде того.

Он понимающе кивнул:

– Вечерние страхи… Даже самые прекрасные закаты слегка щемят нам сердце. Сколько вам лет?

– Будет шестьдесят через два с половиной месяца.

Некоторое время он дружелюбно смотрел на меня поверх своих очков.

– И что вы еще хотите узнать такого, чего сами уже не знаете?

– Что мне… остается?

– А что вы еще можете сейчас дать?

Я был немного сбит с толку. Вопрос так мало походил на этого старичка, будто сошедшего с иллюстрации к сказкам Андерсена, что у меня возникло ощущение ирреальности, будто мы оказались двумя персонажами, которые ошиблись автором, и наша встреча – вовсе не медицинская консультация, а попытка разобраться, что мы тут оба делаем и вследствие какого светского недоразумения.

– Что вы хотите сказать?..

– Каковы ваши нынешние способности?

– Раз или два в неделю… При душевном спокойствии. А сверх того…

– Сверх того?

– Неизвестно.

– У вас уже были неудачи?

– Нет. По-настоящему нет. Но я уже не тот. Скорее, надо сказать: я перестал быть собой. Ощущение такое, будто я… лишаюсь чего-то.

– Ощущение, будто мир от вас ускользает…

– Верно.

– Надо бы еще выяснить, что вы понимаете под словом «мир» и о каких… сокровищах идет речь, когда вы говорите, что лишаетесь их.

– Женщина, которую я люблю.

– А-а.

Он сделал короткий понимающий жест и показался удовлетворенным, почти успокоенным. У него было прекрасное, кроткое лицо, в котором воспоминание о жюльверновских ученых сочеталось со спокойной внутренней уверенностью, которую ничто не способно поколебать.

– … Женщина, которую любят, да, конечно… Но порой мы любим женщину… скверно, как инструмент обладания миром. Как некую пробуждающую силы скрипку, откуда извлекают пьянящие аккорды… Извините меня, я очень стар, и, признаюсь, у меня с потенцией отношения… иронические. Вы, конечно, много за собой наблюдаете?

– Постоянно. Не могу от этого отделаться. Мне все труднее и труднее забыться. Когда знаешь, что любишь в последний раз, а быть может, и в первый… Не знаю даже, то ли у меня предчувствие сексуального угасания, то ли чего-то более…

– … Гибельного?

– Если угодно. Я живу в смутном предчувствии конца света, а поскольку не верю, что ему придет конец…

– Да, привязанность к жизни – одно из самых больших зол любви.

– Не то чтобы я боялся смерти…

Он улыбнулся:

– Полно вам, месье, полно. Вы человек гораздо более искушенный, чтобы делать вид, будто вам незнакома эта маленькая игра, в которую вы пускаетесь. Если у вас «гибельные» предчувствия, то это потому, что вы даете зароки. Вы хотите избежать полового бессилия – просто бессилия – и призываете смерть, чтобы уберечь себя от этого. Это излюбленная мужская показуха. Fiesta brava [7]7
  Шумный праздник (исп.).


[Закрыть]. Измученный бык мечтает об ударе шпагой, опускает голову и ждет, чтобы его добили. Совершеннейшая гнусность. Есть какие-нибудь особые пристрастия?

– В каком смысле?

– Оргии и всякое такое, чтобы разбудить зверя.

– Нет, никогда. Мне это отвратительно.

– Вам приходится сильно напрягать воображение?

– Вы говорите о… фантазиях?

– Да. Порой настает момент, момент пресыщения, когда реальности – даже если она очень красива и ее нежно держат в своих объятиях – уже недостаточно… и тогда взывают к воображению. Закрывают глаза и призывают его на помощь. Негритянки, арабские женщины, просто животные. Это случается гораздо чаще, чем обычно считают…

– Вот уж точно не мой случай.

– … Порой попадают в пресловутый «круг» Визекинда. Вы ведь наверняка о нем знаете?..

– Признаюсь, что нет.

– Ну, Визекинд очень хорошо его описал, почитайте, это интересно. Когда реальности становится недостаточно, когда она притупляется и уже не способна стимулировать, обращаются к воображению, к фантазиям, но затем само воображение исчерпывает себя, отстает и, в свою очередь, требует возврата к реальности… Таким образом, вы приходите к трагедии совершенно добропорядочных мужчин, которые начинают приставать к африканским рабочим и просят у них помощи и силы… Ну да. Что я нахожу в подобных случаях особенно трогательным, так это понимание, преданность и дух самопожертвования со стороны женщины…

Я смотрел на него с недоверием. Было что-то несуразное и ирреальное в этом кратком описании несчастья и извращения, сделанном почти весело полупрозрачным восьмидесятилетним старичком, которого я всего несколько мгновений назад воображал себе в гномьем колпачке под сказочным грибом.

– Это довольно ужасно.

– О нет, нисколько. Просто я думаю, что не все так уж неверно в учении Церкви… или даже того толстячка, которого вы приметили… – Он повернулся и постучал кончиком своей ручки по животу Будды. – И успокойтесь, я вовсе не собираюсь предсказывать вам будущее, дорогой месье. Я не притязаю даже на то, чтобы сделать обзор вопроса. Горизонт, так сказать, безграничен. А в этом мире слишком много несчастий, и нельзя быть всюду одновременно… Скажем, желательно смотреть вещам прямо в лицо, чтобы достичь хотя бы некоторой отрешенности… – Он грустно улыбнулся. – Знаю, знаю: часто труднее всего заключить мирный договор именно с самим собой. Впрочем, полагаю, что вы пришли проконсультироваться со мной безо всякой четко определенной причины, что порой бывает самой безотлагательной из причин… Вы мне даже сказали по телефону, что «это срочно»… И вы ведь наверняка уже консультировались у каких-нибудь врачей?

– Всего у одного.

– Браво. Это еще не паника. А после меня в какую инстанцию предполагаете обратиться?

Я спросил себя, что я, в самом деле, тут делаю, зачем явился беспокоить этого человека в его благодушном христианстве.

Мы молчали. На его письменном столе стоял букет полевых цветов, а на стене, словно в давние времена, тикали старинные часы с маятником. Менгар дружелюбно смотрел на меня поверх очков. Он был похож на святого Франциска Ассизского кисти Джотто. Я вполне представлял его в рясе, окруженным птицами.

– Благодарю вас за… предостережение, доктор. Думаю, что с этой стороны ничем не рискую. У меня очень развит инстинкт самосохранения. Признаюсь также, что сексуальность еще никогда не представала моему уму в виде сексологии. Мне всегда казалось, что, когда сексуальность превращается в сексологию, сексология не слишком-то помогает сексуальности. К несчастью…

– Понимаю, понимаю…

– Я люблю одну женщину, как никогда еще не любил в своей жизни.

– И она вас тоже любит?

– Искренне в это верю.

– Ну что ж, дайте ей шанс полюбить вас еще больше. Поговорите с ней откровенно.

– Я боюсь потерять ее. К тому же жалость, сами знаете… Бедненький мой, и все такое…

– Мне казалось, вы говорили о любви, – заметил Менгар. – Хотя, собственно, признаю, что в моем возрасте все легче и легче обходишься без плотского… Ладно. Давайте-ка посмотрим, как обстоят дела с вашими физическими возможностями. С функциональной точки зрения у вас много затруднений?

– В общем-то, первый порыв всегда происходит сам собой, но затем его надо подкреплять…

Он что-то отметил в моем листке социального обеспечения.

– Стало быть, эрекция затруднена.

– Не совсем, но…

– Не оправдывайтесь, дорогой месье. Вы ведь не перед судом, и никто вар ни в чем не обвиняет. Ваша честь француза, патриота и бойца Сопротивления тут совершенно ни при чем. Значит, с проникновением никаких сложностей. Никакой дряблости члена, никакого сгибания, нестойкости, отклонения и уверток, усиливающихся в момент введения? Однако тут мы вступаем в опасную область, о которой говорит Зильберман в своей шеститомной «Сексуальной энциклопедии», которую, впрочем, вы сами же и опубликовали… Дряблость члена требует усиленного ощупывания в поисках входа, но эти поиски напрасны, потому что член недостаточно плотен и ему не хватает стойкости и напора, чтобы раздвинуть губы влагалища, так что ему в некотором роде кажется, что он не может найти вход, потому что не в состоянии его открыть… Но не спешите! Не все еще потеряно. Если вы заглянете в труд Зильбермана, который столько сделал для сексуального процветания Запада, то найдете там соответствующий прием. Кладете вашу правую руку под бедро вашей возлюбленной, когда лежите на ней, и крепко подпираете основание и прилегающую треть или даже половину вашего члена вилкой из пальцев, чтобы удержать его внутри и помешать выскользнуть… Потому-то такое решение и называется «костыли». Это выглядит примерно так…

Человечек встал, наклонился вперед в положении танцора танго, «роняющего» свою партнершу, поместив свою правую руку на основание ее воображаемых ягодиц и выставив два пальца вперед. Он постоял так некоторое время, потом опять сел.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы преодолеть изумление и напомнить себе, что передо мной сподвижник самого Бертрана Рассела и христианский гуманист, столь же либеральный, сколь и пламенный, известный в целом мире широтой своих взглядов и приверженностью делу избавления от всех физических и духовных невзгод…

Я присмотрелся к нему внимательнее, и оно того стоило.

Я обнаружил в его глазах веселую искорку, которая не имела никакого отношения к снисходительной иронии или раблезианскому зубоскальству. То была веселость, имевшая вокруг себя достаточно доброты и печали, чтобы я вдруг почувствовал себя словно избавленным от себя самого. Был в этом лице, над довольно несуразным галстуком-бабочкой в мелкий голубой горошек, словно призыв к сообщничеству: всем ведь понятно, что телесное ничтожно, пусто и смехотворно, каким бы весом и размером это ничтожное ни обладало; и старость коснулась этого мира, лишь чтобы подчеркнуть его кротость.

– Видите? Зильберман уверяет, что таким образом ему удалось продлить сексуальную жизнь многих своих пациентов на несколько лет. Разумеется, надо быть прирожденным бойцом. В этом отношении мы тут во Франции изрядно поотстали и теряем ускользающую от нас сладость жизни – недопустимая потеря. В Соединенных Штатах организуют практические сеансы реанимации, делают порнофильмы, основывают целые институты, все пускают в ход. Американцы – люди более чувствительные к своему уровню жизни и к своим нравам, более упорные, это последняя истинная фаллократия в мире. Все бремя Запада лежит на их… на их плечах. Но у нас, месье? У нас? Куда там! – Искорки в его глазах и меня призывали повеселиться. – Бедная, милая старушка Франция! В пятьдесят, в пятьдесят пять лет вы достигаете положения, при котором легко можете заполучить себе очень молодых девиц, – вот почему, впрочем, снизили порог совершеннолетия до восемнадцати лет, – а у вас еле стоит из-за усилий, которые вы потратили в своей отрасли. И отныне либо жизнь обходит вас стороной, либо женщине приходится устраивать вам получасовую феллацию, и тут уж она должна быть святой, потому что после первых же мгновений поэтическое вдохновение пропадает – нельзя ведь до бесконечности поддерживать себя в состоянии благодати, даже если думать о новой машине или о каникулах на горнолыжном курорте…

Он прервался, напустив на себя участливый вид:

– Что с вами, месье? Нехорошо?

– Нет, нет, просто холодный пот прошиб, со мной это бывает, пожалуйста, продолжайте.

Он протянул мне коробочку с леденцами и сам взял один. Его лицо уже не скрывало игры: он весь лучился печалью.

– С другой стороны, не стройте себе иллюзий: даже если вам удалось ваше жульничество и вы осуществили проникновение, то, оказавшись внутри, вы не приобретете ни нужной величины, ни плотности. Большинство крепких пятидесятилетних мужчин воображает, что стоит им пробраться вовнутрь, как все их проблемы тут же разрешатся, хотя они только начинаются. Продержаться достаточно долго, толком не отвердев, довести женщину до оргазма – да, порой это необходимо – в то время как вы, быть может, потеряли тридцать процентов на бирже – в этом и состоит одна из серьезных непризнанных драм руководителей наших предприятий. Ибо когда вы молоды, вам не так уж важно, получила женщина свое от первого сношения или нет, вы просто готовы тупо продолжить минут через двадцать, с жадностью существ, еще близких к природным силам. У молодых потрясающая способность к восстановлению, и это просто возмутительно, если подумать, что они еще не принесли никакой пользы обществу, а часто даже не имеют работы, достойной этого названия. Родники, потоки, стихийные извержения… Да, есть из-за чего негодовать и испытывать неистовое чувство несправедливости. Приходится переключаться на что-то другое, читать процветающие гастрономические рубрики наших газет, которые там как раз для этого и помещены. У вас, дорогой месье, есть многочисленные путеводители с подробным описанием нашей дорогой матушки Франции-утешительницы: они позволят вам разнообразить ваши удовольствия и расширить их… ассортимент. Все дело в расширении ассортимента, дорогой месье! Посмотрите на «Рено»… – Он поднял палец с профессорским видом, и в первый раз мой смех не был защитной реакцией смущенного человека, а прозвучал беззаботно и по-сообщнически.