Текст книги "Море. Корабли. Девушка"

Автор книги: Галина Врублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Только чистая красота духа.

Меня снова посетила мысль, что мое место – на сцене. Я могла бы не только ерничать, но и приносить людям удовольствие. Музыка смолкла. Островский проводил меня на этот раз к нашим ребятам и вернулся к жене.

Объявили белый танец – передали инициативу женщинам. Я в таких случаях не трогаюсь с места.

По-моему, приглашать парней на танец – радость для уродин и старых дев. Юрка выжидающе смотрел на меня, готовый вскочить по первому сигналу. Я наблюдала за остальными. С дальнего столика поднялась Света Колокольцева и с гордо поднятой головой направилась к Валерию Валерьевичу. Но жена Островского проворно пригласила его на танец и растерянная Светлана повернулась к другому офицеру. Этим другим был Серов, и к нему уже шла моя Тишка. Они направлялись в его сторону почти наперегонки. Я следила за их соревнованием. Тишка поспела первой. Серов, взяв даму под локоть, вывел на середину зала. Светлана, почти не глядя, пригласила незнакомого мне офицера, сидящего за тем же столиком, что и Серов. Да, унизительная ситуация для девушки. Юра сам решился пригласить меня. Но я отказалась, сославшись на усталость. Я наблюдала, как Островский танцует со своей женой. Она была намного ниже его и почти утыкалась маленьким острым носиком ему в грудь.

Он, отстранение глядя поверх ее головы, механически делал нужные повороты. Никакой красоты в их танце не было. Партнерша все портила своей скованностью. Понятно, почему она отпустила мужа танцевать со мной: в танцах она была совсем беспомощна.

Снова начались общие танцы в толпе. Я потеряла Островского из виду. Вместе со всеми пошла танцевать общий танец, но теперь я не выделялась среди прочих. Как будто первое выступление съело мою душу. К тому же ко мне прилип Юрка.

– Я тебя больше от себя не отпущу, – пригрозил он. – Хватит красоваться с женатыми офицерами. А я на что?

– Дай мне хоть перед смертью надышаться, – пошутила я, подразумевая под «смертью» свое предстоящее замужество.

В этой шутке была доля горечи. Мне казалось, что я действительно должна буду отказаться от каких-то милых душе привычек. Вряд ли я смогу посещать дискотеки так же часто, как сейчас. И я знала, что я раба своего слова. Оттого я редко что-нибудь обещаю. Эту верность слову привила мне моя бабуля за те годы, когда она воспитывала меня одна.

Когда я привычно, как прежде перед мамкой, канючила: «Ба-б, я больше не буду…» – она резко прерывала меня:

– Никаких обещаний! Еще твой покойный дед говаривал: «Дал слово – держись, а не давши – крепись!»

Мой дед, Константин Трифонович Кузнецов, тоже вырос в Кронштадте и был главарем местной шпаны. С четырнадцати лет, как и его отец, работал на морском заводе. Вначале – мальчиком на побегушках, потом стал клепальщиком. Тогда корабли еще были не сварные, как сейчас, а клепаные. По словам бабушки выходило, что, если бы не началась война, дед спился бы или загремел в тюрьму. Он постоянно был зачинщиком каких-то драк и потасовок. Но началась война, и дед, не успев отслужить срочной, стал матросом буксира, доставлявшего боеприпасы в Кронштадт. Эта крепость, выстроенная Петром I, прикрывала Ленинград от фашистов. За всю войну дед не получил ни единой царапины, а вот после не повезло: тральщик, на котором он работал, подорвался на мине.

Позднее бабуля часто вспоминала деда, своего сумасброда Костеньку. Так вот, верность слову она считала главным его достоинством. Он никогда не обещал того, чего не мог или не хотел сделать. Свои пьяные выходки в кабаках он не считал проступками, а своими победами в потасовках он гордился.

Тягу к выпивке его дочь унаследовала, но честность не была ее характерной чертой. Моя мать безбожно врала на каждом шагу. Но я, пойманная на проказах никогда не давала обещаний, что это не повторится. «Вся в деда», – говорила бабуля. Ясное дело, еще как повторится, думала я. И позже, в техникуме, случались разные прегрешения. В критических случаях я, потупив голову, говорила: «Да, виновата», но ничего не обещала исправить. И так вышло, что с Юркой я связала себя обещанием, не любя его.

Вечер закончился. Мы с Юрой вышли из клуба, и он тут же у ступеней подъезда припечатал меня губами, будто поставил клеймо собственника. И в тот момент, когда я почти задохнулась от нехватки воздуха, вызванного сумасшедшим поцелуем, я снова увидела Островского с женой. Он, заметив нас с Юркой в такой недвусмысленной позе, деликатно отвернулся.

Мы же с Юркой стояли в световом конусе фонаря, будто на сцене. Почему я сегодня все сравниваю со сценой? Для кого я живу – для себя или для других?

Юра тоже заметил выходящих из клуба людей.

На мгновение передохнул и тут же, решительно схватив меня под руку, уволок во тьму ночи, за какие-то строения позади клуба.

– Юрка, ты сегодня прямо псих какой-то. Куда ты меня тащишь?

Он остановился и стал осыпать мое лицо короткими страстными поцелуями, постепенно приближаясь к моим губам. Когда его язык оказался в моем рту, я потеряла возможность рассуждать. Целую бесконечность я плыла в его объятиях. В каком-то полусне я видела, как он бросил на землю свою куртку, как оказался надо мной. Я хотела напомнить ему о презике, но он резким движением закинул мою широкую юбку чуть ли не на голову, не слушая меня. Мы были вместе не первый раз, но таким решительным я своего увальня Юрика еще не видела. И как он мне сегодня понравился!

Наконец он отстранил меня:

– Все, Катюша, баста. Больше я тебя делить ни с кем не буду. И никому не отдам. Ни Задорожному, ни Островскому, ни кому другому.

Странно, что он упомянул фамилию Задорожного. Неужели ему кто-то донес о том, что тот пьяный вечер я провела с мичманом?

На лоб мне упала какая-то капля, затем другая.

Начал моросить дождь.

– А сейчас, Катюшка, извини. Меня ждут ребята в кубрике. У нас сегодня междусобойчик намечается, ты отпустишь меня?

Я, конечно, не возражала. Мне даже хотелось после сегодняшнего вечера побыть одной. Юра еще раз поцеловал меня и оставил на тропинке, ведущей к нашему подъезду. Сам резко повернулся и скоро скрылся за темными силуэтами вспомогательных зданий.

Дома, в общежитии, была только Тишка. Она была грустна. Мужчина ее мечты Серов, видимо, за пределами лаборатории уделял ей немного внимания. Мы, как две образцово-показательные школьницы, оказались одни. Я завалилась на койку, Тишка штопала дырку на незнакомых мне трениках. Голова ее низко склонилась к рукоделию, так что очки заметно сползли на нос.

– Ты что там, как Золушка, корпишь? – пошутила я. – Порвала штанцы, по деревьям лазала?

– Это спортивные брюки Анатолия Сергеевича.

– Ну ты даешь! Что, задание по практике? Он тебя попросил?

– Нет, я сама предложила. Он же без жены остался.

– Хорошенькое дело! Как тебе в голову пришло такое!

– Помнишь, на той неделе, когда у нас пьянка по случаю приезда была… Он тогда в штатское был одет. Вот тогда я и увидела, что коленка едва заметно светится.

Я знала, что Тишка приметлива. Но до такой степени! Я провела с Задорожным ночь, мне и в голову не пришло его штаны разглядывать. А Тишка тогда и видела его минут двадцать всего. Может, они потом с Серовым, когда я ушла, еще общались? Или в разговоры о чертежиках штанцы вклинились? Тут будто кадры кинофильма мелькнули перед моими глазами. Тишка и Серов на площадке черной лестницы лабораторного корпуса.

Тишка и Серов в закутке столовой, за служебным столиком. Все их почему-то скрываемые от общественности встречи вдруг суммировались в моей голове.

– Ты с ним спала? – напрямик спросила я.

Оксана залилась краской:

– Ну какое это имеет значение.

– Новая любовь, идеальная личность?

– Ты, Катя, не смейся. Капитан Серов – не такой, как все. Я бы за ним на край света пошла.

После защиты диплома я попрошу распределение в эту часть. Правда, он меня отговаривает. Не хочет, по его словам, такой жертвы. Знаю, многие мечтают вырваться из этой глуши. Но я не боюсь скуки, нет. С любимым, знаешь, и в шалаше рай.

– А физик? – напомнила я ей прошлогоднее увлечение нашим учителем. Тогда, влюбившись, Оксана мечтала остаться на кафедре, работать рядом с ним лаборанткой.

– Физик – это детское. Физик – Учитель, с большой буквы. Но он уже старик, вся голова седая. А Серов – совсем другое. Его взгляд говорит даже тогда, когда молчит он сам. А как умен, разносторонне талантлив! Ты видела морские пейзажи на стенах в клубе? Его работы!

Вот это новости, таланты объявились. А мне-то Серов показался просто бабником.

– Вот как! Он еще и художник.

Тишка почувствовала насмешку в моем голосе и замолчала.

Вдруг она тихо ойкнула – производственная травма. Уколола палец иглой. Тишка засунула пострадавший палец в рот и стала смачно его сосать.

Вскоре она снова принялась за шитье и уже другим, почти равнодушным тоном спросила:

– Катя, а тебе что, по сердцу Островский?

Ну и словечки подбирает, тургеневская барышня. Я не хотела говорить с ней об Островском. Тем более, что сама не знала, как к нему отношусь.

Я могла бы сказать лишь одно: его внимание на вечере было мне приятно.

– Мы просто разговаривали, – отмахнулась я и вновь решила подойти с другого конца к ее делам – подловить, что ли.

– Тишенька, скажи, Серов у тебя первый?

На этот раз Тишка замолчала надолго. Я даже подумала, что она не расслышала мой вопрос. Наконец послышалось тихое, как выдох:

– Первый давным-давно был.

Вот те раз! У меня на глазах происходили все ее безумные любови на расстоянии. Никак не думала, что с кем-то дошло до постели.

– И кто? Расскажи.

– Это мой отчим.

– Отчим? А когда это случилось?

Я не раз видела ее отчима. Он казался мне слегка занудным, но вполне положительным мужиком.

Не пил, не скандалил. Немного угрюмый. Он обычно лежал на диване с техническим справочником в руке. Тишка говорила, что на заводе его ценят как хорошего рационализатора. Он и дома думал над разными шаблонами, приспособлениями. И Тишка никогда на него не жаловалась.

– Давно уже. В седьмом классе, когда ты в венбольнице лежала. – Тишка говорила все тише и тише, почти шепотом. – Как-то матери не было дома. Он вошел в мою спальню и взял силой.

– Так вдруг, ни с того ни с сего? А до этого не подкатывался?

– Он и жил-то с матерью всего полгода. Видно, присматривался…

– И ты никому не рассказала?

– Нет, я боялась. И стыдно было.

– И часто это потом происходило?

– Еще один раз. Мне уже страшно было оставаться с ним дома вдвоем. Я нож под подушкой держала. Решила, убью, если еще раз сунется. А в то время моя бабушка болела. Она от той же болезни, что и твоя, скончалась. Только твоя – дома, а моя в больнице лежала. И мать при ней дежурила. Вот отчим в ее отсутствие снова ко мне полез. Тут я нож из-под подушки схватила и в пах ему метнула.

– Ну и?..

– Он, конечно, без труда мою руку перехватил, нож только царапнул по бедру. Разъярился, слов нет. Красный, всклокоченный. Обычно он свою лысину волосками с боку покрывал. Водой смочит, пятерней пригладит. А тут над одним ухом длинная прядь висит, лицо перекошенное. Одежду на мне разорвал и так издевался, так издевался… даже грудь искусал.

Речь Тишки прервалась, и она разрыдалась. Потом она сняла очки и положила их на тумбочку, продолжая всхлипывать. Я вскочила со своей кровати и подсела к Тишке.

– Неужели ты и тогда промолчала, матери не рассказала?

– Он пригрозил: «Скажешь кому – убью!» Я хоть и дрожала от страха, в ответ бросила: «Подойдешь еще – самого убью!» Но маме не стала говорить. Она и так места себе не находила: врачи уже сообщили, что бабушка безнадежна. А тут еще я бы ее расстроила. Конечно, мне хотелось раскрыть ей глаза на этого подонка. Да она, может, еще и не поверила бы.

Она знала, что я отчима недолюбливаю. Мне этот тип сразу не понравился, когда он впервые явился в наш дом. У нас с мамой и отношения после его прихода ухудшились. А он больше после того раза не подходил. Видно, тоже испугался.

Я погладила Тишеньку по голове. Называется, лучшая подруга. Столько лет молчала! Но разве я сама рассказывала кому-нибудь про игры своего отчима «в котика»? Теперь я окончательно уверилась в том, что Петров был моим отчимом. Вот что эти отчимы с падчерицами вытворяют! Спасибо моему, что больно мне не делал. А тут такой кошмар пережить!

– Тишенька, и со мной ведь было почти такое.

– Как, с родным отцом? – изумилась она. – Да разве это возможно? Какой же свиньей надо быть, чтобы к дочери в постель залезть!

Ее близорукие глаза, полные сочувствия и печали были сейчас необыкновенно красивы. Я впервые заметила, как преображаются глаза человека, когда он настроен на твою волну.

– Он мне, оказалось, не родной. Бабуля перед смертью открыла.

– А где же родной?

– Я и сама не знаю. Думала, Островский.

– Островский?

– Да, бабуля так думала, но она ошиблась. И теперь я не знаю, где искать своего настоящего отца.

Да знаешь, я боюсь даже его найти.

– Боишься? Почему?

– Ну, вдруг противным окажется, как… – Я чуть было не назвала фамилию Серова, но вовремя запнулась. Нравится он Тишке, пусть. – Вдруг забулдыга какой или преступник. Я знаешь сколько испереживалась уже здесь, в части, когда то одного, то другого за отца принимала. Да ладно. А где твой настоящий отец?

– Он умер давно. Я его не помню, маленькая была.

– Наверно, когда умер, это лучше всего. Мертвые плохими не бывают.

– Что ты говоришь, Катюша. Разве можно так о родном человеке! Отцы никогда плохими не бывают.

Отец – это, понимаешь, такое высокое, святое. Это почти как. Бог на земле. Если бы мой отец был жив, я бы знаешь как его любила! Пусть он горбатый, маленький и некрасивый. Дело в мужском духе, поддержке. Возьми нас с тобой, что без отцов выросли. Я – затюканная, мужчин боюсь, их грубости. Понимаешь, только Серов помог преодолеть мне этот страх.

Он такой ласковый, такой нежный. И знаешь, – Оксана еще гуще покраснела, – я впервые испытала оргазм. А взять тебя, – вернулась она к теме безотцовщины, – ты, как мальчишка, отчаянная, никому не веришь, никого не любишь. Все пытаешься что-то доказать. А вот у Эльки – нормальный, родной отец.

И она – нормальная девчонка: и отличница, и расслабленна по жизни. Чувствует, что ее все любят, все принимают. Ты все-таки ищи отца. Вдруг найдешь, тогда сразу счастливой себя почувствуешь.

Тишка прямо огорошила меня своим признанием об оргазме и рассуждениями о крутой дорожке, по которой вдут девчонки без отцов. Я считала, что мои проблемы с поведением возникли из-за пьющей матери. А Тишка говорит, что важнее чувствовать плечо отца, защиту. Может, это в детстве имеет значение. Вот, к примеру, Маринка, дочь Островского, – какой примерный ребенок! А я всю жизнь себя в обороне чувствую. Любой непонятный взгляд в мою сторону как атаку воспринимаю. Тотчас взрываюсь. Выходит, будь у меня отец, защита, я бы мягче была, спокойнее. Но я уже почти взрослая. Вот будет у меня муж, будет и защита. Я тотчас подумала о Юрке Нежданове. Заместитель отца?

Нет, конечно нет. Это – иное. А что бы изменилось, окажись Островский действительно моим отцом? У него другая семья. Все равно вместе с ним я не смогла бы жить. Я не знала ответа на этот вопрос, но внутреннее чувство говорило мне, что моя жизнь началась бы с нового рубежа, подтвердись его отцовство. Увы, не подтвердилось.

Неожиданно напряжение последних дней – рухнувшие надежды, случайная связь в пьяном виде, неистовство Юрки, внимательность Островского и все другое – смешалось в колючий огромный ком, застрявший в груди. Я заплакала от безысходности.

Нет, ничто не изменится в моей жизни. Я так и обречена кувыркаться все отпущенные мне дни. Слезы текли и текли из моих глаз.

Оксана погладила меня по голове. Ее пальцы утонули в моих спутанных кудрях.

– А ты помнишь, как у тебя было? Ну, с твоим отчимом.

– Почти не помню. Я тогда еще в школу не ходила. Просто он разные неприличные игры затевал.

– Понимаю. Ладно, давай ложиться.

Мы разделись и, не сговариваясь, легли вместе на ее кровать. Я прижалась к худенькому тельцу моей подруги. Я чувствовала себя мамой, защищающей свою дочку. Она затаила дыхание в моих объятиях и лежала не шелохнувшись. Я, просунув руку под ее ночную сорочку, погладила ее шелковистое бедро. Близость обнаженного тела не возбуждала меня, но усиливала нежность, испытываемую к подруге. Потом моя рука застыла на ее боку;

Наши вдохи и выдохи становились все более и более слаженными. Незаметно, под аккомпанемент собственного дыхания, мы заснули.

Глава 4

Я заметила, что красивые места часто не только завораживают, но и подчиняют себе людей. Торжественное спокойствие Балтийского моря действовало умиротворяюще и на меня. Теперь я, как примерная студентка, днем отсиживала часы на практике, выполняла ответственные задания Островского. Сам Островский в лаборатории бывал редко. То он возился с подводными гидрофонами в акватории, то проводил замеры с пульта управления. Он относился ровно ко всем студенткам, не выделяя и меня. Как будто и не было моего триумфа на юбилейном вечере, не было нашего незабываемого танца. А на что я, собственно, надеялась? Зато в любой свободный час теперь рядом со мной находился Юра. Он провожал меня утром до дверей лаборатории, а потом отправлялся на акваторию. С возвращением из экспедиции Островский снова привлек Юру к себе в помощники.

Вечерами мы вместе ловили с пирса рыбу, чуть в стороне от подводной лодки. Лодка стояла, как тут говорили, расхоложенная и не очень пугала рыб. Она и сама казалась огромным черным китом, временно заснувшим. Тут же были и другие наши ребята с удочками и спиннингами. Потом мы объединяли наш улов и варили в котелке уху. Однажды я отправилась за шишками – топливом для нашего костра. Я уходила все дальше и дальше вдоль берега, и наволочка, в которую я собирала шишки, постепенно тяжелела. Я присела на уже остывающий плоский камень и бездумно внимала шуму моря. Вдруг в ровный гул волн вплелся новый звук: пляжная галька глухо зачавкала под чьими-то шагами. Затем все затихло: видимо, гуляющие тоже присели. Но вскоре ветер донес до меня женские голоса. Скрытая большими валунами, я была невидима для собеседниц. Один голос я узнала: чуть окающий, волжский говор Светланы Колокольцевой. Второй голос был мне незнаком – видимо, принадлежал ее подруге. В голосе Светы слышалась тревога:

– Понимаешь, Лена, у меня скоро будет ребенок.

– Ты что, с ума сошла! Поезжай немедленно в Таллин, – заявила невидимая мне Лена. – Я тебе адресок дам. За одни сутки избавишься. Сейчас это быстро делают, если за деньги.

– Я не хочу избавляться, – грустно заметила Светлана. – Но отца у ребенка не будет.

– И куда ты с дитем? Домой поедешь? А что Островский – отказывается жениться?

Услышав знакомую фамилию, я еще сильнее навострила уши и пригнулась на камне.

– Да он и не обещал мне ничего. Понимаешь, он был так добр ко мне. Он вошел в мое положение. Ведь мне уже тридцать. Я хотела стать матерью, пусть одинокой.

– Да ну! – присвистнула невидимая подруга.

– Да. И разве я могу подвести его! Ты же знаешь, как политсовет части реагирует на такие вещи: выговор, снятие звездочек с погон и все в этом роде. Мне надо уехать, пока еще не заметно. Но контракт, сама понимаешь. Нужна справка от врача. Тут и пойдут разные разговоры, догадки начнут строить…

– А он тебя любит? – задала Лена главный вопрос.

Этот вопрос почему-то жутко заинтересовал меня.

– Мне кажется, он уступил моей мольбе. Знаешь, однажды на репетиции мы остались одни в клубе. Там все и произошло.

И жена его ни о чем не догадывается?

– У него очень умная и деликатная жена. Она никогда и виду не покажет.

Я слушала разговор подруг, и противоречивые чувства овладевали мною. Оказалось, что я, без всяких на то оснований, успела создать из Островского образ идеального мужчины. Так идеализируют своих родителей маленькие дети. Но я давно уже не ребенок, тем более – не его ребенок. И все же. Надежда встретить в жизни идеального героя, наверное, присуща каждому человеку. И чем сильнее отличается повседневная жизнь от идеальной, тем больше жажда совершенного. Не важно, что Светлана, по ее словам, сама совратила Островского. Он ведь тоже не ребенок. Наверное, с удовольствием воспользовался ситуацией.

Тем временем Светлана продолжала свой рассказ, перемежая его всхлипами:

– Ты его не знаешь, Леночка. Он очень целеустремленный человек, после училища окончил еще и академию. Он сейчас диссертацию пишет. Разве ему место в нашем захолустье! Он, должно быть, скоро пойдет на повышение. Так что ни о разводе, ни о внебрачном ребенке и разговора быть не может. Да у нас все как-то случайно получилось. Вначале я не думала, что у нас может быть что-то серьезное. Мысль о ребенке мне позже пришла, когда я влюбилась в Валерия без памяти. Мы просто исполняли вместе песни. И ни-ни, даже не прикоснулся, хотя часто одни оставались на репетиции.

Это тебе не кобель какой, вроде Серова. Помню, от Анатолия еле отбилась, когда он нас, контрактниц, специальности обучал. Тот прямо на работе руки к сиськам тянул. А Валера – не такой. Он культурный, обходительный. Я его почти принудила, точнее, разжалобила своим положением.

– Интересно, Светка. Расскажи.

Я подалась головой в сторону подруг, чтобы лучше слышать их разговор. Но галька на пляже снова пришла в движение, заглушая слова уходящих девушек. Я тоже встала с камня и побрела к нашим. Услышанное пересыпалось в мыслях, как камешки под ногами. Островский – такой же, как все. Как Задорожный, как Юрка Нежданов, как я сама. Горькое разочарование охватило меня. Неужели нет на свете идеальных людей?!

* * *

Приближалось первое сентября. Наша практика подходила к концу. В эти дни случилось еще одно любопытное событие. Эльвира и Иван Задорожный устроили помолвку. На ней были наши девчонки и несколько моряков, товарищей мичмана. Они подсмеивались над своим другом. Говорили, что погнался за ленинградской пропиской и хочет выбраться из гарнизона. Эльвиру обижали эти слова.

Но Иван просил ее не обращать внимания на грубый юмор ребят. «Завидуют мне, вот и выдумывают разные гадости», – отмахивался он от их слов и еще крепче обнимал счастливую Эльку. Она тоже старалась выставить перед нами своего жениха с лучшей стороны: «Знаете, девочки, таких скромных парней я еще не встречала в своей жизни».

Я вспомнила слова Оксаны о том, что девушки из полных семей более нормальны, чем выросшие без отца. Пока подтверждалось только одно: такие девушки умеют захомутать парня, когда сильно этого захотят.

В последний день нашей практики мы подводили итоги работы. Каждой практикантке предстояло написать две бумаги. Одну – для дела – с результатом проведенного спектрального анализа, другую – для макулатуры, в техникум, – отчет о практике. Вторая бумага была более пространной. Мы описали наше посещение арсенала, а также объектов, которые и в глаза не видели. Почему-то в техникуме всегда требуют отчетов вселенского масштаба. Центральную часть нашего объемного отчета составляла схема организации работ на полигоне. Только теперь до меня дошло, откуда брались шумовые сигналы корабля, которые я крутила на своих магнитофонах. Часть пленок записывали на ходовых испытаниях в море, откуда некоторое время назад вернулся Островский. Другие сигналы получали прямо на базе. Оказалось, на дне, как здесь говорили, акватории, лежали специальные гидрофоны, снимающие шумы судна на стоянке. Я, перекладывая коробки с магнитными пленками, записывала на бланк номера обработанных режимов.

Пленка была высокого качества, зарубежного производства. Нам бы с Юркой пригодилась такая, песни на кассеты перегонять. Таких бобин уже нет в продаже, они только на студиях звукозаписи в ходу. Не успела эта мысль промелькнуть в моей голове, как следом мелькнула вторая. Если взять парочку бобин, никто не заметит. Их здесь, наверное, не меньше сотни. Я оглянулась, рядом никого не было. За соседним столом, склонив головы, корпели над отчетом девчонки. Офицеры стояли у измерительного тракта и о чем-то оживленно спорили. Я медленно приоткрыла свою сумочку и, еще раз оглянувшись, затолкала в нее две бобины. Потом не торопясь закрыла шкаф и присоединилась к девчонкам.

Элька, быстро накатав отчет, отвалила к своему Ивашке: он сегодня проводил работы на полигоне.

Мы с Тишей переписали кое-что из ее умных мыслей и тоже собрались домой. Серов и Островский поблагодарили нас за помощь и напутствовали на дальнейшую деятельность во славу нашего военно-морского флота. Тишка, в свою очередь, пригласила офицеров, если будут в Питере, заходить в гости.

Затем, покраснев, записала на клочке бумаги свой телефон и протянула его Серову. Тот, усмехнувшись, взял. Неужели Оксанка вернется к нему сюда навсегда? Кто знает… Мне тоже было грустно расставаться с Островским, впервые я ощутила расставание как потерю. Хотя кавторанг Островский не идеален, но он все-таки лучше, чем многие другие.

Мы с Тишкой вышли в коридор. Я попросила ее обождать и свернула в туалет: бобины с пленкой надо было получше припрятать. На вахте могли проверить сумку. Я затолкала плоские, но заметных размеров коробочки за пояс джинсов, с трудом застегнув «молнию», и вернулась к ожидавшей меня Тишке. Вахтенный у турникета, как и ожидалось, попросил открыть сумку. Я с каменным лицом выполнила его просьбу. Он кивнул: ладно, мол, проходите. Мы вышли на улицу. Идти мне было неудобно, мешали коробки за поясом, но и вынуть их еще было нельзя. Мы пока были на виду, из окон здания на нас могли смотреть. Наконец мы свернули на песчаную лесную дорожку, по которой ходили целый месяц. Теперь она стелилась мягким ковром из пожелтевших иголок сосен. Выходит, и хвойные деревья сбрасывают листву, меняясь незаметно для нашего глаза. Ничего постоянного в мире нет. Я остановилась, посмотрела в оба конца дорожки – никого не было – и вытащила из-за пояса удачно присвоенные бобины. И тут я увидела на обочине дорожки, у ближайшего куста, офицера.

Он был безлико красив: как моряк, изображенный на плакате. Его ярко-синие глаза светились ясно и чисто, но без всякого выражения. Он поспешно застегнул ширинку на брюках и, приняв властный вид, подошел к нам.

– Капитан первого ранга, замполит командира части Николаев, – представился он. – Прошу, гражданочки, предъявить ваши коробочки и документы.

От растерянности я уронила одну коробку. Тишка наклонилась и подняла ее, протянув офицеру.

Я тем временем трясущимися руками доставала из сумки паспорт. У Тишки офицер также потребовал паспорт. Затем он выяснил, в каком подразделении мы проходили практику, и потребовал вернуться назад, в здание. Все остальное происходило будто в кошмарном сне. Нас с Оксаной обвинили не просто в воровстве пленок, а в шпионаже. Ведь на пленках содержались секретные записи шумов корабля. Разбирательство происходило стремительно и проводилось на самом высоком уровне морской базы. Вставал вопрос об исключении нас с Оксаной из техникума (мой жалкий лепет, что подруга ни при чем, не был принят в расчет). Оксанка плакала, но это еще что! Я впервые видела, как выглядят испуганные мужчины, боевые офицеры. Островский был бледен, как лист бумаги. Серов, напротив, покрылся пунцовой краской до самой шеи.

Говорил в основном замполит Николаев. Его речь была размеренна и убедительна. Он обвинил в умышленном шпионаже офицеров, а нас – в пособничестве им. Мне сразу вспомнились рассказы и фильмы о тридцать седьмом годе. Но сейчас – конец восьмидесятых! Разве можно так, без суда и следствия! «Вы пойдете под трибунал!» – резким командирским голосом завершил свою обвинительную речь замполит. Островский окаменел. Багровый Серов охнул и с грохотом свалился со стула.

Началась суета. По внутренней связи вызвали врача. Прибежали матросы с носилками. Врач послушал пульс Серова и приказал нести его в санчасть.

Тот был без сознания. Нам велели отправляться в общежитие и оставаться там.

Мы с Тишкой, переставляя ватные ноги, брели по той же песчаной дорожке, что представлялась красивым ковром три часа назад. Голова казалась чугунной болванкой, тяжелой и пустой одновременно. Я не знаю, кто ужаснее себя чувствовал: без вины виноватая Тишка или я – настоящая преступница. Я – безмозглая дубина, хоть бы сообразила, что пленки секретные. Нет, как всегда, вначале действие, а мысли – потом. Конечно, глупо вылететь из техникума перед самым окончанием. Но наша беда не шла ни в какое сравнение с тем, что ожидало офицеров.

Мы не ели весь день, но есть не хотелось. Не голод, но незнакомый страх сосал изнутри. В общежитии мы с Тишкой, не сговариваясь, плюхнулись на свои койки и закрыли глаза. Кажется, я заснула.

Разбудил меня разговор в комнате. Тут были и наши девчонки, и Юрка, и Валерий Островский. Я открыла глаза.

Взгляд Островского, направленный на меня, был потухший. Зато в его зубах тлела сигарета, а я считала, что он некурящий. Я села и тоже попросила закурить.

– Как капитан Серов? – Я вспомнила перипетии сегодняшнего судилища.

– Все в порядке. Приступ стенокардии, но уже сняли. Кстати, очень удачно, сегодня из санатория вернулась его жена. Есть кому ухаживать за больным.

– Жена? – не поверила Тишка, и лицо ее окаменело.

– Ну да, – подтвердил Островский, – у него очень заботливая жена. Он еле уговорил ее одну в санаторий уехать. Обычно они вместе всюду бывают.

Тишка оставалась неподвижна, застыв от горя, но меня история Серова не удивила, я раскусила этого типа с самого начала. Сейчас меня больше беспокоила собственная судьба.

* * *

– Что же теперь со всеми будет?

– Вам, Катя, думаю, не грозит ничего серьезного. Может быть, выговор в техникуме объявят.

– А вам? Трибунал?

– Надеюсь, обойдется без оного. Руководство части само не заинтересовано выносить сор из избы. Нагрянут проверки, комиссии. Начальству это тоже ни к чему. Но представление к следующему званию будет отменено. Я уже к погонам капитана первого ранга прицеливался. Что ж, походим еще во вторых. Я, как наставник по вашей практике, безусловно, виноват. Мне и отвечать. Надо было более четко объяснить вам режимные требования при работе с секретными материалами. Будьте, Катенька, осторожны. У нас такие дела редко прощают. Вам еще повезло.

Потом кавторанг Островский попросил всех выйти из комнаты, сказав, что ему надо поговорить со мной с глазу на глаз. Юрка упрямо топтался у моей кровати.

– Юра, пожалуйста, выйди тоже.

Юра вышел и, прикрывая за собой дверь, оставил щель. Валерий Валерьевич поднялся с табуретки и прикрыл дверь плотнее. Тон его заметно смягчился, хотя он продолжал упрекать меня:

– Катя, ты понимаешь, как подвела меня, Оксану, всех?

Он снова говорил на «ты», как тогда, на берегу, когда узнал, что я считаю его своим отцом. Я ничего не ответила. Я была так ужасающе виновата, что не считала себя вправе больше оправдываться.