Текст книги "Вино мертвецов"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Легаш-громадина

– Ну и ну… – боязливо лопотал Тюлип.

Его шатало и бросало из стороны в сторону в кромешной темноте, как ослепшее суденышко в штормовом океане. – Что за чертовщина со мной творится. Жена не поверит, опять скажет – примерещилось спьяну! Вдуматься хорошенько – впору в штаны наложить… и так уж невтерпеж… Но думать, размышлять – вреднющая привычка… только начни – тут тебе и крышка, глазом моргнуть не успеешь… Иэк! – Он рыгнул в кулак. – Вот у моей жены был постоялец… такой, с шикарными бакенбардами… бывший лакей одного важного министра. И вот он рассказывал, что этого министра угораздило ужасно разжиреть… жутко… постыдно… на откормленную свинью стал похож! Он уж на люди боялся выходить. Над ним все смеялись. Издевались. Свистели ему вслед. Орали: “Улюлю! Ворюга! Грабитель! Вон! Долой! Отъел рожу, хряк! Нашей крови напился!” Позвали наконец врача. Тот осмотрел его… пощупал… постукал… понюхал… послушал уши… заглянул в зубы… засунул палец в зад. И говорит: “Все ясно! Пустяки! Ерунда! Проще простого! Элементарно! Четверть часика хорошего раздумья по утрам… натощак! Но не больше! Ни в коем случае! Ни под каким предлогом! Ровно четверть часа! Иначе передозировка… тяжелые последствия… непредсказуемые осложнения… назальный паралич… Скоротечно! Летально!” Ладно. На следующее утро министр дергает звонок… зовет лакея… Тот тут как тут… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… заходит… “Родольф, мой завтрак!” – “Ваше превосходительство изволили забыть? Сначала четверть часика раздумья… а уж потом жратва!” Ну, ладно. Наш Родольф выходит… бегом по лестнице… бакенбарды вразлет… И вдруг – ужасный вопль! Истошный рев! “О, черт!” Бегом назад… бакенбарды вразлет… и что он видит? Министр… на полу… в луже крови… мычит… кошмар! “Умираю! Родольф! Падение! Крах! Провал! Непоправимо! Слишком поздно!” Раззявил рот и отдал Богу последний свой портфель! Вдова потащила врача в суд и выбила-таки компенсацию за причиненный ущерб… Медицинская ошибка… серьезная… непоправимая! Эксперты единодушны… четверть часа раздумья натощак – это слишком! Надо было начать с десяти секунд и увеличивать дозу… постепенно… потихоньку… до двух минут, не более! А четверть часа вот так, разом – прямое убийство!

Темный проход вдруг уперся в тупик, точнее в дверь, перед которой сидел на могильной плите громаднейший легаш. Пузатый, волосатый, поперек себя шире, этакое страшилище со скудно светящейся свечкой в руке. Он курил трубку, хотя прямо у него над головой надпись мелом на стенке могилы гласила: “Курить запрещается!” Из одежды, не считая ветхого выцветшего кепи, на нем была только изъеденная червями пелерина, она доходила до середины спины, а дальше – голое тело, зеленое, мосластое. Ноги утопали в тяжелых корявых сапогах с отвислыми подметками, так что длиннющие замшелые пальцы торчали наружу.

– Нэк! – струхнув, икнул Тюлип.

Легавый, не замечая его, по-собачьи поскреб в затылке и что-то вытянул двумя пальцами. Добытая тварь возмущенно трепыхалась, а легаш выпустил клуб едкого дыма и довольно громыхнул:

– Попался!

– Будь ты проклят! – пропищала тварь.

– Тысяча девятьсот девяносто первый! – гаркнул легаш и придавил добычу сапогом.

– Иэк! – икнул Тюлип, оцепенев от страха.

Легавый же его в упор не видел. Теперь он стал с остервенением скрести себе грудь и скоро снова обдал Тюлипа черным вонючим дымом:

– Тысяча девятьсот девяносто второй!

В руке у него извивалась пойманная тварь, и он разглядывал ее, ликуя:

– Что, попался?!

– Кретин! – пропищала тварь.

– Мразь! – изрыгнул легаш и придавил добычу сапогом.

– Иэк! – икнул Тюлип.

Он извлек из кармана окурок, потянулся, привстав на цыпочки, к свечке и робко спросил:

– Дашь, дядя, огоньку?

Надо же завязать разговор, хоть какой-никакой…

– Тысяча девятьсот девяносто третий! – рявкнул легаш, вытянул нового червяка из пупка и уже занес ногу.

– Умру, но не сломаюсь! – отважно пропищал червяк.

– Так получай! – взревел легаш и опустил сапог.

– Иисусе! – пискнул червь и испустил дух.

– Иэк! – икнул Тюлип. – Дай, дядя, огоньку!

– Видали? Это еще что такое? – удивился легаш. Схватил Тюлипа за шкирку, поднял, обнюхал и поднес к кишащим червями глазницам.

– Ой, мама! – завизжал Тюлип и забарахтался на весу.

– Слюнтяй какой-то! – решил легаш и разжал пальцы.

Тюлип упал на землю, а легаш-громадина занес сапог, но топнуть не успел – так с задранной ногою и застыл и давай скрести себе спину…

– Тысяча девятьсот девяносто пятый! – гаркнул он, потрясая рукой.

– Смерть легавым! – пропищала пойманная тварь. Легаш не дал ей продолжить – с размаху раздавил сапожищем.

– О-огоньку? – пролепетал Тюлип. – Огонечку… Смерив его брезгливым взглядом, легаш снова выпустил изо рта вонючее черное облако:

– Здесь курить запрещается!

Но в ту же секунду дернулся и топнул ногой:

– Ага, тысяча девятьсот девяносто шестой!

– Имя мне легион! – гордо вымолвил червь, прежде чем проститься с жизнью.

Тюлип сунул окурок обратно в карман, собрал все свое мужество и ринулся на приступ преграждавшей ему путь великанской ноги, цепляясь за волосины, чтобы не сорваться. Штурм увенчался успехом, Тюлип, живым и невредимым, оказался за спиной у легаша, утер выступившие на лбу капли холодного пота, толкнул заржавевшую дверь и тут же получил обильный плевок в правый глаз.

– Что за шутки? – возмутился Тюлип.

Двое крошек-легашечек в штатском сидели под ручку на гробу, а в свободной ручке держали по зажженной свечке. Вид у обоих был довольно неопрятный, прямо скажем, неряшливый вид: расстегнутые жилеты, распущенные пояса, – должно быть, для большей вольготности. Одутловатые физиономии отражали самую чистую радость и самое светлое блаженство, какие только могут расцвести на лице мертвеца. Оба смачно хохотали хрипловатыми, но не вовсе лишенными приятности голосами, а шляпы-котелки, разделяя веселье хозяев, задорно подпрыгивали у них на головах.

– Что, говорю, за шутки? – повторил Тюлип, старательно утирая глаз.

– Ну, видишь ли, дружище… мы тут… ах ты! – Он проворно нагнулся и ухватил себя за ногу.

– Поймал? – спросил второй легашик.

– Поймал! – ликующе отозвался первый. – Да какого здорового!

И поднес червяка к желтому пламени свечки.

– Сыночек! Братик! – заверещали голоса, идущие, казалось, из его утробы. – Любимый мой! О горе!

– Мужайтесь, други! – храбро отвечал им пойманный червяк. – Да, я умираю… Но, знайте, я нассал ему в ладонь!

И скукожился на огне, послав палачам последний вызов – звучный треск.

– Здоровый! – повторил первый легаш. – Небось из главарей!

– Это что! – сказал второй. – Мои длиннее и жирнее. Глянь!

Он вытянул что-то белое из подбородка и тоже поднес к свечному пламени.

– Свобода, милая свобода! – пропищал червь, содрогаясь в предсмертных корчах. И скукожился, как предыдущий.

– Ничего! – одобрил первый. – Но мои понастырнее, вгрызаются глубже. И позиции выбрали отменные – окопались в печенке и в сердце.

– Еще один, что ли? – вскинулся он вдруг.

– Ага! – сказал второй. – Нынче ночью я в хорошей форме – ни одного не упустил!

Он поднес и этого пленника к свечке и участливо спросил:

– Что, нравится?

– Нравится, – с ненавистью отвечал червяк, корчась в огне. – Еще как! Ой-ой-ой! Но все равно мы победим!

– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжил первый легаш, обращаясь к Тюлипу, – мы, видишь ли, дружище, стараемся покрыть плевками вон те три слова на двери: “свобода, равенство, братство”. Кто первый закончит, тот выиграл. Такая безобидная игра.

– Это как посмотреть, – уклончиво сказал Тю-лип. – Вот у моей жены был постоялец, которому привычка плеваться почем зря, просто так и прицельно, дорого обошлась. Плевака, надо вам сказать, он был изрядный, не чета нам с вами. Метал харчок на метр, а то и на два… вот так!

Он набрал слюны, прицелился и хорошенько харкнул в глаз первому легашу.

– По-ду-ма-ешь! – презрительно протянул тот. – А ты попробуй вот так.

Он плюнул вверх, потом поймал плевок языком, перехаркнул товарищу, тот поймал на лету и послал обратно, они по-жонглерски перебросились им пару раз, потом подключили Тюлипа – он тоже поймал и послал плевок первому легашу, который, наконец, его проглотил и хвастливо сказал:

– Вот так! Знай наших!

– Неплохо, – согласился Тюлип. – Но тот мужик умел еще и не такое. Закладывал, к примеру, в рот кусочки свинца и как нечего делать голубя сбивал на лету Как я уже говорил, он был плевака не простой, а председатель Французского клуба плевак, официально признанного общественно полезным, да еще и генеральный прокурор в придачу! Так вот, однажды его разобрало прямо в суде, когда адвокат распинался, оправдывая своего подзащитного. “Не удержался я, – рассказывал он нам с женой у камелька. – Встал. Прищурился. Нацелился. И залепил ему прямо в раскрытый рот! А потом меня понесло! Я как пошел плеваться! Во всех подряд! Очередями! В обвиняемого! В судей! В присяжных заседателей! В гражданского истца! Ливень! Поток! Водопад! Так прямо вижу, как я влез на стул и смачно харкнул на гладкую макушку председателя суда – он лысый был! Неподражаемый плевок! Упекли меня тогда в тюрягу на полгода… карьера ко всем чертям… жизнь насмарку… катастрофа!” Разрешите пройти…

Он вежливо обогнул легашей.

– Да, грустная история, – вздохнул кто-то из них за спиной у Тюлипа. – Ах ты!.. Кажись, Тото, я одного упустил!

– Да, точно, упустил, Жюло. А ну-ка, теперь я. Эх!

Дверь со скрипом приоткрылась, и коридор наполнился зловонным дымом.

– Тысяча девятьсот девяносто восьмой! – рявкнул легаш-громадина, пытаясь просунуть голову в щель. – Тысяча девятьсот девяносто девятый! Ну, на сегодня хватит. А то моей бесценной женушке еще все убирать. Двухтысячный!

– Блаженны павшие в той битве правой![10]10
  Строка из поэмы “Ева” французского поэта Шарля Пеги (18731814) в переводе Е. Лукина.


[Закрыть] – героически пропищал червяк, принимая смерть под сапогом.

– Иэк! – икнул Тюлип.

– Эх! – вздохнули легашики.

На этот раз они хорошо прицелились, и громадный легаш получил в глаз приличную порцию слюны. Он чертыхнулся, выпустил в отместку несколько особенно вонючих порций дыма и ретировался. А два легашика запрыгали от радости, горячо поцеловались, в обнимку улеглись в свой гроб и задули свечу.

Позор!

Тюлип ощупью пробирался в темном проходе, безуспешно пытаясь найти выход из подземелья, как вдруг очутился у входа в чуланчик. Под сводчатым потолком теплился огонек масляного светильника, сделанного из человеческого черепа. Две скелетины, дылда и коротышка, сидели рядышком на двух дешевых, грубо обструганных гробах. Дылда болтала без умолку, надраивая какую-то кастрюлю, а коротышка слушала, усердно вытирая грязную треснутую тарелку.

– Ты, он ей, значит, говорит, гулящая девка! Проститутка! Шлюха! Потаскуха! Кулаком на нее замахнулся.

– Позор! – возмутилась коротышка.

– Ага. Но ударить не ударил. Она ему в ноги, колени обнимает. Мы с Сидони в коридоре со смеху прям помирали. А она рыдает: ах да ох! “Разбей меня, любимый! Разбей, но дай быть рядом с тобой!” А он завопил: “Так я и сделаю!” Схватил черепушку – и шварк! Правда разбил. “Вот так! Так! – она стонет. – Разбей еще раз! Вдребезги! Бедняжечка ты мой!” Ну, он больше бить ничего не стал и даже помог ей подняться.

– Позор! – воскликнула коротышка.

– Ага. Тут он давай ее жалеть: “Пусечка моя! Тебе больно!” А она плачет-заливается, икает сквозь слезы: “Разбей, разбей меня! Как я разбила твое благородное сердце!” Он затряс головой – нет, дескать, сердце его не разбилось, и благородство никуда не делось. А потом вдруг заскулил по-щенячьи. Взял ее руку и обцеловал мелкими поцелуйчиками, с охами, вздохами, слюнями и соплями…

– По-зор! – вскричала коротышка.

– Ага. “Прости меня, детка, – говорит, – это я виноват. Я забросил тебя, уделял тебе мало внимания! Моя бедная крошка!” А она завыла по-волчьи: “Нет, нет, любимый! Не жалей меня! Швырни меня на землю! Растопчи, смешай меня с грязью!” А он бряк на колени, ноги ей целует, умоляет простить. Что самое смешное, эта комедия повторяется седьмой раз и заканчивается одинаково. Первый раз был молодой художник, новенький, только-только его похоронили, второй раз – смазливый альфонс…

– Стыд и позор! – убежденно воскликнула коротышка.

– В третий раз она сбежала с одним подонком из общей могилы. С самоубийцей! Старикан отыскал их на другом конце кладбища: они две недели беспробудно трахались в обшарпанной могиле, которую сдавал какой-то нищий. И он же, старикан, еще и счет за них оплатил!

– Порядочные мертвецы так себя не ведут! – покачала головой коротышка. – Позор!

– И у этой шлюхи еще хватает наглости орать, что я ее обсчитываю! Оно, конечно, так и есть, но не ей меня упрекать!

– Позор! – припечатала коротышка.

– Так я ей, знаете, что сказала? “Вы, говорю, мадам, дешевка, сучка, прошмандовка, общемогильская подстилка, тьфу!” А она мне про Страшный суд да про знакомого префекта полиции.

– Позор, – отрезала коротышка.

– Так я ей, знаете, что в ответ?

Коротышка не знала.

– Я ей в ответ: чихала я на вашего префекта! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались…

– Тоже! Так и сказала – тоже! – всплеснула руками коротышка.

– Ага, так и сказала – тоже! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались, с этим самым префектом полиции, меня не испугаешь! Бесстыжая дешевка, сучка, общемогильская подстилка, тьфу! Она и присмирела: де, может, все и правильно посчитано, а она сама ошиблась. Вы вытерли тарелку, дорогая? Тогда спокойной ночи!

Коротышка зевнула, юркнула в гроб и натянула крышку. Дылда тоже собралась на боковую, но тут увидала Тюлипа – он стоял, руки в карманы, и безмятежно на нее глядел.

– Какой красавчик! – сладко проворковала дылда. – Просто душка!

– Хе-хе! – усмехнулся Тюлип. – Люблю худышечек. Вроде бы не за что взяться, а как до дела дойдет – огонь!

Он подступил к скелетине, приобнял ее за талию…

– Позор! – раздался сзади гневный голос.

Это коротышка приподняла крышку своего гроба, высунула дырявый нос и наблюдала за ними с живым неодобрением в глазницах.

– Не суйтесь, куда не просят! – взвизгнула дылда и поспешно нырнула в гроб. – Молодой человек спросил у меня дорогу.

Она яростно захлопнула пыльную крышку гроба. А коротышка тем временем с любопытством разглядывала Тюлипа.

– По сути, этот гроб – не такое жесткое ложе, как может показаться, – обратилась она к нему – А уж я до чего горяча!

– Позор! – раздался сзади раздосадованный голос. И коротышка тотчас спряталась под крышкой.

Юркая крыса, виляя, как заговорщик, перебежала через весь чулан.

Майн гот!

– Здорово, камерад!

Тюлип ойкнул, крутанулся на месте, как волчок, и очутился нос к носу с хорошеньким покойничком, который выскочил из гроба и стоял, как аист, на одной ноге, поджав другую. Он был похож на куколку в увешанном орденами мундире. Лысая, размером с кулачок, головка, пухленькое личико, в правом глазу монокль, левый – с полуспущенным, как у курицы, веком.

– Майн гот! Живой человек, какое счастье! Я так рад, так рад. О, майи гот!

– Боши, вон! – благим матом заорал Тюлип и показал ему задницу.

– Майн гот, зачем вы так? – обиженно проговорил симпатяга покойничек. – Мы вас так любим, зо зер, зо зер![11]11
  Начало пассажа, который повторяется в романе “Европейское воспитание”.


[Закрыть] Помню, накануне мобилизации я гостил в замке барона фон Гогенлиндена. Прекрасный праздник, отменные вина, хорошая музыка и молоденькие мальчики… ммм… какие мальчики… – Монокль его вспыхнул ярким блеском, правый глаз совсем закрылся, по лицу разлилось выражение полнейшего блаженства. – Беленькие, нежненькие, такие лапоньки… чисто амурчики! Амурчики и есть!

Но я ничего не видел, сидел, печальный, в углу зала и плакал навзрыд…

По его розовым щечкам скатились слезинки.

– Бей заклятого врага! – не унимался Тюлип.

– Увидал меня кронпринц, милейший кронпринц Август, мой добрый друг, теперь уж такой дружбы не бывает, – увидал и говорит: “Что с тобой, Бонцо, отчего ты платчешь?” – “Ах, Гутти, Гутти, – отвечаю я. – Я платчу из-за войны. Не хочу я, Гутти, воевать с Францией!” – “Ах, Бонцо, – говорит на это кронпринц, – лучше замолчи, не надрывай мне душу! Я и сам не хочу воевать с Францией!” Я поднимаю голову и – ах, что я вижу! – незабываемое зрелище: кронпринц Август платчет! Та-та, он платчет, потому что должен воевать с Францией! Такими вот слезами… – Он вытянул палец. – Слезами истинного аристократа! Вокруг музыка, танцы, шампанское, красивейшие юноши Берлина – амурчики, чисто амурчики!.. – а мы с кронпринцем ничего не видим, сидим и горько платчем! Такими вот слезами. – Он снова вытянул палец. – Та-та! Слезами истинного аристократа. И вдруг – кого я вижу? Барон фон Гогенлинден собственной персоной! Вельможа! Красавец-мужчина! “Отчего вы платчете, ваше высотчество?” – “Ах, Фриц, Фриц, – говорит кронпринц, – мы платчем из-за войны. Не хотим воевать с Францией! Мы хотим помогать французам! Всем сердцем! Всей душой!” – “Ах, ваше высотчество, ваше высотчество, – говорит барон. – Бедная, несчастная Франция!” И тоже давай плакать. Вот такими слезами. – Он вытянул палец. – Слезами настоящего аристократа.

– Бей бошей, бей бошей! – вопил Тюлип. – На Берлин, ура!

– И вдруг… кого я вижу! Подходят супруга и дочка барона. – “Отчего вы так платчете?” – “Ах, Пупхен, ах, Гретхен! – отвечает барон. – Мы не хотим воевать с Францией! Ах-ах-ах!” – “Ах-ах-ах!” – сказала Пупхен. “Ах-ах-ах!” – сказала Гретхен, и обе тоже в слезы. Славные женщины! Благородные души! И тут все милые юноши и все гости нас окружили. “Ах, отчего вы так платчете? Ах, отчего?” – “Ах, оттого, что не хотим воевать с Францией. Мы любим Францию всем сердцем! Ах-ах-ах!” – “Ах-ах-ах! – запричитали все хором. – Ах, какое несчастье! Бедная, несчастная Франция!” Какое зрелище! Никогда не забуду! Кронпринц рыдает, и барон рыдает, рыдают Пупхен с Гретхен, рыдают гости и лакеи, рыдают музыканты; все платчут и рыдают в три ручья. “Ах, Бонцо, – говорит мне тогда кронпринц. – Ты имеешь влияние на кайзера, моего августейшего отца, поговори же с ним, спаси Францию, Бонцо!” Ах, золотое, золотое сердце у нашего храброго Гутти!

Лицо его дрогнуло и расплылось в умиленной улыбке.

– Бей, убивай заклятого врага! – надрывался Тю-лип. – Рви его сердце! Жри печенку!

А симпатяга покойничек знай себе продолжает:

– И вот мы пошли во дворец. Приходим – стража отдает нам честь. Идем вверх по лестнице, нас вводят в зал, и… – о, майи гот! Какое зрелище! Никогда не забуду! Хох, хох, сам кайзер сидит и платчет, а рядом с ним Людендорф сидит и платчет. А рядом с ним фон Клюкен-Похмеллинг сидит и платчет, и фон Мольтке сидит и платчет, весь генеральный штаб сидит и платчет! Такими вот слезами. – Он вытянул палец. – Та-та, слезами истинных аристократов! “Ах, Бонцо, либер Бонцо! – говорит его величество. – Мы все тут платчем – как не плакать! И наше сердце, императорское сердце, разрывается – хох, хох, драймаль хох! – от мысли, что придется воевать с Францией. Бедная Франция, Бонцо! Ах, бедная, несчастная Франция!” – “Ах!” – произнес я в ответ, “ах!” – произнес кронпринц, “ах! ах!” – произнесли фон Мольтке и фон Клюкен-Похмеллинг. И мы всю ночь проговорили о прекрасной Франции и плакали, плакали… вот такими слезами. – Он вытянул палец. – Та-та! Слезами истинных аристократов!

– Убивай, убивай, убивай вражье племя! – визжал Тюлип и носился вокруг гроба, исполняя воинственную пляску скальпа.

– Но вот… прошло четыре года. И ах! – вздохнул симпатяга покойничек. – Какое зрелище, майи гот! Никогда не забуду! Берлин в крови! Орущая толпа! Бунт, революция! Все пошатнулось, рухнуло, все гибнет! Дворец осажден, кайзер в опасности, генштаб в опасности! И кто же охраняет императора? Кто охраняет генеральный штаб? Я! Я! Бонцо фон Громм-Отводен! Застыл – со шпагой наголо и пистолетом наготове. И вдруг… что я вижу? Дверь в кабинет его величества открывается настежь и… о майи гот! – какое зрелище! Никогда не забуду! Выходит кайзер, а за ним фон Людендорф, фон Клюкен-Похмеллинг и фон Мольтке. “Отважный Бонцо! – кричат они мне хором. – Спаси нас! Спаси императора!” И я, оберлейтенант Бонцо фон Громм-Отводен, что я делаю? Я опускаюсь на колено и – с саблей в одной руке, с пистолетом в другой! – кричу сквозь слезы: “Ваше императорское величество! Фюр майнен кайзер унд Гогенцоллерн, кемпфен унд штербен! Сражаться и умереть! Драймаль хох!” И – прыг в окно! И его величество – прыг! – в окно, а за его величеством – прыг! – фон Людендорф, прыг! – фон Мольтке и фон Клюкен-Похмеллинг. Все – прыг в окно! Весь генеральный штаб – прыг в окно! Я! Спас! Императора! Спас генеральный штаб! Драймаль хох! Ура оберлейтенанту Бонцо фон Громм-Отводену!

Он опустил поджатую правую ногу, щелкнул пятками и вытянулся по стойке “смирно”. Из него посыпалась густая пыль.

– Смерть бошам! – упрямо голосил Тюлип.

Он повернулся и с гиканьем бросился в потемки.