Текст книги "Маленький человек, что же дальше?"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

часть вторая
В БЕРЛИНЕ

ФРАУ МИА ПИННЕБЕРГ В РОЛИ ПОМЕХИ УЛИЧНОМУ ДВИЖЕНИЮ. ОНА НРАВИТСЯ ОВЕЧКЕ. НЕ НРАВИТСЯ СЫНУ И ОБЪЯСНЯЕТ, КТО ТАКОЙ ЯХМАН.

По Инвалиденштрассе едет такси, медленно прокладывает себе дорогу в уличной сутолоке, выезжает на вокзальную площадь, где меньше народу; словно вздохнув с облегчением, дает гудки и спешит к подъезду Штеттинского вокзала. Останавливается. Из такси выходит дама.

– Сколько? – спрашивает она шофера.

– Две шестьдесят, – отвечает шофер.

Дама уже рылась в сумочке, но при этих словах закрывает ее.

– Две шестьдесят за десять минут езды? Нет, милый человек, я не миллионерша, пусть сын платит. Подождите нас.

– Не выйдет, сударыня, – говорит шофер.

– Что значит не выйдет? Я не заплачу, значит, вам придется подождать, пока приедет сын. В четыре десять со штеттинским поездом.

– Нельзя, – говорит шофер. – Здесь у вокзала стоянка не разрешается.

– Тогда подождите на той стороне. Мы перейдем на ту сторону и на той стороне сядем в машину.

Шофер склонил голову на плечо и, прищурясь, смотрит на даму.

– Ну, конечно, вы придете! – говорит он. – Придете! Это так же верно, как очередное повышение заработка. Только, знаете что, лучше скажите сыну, чтоб он отдал вам деньги. Этак будет куда проще.

– В чем дело? – подходит полицейский. – Проезжайте, шофер.

– Клиентка хочет, чтоб я ее подождал.

– Проезжайте, проезжайте.

– Она не хочет платить!

– Будьте добры уплатить. Здесь нельзя стоять, другим тоже на поезд надо.

– Да я совсем не на поезд. Я сейчас вернусь. – Деньги отдайте… Ишь старая, а как накрасилась…

– Я запишу ваш номер, шофер…

– Проезжай, проезжай, старый черт, не то смотри, как бы я по твоему «форду» не двинул!.. Будьте добры, сударыня, заплатите! Вы же сами видите…– Полицейский в полном замешательстве раскланивается перед ней, щелкает каблуками.

Она сияет.

– Да заплачу. Заплачу. Что же делать, если ждать не разрешается, я не собираюсь нарушать правила. Господи, сколько шуму? Предоставили бы нам, женщинам, улаживать такие дела… И все было бы в порядке.

Вестибюль вокзала. Лестница. Автомат с перронными билетами. «Взять билет? Еще двадцать пфеннигов. Но потом окажется, что там, несколько выходов, я могу их пропустить. Ладно, после с него получу. На обратном пути надо купить сливочного масла, коробку сардин, помидоры. Вино пришлет Яхман. Купить цветов невестке? Нет, не надо, все это стоит денег и только одно баловство».

Фрау Миа Пиннеберг прохаживается по перрону. У нее дряблое, чуть полное лицо с удивительно блеклыми, словно вылинявшими голубыми глазами. Она блондинка, очень светлая блондинка, брови темные, накрашенные, и, кроме того, она чуть-чуть нарумянена, совсем чуть-чуть, так только, для встречи на вокзале. Обычно в это время дня она не выходит из дому.

«Милый мой мальчик, милый мой мальчик, – растроганно повторяет она про себя, потому что знает ей надо быть немного растроганной, иначе вся эта встреча будет просто в тягость. – Интересно, какой он, все такой же глупый? Конечно, такой же, раз женился на девушке из Духерова! А я бы из него конфетку сделать могла, правда, был бы мне очень полезен… Его жена… в конце концов тоже могла бы мне помочь, если она простая девочка. Как раз потому, что она простая. Яхман постоянно жалуется, что мы слишком много проживаем. Может быть, откажу тогда Меллер. Посмотрим. Слава богу, поезд…»

– Здравствуйте, – говорит она, сияя. – Прекрасно выглядишь, сынок. Как видно, торговля углем пошла тебе впрок! Ты торговал не углем? Так почему же ты так написал? Да, да, можем спокойно поцеловаться, у меня губная помада не стирается. И с тобой, Овечка, тоже. Я тебя совсем другой представляла.

Она держит Овечку на расстоянии вытянутой руки.

– А ты, мама, думала – я какая? – улыбаясь, спрашивает Овечка.

– Ну, знаешь, из провинции, и звать тебя Эмма, и он тебя Овечкой зовет… Говорят, вы в Померании еще бумазейное белье носите. Нет, Ганс, что это ты придумал, такая девушка – и вдруг Овечка… Да она у тебя валькирия, грудь высокая, гордый взгляд… Ой, только, ради бога, не красней, а то я опять подумаю: настоящая провинциалка.

– Да я и не собираюсь краснеть, – смеется Овечка. – Ну, конечно, у меня высокая грудь. И взгляд гордый. Особенно сегодня. Берлин! Мандель! И такая свекровь! Только вот бумазейного белья я не ношу.

– Да, apropos[1]1
  Кстати (фр.).


[Закрыть] о белье… как у вас с багажом? Пусть лучше его доставит на дом транспортная контора. Или у вас мебель?

– Мебели у нас пока нет, мама. До покупки мебели мы еще не дошли.

– И не спешите. В моей квартире у вас будет княжески обставленная комната. Я знаю, что говорю: очень уютная. Деньги гораздо нужнее мебели. Надеюсь, денег у вас много.

– Откуда? – бормочет Пиннеберг. – Откуда у нас быть деньгам? Сколько платит Мандель?

– Какой Мандель?

– Ну, в магазине Манделя, куда я поступаю работать?

– Разве я писала что про Манделя? Я уже забыла. Поговоришь сегодня вечером с Яхманом. Он знает.

– С Яхманом?

– Ну, так берем такси! Вечером у меня гости, я не хочу запаздывать. Ганс, сбегай-ка вон туда, к окошечку доставки багажа. И скажи, чтобы до одиннадцати не доставляли, я не люблю, когда звонят до одиннадцати.

Обе женщины остались на некоторое время одни.

– Ты любишь поспать, мама? – спрашивает Овечка.

– Конечно. А ты не любишь? Всякий разумный человек любит поспать. Надеюсь, ты не будешь уже с восьми утра по квартире шлепать.

– Конечно, я тоже люблю поспать. Да только мальчугану надо вовремя поспеть на службу.

– Мальчугану? Какому мальчугану? Ах да, нашему мальчугану. Ты зовешь его мальчуганом. А я Гансом. На самом деле его Иоганнес зовут, старик Пиннеберг так захотел, чудак был… Зачем же тебе так рано вставать? Это просто нелепый мужской предрассудок. Отлично могут сами сварить себе кофе и намазать хлеб маслом. Только скажи ему, чтобы не очень шумел. Прежде он ни с кем не желал считаться.

– Со мной он всегда считается! – решительно заявляет Овечка. – Никто со мной так не считался, как он.

– Сколько времени вы женаты?.. Ну, так о чем же тогда говорить! Да, Овечка, надо подумать, как я тебя звать буду… Все в порядке, сынок? Значит, берем такси!

– Шпенерштрассе, девяносто два, – говорит шоферу Пиннеберг.

– У тебя, мама, сегодня гости? Но не…? – Он не договаривает.

– Ну, в чем дело? – подбадривает его мать. – Чего ты стесняешься? Ты хотел сказать; в честь вас, да? Нет, сынок, во-первых, на это у меня нет денег, а во-вторых, это не развлечение, а дело. Да, дело.

– Ты вечером уже не уходишь…? – Пиннеберг опять не доканчивает вопроса.

– О господи, Овечка! – возмущается его мать. – И в кого у меня такой сын? Он опять стесняется! Он хочет спросить, все ли я еще в баре. Когда мне восемьдесят будет, он и тогда еще не перестанет спрашивать. Нет, Ганс, уже много лет не в баре. Он тебе тоже, верно, говорил, что я работаю в баре, что я барменша? Нет, не говорил? Так я и поверила!

– Да. что-то в этом роде он говорил…– робко произносит Овечка.

– Вот видишь! – Торжествующе заявляет мамаша Пиннеберг. – Знаешь, мой сыночек Ганс всю свою жизнь только и делает, что услаждает себя и других разговорами на тему о материнской безнравственности. Он просто гордится своим горем. Как был бы он счастлив, если бы имел несчастье родиться внебрачным. Но тут счастье изменило тебе, сынок, ты мой законный сын, я, дура, была верна Пиннебергу.

– Позволь, мама! – протестует Пиннеберг. «Господи, как хорошо, – думает Овечка. – Все гораздо лучше, чем я думала. Она совсем не плохая».

– Так, а теперь слушай, Овечка… Эх, какое бы тебе имя придумать? С баром все не так страшно. Во-первых, с тех пор по меньшей мере десять лет прошло, а потом, это был очень большой бар с четырьмя или пятью официантками и барменом, и они всегда плутовали с водкой и неправильно записывали бутылки, и утром счет не сходился, вот я и пожалела хозяина и согласилась там работать из чистой любезности. Я была своего рода директором, так сказать, правой рукой хозяина…

– Но, мальчуган, почему же ты тогда…

– Я тебе сейчас скажу, почему. Он подсматривал у входа через занавеску.

– Совсем я не подсматривал.

– Нет, подсматривал, Ганс, не ври. И, конечно, мне случалось иной раз выпить с завсегдатаями бокал шампанского…

– Водки, – мрачно поправляет ее сын.

– Ну и ликер я иногда пью. И твоя жена будет пить.

– Моя жена вообще спиртного в рот не берет,

– Умно делаешь, Овечка. Дольше сохранишь кожу гладкой. И для желудка это лучше. А потом от ликера я так полнею – просто ужас!

– А что это у тебя сегодня за деловые гости? – спрашивает Пиннеберг.

– Ты посмотри на него, Овечка! Прямо следователь! Он уже в пятнадцать лет таким был. «С кем ты пила кофе? В пепельнице лежал окурок сигары». Сын у меня…

– Но про гостей ты сама начала, мама…

– Ах, вот как? Ну, а теперь больше не хочу говорить. Вся охота пропала, как увидела, какую ты мину скорчил. Во всяком случае, вы не обязаны присутствовать,

– Но что случилось? – недоумевает Овечка. – Только что все были так довольны.

– Вечно он заводит эти противные разговоры про бар, – злится фрау Пиннеберг-старшая. – И ведь уже столько лет.

– Прости! Начал не я, а ты, – выходит из себя Пиннеберг.

Овечка поглядывает то на одного, то на другого. Она еще не слышала, чтобы ее мальчуган так разговаривал.

– А кто такой Яхман? – спрашивает Пиннеберг, равнодушный к излияниям своей мамаши, и голос у него далеко не ласковый.

– Яхман? – переспрашивает Миа Пиннеберг, и ее выцветшие глаза грозно сверкают, – Яхман – мой любовник на сегодняшний день, я с ним сплю. На сегодняшний день он заместитель твоего отца, сынок мой Ганс, и потому изволь относиться к нему с уважением. – Она фыркает. – О, боже, мой гастрономический магазин! Остановитесь, остановитесь, шофер!

Она уже выскочила из машины.

– Видишь, Овечка, какая у меня мать. Я хотел с самого начала показать тебе ее в настоящем свете. Вот какая она, – с глубоким удовлетворением говорит Иоганнес Пиннеберг.

– Ну как только ты так можешь, милый! – удивляется Овечка и впервые действительно сердится на него.

НАСТОЯЩАЯ КНЯЖЕСКАЯ КРОВАТЬ, ТОЛЬКО УЖ ОЧЕНЬ ДОРОГАЯ. ЯХМАН СЛЫХОМ НЕ СЛЫХАЛ НИ О КАКОМ МЕСТЕ. ОВЕЧКА УЧИТСЯ ПРОСИТЬ.

Фрау Пиннеберг открыла дверь в комнату и торжествующе сказала:

– Вот ваша комната…

Она повернула выключатель, и красноватый свет лампы смешался со светом уходящего сентябрьского дня. Она говорила о княжески обставленной комнате. И это действительно было так. На возвышении – кровать, широкая кровать, деревянная, позолоченная и с амурами. Красные шелковые стеганые одеяла, какая-то белая шкура на приступочке. Над кроватью балдахин. Пышное парадное ложе…

– Господи! – воскликнула Овечка и в этой своей новой комнате. Потом кротко сказала: – Да, но это слишком хорошо для нас. Мы ведь люди маленькие.

– Настоящая, – гордо заявила фрау Миа. – Людовик XVI или рококо, я уже не помню, спросите Яхмана, это он мне подарил. «Подарил, – думает Пиннеберг. – Он ей кровати дарит».

– До сих пор я эту комнату сдавала, – продолжает фрау Миа. – Великолепная кровать, но чтобы очень удобна была, не скажу. Сдавала большей частью иностранцам. За нее и за комнату напротив я получала двести марок в месяц. Но кто сейчас такие деньги даст? С вас мы возьмем сто.

– Сто марок за комнату я, мама, платить никак не могу, – заявляет Пиннеберг.

– А почему? Сто марок совсем недорого за такую шикарную комнату. И телефоном можете пользоваться.

– Телефон мне не нужен. Роскошная комната мне не нужна, – сердито говорит Пиннеберг. – Я даже не знаю, сколько я буду получать, а ты говоришь – сто марок за комнату.

– Ну, так пойдемте пить кофе, – говорит фрау Миа и выключает свет. – А может быть, сто марок для тебя будет не так уж дорого, ведь ты же не знаешь, сколько будешь получать. Вещи оставьте здесь. Послушай, Овечка, моя служанка сегодня не пришла, поможешь мне немножко по хозяйству? Тебя это не затруднит?

– С удовольствием, мама, с большим удовольствием, – соглашается Овечка. – Надеюсь не сплоховать, я ведь совсем неумелая хозяйка.

Некоторое время спустя в кухне можно наблюдать такую картину: на старом плетеном стуле сидит фрау Пиннеберг-старшая и курит одну сигарету за другой. А у мойки стоят молодые Пиннеберги и моют посуду. Она моет, он вытирает. Грязной посуды целая гора: тут и кастрюли с остатками еды, и целые батальоны чашек, целые эскадроны рюмок, тарелки, ножи, ножи, вилки и опять ножи и вилки… Посуду не мыли недели две, не меньше.

Фрау Миа Пиннеберг занимает их разговором:

– Сами видите, какая у меня прислуга. Я ведь в кухню не вхожу, вот Меллерша и делает что хочет! И чего я ей такие деньги плачу, завтра же выгоню. Ганс, сынок, ты поаккуратнее, смотри, чтобы на рюмках не оставалось следов от полотенца. На Яхмана очень трудно угодить, он такую рюмку просто об стену шваркнет. А когда покончим с посудой, тут же примемся ужин готовить. Это дело нетрудное: нарежем бутерброды, где-то оставался большой кусок жареной телятины… Слава богу, Яхман пришел, он тоже поможет.

Дверь открывается, входит господин Хольгер Яхман.

– Кто это у нас? – удивленно спрашивает он и во все глаза смотрит на нежданных судомоек.

Яхман – исполин, Яхман совсем, совсем не такой, каким его представляли себе супруги Пиннеберг. Рослый блондин, с голубыми глазами, с решительным, веселым, открытым лицом, широкоплечий, даже сейчас, поздней осенью, без пиджака и жилета.

– Кто это у нас? – недоумевает он и не переступает порога. – Неужели Меллерша, эта старая бестия, обожралась нашей водкой и сдохла?

– Очень мило, Яхман, – говорит фрау Миа, не вставая со стула. – Стоишь и глазеешь. Уж который раз ты так стоишь и глазеешь, просто записывать надо бы! Ведь я же тебе ясно сказала, что жду сына с невесткой,

– Ни слова ты мне не говорила, ни слова, – уверяет исполин. – В первый раз слышу, что у тебя сын. Да еще и невестка. Мадам…– Овечке, стоящей у мойки, в первый раз в жизни целуют руку, да еще мокрую. – Мадам, я в восторге. Вы теперь всегда будете мыть здесь посуду? Разрешите! – Он берет у нее из рук кастрюлю. – Вот это действительно тяжелый случай. В этой кастрюле Пиннеберг варила из старых подметок новые. Если память мне не изменяет, наждак должен лежать на нижней полке в кухонном шкафу, вот разве только окочурившаяся Меллерша унесла его с собой в могилу. Благодарю вас, молодой человек, позже спрыснем наше знакомство.

– Болтаешь всякую ерунду, Яхман. Любезничаешь, – раздается с галерки голос фрау Пиннеберг. – И уверяешь, что я никогда говорила тебе о сыне. А ведь ты, ты, собственно, лично устроил этого самого моего сына к Манделю с первого октября, то есть уже с завтрашнего дня он должен приступить к работе. Как это на тебя похоже, Яхман.

– Я устроил? Быть не может! – ухмыляется Яхман. – я в наши дни устроил на место – нет. Потом неприятностей оберешься.

– Господи, что за человек! – возмущается фрау Пиннеберг.Да ты же мне сказал, что все в порядке, чтоб я его вызывал;

– Ты что-то путаешь, Пиннеберг, ты путаешь, а не я. Возможно, я о чем-то таком и говорил, обещал посмотреть, нельзя ли что сделать, что-то такое смутно припоминаю, но про сына ты мне определенно ничего не говорила. Во всем твое проклятое кокетство виновато. Слово «сын» я от тебя ни разу не слышал.

– Нет, каково! – возмущается фрау Пиннеберг.

– И, по-твоему, я сказал, что все в порядке? Что касается дел, я очень пунктуален, аккуратнее меня человека нет, я настоящий педант – значит, позабыть я не мог. Вчера еще я виделся с Леманом – он заведует у Манделя персоналом – уж он-то мне должен был хоть заикнуться. Нет, Пиннеберг, это все опять твои воздушные замки.

Супруги Пиннеберг уже давно покончили с мытьем посуды, они стоят и глядят то на маму, которую исполин зовет просто по фамилии, то на Яхмана, который с олимпийским спокойствием от всего открещивается. И считает, что вопрос исчерпан, исчерпан окончательно.

Однако тут есть еще Иоганнес Пиннеберг. На Яхмана Пиннебергу наплевать, с ним он не считается, Яхмана он уже возненавидел, несет там какой-то вздор, думает Пиннеберг. Но он делает несколько шагов в сторону матери, он очень бледен.

– Мама, как это понимать прикажешь – ты вызвала нас из Духерова, мы потратили на поездку кучу денег, а ты просто морочила нам голову? – говорит он, слегка заикаясь, но очень отчетливо. – Только ради того, чтобы сдать нам за сто марок княжескую постель…

– Миленький, – хочет остановить его Овечка. Но миленький продолжает все решительнее:

– И чтобы у тебя была судомойка? Мы с Овечкой люди бедные, здесь мне, вероятно, даже пособия по безработице не дадут… так что же… что же…– вдруг он начинает всхлипывать, – что же нам теперь делать?

Он озирается по сторонам.

– Ну, ну, ну, только не ной, – говорит мать. – Вернуться в Духеров всегда успеете. Вы же слышали, и ты, Овечка, тоже слышала; я тут ни при чем, опять этот человек, опять Яхман все напутал. Его послушать, так всегда все в порядке и аккуратнее его человека нет, а на самом деле… Вот пари держу, он уже позабыл, что сегодня Штошуссенс приведет трех голландцев и что надо пригласить Мюллензифена и Нину и Клэр. И новую колоду для экарте ты должен был принести…

– Вот, извольте, – торжествующе говорит исполин. – Пиннеберг всегда так. О трех голландцах она мне сказала и насчет девочек тоже. А о Мюллензифене ни слова! Да и зачем нам Мюллензифен? Все, что делает Мюллензифен, и я делать умею.

– А карты для экарте, дорогуша? – Фрау Пиннеберг выжидающе смотрит на него.

– Принес, принес! Они у меня в пальто. Во всяком случае, думаю, что в пальто, когда я его надевал… сейчас сбегаю в переднюю, посмотрю…

– Господин Яхман! – вдруг обращается к нему Овечка и заступает ему дорогу. – Выслушайте меня. Видите ли, для вас это пустяк, что у нас нет места. Вы, вероятно, всегда сумеете найти выход, вы гораздо умнее нас…

– Слышишь, Пиннеберг? – с удовлетворением произносит Яхман.

– А мы люди совсем простые. И если мой мальчуган не получит места, для нас это будет большим несчастьем. Поэтому я вас очень прошу, если вы можете, постарайтесь, подыщите нам место.

– Знаете, дамочка, я постараюсь. Я подыщу мальчугану место, – с убеждением говорит Яхман. – Какое место вам нужно? Сколько он должен зарабатывать, чтобы вам на жизнь хватало?

– Да ты же отлично все знаешь, – вмешивается фрау Миа. – Продавцом к Манделю. В магазин мужского готового платья.

– К Манделю? Вы согласны в эту потогонную лавочку? – спрашивает Яхман и прищуривается. – Кроме того, думаю, там он получит пятьсот марок в месяц, не больше,

– Ты с ума сошел, – говорит фрау Миа. – Чтобы продавец получал пятьсот марок! От силы двести. Ну, двести пятьдесят. Пиннеберг кивает головой в подтверждение ее слов.

– Ладно! – облегченно вздыхает исполин. – Бросьте ерунду болтать. Знаете, я поговорю с Манассе, мы откроем для вас в старом Вестене такую лавочку – все отдай, мало, такую, как никому и не снилось. Я устрою вас, мадам, роскошно устрою.

– Хватит, – сердито обрывает его фрау Миа. – Твоими устройствами я действительно сыта по горло.

– Господин Яхман, устройте нам место, место с жалованьем, какое полагается по тарифному договору, просит Овечка.

– Только и всего! Такие дела я сто раз обделывал. Значит, к Манделю. Пойду-ка я к Леману, этот идиот всякому рад услужить.

– Только, пожалуйста, не забудьте, господин Яхман. Это надо сделать не откладывая.

– Завтра же поговорю с ним. Послезавтра ваш муж приступит к работе. Честное слово.

– Мы вам очень, очень благодарны, господин Яхман.

– Все в порядке, мадам. Все в полном порядке. А теперь я пойду за этими чертовыми картами… Голову даю на отсечение, что надел пальто, когда уходил. А потом где-то оставил, а где – одному богу известно. Каждую осень та же история: никак не могу привыкнуть, забываю о нем, вечно я его где-нибудь оставлю. А весной всегда чужие надеваю…

Яхман устремляется в переднюю.

– И он еще смеет уверять, будто ничего не забывает, – говорит фрау Миа в утешение молодым супругам.

ЯХМАН ЛЖЕТ, ФРОЙЛЯЙН ЗЕМЛЕР ЛЖЕТ, ГОСПОДИН ЛЕМАН ЛЖЕТ, И ПИННЕБЕРГ ТОЖЕ ЛЖЕТ, НО ВСЕ ЖЕ ОН ПОЛУЧАЕТ МЕСТО, ДА ЕЩЕ И ПАПАШУ В ПРИДАЧУ.

Яхман дожидался Пиннеберга около магазина Манделя, у витрины «Костюмы для мальчиков и юношей».

– А вот и вы. Только зачем такое озабоченное лицо? Все в полном порядке. Я Леману все уши о вас прожужжал, теперь он вами просто бредит… Сегодня ночью мы вам не очень мешали?

– Немножко, – с запинкой отвечает Пиннеберг. – Мы еще не привыкли. А может, просто с дороги устали. Не пора к господину Леману?

– А пусть его подождет! Он радоваться должен, что вы у него работать будете. Конечно, пришлась его долго уламывать. В наши дни не так-то легко взять нового служащего. Если он будет вас расспрашивать, так помните – вы ничего не знаете.

– Может быть, вы мне скажете, что вы ему говорили? Я должен быть в курсе.

– Э, что там? В каком еще курсе?! Вы же не умеете врать, по глазам видно. Нет, вы ничего не знаете. Пойдемте посидим немножко в кафе напротив…

– Нет, сейчас я не хотел бы…– настаивает на своем Пиннеберг. – Сейчас я хотел бы, чтобы у меня уже была уверенность. Для нас с женой это так важно…

– Важно! Двести марок в месяц… Ну, ну, ну, чего вы так смотрите, я же не в обиду вам сказал. Послушайте, Пиннеберг, – говорит большой Яхман и очень осторожно кладет руку на плечо маленькому Пиннебергу, – я здесь не зря стою и разглагольствую…– Яхман пристально смотрит на Пиннеберга. – Вас не шокирует, что я друг вашей матери?

– Нет, нет, – уныло тянет Пиннеберг, ему бы очень хотелось быть сейчас совсем в другом месте.

– Видите ли, Пиннеберг, видите ли, такой уж я человек, не могу молчать, – говорит Яхман, и в голосе его звучат ласковые нотки. – Другой бы, может быть, надулся и молчал и думал, какое мне дело до этих молокососов! Я же вижу, вас это шокирует. Пусть это вас не шокирует, так и жене скажите… Нет, не надо, ваша жена не такая, как вы, я это сразу понял… И если мы с Пиннеберг поскандалим, не обращайте внимания, это у нас так водится, без этого с тоски помрешь… А что Пиннеберг за эту изъеденную молью комнату с вас сто марок содрать хочет, так это чепуха, не отдавайте ей денег, и вся недолга, все равно промотает. А насчет вечерних гостей, так вы голову себе не ломайте, так оно заведено, так и останется, пока не переведутся дураки… И вот еще что, Пиннеберг…– и теперь великий болтун так обворожительно мил, что Пиннеберг, при всей своей антипатии, очарован, восхищен им…– вот еще что, Пиннеберг: не спешите говорить матери, что ждете ребенка. Я имею в виду, что ваша жена ждет. Для вашей матери ребенок хуже всего, хуже крыс и клопов, видно, она с вами хлебнула горя. Ничего не говорите. Отрицайте, и все. Время терпит. Я попробую сам ей сказать… Во время купания он мыло еще не цапает?

– При чем тут мыло? – не понимает Пиннеберг. Яхман хохочет.

– Вот если ребеночек, когда мамаша купается, высунется и цапнет из ванны кусок мыла, тогда уж, значит, скоро. Такси! Эй, такси! – вдруг орет он. – Мне уже полчаса, как надо на Александерплатц быть, зададут же мне теперь перцу эти голубчики. – И уже из машины кричит: – Стало быть, помните, второй двор, направо, Леман. Ничего не говорите. И ни пуха ни пера. Поцелуйте ручку жене. Желаю удачи!..

Второй двор направо. Все занято Манделем. Ну и огромное же дело у этого Манделя, те магазины, где до сих пор работал Пиннеберг, в десять, да какое там, пожалуй, в сто раз меньше. И он дает себе слово трудиться в поте лица, показать, на что он способен, все сносить, не ерепениться, да, моя Овечка, да, мой Малыш!

Второй двор направо в первом этаже: «Заведующий отделом личного состава фирмы Манделя». И тут же огромное объявление: «С предложением услуг просят не обращаться». И еще одно объявление: «Входить без стука». Пиннеберг так и делает: входит без стука.

Загородка. За ней пять пишущих машинок. За пятью пишущими машинками пять машинисток, одни помоложе, другие постарше. Все пять вскидывают глаза от машинок, и все пять тут же снова утыкаются носом в машинку и стукают дальше: ни одна не видела, что кто-то вошел. Пиннеберг стоит и ждет. Спустя некоторое время он обращается к одной из них – к той, что в зеленой блузке, к той, что сидит к нему всех ближе:

– Будьте любезны, фройляйн…

– Будьте любезны! – говорит зеленая блузка и смотрит на него с таким возмущением, словно он предложил ей тут же, немедля с ним…

– Я хотел бы видеть господина Лемана.

– Объявление на дверях!

– Простите, что вы сказали?

– Объявление на дверях!

– Я не понимаю вас, фройляйн. Зеленая блузка возмущена.

– Прочитайте объявление на дверях: «С предложением услуг просят не обращаться».

– Прочитал. Но я вызван к господину Леману. Господин Леман ждет меня.

Машинистка – Пиннеберг находит, что она довольно мила и как будто с недурными манерами, интересно только, как она разговаривает со своим шефом, неужели так же, как с сослуживцами? – машинистка сердито смотрит на него.

– Заявление! – говорит она. И затем с раздражением поясняет: – Заполняйте заявление!

Пиннеберг следует за ее взглядом. В углу на конторке лежит блокнот, на цепочке висит карандаш.

«Господин (госпожа) _______________

хотел бы видеть господина (госпожу) _______________

Цель посещения (указать точно) _______________

Пиннеберг пишет сначала: «Пиннеберг», затем «Лемана», над целью посещения, которую надо указать точно, он призадумывается. Он колеблется между «известна» и «поступление на работу». Но ни то, ни другое, вероятно, не удовлетворит строгую машинистку, и он пишет: «Яхман».

– Пожалуйста.

– Положите сюда.

Заявление лежит на барьере, машинки стрекочут, Пиннеберг ждет.

Немного спустя он кротко напоминает:

– Фройляйн, я думаю, что господин Леман меня ждет. Ответа нет.

– Фройляйн, будьте любезны!

Машинистка что-то бормочет, что-то нечленораздельное, вроде «пш-пш-пш», Пиннебергу приходит в голову, что так шипят змеи.

«Да, если здесь все сослуживцы такие…» – грустно думает Пиннеберг. Он все еще ждет.

Некоторое время спустя приходит рассыльный в серой форме.

– Заявление! – говорит машинистка.

Рассыльный берет заявление, читает, смотрит на Пиннеберга и исчезает.

На этот раз Пиннебергу не приходится долго ждать. Снова появляется рассыльный.

– Господин Леман просит, – говорит он очень вежливо и проводит его через проход в барьере в следующую комнату.

Это еще не кабинет Лемана. Но это преддверие к лемановскому кабинету.

Здесь сидит стареющая дама с желтой физиономией. «Верно, личный секретарь Лемана», – со страхом думает Пиннеберг.

– Присядьте, пожалуйста. Господин Леман еще занят, – говорит дама страдающим, томным голосом.

Пиннеберг садится. В комнате много шкафов с делами, жалюзи подняты доверху, скоросшиватели лежат стопками – синие, желтые, зеленые, красные. У каждого скоросшивателя имеется хвостик, и Пиннеберг читает на хвостиках фамилии: «Фихте», читает он, потом «Фильхнер», потом: «Фишер».

«Это фамилии служащих, – думает он, – личные дела», – думает он. Есть совсем тоненькие, есть личные судьбы средней толщины, совсем толстых личных судеб нет.

Старая дева с желтой физиономией ходит то туда, то сюда. Она берет машинописную копию, вздыхает, со страдающим видом рассматривает ее, затем пробивает. Она берет папку, подшивает копию к делу. Что это: приказ об увольнении или о прибавке жалованья? А может быть, это письмо, в котором фройляйн Бир предлагается быть любезнее с покупателями?

«Может быть, уже завтра, а то уже и сегодня вечером, эта желтая старая дева заведет новое личное дело: Иоганнес Пиннеберг. Ах, как бы хорошо!» – думает Пиннеберг. Телефон на столе звонит. Старая дева достает папку, вкладывает в нее письмо, телефон звонит, подшивает письмо, телефон звонит, кладет папку обратно на полку, телефон звонит. Старая дева берет трубку и говорит страдающим, бледным голосом:

– Отдел личного состава. Да, господин Леман тут… Кто будет говорить? Господин директор Кусник?.. Да, пожалуйста, будьте любезны, пригласите к телефону господина директора Кусника! Я соединю с господином Леманом.

Недолгая пауза. Наклонившись вперед, старая дева слушает, можно подумать, она видит того, кто на другом конце провода; чуть заметный румянец появляется на ее бледных щеках. Голос у нее все еще страдающий, но в нем слышатся резкие нотки, когда она говорит:

– К сожалению, фройляйн, я могу соединить с господином Леманом только после того, как вызвавшее его лицо возьмет трубку.

Пауза. Она слушает. Говорит чуточку более резко:

– Вы можете соединить с директором Кусником, только когда господин Леман возьмет трубку? – Пауза. Очень гордо: – Я могу соединить с господином Леманом, только когда директор Кусник возьмет трубку. – Теперь темп ускоряется, тон делается все резче.

– Извините, фройляйн, позвонили вы!

– Нет, фройляйн, мне даны указания.

– Извините, фройляйн, на это у меня нет времени.

– Нет, фройляйн, сперва должен взять трубку господин Кусник.

– Извините, фройляйн, мне придется повесить трубку.

– Нет, фройляйн, так уже не раз бывало, потом окажется, что ваш шеф говорит по другому аппарату. Господин Леман не может ждать.

И несколько мягче:

– Да, фройляйн, я же вам сказала, господин Леман здесь. Я сейчас же соединю. – Пауза. Затем совсем другим голосом, кротким, страдающим: – Господин директор Кусник?.. Соединяю с господином Леманом. – Нажатие на рычажок, голос нежный, воркующий: – Господин Леман, директор Кусник у аппарата. Извините, как вы сказали? – Она слушает всем своим существом. И совсем изнемогая: – Да, господин Леман. – Нажатие на рычажок: – Господин директор Кусник? Мне только что.сообщили, что господина Лемана вызвали на совещание. Нет, я его вызвать не могу. В данный момент его нет в кабинете… Нет, господин директор, я не говорила, что господин Леман здесь, ваша секретарша, верно, ослышалась. Нет, я не могу сказать, когда господин Леман вернется. Простите, пожалуйста, но я этого не говорила, ваша секретарша ослышалась. Всего доброго.

Она вешает трубку. Все такая же страдающая, желтая, только чуть порозовевшая. Она опять подшивает бумаги к личным делам, и Пиннебергу кажется, будто она немного повеселела.

«Препираться-то ей, выходит, полезно, – думает Пиннеберг. – Верно, радуется, что секретарше Кусника влетит. Ей важно только самой усидеть на месте».

Телефон на столе звонит. Два раза. Громко. Резко. «Дело» из рук секретарши летит на пол; она прилипла к трубке.

– Да, господин Леман? Да. Сию минуту. – И затем, обращаясь к Пиннебергу: – Господин Леман ждет вас. – Она распахивает перед ним коричневую, обитую клеенкой дверь.

«Хорошо, что я всю эту комедию видел, – думает Пиннеберг, проходя в дверь. – Итак, держаться с должным подобострастием. Говорить как можно меньше. Да, господин Леман. Слушаюсь, господин Леман».