Текст книги "Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг."

Автор книги: Гаральд Граф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.

Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об её изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2–й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.

Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.

Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что ив их среде далеко не всё обстоит благополучно.

Так, генерал–майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!.. я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи. Если вы думаете, что они для меня что‑нибудь значат, то жестоко ошибаетесь.» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрёкся от всего того, чему служил всю свою жизнь.

Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошёл ещё дальше: стал топтать ногами. «Эта проклятая эмблема царской власти жжёт меня, – истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. – Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за неё, встречая товарищей – борцов за свободу.»

Было ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.

В силу создавшегося положения, собрание решило послать своих представителей к командующему флотом с просьбой разъяснить им его отношение к вопросу. В ответ на это Максимов сорвал с себя погоны и сказал, что он издаёт приказ об их уничтожении. Тогда собрание, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию – немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки. Однако в последующие дни было много случаев, когда на улицах Ревеля и Гельсингфорса толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших ещё погоны.

Так обстояло дело с погонами. Второй вопрос – о кондукторах и сверхсрочнослужащих – был гораздо серьёзнее. С их уходом флот лишался своей главной технической силы, а они между тем выбрасывались на улицу, без всяких средств к жизни; в большинстве же случаев это были многосемейные люди. Все они долголетней практикой приобретали огромный опыт и являлись лучшими помощниками офицеров по всем отраслям техники. Упразднением этих корпораций был нанесён непоправимый вред боеспособности флота: он оказался без главных специалистов.

Агитация против кондукторов и сверхсрочнослужащих велась очень упорно. Она была основана на том обвинении, что при прежнем режиме они играли роль «жандармских и полицейских агентов», так как обо всем доносили по начальству. Подобная агитация имела огромный успех, и жизнь этих бедных людей на кораблях, в особенности на больших, прямо висела на волоске. Никто, кроме офицеров, за них не заступался; меньше же всего в этом отношении сделал командующий флотом, хотя, казалось, кому, как не ему, было важно не допустить проведения такой меры. Заступничество офицеров имело, конечно, скорее отрицательный, чем положительный, результат. Командующий флотом, с такой же лёгкостью, как снял погоны, издал приказ и об уничтожении этих корпораций.

В числе других революционных реформ Временного правительства нельзя не отметить ещё признания им переименования командами своих кораблей.

От самого зарождения нашего флота с наречением имён кораблям была связана особая традиция. Имена давались обыкновенно в честь верховных вождей флота, в честь его героев, в память былых побед и Святых, в дни которых были одержаны эти победы. Когда корабль за старостью кончал свою службу, погибал в бою или при крушении, то его именем назывался какой‑либо из вновь строившихся кораблей.

Таким образом, славные имена не терялись, а переходили из поколения в поколение, и каждый корабль имел своё прошлое, свою историю. Со старым именем в молодой корабль как бы вселялась душа его предшественника; к нему переходили его былые заветы и традиции. Его экипаж гордился делами своих предков и старался в свою очередь поддержать их славу, вплести новые лавры в их венок.

Имя корабля всегда было дорого для личного состава. С военно–воспитательной точки зрения это имело огромное значение.

Когда вспыхнула революция, команды под влиянием всеобщего угара принялись переименовывать свои корабли на революционно–демократический лад. В большинстве это коснулось тех кораблей, которые носили имена императоров или императорские титулы.

Так, линейный корабль «Император Павел I» был переименован в «Республику» и маститый «Цесаревич» – в «Гражданина».

В этом отношении особенно старался «красный» Кронштадт. Старый линейный корабль «Император Александр II», некогда – гордость России, принимавший участие в подавлении мятежа на острове Крит, получил название «Заря Свободы»; учебное судно «Рында», представитель ещё парусного флота, совершившее не одно кругосветное плавание, превратилось в «Освободителя».

Немного позже совершенно новый эскадренный миноносец «Владимир» был назван «Свободой», а учебное судно «Двина» стало опять «Памятью Азова»: это имя было отнято у него за бунт в 1906 году, во время которого команда перебила офицеров.

Не миновал той же участи и Черноморский флот. Новым линейным кораблям были даны следующие названия: «Императору Николаю I» – «Демократия», «Императрице Екатерине Великой» – «Свободная Россия» и «Императору Александру III» – «Воля». Мне лично пришлось наблюдать в Цусимском бою гибель предшественника последнего из этих кораблей. Весь разбитый японскими снарядами, без труб и в дыму непрерывного пожара, он шёл во главе эскадры вместо выбывшего из строя флагманского броненосца «Суворов». Его минуты были сочтены; он кренился всё больше и больше. Но перед тем как совсем уже перевернуться, «Император Александр III» послал противнику ещё один, последний залп. С него не спасся ни один человек.

Линейный корабль «Пантелеймон» и крейсер «Кагул» получили прежние названия – «Князь Потёмкин Таврический» и «Очаков», которых они лишились за бунт в 1905 году. Однако вскоре первый был опять переименован, на этот раз уже в «Борца за свободу». Имя «великолепного князя Тавриды» было сочтено недемократичным.

Только случайно старик «Ростислав», самый образцовый корабль Черноморского флота, всегда высоко державший знамя верности, избег той же участи и не был переименован в «Единение». Сначала ему ничего не угрожало, но потом вдруг нависла опасность. В Севастополь приехал сын известного предводителя бунта на «Очакове» в 1905 году лейтенанта П. Шмидта. Ему устроили торжественную встречу. Увидев на ленточках у некоторых матросов надпись «Ростислав», Шмидт сказал: ««Ростислав» – да? Ваш корабль это грязное пятно на всем Черноморском флоте: он усмирил «Очакова», а его команда расстреливала моего отца.» Поднялся страшный галдёж. В тот же день на «Ростиславе» экстренно собрался судовой комитет. Долго спорили, кричали, и дело доходило чуть ли не до драки, но ни на чем не порешили и по случаю ужина отложили заседание до следующего дня. На следующий же день вопрос утратил остроту и как‑то больше уже не поднимался.

Все эти новые официальные названия прививались плохо. Они мало что говорили флоту и совершенно не выражали лица корабля; даже сугубо революционные матросы часто называли свои корабли старыми именами.

Одним из характерных явлений революции было возникновение на флоте бесчисленных союзов политического и профессионального характера. Объединялись решительно все «товарищи»: музыканты, шофёры, доктора, фельдшера, санитары, чиновники и так далее. При объединении они прежде всего должны были выяснить своё отношение к революции, показать своё «политическое лицо», или иначе – «платформу».

Эти союзы сейчас же принимались вырабатывать для своих членов новые права; повышать ставки заработной платы или жалование, уменьшать число рабочих часов и вести непримиримую борьбу с какой‑нибудь организацией «буржуев». Это называлось защищать интересы своей корпорации. Чем демократичнее был союз, то есть чем из более низших служащих он состоял, тем имел больший успех в своих домогательствах. Например, «союз санитаров» забрал главную роль в госпиталях; «союз фельдшеров» оттеснил докторов; «союз вольнонаёмных служащих портовой конторы» вмешивался в управление портом и так до бесконечности.

Офицерство было меньше всех подготовлено к борьбе за свои права и прерогативы.

Кроме того, насколько приветствовались всякие профессиональные союзы, настолько косо смотрели на «объединение» офицеров. Революционные власти видели в этом опасность для «завоеваний революции» и зорко следили за офицерами, ограничивая все их попытки возвысить голос в свою защиту. Если же кто и нуждался в защите, так это именно офицерство, которое безнаказанно подвергалось оскорблениям, арестам и всевозможным притеснениям.

В Гельсингфорсе, где положение офицеров было особенно тяжёлым, среди них возникла идея организовать тоже союз, но без всякой политической окраски. Однажды они собрались на учредительное собрание. Про это сразу стало известно Совету рабочих, солдатских и матросских депутатов, который сейчас же прислал своих представителей. Они стали доказывать, что раньше чем составить союз, офицеры должны установить «платформу», чтобы демократия убедилась в их искренности. Как ни старались офицеры доказать, что они стоят вне политики и беспрекословно исполняют распоряжения Временного правительства, члены совета упорно стояли на своём и стали угрожать, что не допустят образования союза. Пришлось изобретать «платформу». Какой же могла быть платформа офицеров? Воспитанные в понятиях старых традиций и старого духа, они тем не менее не могли не считаться с обстановкой момента. Поэтому им оставалось только принять платформу законности, права и порядка.

Платформа вышла несложной. В ней не говорилось ни про «завоевания революции», ни о всемирном пролетариате и власти советов, но только о подчинении Временному правительству. Местным демагогам она не понравилась: они остались при убеждении, что офицерство – ненадёжно и что за ним надо посматривать.

В то время политика настолько вскружила всем головы, что нельзя было подойти даже к самому простому вопросу, чтобы не потратить бесконечные часы на споры о политической платформе.

Характерным примером в этом отношении явился 1–й Всероссийский съезд офицеров армии и флота в Петрограде. Созвал его Петроградский союз офицеров, кстати настроенный очень «революционно». Офицеры съехались со всех концов России, но, конечно, офицеров тыла было больше, чем с фронта. Приехали и морские офицеры от флотов всех морей.

Кадровые офицеры фронта и морские просто понимали задачу, а именно – что они должны выяснить общее состояние армии и флота, своё положение после переворота и выработать то направление, которого следует держаться. Другие же офицеры, главным образом из недоучившихся студентов, ещё с университетской скамьи заражённых социализмом и политиканством, требовали прежде всего выяснить отношение офицерства к революции. Полились нескончаемые прения. Каждый старался блеснуть красноречием и преданностью «завоеваниям революции». Заседания тянулись по десять – двенадцать часов в сутки и привели только к тому, что все разделились на три группы: первая стояла на платформе Временного правительства, вторая – на платформе Совета рабочих и солдатских депутатов и третья – вне политики, то есть «дикие».

Когда же наконец через неделю обсуждение платформы закончилось, то на остальную программу осталось всего три дня. Её, конечно, пришлось скомкать, благо к тому времени многие уже разъехались. Съезд кончился ничем. Он только внёс в души многих офицеров горькое разочарование в возможности единения офицерства.

Несмотря на все препятствия, всё же на Балтийском флоте возникли два офицерских союза: один в Ревеле, а другой, позже, в Гельсингфорсе. Впоследствии они слились вместе и просуществовали до перехода флота в Кронштадт.

Роль этих организаций была очень незначительной, так как офицерам нельзя было даже громко заявлять своё мнение; иначе союз разогнали бы сейчас же. Да и само офицерство как‑то мало приспособлялось к политике и к подобным организациям относилось весьма скептически, прибегая к ним только в случаях большой опасности.

Вышеописанный период охватывал конец марта, апрель и начало мая и, таким образом, совпал с приготовлением к летней кампании. Пока что флот ещё держался, и те корабли, которым надлежало быть в Рижском заливе, вышли туда своевременно. Другие работы по восстановлению позиций были тоже выполнены, и, таким образом, в техническом отношении обороноспособность Балтийского театра оставалась нормальной.

Конец мая и июнь ничего нового не принесли; положение было по–прежнему неопределённым и служило отражением событий в Петрограде. Во всяком случае, настроение было далеко не спокойным. Работа по «углублению революции» шла полным ходом, и команды левели с каждым днём. По адресу Временного правительства всё громче и громче стали раздаваться брань и угрозы.

Тогда среди офицеров на флоте преобладал ещё взгляд, что Керенский, бывший одновременно и главой правительства и военно–морским министром, является исключением из общереволюционного синклита. У нас на него смотрели как на «русского Монка». Впрочем, не одни только морские офицеры ошибались в оценке Керенского: о его «удивительной порядочности и честности» почему‑то твердила вся Россия.

Поэтому, когда на флоте стали усиливаться большевистские течения, то, чтобы в Петрограде не заблуждались относительно истинного положения на нем, офицерский союз послал к Керенскому делегацию из двух лиц.

Приехав в Петроград, эти офицеры явились на квартиру морского министра, где в то время жил Керенский, и объяснили цель своего приезда. Им было предложено несколько обождать в приёмной, так как «министр завтракает». Прождав час, офицеры спросили, долго ли им придётся ещё ждать. Оказалось, что «министр лёг немного отдохнуть». Прошёл ещё час. Опять напоминание о своём существовании. Ответ гласил: «Министр уже встал, но спешно вызван на митинг. Он сказал, что скоро вернётся». Только через полтора часа в приёмную вошёл дежурный офицер, который наконец сообщил, что Керенский просит пройти в кабинет, куда сейчас придёт.

Керенский вошёл туда, окружённый целой свитой, со снисходительно–величественной улыбкой на лице. Поздоровавшись с делегатами и пригласив всех сесть, лёгким наклоном головы он дал понять, что готов слушать.

Один из делегатов начал подробно излагать положение вещей, которое и тогда имело уже катастрофические симптомы. Казалось бы, эти сведения не могли не интересовать морского министра и главу государства. Ведь ему говорили офицеры, только что прибывшие с места и отлично знакомые с состоянием флота. Кроме того, это была не случайная беседа, а специальное сообщение уполномоченных от офицеров Балтийского флота; таким образом, их устами как бы говорили все наши офицеры.

Проговорив несколько минут, делегат взглянул на «министра» и. осёкся. На бледном, бесцветном, с маленькими глазками лице «народного вождя» он прочитал не только безразличие, но и смертельную скуку: скоро ли, мол, меня оставят в покое. Было ясно видно, что ему решительно всё равно и до делегатов, и до пославших их офицеров, и до самого флота.

Несколько минут длилось глубокое молчание. Офицеры ждали со стороны Керенского хоть малейшей реплики, чтобы знать, продолжать ли говорить дальше. Однако Керенский был точно в забытьи. Тогда кто‑то из лиц его свиты почтительно напомнил ему, что «доклад уже кончен». Очнувшись, тот пробормотал несколько слов благодарности за «столь ценную информацию» и стал прощаться.

Офицеры вышли в полном недоумении и молча переглянулись. Они поняли, что если во главе армии и флота останется присяжный поверенный, то добра ждать нечего. Пожалуй, любая делегация от «товарищей–матросов» с требованием об увеличении жалования или пайка встретила бы другое отношение, но что за смысл «возиться» с офицерами!

Увы! У власти стоял не «Монк», а просто. Керенский.

Июль ознаменовался тем, что Временное правительство наконец отстранило от командования флотом Максимова и назначило на его место контр–адмирала Д. Н. Вердеревского. Смена не обошлась без инцидента. Максимов сначала категорически воспротивился этому. Он был поддержан сильно обольшевистившимся дредноутом «Петропавловск», который даже ультимативно заявил, что откроет огонь по «Кречету», если только в должность вступит новый командующий флотом. При этом «Петропавловск» демонстративно поднял второй флаг командующего флотом.

Адмиралу Вердеревскому пришлось долго уговаривать Максимова. В конце концов, тот согласился и послал телеграмму на «Петропавловск», которой «умолял» спустить флаг и подчиниться новому командующему. Инцидент был исчерпан, и адмирал Вердеревский вступил в командование.

Новый командующий хорошо понимал положение, в котором находился флот. С первых же шагов ему стало ясно, что едва ли теперь, после хозяйничанья Максимова, можно что– либо изменить к лучшему. Дни проходили в непрерывных переговорах и уговорах: на разных кораблях то и дело возникали самые невероятные конфликты и недоразумения. Только и приходилось что‑нибудь улаживать, объяснять, разъяснять и доказывать.

В это время в Гельсингфорсе собрался 1–й съезд представителей всех портов и частей Балтийского флота. Приехали и кронштадтские представители, из‑за которых начались новые недоразумения. Они требовали введения мер демократизации, самочинно проведённых ими в Кронштадте: уничтожения кают–компаний и передачи их в пользование матросов, уничтожения чинов, и, наконец уничтожения должности командующего флотом. Только благодаря представителям Минной дивизии, бригады крейсеров и влиянию самого командующего флотом удалось отклонить эти пожелания.

В начале июля в Петрограде вспыхнуло первое восстание большевиков. Временное правительство очутилось в очень критическом положении и в момент паники потребовало от командующего флотом немедленной присылки нескольких миноносцев. Центробалт энергично восстал против поддержки правительства, и команды не пожелали идти. Тем временем правительство одержало верх. Почувствовав под собою почву, оно потребовало от адмирала Вердеревского отчёта и приказало ему явиться в Петроград.

Адмирал немедленно отправился туда на миноносце и по приходе сейчас же поехал на квартиру морского министра. Там его встретил только дежурный офицер, хотя всем заранее уже было известно о его прибытии. Дежурный офицер ничего не мог объяснить толком и имел растерянный вид. Вдруг через несколько минут в комнату во главе солдат вошёл караульный офицер, который объявил адмиралу, что он арестован именем Временного правительства. Вердеревский был отведён в одну из пустых квартир в доме Морского министерства.

Этот арест страшно возмутил не только офицеров, но и команды. Немедленно был потребован отчёт уже от самого Керенского. После нескольких настойчивых запросов наконец пришёл ответ, что адмирал обвиняется в государственной измене и что для разбора дела назначено чрезвычайное следствие. Первые дни казалось, что ему угрожает серьёзная опасность, но потом как‑то вышло, что следствие ни к чему не привело, и адмирал был выпущен на свободу, а позже даже сделан морским министром.

Вместо адмирала Вердеревского на должность командующего флотом был назначен самый популярный в то время адмирал – начальник Минной дивизии Л. В. Развозов.

Его назначению радовались все офицеры и команды, ибо он как нельзя лучше подходил для роли командующего флотом в такое тревожное время.

Стали надеяться, что ему авось что‑нибудь удастся сделать для флота.

Действительно, первое время как будто начался просвет. Адмирал умел влиять не только на команды, но даже и на демагогов из различных комитетов и советов. Он как бы забрал комитеты в руки, тем более что им очень сильно импонировала та поддержка, которую находил Развозов в командах миноносцев.

26 августа в Петрограде опять вспыхнуло восстание. Сперва даже нельзя было разобраться, кто против кого восстал, но понемногу стало всё выясняться. Оказалось, что Керенский, предварительно сговорившись с генералом Корниловым, когда дело дошло до действий, жестоко спровоцировал и предал генерала. В своё оправдание он разослал по всем армиям и флоту юзограмму, в которой говорилось, что Корнилов потребовал от него передачи всей полноты власти с тем, чтобы по своему усмотрению составить новое правительство. «Усмотрев в этом предъявлении требований угрозу завоеваниям революции, – писал Керенский, – я, для спасения Родины, Свободы и Республиканского строя, по уполномочию Временного Правительства решил принять энергичные меры».

В чем же заключались эти энергичные меры? В провокации и предательстве.

При посредстве пропаганды между нижними чинами ему удалось расшатать шедший на Петроград конный корпус генерала Крымова и остановить его продвижение. После этого он вызвал Крымова для объяснений. Во время них награждённый генералом пощёчиной Керенский, как говорят, поспешил «укрыться» под стол. В этот момент сзади, с револьвером в руках, бесшумно прокрался Б. Савинков. Раздалось несколько выстрелов, и Крымов, поражённый в спину, упал замертво. На выстрелы в комнату вбежали юнкера Николаевского кавалерийского училища, которые как раз несли там караул, а с другой стороны – солдаты. Савинков сейчас же вышел, а Керенский, придерживая распухшую щеку, объяснил, что генерал только что покончил с собой. Вслед за тем были арестованы в Ставке сам Корнилов и ряд других генералов. После Алексеева, временно принявшего должность главнокомандующего, на это место был назначен известный своими большевистскими тенденциями генерал Клембовский.

Корниловское выступление имело для нас, морских офицеров, самые печальные последствия. Таким удобным случаем, как «контрреволюционный заговор генералов», сейчас же не преминули воспользоваться большевистские агенты. От всех офицеров была отобрана подписка о признании Временного правительства и непричастности их к корниловскому выступлению. Очевидно, было рассчитано на то, что часть офицеров откажется выполнить требование, а тогда можно будет использовать это в целях агитации.

Фактически морские офицеры никак не могли участвовать в этом выступлении и даже ничего заранее не знали, но вполне понятно, что когда оно произошло, то все в душе ему сочувствовали.

Было очень тяжело отказаться от него и лишний раз подтвердить своё подчинение Временному правительству, которое все презирали. Однако этот вопрос надо было решить немедленно, так как уже вставали грозные признаки новой расправы с офицерами.

Командующий флотом, находившийся тогда в Ревеле, учитывая такой момент, поспешил издать приказ, в котором напоминал, что во время войны офицеры должны быть в стороне от всякой политики и только исполнять своё прямое дело. Этим он как бы отстранял всех морских офицеров от участия в событиях. Мы подписали подчинение Временному правительству.

Тем не менее без эксцессов не обошлось. В Або, по подозрению в сочувствии корниловскому выступлению, был расстрелян лейтенант А. И. Макаревич, а на «Петропавловске», якобы за отказ дать подписку, арестованы и тоже расстреляны лейтенант Б. П. Тизенко и мичманы Д. Кандыба, К. Михайлов и М. Кондратьев.

Арест и убийство этих офицеров командой «Петропавловска» произошли при следующих обстоятельствах.

30 августа, когда, в сущности, корниловское выступление было уже ликвидировано, судовой комитет «Петропавловска» созвал общее собрание команды. Председатель его объявил, что революционный комитет в Гельсингфорсе постановил взять у всех офицеров подписку в том, что они не подчинятся генералу Корнилову, а будут исполнять только распоряжения советов. Команда, как всегда в таких случаях, вынесла громкую резолюцию с требованием немедленной смертной казни Корнилову и передачи всей власти советам.

После собрания члены судового комитета обратились к старшему офицеру с вопросом, когда офицеры подпишут эту резолюцию. Им было сказано, что они вынесут и огласят свою собственную, а не предъявленную. Немного спустя в кают–компании собрались все офицеры и вынесли следующую резолюцию: «Отнесясь отрицательно к выступлению генерала Корнилова, вызывающему гражданскую войну, офицеры не подчинятся его распоряжениям, а будут исполнять приказания Правительства, действующего в согласии со Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов».

Её подписали все офицеры, кроме мичманов Кандыбы и Кондратьева. В конце концов удалось уговорить и их; таким образом, она была подписана всеми.

После завтрака, около часу дня, судовой комитет пригласил офицеров к себе и там ему была передана их резолюция. Она не удовлетворила ни комитет, ни присутствовавшую команду: они требовали, чтобы офицеры подписали именно их резолюцию.

Прения длились полтора часа и привели к тому, что офицеры согласились добавить к своей резолюции ещё фразу: «.и приказания Центрального Исполнительного Комитета, в согласии с местными организациями и выбранными ими органами».

Во время прений, в присутствии комитета и большого количества команды, конечно, не могло быть и речи о каких‑либо переговорах офицеров между собою. На перенесение же этого вопроса опять в кают–компанию не соглашался комитет. Офицерам приходилось решать и действовать самостоятельно.

В результате новую резолюцию, уже с добавлением, не пожелали опять подписать мичманы Кандыба и Кондратьев, а также лейтенант Тизенко, который только что приехал из отпуска и прямо с вокзала попал на собрание; в подписании первой резолюции он не участвовал.

Эти три офицера подали особое заявление: «1. Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся беспрекословно подчиняться всем боевым, направленным против внешнего врага России, приказаниям Командующего флотом, назначенного Временным правительством, опирающимся на центрально–демократический орган; 2. Не желая проливать кровь русских граждан, совершенно отказываемся от всякого активного участия во внутренней политике страны; 3. Решительно протестуем против обвинения нас в каких–либо контрреволюционных взглядах и просим нам дать возможность доказать нашу преданность России посылкою нас на Церельский фронт, в самое непосредственное соприкосновение с внешним врагом нашей родины».

Мичман Михайлов, который всё это время стоял на вахте, по каким‑то соображениям тоже подписал не общеофицерскую резолюцию, а отдельное заявление.

Тогда было созвано общее собрание команды, на котором председатель огласил как общую резолюцию офицеров, так и отдельное заявление. Выслушав их, матросы отнеслись к ним совершенно спокойно, а потому офицеры считали, что вопрос уже исчерпан.

Вечером началась агитация. 4–я рота заявила, что она не желает иметь в своём составе лейтенанта Тизенко и мичмана Кандыбу и требует назначения нового ротного командира. Одновременно команда запретила Тизенко и Кандыбе съезжать на берег.

На следующее утро старший офицер позвал председателя судового комитета матроса– электрика Дючкова, чтобы как‑нибудь уладить инцидент. Тот посоветовал переговорить с ротами всем офицерам, подавшим отдельное заявление.

Так и было сделано. Вскоре мичман Кондратьев доложил старшему офицеру, что ему не удалось прийти к какому‑либо соглашению с ротой. Остальные три офицера должны были говорить позже.

Около 11 часов 30 минут к командиру корабля капитану 1–го ранга Д. Д. Тыртову пришёл Дючков и заявил, что он боится самосуда и считает, что будет лучше, если все четыре офицера будут арестованы и отправлены на берег, в распоряжение революционного комитета. Он добавил ещё, что революционный комитет предоставил решить самой команде, удовлетворительна ли такая подписка или нет.

После обеда комитет пригласил к себе старшего офицера; с ним пошёл и командир. Придя туда, они увидели там всех этих офицеров. Очевидно было, что шёл допрос.

Им задавались чисто провокационные вопросы, например: «Если командующий флотом перейдёт на сторону Корнилова, то будете ли Вы исполнять его приказания?» или: «Если Центральный комитет прикажет Вам идти в Петроград, занятый войсками Корнилова, исполните ли Вы такое приказание?» Три офицера лаконично отвечали: «Нет, не исполним», а четвёртый, Кондратьев, сказал, что считает подобные вопросы совершенно праздными и, во всяком случае, исполнит только приказания командующего флотом.

Против постановки таких вопросов заявили протест командир, старший офицер и один из членов судового комитета – офицер. Конечно, это не помогло.

Когда опрос был закончен и составлен протокол, то Кандыба и Кондратьев обратились к командиру с просьбой перевести их туда, где можно воевать, а не заниматься только политикой. Слышавший это председатель Дючков сказал, как бы про себя: «Ну, что касается Кондратьева, то это можно».

Судовой комитет решил их окончательно арестовать, но, во избежание самосуда, отправить на берег, в революционный комитет.

Когда для зачтения протокола собралась вся команда, среди неё стали раздаваться голоса, требовавшие немедленного самосуда. Председательствовавший Дючков предложил голосовать. Более умеренные элементы стали возражать, но Дючков, не обращая на них внимания, все‑таки поставил на голосование вопрос – «отправлять ли их в революционный комитет или немедленно убить». За второе предложение было всего около 30 человек, а присутствовало – 800.

В это время на корабль приехали два представителя Центробалта, до которого дошёл слух о готовящемся самосуде. Они потребовали, чтобы им были выданы офицеры, но судовой комитет отказал, говоря, что нет никакого основания опасаться самосуда и что всё равно вечером их отправят в распоряжение революционного комитета. Комитет особенно настаивал на отправлении вечером, так как говорил, что иначе боится эксцессов.

Вскоре затем к старшему офицеру явился дежурный по комитету и доложил, что арестованные хотят с ним говорить. Когда он пришёл, они попросили его устроить им возможность переодеться во всё чистое, собрать умывальные принадлежности и проститься с кают–компанией. Первые две их просьбы были удовлетворены комитетом, а на третью – сказано, «что они ещё увидятся».