Текст книги "Дальше ваш билет недействителен"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Никогда. Никогда в жизни. Я не «требую мне сосать». Не приказываю. Последним дерьмом буду, доктор, уж простите за выражение, вы ведь бывший военврач, но никогда я не говорил женщине «пососи мне». Никогда.

– Ну да, ну да. Но когда она делает это по собственному почину, чтобы у вас опять встал, вы же не отказываетесь?

– Нет, разумеется.

– А вы хоть представляете немного, какому испытанию подвергаются ваши органы во время этой операции, когда они больше не могут, а их к этому принуждают? Феллацию, разумеется, можно использовать как ласку во время нормального сношения, но уж ни в коем случае как метод реанимации. Когда я говорю вам, что вы роете себе могилу…

– Могила меня не пугает, наоборот, при условии, что попаду туда во всеоружии.

– Ну, конечно, вам случается и кончить вот так, орально. Начиная с некоторого возраста феллация убивает в два раза быстрее, чем обычный акт. Для нервной системы и мозга это страшное потрясение, а ее причастность к одностороннему параличу весьма известна. У вас бывают нарушения памяти?

– Частенько. Слишком много курю.

– Может, курите вы и слишком много, но вы еще и вашим органам даете прикурить – это я вам говорю как бывший товарищ по оружию, – а потеря фосфора в вашем возрасте не восстанавливается так же быстро, как у молодых. Вы просто взрываете свою нервную систему ко всем чертям. У вас бывает судорожное дрожание членов после акта?

– Ничего подобного.

– Я вам сделаю инъекцию железистого экстракта под мышку, но…

Я встал:

– Не хочу. Вы уже порекомендовали сидячие ванны и свечи после акта. Как успокоительное мне этого достаточно…

Еще какое-то время он мрачно смотрел на меня, потом смягчился:

– В сущности, вы принадлежите к старому поколению французов, к тому, что еще верило в добродетель усилия. Я вам выпишу рецепт, это вам наверняка пойдет на пользу.

Я так и не смог решиться отнести его в аптеку, потому что в квартале меня знали.

Я вытянулся в горячей воде, закрыв глаза, улыбаясь воспоминанию о доблестном защитнике простаты от коварно посягающих на нее женских орд. Быть может, и для меня настало время «спасать честь»? Сколько мужчин покидают «слишком требовательную» женщину единственно ради «спасения чести», то есть из трусости, потому что сознают свою несостоятельность и чувствуют, что вот-вот будут разоблачены! Сколько мужчин из тех, что слывут «большими лакомками», таким образом «отвязываются», потому что им больше нечем держаться, потому что им требуется разнообразие для оживления их скромных потребностей! «Охотничьи трофеи» – это всегда плоды неуверенности. Пресловутое «У меня на нее больше не стоит», что так элегантно перелагает комплекс неполноценности на женщину, оставляя ей чувство вины и уверенность в том, что это она оказалась не на высоте, что это она недостаточно «эротична», недостаточно «соблазнительна», – типичная фраза жеребцов: за ней на самом деле прячутся слабаки, которым с большим трудом удается спустить. А сколько раз я слышал, как женщин называли фригидными за то, что у них нет мужского оргазма, но чье сладострастие просто иное, «ровное», на диво продолжительное, которое прерывает лить сам мужчина, часто оказываясь не в силах сопровождать их до бесконечности вдоль всего пути. Если бы я пекся о своей «репутации», я бы оставил Лору, и тогда, много лет спустя, как-нибудь вечерком, при свечах, уже изрядно состарившись, болтая у камелька за своим вязанием, она пробормотала бы: «В свои шестьдесят он все еще был восхитительным любовником…» До чего же легко, часто меняя женщин и вовремя сматываясь, создать себе репутацию! Только вот какая штука: мне безразлично все, что не является тобою, любовь моя. Я готов умереть, лишь бы это произошло в твоих объятиях. Я боюсь только, что скоро настанет такой момент, когда понимание превратится в сострадание, а нежность и желание поберечь опасно приблизятся к жалости и материнской заботе, когда изменится сама природа наших отношений. «Нет, нет, не надо, дорогой, мы уже занимались любовью неделю назад, тебя это утомит… Надо поберечь тебя, дорогой… Да, да, конечно, дорогой, я знаю, что ты можешь еще раз, и даже два, если я попрошу, ты просто неутомим, но потом тебе придется лежать с компрессом, ведь сам знаешь, что тебе сказал доктор… Не раньше субботы, любимый, ты и так перестарался в прошлый раз. Ты и вправду ненасытен!»

Мне надо было с самого начала откровенно с тобой поговорить. Но я боялся все испортить, назвав вещи своими именами. И еще, как все заразительно внутри пары. Опасная симметрия, где страхи одного вызывают неуверенность и тревогу другого: все тогда ведет, усугубляясь, к конечной отчужденности… Но, в конце концов, я пока еще «держусь». Может, удастся выиграть годик или два.

Глава IV

По-настоящему я заметил, в каком ненормальном состоянии жил последние несколько недель, лишь незадолго до нашей поездки в Венецию, из-за одного невинного Лориного замечания. Мой немецкий адвокат приехал во Францию со своей молодой женой, желая совершить «гастрономическое турне». Когда они вернулись в Париж после всех этих ресторанов, Труагро, Бокюза и прочих, я повез их в аэропорт. Лора поехала с нами. Мюллер был толстый белобрысый мужчина, благодушно попыхивавший сигарами. Всю дорогу он мне только и говорил, что о рагу с филейчиками у Виара, об утке «триссотен» у Баго, о молочном каплунце в собственном соку, обмениваясь со своей женой сообщническими взглядами. Она в свой черед, гордясь своими «культурными достижениями», не забыла упомянуть о замороженной Джоконде в шампанском и о незабываемом зайце с черникой. Было очевидно, что это счастливая пара. Обратно я молча ехал под дождем, а Лора слушала кассету с записью индейской флейты. Привалившись к моему плечу, она спросила:

– Жак, а когда ты наконец решишься устроить мне гастрономический «Тур де Франс»?

Не знаю, что на меня нашло и почему этот невинный вопрос показался мне коварным намеком. Я так резко сбросил скорость, что следовавшая сзади машина чуть не врезалась в нас и послышались протесты.

Я повернулся к Лоре:

– Что это значит? Издеваешься надо мной?

В полной растерянности она почти с испугом отшатнулась от меня. Еще никогда я не говорил с ней так злобно. Она поникла головой.

– Я еще не созрел для церковных утешений, – процедил я сквозь зубы. – Ни для каплунчика по-любительски, ни для размазни Папана-старикана, ни для чепухи на палочке, ни для дуры набитой под цыганским соусом, ни для хрена турецкого с каперсами, ни для фитюлечки с розовым лепесточком, ни для зуавских портков по-домашнему, ни для разносолов дядюшки Верцингеторикса, ни… ч-черт.

Когда Лора плакала, это было преступление против человечности. Это был расстрел беженцев из пулемета. Это был нацизм, а я – Гитлер. Я съехал с автострады на первом же ответвлении и остановился среди каких-то ящиков с цикорием из Ренжиса. Я хотел обнять ее, столь по-мужски полагая, что тотчас же все будет прощено.

– Оставь меня! Подонщик!

– Подонок, – пробормотал я.

– Ты говоришь со мной тоном, что я умереть хочу!

Я открыл было рот, но это и впрямь была безнадежная грамматика.

Она сорвала с шеи тонкую золотую цепочку и швырнула ее мне:

– На, держи, я тебе ее возвращаю…

– Но это же тебе мама подарила, Лора, родная…

– Вот именно, сам видишь, как это серьезно! Возвращаю ее тебе. Мне ничего от тебя не нужно!

– Но это же твоя мама, когда ты была маленькой…

Она схватила цепочку, опустила стекло и выбросила горстку золота в лужу.

– О Господи, видишь, что ты со мной сделал?

Я выскочил под проливной дождь, подобрал цепочку и попытался вернуть ей. Она покачала головой.

– Нет, кончено!

– Но это же не от меня…

– Плевать, мне надо покончить! Я хочу, чтобы ты себя чувствовал окончательно и бесповоротно! Хочу вернуться в Бразилию первой же авиакатастрофой, мертвая!

Она подняла стекло и прижалась к нему лицом, вся в слезах. Я осыпал стекло поцелуями. Промок насквозь. Обогнул машину, чтобы сесть за руль, но она заблокировала дверцу изнутри. Тогда я скинул шляпу, снял плащ, пиджак, рубашку, галстук. Когда я начал стаскивать с себя брюки, в ее взгляде появился проблеск интереса и даже уважения. Когда же я избавился от ботинок, трусов и носков и остался совершенно голый под дождем, это, похоже, произвело на нее благоприятное впечатление. Она даже казалась удовлетворенной. Опустив стекло «ягуара», спросила:

– Зачем ты это сделал?

– Не знаю, – ответил я. – Я не бразилец.

На ее губах появилась первая улыбка. Остальные пришли позже, когда я был в ее объятиях. Она сходила за моей одеждой, но я отказался ее надеть. Вернулся в Париж, сидя за рулем в чем мать родила. Мне хотелось показать ей, что я еще умею безумствовать в любви.

Я вылез из ванны и начал бродить по квартире, пустеющей все больше и больше с каждой проходящей минутой. В гостиной четыре кресла, диван, и у всех какой-то зияющий вид; каждая безделушка тронута отсутствием. Все вокруг меня ополовинилось. Самые привычные предметы стали знаками обманчивой жизни, которой, быть может, удалось бы довести иллюзию до конца, не узнай я тебя. Без тебя, Лора, я даже не заметил, что был здесь. О рождении болтают столько глупостей! Чтобы родиться, недостаточно просто появиться на свет. «Жить» не значит дышать, страдать, ни даже быть счастливым, жить – это тайна, которую можно разгадать только вдвоем. Счастья добиваются вместе. Я не мешаю проходить секундам и минутам – этот медлительный караван гружен солью счастья, потому что движется к тебе.

Я снимаю трубку зазвонившего телефона и слышу твой слегка встревоженный голос:

– Алло! Алло!.. Да?

– Лора…

– Ты меня напугал, мне показалось, что это не ты.

– Всякий раз, когда тебя тут нет, у меня впечатление, будто и сам я где-то в другом месте.

– Жак, что с нами будет, что будет? Это… в общем, это бесчеловечно – счастье… Не чувствуешь себя в безопасности…

– Может, утрясется…

– Как, по-твоему, может утрястись счастье?

Твой голос осекается. Наверное, ты плачешь…

– Мне страшно, Жак. Я так счастлива с тобой, что… не знаю… я все время жду, что что-нибудь случится…

– Послушай, жизнь не рассердится из-за того, что ты счастлива. О жизни можно говорить все, что хочешь, но несомненно одно: ей плевать. Она никогда не умела отличить счастье от несчастья. Она себе под ноги не смотрит.

– Ты прочел мое письмо?

– Какое письмо?

– Я тебе написала прощальное письмо перед нашей поездкой в Венецию…

– Подожди…

Я подошел к столу и порылся в стопке корреспонденции.

Жак, между нами все кончено. Я никогда тебя больше не увижу. Когда ты прочтешь эти строки, я буду мертва. Прости. Я не могу без тебя жить.

Я побежал к телефону.

– Прочел. Хорошо было?

– Потрясающе. Плакала так, что ты и представить не можешь. До чего чудесно верить, будто играешь, что тебе страшно, – словно и нет настоящей угрозы… Это так успокаивает. Обожаю это чувство.

– Изгнание бесов?

– Да. Очень по-бразильски.

– Да, только вот у меня всякий раз паника. Однажды это окажется правдой, а я не поверю. Зачем ты это делаешь, Лора?

– Серьезно?

– Да, серьезно.

– На самом деле это из суеверия, вроде как прикасаться к дереву. Знаешь, я ведь совсем не шутила, когда сказала тебе, что все время боюсь. Счастье всегда чуточку виновато…

– Религиозное воспитание.

– Может быть. Не знаю. Или нам и в самом деле что-то угрожает, и у меня предчувствия…

Я промолчал.

– Впрочем, все знают, что счастье – это коммунистическая пропаганда.

– Еду.

Я стал одеваться. Мои руки дрожали. Неужели она понимала, знала, но хотела пощадить меня и избегала об этом говорить? Нет, невозможно. Я бы заметил. А впрочем, что такого она могла заметить, Господи? У меня каждый раз получалось. Выкручивался вполне приемлемо. Не производил впечатления, будто это мне дается тяжело. Или просто с усилием. За этим я очень внимательно следил. В этом был стиль. Я старался создать впечатление непринужденности. И этот крик, что так часто срывался с ее губ в последний миг, когда я уже выиграл, перед стоном, этот крик, что так много говорит мне обо мне самом и облекает меня в такие прекрасные перья, это «О ты! ты! ты!», что для меня словно конец изгнания и возвращение на родину, не оставляет места сомнениям и боязни.

Я дошел до «Плазы» и поднялся по лестнице. Она открыла мне дверь, одетая во что-то прозрачное, еще держа в руке один из тех букетов, что вечно отправляются на поиски сердца, а находят лишь вазу. Я не проявлял любопытства к этим соискателям, о существовании которых знал лишь по неизменному запаху роз.

У нее миндалевидные глаза, «азиатские листья», как это называют в Бразилии. Волосы, зачесанные назад и собранные в узел на затылке, окружают лоб своей сумеречной заботой, а в рисунке губ нежность и уязвимость, что вечно заставляет меня колебаться между взглядом и поцелуем. О нас говорят: «Не понимаю, что она в нем нашла, что он в ней нашел»: верное доказательство того, что два существа действительно нашли друг друга. Когда она вот так кладет мне голову на плечо, странно даже представить, будто раньше его у нее не было! Шея легка в своем изяществе, которое литература опошлила с помощью лебедей. Тонкость талии пугает мои руки, только что щедро одаренные полнотой бедер, а там, где распущенные волосы соприкасаются наконец с затылком, мои губы теряют дыхание, проделав столь долгий путь. Я думаю об изображающих пары статуях, высеченных из камня, что искрошились и выветрились под действием времени, и об этой тоске по вечности, которая распадется в камне, потому что лишь мгновения действительно гениальны.

Ты пишешь несколько слов и протягиваешь мне листок. «Есть где-то в ночи город и Бог знает что, это трудно вообразить…»

Остановись. Не шевелись. Пусть это будет навсегда. Дай мне свое дыхание. Маленькие вечности отсчитывают свою бесконечность под моей ладонью, и на этот раз они говорят не о проходящем времени, но о том, что счастье может его останавливать. Есть, конечно, внешний мир, мир, в котором умирают и голодают, но это знание внушают нам наши гуманистические принципы. Я слушаю голос Чтеца, рокочущий у меня в груди, и мои погасшие огни нежны, словно утоленная жажда. Как-то раз я получил письмо от одного мореплавателя-одиночки, пришедшее откуда-то из далеких широт, в нем он долго говорил о тамошней безмятежности, знакомой, по его словам, лишь тому, кто один на яхте посреди океанов, – и мои руки сжимаются вокруг тебя с еще большей благодарностью. На самом деле, незачем искать себе другой парусник и уплывать так далеко в море. Я едва дышу, чтобы полнее насладиться дыханием губ, уснувших на моих. Я гашу свет, ночь разбивает вокруг нас свой шатер. Ты никогда не ворочаешься во сне, и у тебя уже есть свои привычки в отношении моего тела: если я неловким движением лишаю тебя твоей норки, ты что-то бормочешь и в несколько поцелуев возвращаешь мир на место. Лора…

На глаза мне наворачиваются слезы, но лишь потому, что подумал о своем старом псе Рексе, который, завидев меня, вильнул хвостом, прежде чем умереть.

Глава V

Свежий взгляд ребенка даже тротуары уберегает от износа. В обществе Лоры я вновь обрел некоторые из радостей, которые дарил мне мой сын, когда был маленьким. Мы отправлялись поплавать на лодке в лесу, взбирались на Эйфелеву башню, гуляли на Тронской ярмарке, и Париж был нов, как в первый раз. Я водил ее в рестораны, которые давно осточертели мне деловыми обедами, – и с изумлением обнаруживал, что счастлив там. Когда я входил вслед за Лорой, то замечал на своем лице, сформированном случайностью черт, костяка и суровыми ударами Сопротивления таким образом, что ему не хватало лишь кепи легионера, взгляды, которые, казалось, прикидывали, что там есть настоящего внутри. Я знал, что пока неплохо выдерживаю это испытание на прочность, которому в шикарных ресторанах подвергают мужчин определенного возраста, сопровождающих молодую женщину. Я почти слышу шепот: «А собственно, сколько же лет Жаку Ренье? Трудно сказать… Его сыну уже за тридцать… Был с Шабаном в партизанах… Никогда не пьет… Должно быть, очень следит за собой». Я не следил за собой. У меня плоское, в шрамах лицо, светлые, сильно седеющие волосы, остриженные ежиком, и солидные челюсти: я вообще крепко скроен. Ношу одежду двадцатилетней давности, о которой ревниво забочусь: терпеть не могу менять гардероб. Внешность в итоге убедительная, и мой образ за последние десять лет почти не изменился. Я его сам создал и свыкся с ним.

Она вынырнула из простыней и подушек, словно из лебединой схватки, и протянула руку в поисках какой-нибудь ветви, чтобы выбраться на берег. Она прятала лицо, когда стонала, словно стыдясь, и, кусая себе руку, не давала своему крику подняться к небу. Я ей сказал, что меня огорчает этот недостаток милосердия к небесам.

– Я воспитывалась в монастыре, у добрых сестер, – объяснила она мне, – и сама удивилась, когда узнала, что бразильские монашки дают такой обет молчания. Мне вчера мама звонила из Рио, и я ей сказала про тебя. Она все знает.

– Надо всегда обо всем рассказывать матери, когда она на другом конце света. Как она к этому отнеслась?

– Очень хорошо. Сказала, что раз я счастлива, то это неважно.

– Никак не могу привыкнуть к построению бразильских фраз. Что неважно? Быть счастливой?

Ее взгляд блуждает по моему лицу, даря ему чуточку своей веселости.

– Не бойся, Жак…

Я резко вскидываю голову:

– Почему ты так говоришь? Чего бояться?

– Меня. Ты не привык, чтобы тебя любили как волна взахлест, и я знаю, что ты держишься за свою свободу.

– Не говори глупости. Ты со мной, какого черта мне с ней делать? Нечего. На, возьми ее. Дарю. Сшей из нее занавески. Нет никакой свободы, Лора. Биологически мы все угнетены. Природа, та самая природа, которую так защищают, требует от нас покорности. Надо спасать океаны, деревья, и воздух вроде тоже, но человек живет угнетенным и его постоянно грабят… Так что я хотел бы умереть до того.

– До чего?

Я спохватываюсь. Сажусь в постели, беру тебя за руку и долго держу, прижав ладонь к своей щеке, закрыв глаза. У тебя руки как у ребенка. Быть может, мне надо было завести дочку?

– Умереть до чего?

– До того, как все океаны будут отравлены, а жизнь потеряет свои самые красивые перья. До того, как все розы посереют.

– Это может быть очень красиво – серая роза…

… Если бы у меня была дочка, я бы, может, выпутался.

– Лора…

Она заключает меня в свои объятия. Кажется, что ночь вдруг становится не такой, словно существует какая-то иная ночь, та, что успокаивает слишком юные сердца в слишком старых телах. Я закрываю глаза, чтобы ты могла прикоснуться пальцами к моим векам. Я чувствую, как слезы подкатывают к горлу, потому что есть предел в упадке сил. Лора, вот уже сорок пять лет, как я мечтаю жениться на своей первой любви. Деревенская церковь, господин мэр, дамы, господа, кольцо на пальце, совсем девственное «да»: Господи, как же мне надо переделать себя заново! Я буду неловким, обещаю тебе, все будет в первый раз, где-нибудь в Бретани, чтобы шел дождь и незачем было выходить, а повсюду весна, весна, которая так идет тебе, эта утраченная родина, о которой шепчутся меж собой осенние ночи. Я борюсь со сном, потому что нахожусь в том самом состоянии полубодрствования, когда чувствительность притупляется и почти можно быть счастливым.

Не знаю, спал ли я. Боль поднимается медленно, тупо и кончает ударом рапиры. Руки Лоры по-прежнему обнимают меня, а губы дышат рядом с моими. Я тихонько высвобождаюсь, и она бормочет мое имя, будто я все еще тот человек. Шулер встает в ночи и идет крапить свои карты. Я наполняю биде и принимаю холодную сидячую ванну. Трийяк был прав: становится легче. Нет ничего хуже для простаты и семенных протоков, чем затянутая эрекция без эякуляции и опорожнения желез. Затор крови в сосудах ужасен. Мне почти никогда не удается эякулировать во второй раз, а часто даже и в первый. И наоборот, затягивать могу хоть бесконечно: в сущности, идеальный любовник. «О ты! ты! ты!» Возьмите крепкого шестидесятилетнего мужчину, который больше не способен кончить, и можете быть уверены, что он удовлетворит вас. «Этот Жак Ренье… Похоже, он еще большой бабник..» Я сижу в холодном биде довольно долго, время от времени обновляя воду. Рапирные удары под яйцами смягчаются и стихают. Но остается каменная тяжесть между задним проходом и основанием члена. Я не смотрел на часы, но Лора в этот раз задержалась, и все это длилось, наверное, минут двадцать. Если бы только мне удалось спустить, это ослабило бы приток крови. Нажимаю на окончание уретры: никаких кровяных выделений. Но кожа члена сильно раздражена трением. Вот, опять начинается. Это чертовски больно, где-то в глубине заднего прохода, ближе к паху, с левой стороны. Моей механике здорово досталось. Объем выделений уже не тот, что раньше, количество простатической жидкости уменьшилось, смазки не хватает, все работает всухую. Зря я выбросил рецепт, который дал мне Трийяк. Завтра утром позвоню своему камердинеру, чтобы отыскал его в корзине и сходил в аптеку. Я должен быть во всеоружии.

Я встаю, вытираюсь, и, похоже, меня разбирает что-то вроде смеха.