Текст книги "Мамалои"

Автор книги: Ганс Гейнц Эверс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

В девять часов уполномоченный снова явился для парламентских переговоров. Он уже не дерзнул, впрочем, войти в комнату и все время сохранял свой языческий респект. Я ужасно ругался и клялся именем верховного черта, Симби-Китас, и "avalou" в такой же степени убедился в моей чертовской миссии, как и Аделаида. Последняя все еще не вернулась. Я убежден, что ее задержали. Я сказал "avalou", что я вместе с самим Дом-Педро унесу всех их живьем, если Аделаида через час не будет дома.

Ночью. Двенадцать часов

Все улажено. Завтра утром я могу отправиться в поход. Папалои убедился, что моя воля непреклонна, и поэтому пошел навстречу моим желаниям. Как настоящий церковник, он постарался в конце концов что-нибудь выудить у меня и поставил через посредство Аделаиды условием, чтобы я пожертвовал двадцать долларов в пользу бедных местной общины. "Бедные" – это, разумеется, он сам. Я немедленно послал ему деньги, и теперь этот чернокожий старший советник консистории должен быть доволен.

За это он послал мне целую пригоршню сгнивших растений. Я должен сделать из них ванну для себя, чтобы превратиться в "ganzou", или, иначе говоря, получить посвящение. Собственно говоря, полагается мокнуть сорок дней в этой ванне, пока она совершенно не испарится, но мне было разрешено ограничиться сокращенным испытанием. Я выбросил эту гадость в сорную корзину, но зато из любви к Аделаиде принужден был съесть второй дар: "verver" – смесь из маиса и крови. Она имела отвратительный вкус... Теперь я достаточно подготовился к тому, чтобы завтра ночью быть принятым в число жрецов черта...

22 ноября

Мне стоит огромных усилий держать перо. Рука дрожит и не слушается. Два дня я пролежал на диване и даже еще сегодня чувствую себя словно в лихорадке. Все мои кости как будто разбиты. Аделаида все еще лежит в постели. Неудивительно после такой ночи! Если бы я описал моему брату свои приключения, я думаю, что на этот раз благочестивый советник консистории возвратил бы мне приложенный чек...

Бог ты мой, как у меня болит спина! Каждое легчайшее движение заставляет меня кричать. И я слышу, как Аделаида стонет в своей кровати. Перед этим я был у нее: она не говорит ни слова, а только тихонько плачет и целует мою руку, я не могу даже поверить, что этот бедный зверек – та сама жестокая жрица, которая судорожно сжатыми, окровавленными руками...

Я расскажу все спокойно. Аделаида отправилась еще утром. Я после полудня вскочил на моего буланого; мои верные браунинги были засунуты в седельную сумку. Я теперь знал дорог к "гонфу" и к заходу солнца был уже там. Еще издалека я шал раздававшийся по лесу гомон возбужденных голосов и звон железных треугольников. Большая лужайка была полна черных тел; все поснимали с себя одежду и имели кругом тела только небольшие красные платки. Они пили из своих пузатых бутылок, пробегали по дорожке мимо заостренных кольев, на которых теперь были насажены живые черные и белые курицы, и криком разбивали бутылки под божественным земляничным деревом. Меня, очевидно, ждали: двое негров подошли ко мне, привязали моего коня к дереву и повели меня по дорожке. При этом они поливали из глиняных кружек кровью жалко клохтавших и трепыхавшихся на кольях куриц словно цветы в горшках. Перед входом в храм мне всунули в руку пустую бутылку, и я разбил ее под земляничным деревом. Вслед за тем мы вошли в обширное пространство храма, и все устремились туда. Стиснутый голыми телами, я очутился близ корзины со змеей. Мощные смоляные факелы торчали на высоких балках и дымили и бросали красное пламя сквозь открытые отверстия в крыше в ночную темноту. Мне показался красивым этот красный отблеск на черных блестящих телах. Я должен сказать, что это создавало настроение.

Рядом с корзиной висел огромный котел, и под ним горело пламя. Здесь же сидели, скорчившись, барабанщики около своих барабанов: Гун, Гунтор и Гунторгри. Позади них стоял огромного роста детина, игравший на колоссальном барабане Ассаунтор, обтянутом кожей умершего папалои. Все быстрее и быстрее дрожали колотушки барабанщиков, и все громче грохотали барабаны в переполненном народом пространстве.

Служащие при храме – "avalous" – оттеснили толпу к стен и освободили некоторое пространство посредине храма, бросили здесь на землю сухого дерева и хвороста, воткнули горящий факел – и на крепко утрамбованном земляном по загорелся яркий костер. Затем они ввели сюда в круг пять адептов – трех женщин и двух мужчин, которые только что отбыли сорокадневное посвящение в протухлой ванне, счастливо миновавшее меня. Барабаны замолчали, и из толпы выступил папалои.

Это был старый худощавый негр. Как и все другие, он не имел никакой одежды, кроме двух связанных вместе красных платков. Кроме того, он имел на голове кругом лба голубую ленту, из-под которой ниспадали отвратительно всклокоченные пряди волос. Его помощники, низшие жрецы, "djions", подали ему большой пучок волос, обломков рогов и травы, и он медленно рассыпал все это в пламя. При этом он воззвал к небесным близнецам – Сауго, богу молнии, и Бадо, богу ветра – и просил их раздуть священное пламя. Затем он обратился к дрожащим адептам и приказал им прыгать в огонь. Джионы подталкивали и подгоняли тех, кто медлил окунуться в священное пламя, и это было великолепное зрелище, когда трепетные черные тела стали прыгать через огонь взад и вперед. Но вот они кончили прыганье, и папалои повел их к дымящемуся котлу около корзины со змеей. Он обратился теперь с молитвенным воззванием к божественному индюку, Опетэ. В его честь адепты должны были теперь опустить руки в кипящую воду, вынуть оттуда куски вареного мяса и подать верующим на больших капустных листьях. Страшно обожженные и ошпаренные руки стали погружаться в кипящий бульон, и это тянулось бесконечно долго, пока последний из присутствующих не получил своей порции мяса на капустном листе. И только тогда тощий старик принял их в свою общину в качестве равноправных членов во имя Аташоллоса, великого мирового духа, и передал их, наконец, родственникам, которые сейчас же стали покрывать мазью их обожженные члены.

Мне было очень интересно знать, не потребует ли этот человеколюбивый жрец такой же церемонии и от меня? Но на меня не обращали никакого внимания. Мне протянули только на капустном листе кусок мяса, и я ел его, как и остальные.

Джионы подбросили дров в огонь и утвердили над костром копье. Затем они притащили за рога трех козлов – двух белых и одного черного – и поставили их перед папалои. Последний ударил каждого козла огромным ножом в горло и медленно отделил голову от туловища. Затем он поднял обеими руками отрезанные головы вверх, показал их сначала барабанщикам, а потом всем верующим и, посвятив их владыке хаоса, Агау Ката Бадагри, бросил головы в кипящий котел. Джионы собрали в большие сосуды кровь козлов, смешали ее с ромом и подали ее всем присутствующим для питья. А затем они содрали кожу с животных и насадили их на копье над костром.

И я пил вместе с другими – сначала один глоток, а потом еще и еще... Я почувствовал, что во мне вздымается какое-то странное опьянение, дикое, жадное опьянение, какого я еще никогда не испытывал. Я совершенно потерял осознание своей роли как безучастного зрителя и все более и более чувствовал себя участником всего этого дикого зрелища.

Джионы выложили из кусков угля черный круг рядом огнем, и туда вступил папалои. Он благословил жарившихся козлов и громким голосом обратился к богу Аллегра Вадра, который знает все. Он просил просветить его, жреца, и всю общину верующих. И бог ответил через него, что все просветят только тогда, когда насладятся козлиным мясом. И черные физиономии прыгнули к копью и стали рвать руками горячее полусырое мясо и пожирать его. Они ломали кости и обглдывали их длинными зубами и затем швыряли их через отверстия в крыше в ночную темноту в честь великого бога Аллег Вадра.

И снова затрещали барабаны. Сначала маленький Гун, а ним Гунтор и Гунторгри, и наконец начал свою ужасную песню мощный Ассаунтор. Все сильнее становилось общее возбуждение, все горячее и теснее сжимались кругом меня черные тела. Авалу убрали копья и затоптали костер, и вся толпа устремилась вперед.

И вот я внезапно увидел, что на корзине стоит мамалои, Аделаида. Я не знаю, откуда она взялась. Она имела на се как и все остальные, лишь два красных платка, покрывавших ее бедра и левое плечо. Ее волосы были украшены голубым жреческим платком; ее великолепные белые зубы ярко сверкали в красном сиянии факелов. Она была необыкновенно эффектна, дивно эффектна! Почтительно склонив голову, паполои протянул ей солидную кружку, полную рома, и она залпом выпила ее. Барабаны замолчали, и она начала – сначала тихо, а затем все с большим и большим подъемом, великую песню божественной змеи:

Leh! Eh! Bomba, hen, hen!

Cango bafio te,

Cango moune de 16,

Cango do ki la

Cango li!

Два-три раза пропела она эти дикие слова, и тогда вся толпа в несколько сот пьяных глоток стала подпевать ей:

Leh! Eh! Bomba, hen, hen!

Gango bafio te,

Cango moune de 16,

Cango do ki la

Cango li!

Потом ее пение стало снова стихать и, казалось, замирало. Маленький барабан тихо аккомпанировал ей. Она покачивалась на бедрах, склоняла и поднимала голову и делала руками в воздухе странные змеиные движения. Толпа молчала, затаив дыхание в ожидании. Только по временам то здесь, то там слышалось легкое шептанье: "Будь благословенна Манго, наша жрица... целую тебя... И тебя, Гуанган". Глаза у негров выступали из орбит: все пристально глядели на тихо напевавшую мамалои. И вот она промолвила тихим, почти сонным голосом:

– Идите! Гуэдо, великая змея, слушает вас!

И все устремились к ней. Служители и жрецы с большим трудом поддерживали порядок.

– Будет ли у меня новый осел этим летом? – Выздоровеет ли мой ребенок? – Вернется ли ко мне мой милый, которого взяли в солдаты?

У каждого был свой вопрос, свое желание. Черная Пифия отвечала всем. Ее глаза были закрыты, голова низко опущена на грудь, руки протянуты вниз, а пальцы судорожно растопырены. Это были настоящие ответы оракула, в которых не было ни да ни нет, но из которых каждый мог извлечь то, что он желал бы услышать. С довольными лицами вопрошавшие отходили в сторону и бросали медные монеты в старую войлочную шляпу, которую держал папалои. В ней виднелись также и серебряные монетки.

Барабаны снова загрохотали, и мамалои, казалось, медленно пробуждалась ото сна. Она спрыгнула с корзины, вытащила из нее змею и снова взобралась наверх. Это был длинный черножелтый уж. Испуганный блеском огней, он высунул язык и обвился вокруг протянутой руки жрицы. Верующие упали ниц и коснулись лбом земли.

– Да здравствует мамалои, наша мать и королева, Гуджа Никон, наша повелительница!

Они молились великой змее, и жрица принимала от них клятвы вечной верности.

– Пусть сгниет ваш мозг, и пусть сгниют ваши внутренности, если вы нарушите вашу клятву!

И в ответ на это они восклицали:

– Мы клянемся тремя самыми сильными клятвами тебе, Гугон-Бадагри, который являешься нам, как Собагуи и как Гуэдо, великий бог Воду!

Затем мамалои открыла другую корзину, которая стояла за ней. Она вытащила оттуда черных и белых куриц и высоко бросила их на воздух. Верующие вскочили, схватили трепещущих птиц и оторвали им головы. И стали жадно пить из их тел свежую, льющуюся потоками кровь. А затем выбрасывали их наружу через отверстия в крыше с восклицаниями:

– Это тебе, Гуэдо, тебе, Гугон-Бадагри, в знак того, что мы сдержим нашу клятву!

Из задних рядов протискались вперед шесть человек и стали кругом мамалои. Они были в дьявольских масках; с плеч у них свешивались козьи шкуры, а тела были вымазаны кровью.

– Бойтесь, бойтесь Симби-Кита! – завывали они.

Толпа отхлынула назад, и они вступили в освободившееся пространство. Он вели на веревке девочку лет десяти. Девочка с испугом и удивлением оглядывалась кругом, но не кричала; or пошатывалась и едва могла держаться на ногах, совершенно пьяная от рома. Папалои подошел к ней и сказал:

– Я предаю тебя Азилит и Дом-Педро, и пусть они унесут тебя к величайшему из дьяволов, к Симби-Китас!

Он посыпал на кудрявые волосы ребенка траву, куски рога, пряди волос и поджег их горящим поленом. И прежде, перепуганный ребенок успел схватиться своими руками за воспламенившиеся волосы, мамалои, как бешеная, кинулась со своей корзины к девочке, с ужасным криком схватила ее судорожно сжатыми пальцами за шею, подняла на воздух и – задушила ее...

– Аа-бо-бо! – кричала она.

Казалось, она ни за что не хотела расстаться со своей жертвой. Наконец верховный жрец вырвал безжизненного ребенка из ее рук и одним взмахом ножа отрезал у него, так же как и у козлов, голову от туловища. И в этот момент жрецы черта запели дикими голосами свой ужасный триумфальный гимн:

Interrogez le imitiere,

Il vous dira

De nous ou de la mort,

Qui des deux fournit

Les plus d'hotes.

Снова папалои высоко поднял отрезанную голову и показал ее барабанщикам. И бросил ее в кипящий котел. Оцепенела безучастная, стояла рядом с ним мамалои, между тем как жрецы дьявола собирали кровь в кружки с ромом и рас– секали тело ребенка на части. И, словно зверям, бросили они куски сырого мяса присутствующим, и те кинулись на них и стали драться и царапаться из-за лоскутьев растерзанного детского тела.

– Аа-бо-бо! Le cabrit sans cornes! – завывали они.

И все пили свежую кровь, смешанную с крепким ромом, отвратительный напиток, но тот, кто начал пить, пьет его более и более...

Один из жрецов дьявола встал посредине, рядом с мамалои. Он сорвал с себя маску и сбросил с плеч шкуру. И остался совершенно голым; тело его было причудливо размалевано кровавыми полосами, руки были сплошь в крови. Все замолчали, нигде не раздавалось ни звука, и только маленький барабан Гун жужжал тихую прелюдию к дьявольскому танцу, к танцу Дом-Педро, который должен был сейчас начаться.

Танцор в течение минуты стоял неподвижно, не шевелясь. Потом он стал медленно покачиваться взад и вперед, сначала двигая одной только головой, а потом и всем туловищем. Все его мускулы напряглись, и охватившее его возбуждение, словно магнетический флюид, передавалось другим.

Все глядели друг на друга; еще никто не трогался, но нервы у всех были напряжены. Наконец жрец начал танцевать. Он кружился сначала медленно, а потом все скорее и скорее. И все громче и громче звучал барабан Гун, к которому вслед за тем присоединился и Гунтор. И черные тела охватило движение: замелькали поднятые ноги и руки. Танцующие пожирали друг друга взглядами... Несколько человек схватились попарно друг с другом и закружились в танце. Зарычал и Гунторгри и мощный Ассаунтор. Его перепонка, сделанная из человеческой кожи, издавала яростный, возбуждающий вопль дикой страсти. И вот все вскочили, все кружатся в танце, сталкиваются, набегают друг на друга, делают громадные козлиные прыжки, бросаются на землю, бьются о землю головами, снова вспрыгивают, машут руками и ногами и беснуются и кричат в диком ритме, который им напевает жрица-мамалои. Гордо стоит она посредине, вздымает высоко в воздух божественную змею и поет свою песню:

Leh! Eh! Bomba, hen! hen!..

Около нее суетится папалои: он брызгает из большой лоханки кровью на черные физиономии, и они прыгают все безумнее и все яростнее завывают песню своей королевы.

Они схватываются друг с другом, срывают друг у друга с тела красные тряпки. Их члены словно вывихиваются, горячий пот струится с голых тел. Пьяные от рома и крови, подхлестываемые безграничной страстью, они прыгают друг на друга, как звери, бросаются на землю, вскидываются на воздух и впиваются жадными зубами один другому в тело. И я чувствую, что и я должен броситься в этот дьявольский танец взбесившихся людей. В храме раздается стон безумного сладострастия, вздымающегося поверх всего земного. Уж никто не поет. Над всем этим бредом раздается только отвратительный чертовский крик: "Аа-бо-бо"?...

Я вижу, как мужчины и женщины кусают друг друга. Окровавленные, дикие, они вонзают ногти в тело и причиняют себе и другим глубокие царапины. И кровь помрачает их рассудок: вот пятеро кружатся, сцепившись в один черный клубок...

Две негритянские девушки кидаются на меня, тащат меня за платье. И я схватываю их. Я кружусь, вою, кусаюсь, – делаю то же, что и другие.

Аделаида подбегает ко мне. Кровь брызжет из ее рук и груди. Голубая жреческая повязка еще украшает ее голову, густые черные кудри выползают из-под нее словно змеи. Она валит меня на землю, а потом снова вскакивает и толкает ко мне других женщин. И она стремится дальше и дальше – в жадно простираемые черные руки...

И уже без сопротивления кидаюсь я в этот дикий водоворот, в невероятнейшие объятия, прыгаю, беснуюсь и кричу безумнее и громче, чем кто-либо, ужасное: "Аа-бо-бо!.."

Я опомнился. Я лежал снаружи перед храмом, на площадке, в груде черных мужчин и женщин. Солнце уже взошло. Кругом меня спали, корчась и стеная во сне, черные тела. С невероятным напряжением воли я поднялся на ноги. Мой костюм болтался на теле в виде окровавленных разорванных тряпок. Я увидел недалеко от себя спящую Аделаиду, всю в крови с головы до ног, поднял ее и отнес к моей лошади. Откуда взялись у меня силы, я не понимаю, но только все-таки мне удалось поднять ее на седло и отвезти, бесчувственную, на своих руках домой. Я положил ее в постель и сам лег в постель...

...Я слышу, как она опять стонет. Я должен пойти и принести ей стакан лимонада.

7 марта 1907

Прошли три месяца. Когда я перечитываю последние страницы, мне кажется, что все это пережил кто-то другой, а не я. Так чуждо теперь мне все это и так далеко. И когда я смотрю на Аделаиду, мне приходится принуждать себя поверить в то что и она там была. Она – мамалои?.. Она – это нежное, данное, счастливое создание? Только одна мысль владеет теперь ею: ее ребенок. "Действительно ли это будет мальчик? Наверное мальчик?" Сто раз спрашивает она меня об этом. И каждый раз приходит в блаженное настроение, когда я говорю ей, что это дело совершенно решенное – что у нее будет обязательно мальчик. Это просто комично: этот ребенок, которого собственно говоря, вовсе еще и нет, занимает в моих мыслях очень большое место. Мы уже придумали ему имя, уже готов маленькое белье для него. И я почти так же забочусь о маленьком червячке, как и сама Аделаида.

Между прочим, я открыл в ней новые таланты. Она теперь состоит на полном жалованье заведующей одним из отделений моего предприятия и ведет дело превосходно. Именно я открыл особую отрасль производства, которая невероятно забавляет меня: я фабрикую чудотворную воду, годную для всего. Производство ее очень просто: дождевая вода и немножко сока томатов для окраски ее в розовый цвет, Мы разливаем ее в маленькие пузатые бутылочки, которые я заказываю вместе с соответствующими этикетками в Нью-Йорке. Этикетка скомпонована по моим указаниям: на ней изображен окровавленный топор Симби-Китас и внизу надпись: "Вода Дом-Педро". Бутылочка обходится мне по три цента штука, а продаю ее по доллару. Спрос на воду огромный: негры рвут ее у меня из рук. С последней недели я экспортирую воду внутрь страны. Покупатели в высшей степени довольны. Они утверждают, что чудесная вода помогает при всевозможных болезнях. Если бы они умели писать, я имел бы целую гору благодарственных писем. Аделаида, конечно, тоже уверена в целебной силе чертовской воды и с жаром торгует ею. Свое жалованье и проценты (она получает проценты с продажи) она передает мне, чтобы я хранил их для "ее мальчика". Она положительно прелестна, этот черный ребенок. Мне кажется, что я совершенно влюблен в нее...

26 августа 1907

Аделаида вне себя от счастья: она получила своего мальчика. Но это еще не все: у нее белый ребенок, и поэтому ее гордость не знает границ. Все негритянские дети, как известно, являются на свет не черными, а так же, как и дети белых – красными, как вареный рак. Но в то время, как дети белых потом белеют, негритянские младенцы очень скоро становятся черными, как уголь, или, по крайней мере, коричневыми. Аделаиде это, конечно, было известно, и она со слезами на глазах ждала, что и ее мальчик почернеет. Она ни на секунду не выпускала его из рук, как будто могла этим защитить его от появления природной окраски. Но проходили часы за часами и дни за днями, и ее ребенок был и оставался белым – белым, как снег, гораздо белее белым, чем я сам. Если бы не черные кудрявые волосы, невозможно было бы поверить, что он имеет негритянскую кровь. Только спустя три недели Аделаида позволила мне взять его на руки. Я никогда в жизни не держал на руках ребенка и испытал курьезное чувство, когда мальчуган улыбнулся мне и забил кругом себя своими ручонками. И какую силу он имеет уже в пальцах, особенно в большом! И, конечно, у него три сустава... В самом деле, великолепный мальчишка!

Для меня теперь большое удовольствие созерцать молодую мать, когда она стоит в магазине за своим прилавком, окруженная красными чудотворными бутылочками. Могучая черная грудь сверкает из-под красной рубашки, и здоровый белый ребенок пьет из нее жизненный сок. Честное слово, я чувствую себя необыкновенно хорошо в мои старые годы и таким молодым, как еще никогда. На радостях по случаю рождения сына я послал моему любезному брату солидный экстренный куш. Я могу позволить себе это: для моего мальчика останется еще более чем достаточно.

4 сентября

Я дал себе слово не иметь более никаких дел с поклонниками Воду (именно вследствие моих занятий по производству чудотворной воды). Но вот мне пришлось еще раз связаться с этой бандой – правда, в наступательной форме.

Вчера ко мне пришла с воем престарелая прабабушка Филоксера, которая полет в моих садах. Ее правнук исчез. Я утешал ее, что он, по всей вероятности, убежал в лес. Но она сама сначала так думала и целый день искала его в лесу и узнала, что его поймали Биданго. Теперь его держат взаперти в одной хижине и на следующей неделе собираются принести в жертву Симби-Китас, Азилит и Дом-Педро. Я обещал старухе содействие и отправился в дорогу. Перед упомянутой хижиной мне попался навстречу какой-то черномазый парень. Я узнал его: это был один из жрецов-танцовщиков дьявольской секты. Я оттолкнул его и вошел в хижину. Там я нашел мальчишку: он сидел, скорчившись в большом ящике, связанный по рукам и ногам. Около него лежали большие куски маисового хлеба, пропитанного ромом. Он уставился на меня бессмысленными звериными глазами. Я разрезал его узы и взял его с собой. Жрец, карауливший его, не осмелился ни на малейшее вмешательство. Я тотчас же отвез мальчишку на пароход, отправлявшийся сегодня вечером, и дал капитану письмо к моему товарищу по делам в С.-Тома с просьбой приютить мальчугана у себя. Там он будет в безопасности. Если бы он остался здесь, рано или поздно он все равно попался бы под нож: приверженцы культа Воду не так-то легко выпускают из своих рук того, кто был приговорен ими к смерти. Старая Филоксера рыдала от радости, когда узнала, что ее сокровище (весьма, впрочем, низкого сорта) находится в безопасности на борту парохода. Теперь ей нечего больше бояться: когда он явится сюда обратно, он будет уже взрослый мужчина, могущий сам убить всякого...

Впрочем, я доволен моим поступком. Это нечто вроде мести за тех маленьких мулатов, которые исчезли с моего двора. Филоксера сказала мне, что они пошли тою же дорогою, по которой должен был теперь пойти ее правнук.

10 сентября

После долгого промежутка времени сегодня я имел в первый раз стычку с Аделаидой. Она узнала, что я спас правнука Филоксеры, и притянула меня за это к ответственности. Жрецы Симби-Китас предназначили ребенка к смерти как же осмелился я вырвать его у них из рук?

За все это время мы с нею ни разу не говорили о Воду, с того дня, когда она по собственному побуждению открыла мне, что она отказалась от звания мамалои. Она сказала мне, что не может быть более жрицей, так как слишком любит меня. Я посмеялся тогда, но все-таки мне это было приятно.

Теперь она снова пустилась в эти отвратительные суеверия. Я попытался было противоречить ей, но скоро замолчал, так как увидел, что невозможно вырвать у нее веру, которую она впитала в себя с молоком матери. Кроме того, я прекрасно понимал, что ее нападки на меня происходят лишь из любви ко мне и страха за меня. Она плакала и рыдала, и я не мог успокоить ее.

15 сентября

Аделаида стала совершенно несносной. Ей всюду кажутся привидения. Она не покидает меня ни на минуту, не отстает от меня ни на шаг, как собака, которая поставила своей задачей охранять меня. Это, конечно, очень трогательно, но в то же время и весьма обременительно, тем более что мальчик, которого она не спускает с рук, обладает невероятно сильным голосом. Все, что я ем, она готовит сама. Мало того, она предварительно пробует всякую еду, прежде чем позволить мне прикоснуться к ней. Я знаю, что негры – великие специалисты по части изготовления ядов и в совершенстве знают ботанику, но все-таки я не думаю, чтобы они осмелились попробовать на мне свои познания. Я смеюсь над Аделаидой, но не скажу, чтобы мне было весело.

24 сентября

Итак, они уже взяли у меня "душу". Я узнал это от Филоксеры, которая так же расстроена и озабочена обо мне, как и Аделаида. Она пришла сегодня ко мне, чтобы предостеречь меня. Я хотел выслать Аделаиду из комнаты, но она настояла на том, чтобы остаться и слушать. Жрецы распространяют слух, что я изменил Симби-Китас, которому приносил клятву, и что поэтому я "loupgarou", оборотень, который по ночам сосет у детей кровь. Ввиду этого некоторые из джионов "взяли у меня душу", т.е. сделали из глины мое изображение и повесили его в храме. Сам по себе это совершенно невинный опыт, но он имеет очень неприятную сторону: теперь я "человек без души", и поэтому каждый может меня убить. Он совершает этим даже доброе дело.

Несмотря на это, я не придаю этой истории никакого серьезного значения и не намерен разделять бабьи страхи. Пока мои кровные собаки лежат у моих дверей, а мои браунинги дежурят около моей постели, пока Аделаида готовит мне еду – я не боюсь черных негодяев.

– С тех пор, как я себя помню, еще ни один негр не осмеливался наложить руку на белого! – утешал я Аделаиду. Но она отвечала:

– Они уже не считают тебя белым. Они считают тебя своим с тех пор, как ты принес клятву Симби-Китас.

2 октября

Мне жаль ее... Она следует за мною как тень, не выпускав меня ни на секунду из глаз. Она почти не спит по ночам, сидит около моей постели на кресле и оберегает мой сон.

Она более уже не плачет. Тихая, молчаливая, она бродит мною. Похоже на то, что она борется сама с собою, решаясь какой-то важный шаг...

..А что если бы ликвидировать мое здешнее дело? В Германию я не могу переселиться – не потому, чтобы я боялся вступить снова в конфликт с глупыми законами: я уже не интересуюсь более никакими другими женщинами с тех пор, у меня есть Аделаида и ее мальчик, – но я считаю совершенно невозможным привезти туда негритянку в качестве моей жены.

Я мог бы переехать в С.-Тома. Аделаида, наверное, чувствовала бы себя там очень хорошо. Я мог бы построить там прекрасную виллу и начать какое-нибудь новое дело – какую-нибудь работу я должен иметь. Если бы я толь– ко мог хоть кое-как распродать здесь весь мой хлам, хотя бы за половинную стоимость!

Я пишу сейчас в моей рабочей комнате, которая имеет вид осажденной крепости. Аделаида ушла. Она не сказала мне, да, но я убежден, что она отправилась вступить в парламентские переговоры с Воду. Перед запертой дверью в моей комнате сейчас лежат три собаки. На письменном столе передо мною лежат мои револьверы. Все это смешно... Ну, какой же негр осмелится среди белого дня тронуть хотя бы волосок на мне? Но я должен считаться с желаниями Аделаиды. Она ушла одна. Мальчик спит около меня на диване. Наверное, она вернется с добрыми известиями.

30 октября

Я думаю, что Аделаида сошла с ума. Она кричала и стучалась в дверь так отчаянно, что я со всех ног кинулся отпирать ей. Она тотчас же устремилась к своему мальчугану, схватила его и почти задушила в своих объятиях. Маленький сорванец начал жалобно кричать, но она не отпускала его, целовала и обнимала его, так что я боялся, как бы она не погубила его своими поцелуями.

Она имеет пугающий вид. Она не сказала мне ни слова, но, по-видимому, ее миссия имела успех. Она уже не пробует более пищу, которую я ем, ее страхи относительно меня совершенно исчезли. А это обозначает с полной несомненностью, что всякая опасность миновала. Но она не отходит от меня ни на шаг, как собачка. Во время ужина она сидела около меня, не произнося ни слова и не прикасаясь к еде, и ни на секунду не спускала с меня глаз.

В ней как будто произошло что-то страшное, но она не говорит ничего. Ни единого словечка я не мог добиться от нее. Но я не хочу мучить ее: я ведь вижу, что бедная женщина и без того сходит с ума от любви ко мне.

Я приму все меры к тому, чтобы как можно скорее уехать отсюда. Я уже говорил с агентом Гамбург-Американской линии. В принципе он согласен, но он дает едва четвертую часть того, что стоит все мое добро, да еще требует рассрочки платежа. Но в конце концов я могу пойти и на это: у меня давно уже имеется кое-что в запасе на черный день, и я могу, наконец, хоть одно дело закончить с убытком для себя. Бог мой, как обрадуется Аделаида, когда я скажу ей об этом! Я женюсь на ней ради ребенка – она поистине заслужила это. И едва только все будет устроено и готово, я объявлю ей: – Ну, дитя, ты можешь собираться в дорогу. – Она с ума сойдет от радости...

11 ноября

Мои переговоры с агентом идут на лад. Уже получена телеграмма из немецкого банка, предоставляющая моему будущему преемнику необходимую сумму денег для расплаты со мною. Стало быть, главная трудность разрешена, а с частностями мы покончим скоро, так как я иду навстречу моему покупщику во всем. Он замечает это и называет меня очень демонстративно: "мой друг и благодетель". Что ж? Я не принимаю в дурную сторону, что он не может скрыть своей радости по поводу такого сказочно выгодного для него дела.

Мне стоит немалого труда скрыть свою тайну от Аделаиды. Ее состояние становится все более подозрительным и тревожным. Но это ничего. Эту неделю она как-нибудь протерпит, зато потом ее радость будет тем больше. Она еще несколько раз была у своих Воду и каждый раз возвращалась в ужасном состоянии. Я ничего не понимаю – мне кажется, что всякая опасность миновала: у нас теперь все двери и днем и ночью настежь, как прежде, и даже приготовление пищи она передала опять кухарке. Что же все это значит?