Текст книги "Молитва из сточной канавы"

Автор книги: Гарет Ханрахан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ханрахан Гарет
Молитва из сточной канавы

Для Хелен,

которая велела мне написать книгу,

но, скорее всего, имела в виду не эту…

Пролог

Ты стоишь на скальном пригорке, изрытом туннелями, как все здешние всхолмья, и с высоты смотришь на Гвердон. Перед тобой сердце старого города – его дворцы, церкви и башни тянутся ввысь, словно руки утопающего, стремятся вырваться из густого лабиринта улочек и обсевших их лачуг. Гвердон всегда был не в ладах сам с собою. Город строился поверх своих предшествующих воплощений, при этом отвергая их, силясь спрятать ошибки прошлого и явить миру новый лик. В усеянной шхерами гавани, которую прикрывают две длинные косы, мельтешат суда путешественников и купцов со всего света. Кто-то из них осядет здесь и сольется с извечным, непреложным Гвердоном.

Кто-то приедет сюда, не путешествуя, а спасаясь. Вот ты стоишь сейчас зримым свидетельством свободы, что сулит Гвердон: свободы веры, свободы от угнетения и ненависти. Впрочем, свобода эта условна, непостоянна, в свое время город отдавал власть и тиранам, и фанатикам, и настоящим чудовищам – а ты в этом участвовал, – однако под своим непомерным весом, весом прошлого и мириад жителей, он опять по новой сползал под покров привычной, уютной коррупции, где все дозволено, коли ты при деньгах.

Кто-то прибудет сюда завоевывать и покорять. Тех манит богатство. После одной такой распри родился ты, в честь победителя. Случается, что победители остаются здесь, и городская культура – посеянная и взошедшая – потихоньку в себя их впитывает. А бывает, они собираются с остатками сил и идут дальше, а Гвердон вновь прорастает ввысь из щебенки и пепла, вживляя в плоть свою паутину новых шрамов.

Тебе все это известно, как и много другого, что невозможно высказать вслух. Например, что два сальника сейчас на дежурном обходе, к западу от тебя, и двигаются они с неземной быстротой и изяществом, присущим их роду. Пламя, пляшущее внутри их голов, высвечивает на твоем боку барельеф – камень обессмертил лица покойных судей и государственных мужей, хотя тела их давно сгинули в трупных шахтах. Сальники вертятся туда-сюда, затем поворачивают направо на улицу Сострадания, минуя твои ворота под колокольней.

Тебе известно и еще об одном патруле – эти пока на подходе, там, сзади.

А в промежутке между этими стражами в тени к тебе подкрались три вора. Первый выскакивает из темного проулка и карабкается на твою стену. Руки в лоскутах и лохмотьях с нечеловеческой скоростью находят в осыпающемся камне твоей западной стороны выемки для опоры. Вор проносится по низкой крыше и прячется среди статуй с горгульями, когда мимо идет второй патруль сальников. Если даже они поднимут кверху свои мерцающие огненные глаза, то ничего неположенного не углядят.

Что-то в огне этих сальников вселяет в тебя тревогу, но ты не волен предаваться этому чувству – как и любому другому.

Молодой упырь добирается до узкой дверки, куда ходят рабочие, когда чистят свинцовую черепицу. Тебе известно – опять неизвестно откуда, – что дверца не заперта, что стражник, кому полагалось ее запереть, был подкуплен и сегодня пренебрег своим долгом. Молодой упырь трогает дверь, и та беззвучно открывается. Его темно-желтые зубы сверкают под луной.

Назад, на край крыши. Сальников выдает свет – они сейчас далеко, внизу улицы, и вор скидывает конец веревки. Другой грабитель появляется из того же проулка и лезет наверх. Это девушка. Упырь тянет, выбирая веревку, ловит ее за руку и тащит прочь от чужих глаз, пока нет другого обхода. Как только она касается твоих стен, ты понимаешь, что в городе она первый раз – она странница, беглянка. Прежде ее ты не видел, но с прикосновением по тебе пробегает дрожь злости, будто бы ты способен разделить ее чувства.

Раньше ничего подобного ты не ощущал и теперь призадумался. Ее ненависть не к тебе, но к мужчине, который принудил ее прийти сюда ночью, но ты все равно изумлен этому странному чувству, пока оно гуляет вдоль конька твоей крыши.

Девушка тебе чем-то знакома. Девушка для чего-то важна.

Ты слышишь стук ее сердца, ее мелкие, суетливые вдохи, чувствуешь, как кинжал в ножнах надавливает на бедро. Однако что-то в ней кажется незавершенным. Что-то утеряно.

Они с упыренком исчезают за дверцей, мчат по твоим коридорам, мимо рядов кабинетов, а потом по боковой лестнице вниз, на первый этаж. Внутри побольше охраны, и она из людей – но сторожа разведены по хранилищам на северной стороне, под главной башней. Здесь, в логове бумаг и записей, их нет – двух грабителей так и не заметили, пока они спускались. Вот они подходят к одной из боковых дверей: для писцов и секретарей в рабочие дни. Та дверь под замком – и зарешечена, и засовы задвинуты, но девушка успевает отомкнуть замок, а засовами шерудит упырь. Дверь уже отперта, но они не открывают ее. Девушка прижалась к замочной скважине и наблюдает, ждет, пока сальники не пройдут снова. Ее рука ощупывает горло, как будто в поисках привычного ожерелья, однако шея голая. Девушка гневно щерится, и тебя буравит вспышкой ее злости из-за этого ограбления.

Ты прекрасно осведомлен об упыре, о его присутствии внутри тебя, но девушка ощущается намного жарче, и тебе передается ее возбужденное нетерпение – она ждет, пока марево от свечей сальников не истает. И боится – ведь сейчас наиболее опасная часть всего дела.

Она ошибается.

И снова сальники заворачивают на улицу Сострадания. Тебе хочется успокоить ее – все тихо, их не видать, – но не выходит обрести голос. Не важно: она приоткрывает щелочку, делает жест – и последний из троицы громыхает к тебе из переулка.

Сейчас, когда он топает по улице в наибыстрейшем темпе, на который способен, тебе ясно, зачем им понадобилось взламывать дверь первого этажа. Третий в их группе – каменный человек. Ты помнишь, когда эта хворь – или проклятие – пустила в городе первые корни. Ты помнишь панику, перепалки о высылках в лагерь, о карантине. Алхимики вовремя нашли подходящее средство, и полномасштабную эпидемию предотвратили. Но в городе по-прежнему остаются очаги, участки болезни – и поселения хворых страдальцев. Если вовремя не распознать первые признаки заразы, то получится вот такое вот чучело, что теперь пробирается на твой порог, – человек, чья плоть и кость мало-помалу обращаются в камень. Зараженные этой пакостью становятся безмерно сильны, только вот любой износ организма, любая ранка ускоряет, подстегивает их обызвествление. Внутренние органы поражаются последними, так что к концу они – живые статуи, не способные ни ходить, ни видеть, навсегда прикованные к своему месту. Дышат они с трудом и сохраняют жизнь только благодаря милости других.

Этот каменный человек еще не был парализован, хотя и шел, неуклюже подтягивая правую ногу. Девушка морщится от шума, когда закрывает за ним дверь, зато ты чувствуешь доселе незнакомую дрожь радости, когда все друзья оказались теперь в безопасности. Упырь уже двигался дальше, трусил по длинному тихому проходу, обычно полному узников и стражей, свидетелей и судейских, стряпчих и лжецов. Он бежал на четвереньках, как серый пес. Девушка и каменный человек за ним, она, как и раньше, на ходу пригибалась, но его тело не было настолько податливым. На счастье, окна прохода не выходили на улицу, поэтому, если патрульные сальники и глянули б в эту сторону, не заметили бы его.

Воры ищут что-то. Осматривают одну комнату, потом другую. Эти комнаты были под надежной защитой, закрыты железными дверьми, но камень сильнее, и каменный человек гнул или ломал эти двери одну за другой, оставляя дыру, достаточную, чтобы упырю или девушке-человеку протиснуться внутрь.

Раз девушка ухватила каменного человека за локоть и поторопила его идти дальше. Уроженка города в жизни не сделала б ничего подобного добровольно, разве только имела бы при себе снадобье алхимика. Проклятие заражает через прикосновение.

Они обыскали новую комнату, затем еще и еще. Там были сотни тысяч бумаг, упорядоченных по тайной секретарской схеме – она шепотом передавалась из уст в уста, как секрет фамильного клада. Если бы ты знал, что ищут воры, и они бы понимали твою речь, то, наверно, смог бы подсказать им, где это найти. А так они шарили почти вслепую.

Они искали – и не могли отыскать. Нарастала тревога. Девушка спорила – им пора уходить, бежать, пока их не раскрыли. Каменный человек качал головой, упрямый и непреклонный, как… ну да – как камень. Упырь держал мысли при себе, но горбился, надвигал на лицо капюшон, как бы отстраняясь этим от спора. Поиски продолжались. Быть может, оно в следующей комнате.

Внутри тебя, в другом помещении, один охранник спросил другого, не слышит ли тот кой чего. А то вдруг не взломщики ли к ним пробрались? Остальные стражники с любопытством переглянулись, и тут в отдалении каменный человек вышиб очередную дверь, и теперь внимательная и чуткая охрана определенно это услышала.

Тебе известно – известно одному лишь тебе, – что стражник, предупредивший товарищей, и был тем, кто оставил незапертой дверцу на крыше. Стражники рассредотачиваются, бьют тревогу и начинают прочесывать твой лабиринт. Три грабителя разделяются, пытаясь ускользнуть от преследователей. Ты видишь погоню с обеих сторон – и жертв, и охотников.

И после того как охранники покидают пост в хранилище, внутрь проникают другие. Двое, трое, четверо забираются откуда-то снизу. Как же ты до этого их не чувствовал? Как же они подступили к тебе, вошли в тебя незамеченными? Они двигаются согласованно, опытно, каждое движение их выверено. Заслуженные мастера в своем деле.

Стражники обнаруживают устроенный каменным человеком погром и начинают обыскивать южное крыло, но твое внимание сосредоточено на незнакомцах в хранилище. Стража ушла, и они работают беспрепятственно. Они разматывают некий сверток, прислоняют к дверям хранилища, зажигают фитиль. Он вспыхивает ярче свечи любого сальника, шипит, взревывает, а затем…

…Ты горишь, ты пробит, разорван, ввергнут в кромешный хаос. Пламя струится по тебе, все эти тысячи документов занимаются в один миг, старые деревянные полы подпитывают страшную геенну. Трещат камни. Твой западный коридор схлопывается, каменные лица судей валятся на улицу и раскалываются о булыжник. Огонь ошеломляет тебя, и твое знание событий умаляется. Любая поглощенная им твоя часть больше не твоя, а просто горящая головня. Огонь тебя пожирает.

Но ты еще видишь грабителей – упыря, каменного человека и девушку-странницу, что за единый миг научила тебя ненавидеть. Вскоре ты наверняка перестанешь их узнавать. Они мечутся то тут, то там, в твоем стремительно распадающемся сознании, перебегая по разным частям тебя.

Когда девушка мчится через центральный двор, а сальник за ней вдогонку, ты ощущаешь каждый шаг, каждый панический вздох, пока она виляет, пытаясь оторваться от существа, движущегося куда скорее, чем тот предел, на который ее людская плоть могла и надеяться. Все же беглянка умна – ловко срезает угол обратно в горящее крыло и пропадает из твоего восприятия. Сальник мешкает бросаться за ней в пламя – боится преждевременно растаять.

Ты теряешь след упыря, но каменного человека заметить легко. Он выкатывается в зал Верховного суда, ударяется о деревянные сиденья, где восседают Справедливость и Милосердие, когда идут прения и слушания дел. Бархатные подушки зрительской галереи уже в огне. Вваливаются новые преследователи. Он слишком медлителен, не убежать.

Вокруг тебя, вокруг того, что от тебя осталось, разлетаются сигналы тревоги. Пожар таких размеров обязан быть удержан на месте любой ценой. Люди из домов по соседству бросают жилища либо окатывают водой свои крыши: их подпалили искры твоего огненного ада. Другие толпятся, пялят глаза, будто разрушение одного из величайших учреждений города устроили между делом им на забаву. По улицам спешат повозки алхимиков с чанами подавляющих пламя жидкостей – получше воды, если сталкиваетесь с таким пышущим горнилом, как это. Опасность большого огня в городе им знакома: бывало, в прошлом бушевали грандиозные пожарища – правда, за последние десятилетия ни одного. Пожалуй, с алхимическим варевом и выучкой городской стражи людям удастся сдержать пожар.

Но для тебя это уже слишком поздно.

Слишком поздно, и ты слышишь, как твои сестры и братья кричат, разносят тревогу, поднимают город навстречу опасности.

Слишком поздно, и ты осознаёшь, кто ты есть. Твое сознание ужимается, прячется внутрь сосуда-носителя. Вот кто ты есть, если даже и не был таким всегда.

Тебя охватывает другое чувство – страх, – когда пламя карабкается вверх по башне. Что-то под тобой проламывается, и башня резко оседает набок, раскидывая тебя во все стороны по камешку. Твой голос – лязг среди гама и суматохи, зычный предсмертный хрип.

Твои опоры ломаются, и ты падаешь.

Глава 1

Кариллон затаилась в тени, не сводя с двери глаз. В руке нож – скорее самовнушение для храбрости, а не смертоносное оружие. Она дралась и прежде, бывало, и резала, но сталью не убивала никого. Полоснуть и смыться – вот ее стиль.

Если появится один стражник, то она выждет, пока он пройдет мимо ее укрытия, потом подкрадется и вскроет ему глотку. Нет. Она попыталась отмахнуться от этой картины. Не получилось. Может, удастся просто напугать его и свалить – ну ладно, пырнуть в ногу, чтобы не смог броситься в погоню.

Если их двое, то она дождется, пока друзья не окажутся рядом, прошипит им сигнал и прыгнет на одного охранника. Уж втроем-то со Шпатом и Крысом они наверняка снимут двух стражников и не спалятся.

Наверняка.

Если трое, план тот же, только будет чуть опаснее.

Она не стала обдумывать худой случай – что среди них окажутся не такие же, как она, люди, те, кого сможет порезать ее жалкий кинжальчик, а нечто пострашнее, вроде сальников или бакланьих бошек. Этот город наплодил кошмаров себе под стать.

Все ее инстинкты твердили бежать, забирать друзей и уматывать – уж лучше рискнуть гневом Хейнрейла за возвращение с пустыми руками. А еще лучше не возвращаться совсем, а выбрать Вдовьи либо Речные ворота, сейчас же ночью выйти из города и до рассвета убраться отсюда на дюжину миль.

Шестеро. Дверь открылась, и стояло там шесть стражников, людей – раз-два-три здоровых лба в мореной коже с булавами в руках и еще трое с пистолетами. На миг она застыла в ужасе, не в силах нападать, не в силах бежать. Приперта к старой каменной холодной стене.

А потом… она почувствовала, как эта стена содрогнулась еще до того, как раздался рев и грохот. Вся Палата Закона словно бы раскололась. Она жила в Северасте в то время, когда там тряхнуло землю, но тогда было по-другому – а тут похоже на удар молнии и громовой треск прямо над ней. Она выскочила не думая, словно ее в самом деле отбросило взрывом, и прыгнула меж опешивших стражников. Один бахнул из пистолета – щекотнули искры, голову обдало дуновением, и по спине замолотили осколки металла и камня, но боль не распустила бутон, и уже на бегу она поняла, что не задета.

За мной, молила она и наобум мчалась по коридорам, кидалась наугад в разные комнаты и отлетала от запертых дверей. Судя по крикам за спиной, кто-то за ней таки погнался. Это как воровать на рынке фрукты – один устраивает беготню всем напоказ, отвлекая торговца, а другие хватают по яблоку и еще одно бегуну. Только если ее поймают сейчас, то не отпустят, просто закатив взбучку. Все равно шанс в скорости у нее, а не у Шпата.

Она взбежала по короткой лесенке, и там из-под двери пробивалось оранжевое свечение. Сальники, решила она, представив на той стороне их пылающие фитили, прежде чем осознала – вспыхнуло и объято огнем все северное крыло здания! Стража уже близко, поэтому дверь настежь и туда, пригнувшись пониже от струй густого черного дыма.

В обход, по краешку горящей комнаты. Это библиотека, с рядами многоярусных полок, а на них – переплетенные тканью книги, учетные журналы гражданских ведомств, парламентские протоколы. Библиотека занимала полкомнаты. Вторая же половина только что была библиотекой. Старые книги прогорают быстро. Она схватилась за стену и на ощупь побрела сквозь дым, не отрывая правую руку от каменных блоков, а левой разгребала воздух перед собой.

Один из стражников оказался храбр и ворвался следом, но, догадалась она по крику, решил, будто она ринулась навстречу огню, и понесся дальше прямо. Хруст, треск, и кружит искровый дождь – это опрокидывается стеллаж с книгами. Оклик стражника превращается в мучительный вопль, но помочь ему она не в силах. Едва-едва удается дышать, она ничего не видит. Но борется с паникой и продолжает идти вдоль стены.

Палата Закона – это такой четырехугольник с зеленой лужайкой посередине. Там вешают воров, и петля кажется лучшей участью по сравнению с немедленным сгоранием заживо. И еще в ряд шли окна, верно? По внутренней стороне здания, и смотрели как раз на лужайку. Она была уверена – окна есть, обязаны быть, потому что сзади сомкнулось пламя и обратного пути нет.

Растопыренные пальцы левой дотронулись до теплого камня. Боковая стена. Она принялась водить руками, скрести по стене в поисках окон. Те оказались выше, чем ей помнилось: еле достать до подоконника, если вытянуться на цыпочках. Стекла в окнах толстые, со свинцом, и хоть некоторые лопнули от пожара, ее окно было нетронуто. Она схватила с полки книгу и запустила в стекло – безуспешно. Книга отлетела обратно. Отсюда разбить окно нечем.

С внутренней стороны подоконник в ширину меньше дюйма, но если получится на него забраться, то, может, она сумеет как-нибудь выдавить стеклянный лист и проделать лаз. Она отступила, чтобы взять разбег для прыжка, и тут рука стиснула ей лодыжку.

– Помоги!

Это стражник, который ворвался за ней. Горящий стеллаж, должно быть, упал на него. Со страшно обгорелым левым боком он выполз, волоча неподвижную, вывернутую ногу. На почерневшем лице сочились каплями бело-розовые язвы.

– Нечем помочь.

Он сжимал пистолет, пытался в нее целиться, все еще держа за ногу, но она проворней. Вцепилась в его руку, вытянула повыше и спустила курок за него. Хлопок возле уха, она оглохла, но выстрел разнес окно. Сыплются обломки рамы и куски стекла – и в закопченном окне остается дыра. Достаточная, чтобы проползти, если удастся туда забраться.

В этой дыре показалось лицо. Желтые глаза, бурые зубы, рубцеватая шкура – ухмылка, полная отвратительно-острых зубов. Крыс тянет в окно свою обмотанную тряпьем руку. Сердце Кари чуть не выпрыгивает наружу. Она очень хочет выжить. В этот миг чудовищная, безобразная морда друга ей кажется столь же прекрасной, как безупречные черты однажды виденного святого. Она бросается к Крысу – и останавливается.

Сгореть – ужасная смерть. Прежде ей было не до сравнений, но теперь такой исход отчетливо рядом и от этого кажется худшим способом умереть. Голова полна чем-то странным – да, мыслит она явно не стройно, но среди дыма, жара и ужаса странное становится вполне естественным. Она села на колени и просунула руку под плечи стражника – потом помогла ему встать на уцелевшую ногу и дохромать до Крыса.

– Ты чего это делаешь? – Упырь зашипел, но тоже не колебался. Хапнул стражника за плечи, когда раненый оказался у окна, и утянул в дыру. Потом вернулся за ней, протащил в живительную прохладу дворика под открытым небом.

Стражник стонет и уползает в траву. Этого как бы милосердного поступка с них довольно, решила Кариллон, дальнейшее непозволительно.

– Это ты натворила? – спросил Крыс в благоговейном ужасе, вздрогнув, когда часть горящего здания схлопнулась сама в себя. Языки пламени свились вокруг основания огромной колокольни, что нависала над северным фасадом четырехугольного сооружения.

Кариллон покачала головой.

– Нет, там чего-то… бабахнуло. Где Шпат?

– Сюда. – Крыс метнулся в сторону, и она понеслась за ним. На юг, по краю сада, мимо старых пустых виселиц, прочь от пожара, к судейским залам. Теперь уже никак не забрать того, за чем они явились, даже если документы, которые ждет Хейнрейл, еще существуют, а не опадают вокруг бураном белого пепла, но, может, им удастся от него отвертеться – лишь бы получилось выбраться отсюда на улицу. Только бы найти Шпата, найти эту большую, тормозную, хромую каменную глыбу и свалить.

Она могла б его бросить, точно как Крыс мог бы оставить ее. Упырь в мгновение ока перемахнул бы через стену; упыри – поразительные верхолазы. Но они друзья – первые настоящие друзья, которые появились у нее за долгое время. Крыс подобрал ее на улице, после того как она оказалась в этом городе одна и на мели, и он же познакомил ее со Шпатом, а тот поделился с ней кровом для ночлега.

И Хейнрейлу ее тоже представили эти двое, но в том не было их вины – на гвердонском дне господствовало воровское Братство, в том же ключе, как промышленностью и торговлей правили картели гильдий. Если они попались, то виноват Хейнрейл. Еще одна причина его ненавидеть.

Впереди боковой вход, и если она не попутала направление, то дверь откроется неподалеку от места, где они вошли, и там-то они и отыщут Шпата.

Не успели они добежать, как дверь открылась и вышел сальник.

Пылающие глаза на бледном, восковом лице. Он стар, изношен и истончен – кое-где прямо просвечивает, и огонь внутри его сияет сквозь прорехи в груди. У него огромный топор – такой здоровый Кари не поднять, но он легко крутит им одной рукой. Он смеется, когда видит их с Крысом на фоне огня.

Они поворачиваются и бегут в разные стороны. Крыс ломится влево, взбирается на стену горящей библиотеки. Она поворачивает вправо, надеясь скрыться в темноте сада. Попробовать спрятаться за виселицей или каким-нибудь памятником – приходит мысль, но сальник быстрее, чем она может представить. Он кидается вперед одним промельком движения, и вот он перед ней. Взмывает топор, она бросается вниз, вбок, и топор шелестит совсем рядом.

Опять этот смех. Он с ней играет.

Она обнаруживает в себе отвагу. Обнаруживает, что не выбросила нож. Она вгоняет его прямо в податливую, восковую грудь сальника. Его одежда и плоть – одна и та же субстанция: тянучая и рыхлая, как теплый свечной воск, и лезвие входит без сопротивления.

Он опять только смеется, рана затягивается так же быстро, как и открылась, и нож теперь в его руке. Он переворачивает его, тычет книзу, и ее правое плечо внезапно черно и мокро от крови.

Она пока ничего не чувствует, но знает, что боль близко.

Она снова бежит, спотыкаясь, навстречу пламени. Сальник не спешит, ему туда неохота, но гонит ее, понукает ее и посмеивается. Он предлагает ей смерть на выбор – на полном ходу вбежать в огонь и сгореть, истечь кровью тут, на траве, где с жизнью расстался не один вор, или повернуться и дать ему расчленить себя ее же ножом.

Ну зачем она вообще вернулась в этот город?

Жар зарева палит лицо. Воздух настолько горяч, что больно дышать, и она понимает – запах золы и жженой бумаги никогда, нипочем ее не покинет. Сальник подстроил под нее свой шаг и рыскает туда-сюда, постоянно блокируя ее попытки прорваться.

Она устремляется к северо-восточному углу. Эта часть Палаты Закона тоже в огне, но полыхает там вроде бы послабее. Может, она сумеет добраться туда и сальник за ней не пойдет. Может быть, она даже туда доберется и он не успеет срубить ей топором голову. Она бежит, поддерживая кровоточащую руку, а мысли лишь о топоре, готовом в любой миг опуститься, врубиться ей в спину.

Позади смеется и не отстает сальник.

А потом грянул звон: бьет гигантский колокол, и звук этот поднимает Кариллон вверх, выше себя самой, выше темного двора и горящего здания. Она взлетает над городом, воспарив из горелых ошметков, как феникс. За ней и под ней опрокидывается колокольня, и сальник визжит, когда его сокрушают раскаленные глыбы.

Она видит, как Крыс карабкается по крышам и пропадает в темноте на другой стороне улицы Сострадания.

Она видит, как Шпат тяжело ступает по горящей траве, подходит к пылающей груде обломков. Видит собственное тело, лежащее посреди разрухи, под осыпью тлеющих углей. Глаза широко распахнуты, но незрячи.

Она видит…

Покой каменному человеку – смерть. Надо двигаться, заставлять кровь струиться, а мускулы сокращаться. Если нет – артерии и вены станут протоками, вырубленными в скалистой тверди, а мускулы превратятся в замшелые валуны. Шпат вечно в движении, даже когда спокойно стоит. Он напрягает мышцы, подергивается, покачивается с ноги на ногу: под лежачий камень вода не течет – ага, очень смешно. Шевелит челюстью, языком, без конца водит глазами. Особый его страх – отвердение языка и губ. Другие каменные люди владеют секретным языком щелчков и стуков, негласным кодом, работающим даже тогда, когда их уста навеки застынут, но в городе мало кто на нем говорит.

Поэтому, когда все слышат громовой раскат, или что там было, Шпат уже в движении. Крыс быстрее его – однако Шпат поспевает как может. Правая нога подволакивается. Колено онемело и не гнется под каменной скорлупой. Алкагест может его подлечить, если получится раздобыть его вовремя. Лекарство дорого, но замедляет развитие болезни, не дает плоти превращаться в камень. Только его надо колоть подкожно, а ему все трудней и трудней продырявливать свою шкуру и доставать до живой плоти.

Он едва ощущает жар на полыхающем дворике, хотя догадывается – будь на лице побольше здоровой кожи, заработал бы ожог от горячего воздуха. Он оглядывает обстановку, пытается выявить смысл в танце пламени и стремительных силуэтов. Крыс, преследуемый сальником, исчез на крыше. Кари… Кари тут, под сором и обломками башни. Шатаясь, он пересекает двор, молит Хранителей – пусть она окажется живой, но сам полагает, что найдет ее обезглавленной топором сальника.

Она жива. Оглушена. Глаза распахнуты, но незрячи, что-то про себя бормочет. Рядом лужа и горящий фитиль, изогнулся, как разъяренная кобра. Шпат затаптывает фитиль, добивает гадину, потом сгребает Кари в охапку, осторожно, чтоб не задеть голую кожу. Она почти ничего не весит, поэтому он легко несет ее на плече. Поворачивается и бежит по пути, которым они пришли.

Громыхает по коридору, уже не заботясь о шуме. Может, им повезло, может, огонь отогнал сальников. Мало кто отважится на драку с каменным человеком, а Шпат знает, как выигрышно использовать свои размеры и силу. Все равно не годится пытать удачу на сальниках. Не то впрямь придется ставить все на удачу – один удар каменных кулаков разбрызжет эти восковые отливки гильдии алхимиков, но они очень быстры, и будет везеньем этот один удар нанести.

Он проносится мимо изначальной двери на улицу. Чересчур очевидный выход.

Натыкается на здоровые двойные двери с орнаментом и расшибает их в щепки. За ними зал суда. Он был здесь раньше, пришло ему в голову, давным-давно. Когда отца приговорили к повешению, Шпат стоял вон там, наверху, в зрительской галерее. Смутно помнилось, как мать волокла его по коридору, а он висел на ее руке мертвым грузом, отчаянно боясь уходить, но неспособный озвучить словами свой страх. Хейнрейл и другие выстроились вокруг матери, как негласная почетная стража, и сдерживали давку толпы. Пожилые мужчины, пропахшие улицей и выпивкой, несмотря на богатые одежды. И шептали ему, что отец жил правильно и что Братство о них позаботится, уладит любые вопросы.

Теперь это означало алкагест. Шпат волок ногу через зал суда, и она начала болеть. Ничего хорошего – значит, начала обызвествляться.

– Стой на месте.

Человек сделал шаг и загородил дальний выход. Он был одет в кожу и замызганный зеленый полуплащ. За поясом шпага и пистолет, а держит он большой, обитый железом посох с острым крюком на конце. Сломанный нос боксера. Волосы, похоже, откочевали на юг – спасаясь с лысой макушки, они заселили густой лес косматой черной бороды. Мужчина крупный – но всего лишь плоть и кости.

Шпат бросается вперед в самом скоростном для каменного человека темпе. Это напоминает лавину, но мужчина отскакивает вбок, и обитый железом посох слетает вниз, точно под правое колено Шпата. Шпат оступается, врезается в дверной проем, сминает доски своим весом. Он не падает только от того, что впечатался в стену ладонью, кроша обшивку, как сухую листву. Выпускает Кари, и та кувыркается на пол.

Человек откидывает с плеч плащ. На груди его приколот серебряный знак. Он лицензированный ловец воров, охотник за головами. Возвращает пропавшую собственность, осуществляет санкционированную месть за богатых. Не из городского дозора, а внештатный вольнонаемный.

– Я сказал, стой на месте, – говорит ловец воров. Огонь подступает ближе – уже загорается верхняя галерея, – но в низком голосе мужчины ни отзвука беспокойства. – Шпат, это ты что ли? Парень Иджа? А девчонка кто?

Шпат отвечает: сворачивает дверь с петель и швыряет ее, восемь футов цельного дуба, в этого человека. Тот пригибается, ступает вперед и снова всаживает посох, как копье, в ногу Шпата. В этот раз что-то хрустит.

– Кто тебя сюда послал, парень? Скажи мне, и, возможно, я позволю ей жить. Может, даже помогу тебе спасти ногу.

– Вали на кладбище.

– После тебя, малый. – Ловец воров движется почти с быстротой сальника и огревает Шпата посохом по ноге в третий раз. Боль разбегается волной землетрясения, и Шпат валится. Прежде чем он пытается взгромоздить себя на ноги, ловец воров за его спиной – жердина падает четвертым ударом, прямо по хребту, и все тело Шпата цепенеет.

Он не может пошевелиться. Он стал камнем. Целиком камнем. Живой могилой.

Он кричит, ведь рот его действует, орет и хнычет, умоляет, канючит пощадить его, или убить, или сделать что угодно, только не оставлять его тут, запертым в развалинах своего тела. Ловец воров пропадает, и пламя подходит все ближе и – наверное – жарче, но он не чувствует его жара. Через какое-то время прибывают стражники. Они суют ему тряпку в рот, выносят его наружу и ввосьмером заваливают на телегу.

Там он и лежит, вдыхает запах пепла и вонь алхимической слизи, предназначенной тушить пожар.

Ему видно только дно телеги, устланное несвежей соломой, но голоса слышны. Стражники носятся в разные стороны, толпа охает и ахает, пока сгорает Верховный суд Гвердона. Новые крики: дайте дорогу, дайте дорогу.

Шпат медленно плывет в темноту.

Опять голос ловца:

– Один смотался по крышам. Пусть его хватают ваши свечи.

– Южное крыло погибло. Все, что можно – спасти восточное.

– Шесть трупов. И сальник. Попал в огонь.

Другие голоса, рядом. Женщина в холодной ярости. Мужчина постарше.

– Это удар по правопорядку. Объявление анархии. Войны!

– Пепелище остынет не скоро. Мы не узнаем, что пропало, пока…

– Значит, это каменный человек.