Текст книги "Окно в Париж для двоих"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 9

– Гарик, деточка, скушай бульончика, я прошу тебя! Крепкий говяжий бульончик – это то, что тебе сейчас нужно, поверь!

Голос матери огромным воздушным пузырем наполнил его легкие, тело тут же сделалось послушным, невесомым, и парить бы ему и парить, но… пришлось просыпаться.

Пришлось просыпаться, проклял бы кто вовеки веков эту гнусную похмельную реальность. Просыпаться, смотреть в отвратительный потолок с отклеившимися обоями, дай бог здоровья соседям с третьего этажа. Осознавать, что голос матери – это всего лишь сон. Она умерла полгода назад. Понимать, что крепкого говяжьего бульона в это утро не будет. Мокрого полотенца на лоб не будет тоже. Останется лишь похмелье одно, живучее, как саранча. Поганое, тяжелое похмелье, пережить которое он уже не торопился. Торопиться теперь было некуда.

И зачем просыпался в такую рань? Хотя почти полдень. Разве рано?

Он сбросил с кровати сначала одну ногу. Попробовал нащупать пяткой пол. Тот странно покачивался. Покачивался, как корабельная палуба, черт побери! Даже смешно сделалось, надо же было до такого допиться!

Вторая нога через пару минут встала на пол чуть тверже. С телом была проблема. Гнулось и прогибалось, как дурашливый надувной клоун на праздничной городской площади. С головой было не лучше. Что-то изнутри сильно давило на глаза, мешая отчетливо различать предметы. Оттого и ударился несколько раз об углы, пока брел в ванную.

Хвала небесам, вода текла из крана и горячая, и холодная, пару дней как включили. А до этого приходилось лазить в ванну и корчиться в судорогах под ледяными струями. И, помимо этого, существовала масса неудобств. Одни траншеи, опоясавшие двор, чего стоили. Нормальным людям оно, может, и ничего, они по мосточку, аккуратненько. А что нормальным людям сойдет, Гарику Прокофьеву просто смерть. Его же из этих траншей раз десять вытаскивали за минувшие два месяца. Чертыхались, ругались, обкладывали матюком, но вытаскивали в память о былых заслугах.

Вспомнив о них, Прокофьев скрипнул зубами и, упрямо игнорируя кран с горячей водой, влез под ледяной душ. Стоял долго. Корчиться и стонать от холода не было сил, поэтому стоял молча. Стоял и все думал. Правильнее, пытался собрать воедино разрозненные обрывки отвратительных мыслей. Мыслей о собственном бессилии, об отвратительной гибкости, заставившей прогнуться перед говенными обстоятельствами.

Чем больше думал, тем гаже становилось. Впору было вылезать из ванны и снова идти занимать денег на очередную опохмелку. А ведь завязать собирался, правда, по срокам еще не определился, когда именно.

Через край ванны перешагнул другим человеком. Трясло, колотило и подбрасывало, тошнило, и все плыло перед глазами, но теперь как-то уже по-другому. Не так резко и болезненно. Кое-как вытерся грязным вдрызг полотенцем, швырнул его туда же, откуда взял только что – под раковину в тазик с грязными носками и трусами. Вот дожил, а! Раньше хоть мать была жива, следила за всем этим дерьмом. Чтобы все было чисто, постирано, сготовлено. В душу влезть не могла, нет, но хоть внешний лоск его бережно хранила. Матери не стало уже как полгода. Месяц, как он безработный. Год уже, как брошенный.

Вспомнив об этой женщине, Гарик не хотел, да застонал.

Да сколько же это будет длиться-то, господи! Когда же это уже отпустит, закончится, сдохнет в его поганой душе?! Когда он перестанет думать о ней, винить ее во всем, мысленно объясняться с ней снова и снова?!

Наваждение, а не женщина просто. Мать не зря была против. Говорила же, что погубит она его. Не послушал? Нет. Пожинай теперь, идиот!

Прокофьев вполз на собственную кухню и чуть воспрял духом. Надо же, и не помнил совсем, как вчера с вечера убрал здесь все. Вымыл и вытер посуду, расставил все по шкафам и рассовал по ящикам и даже мусор вынес. Помойное ведро было аккуратно обернуто пакетом для мусора.

Так, стоп! А он ли это все сделал? Ладно посуда. Здесь еще туда-сюда, но чтобы он так изловчился и с пьяных глаз и рук так упаковал помойное ведро… Нет, что-то тут не так. Кто-то был у него в доме и прибрал здесь все.

Кто?..

Качнувшись всем корпусом, Прокофьев обернулся к холодильнику, огромному, как платяной шкаф. Интересно, а в нем что-то изменилось или нет? Вчера утром там было пусто, если не считать вздувшегося пакета с кефиром. Пить тот было уже невозможно, выбросить – лень. А сейчас там что?

Осторожно, будто заминированную, Гарик потянул ручку холодильника на себя. Дверь мягко чавкнула и открылась.

Чертовщина какая-то, да и только! Три кастрюли и сковородка! Десяток яиц в хрустящей пластиковой упаковке. Пакет молока. Снизка молочных сосисок. Граммов пятьсот лука и картошки внизу, под стеклом.

Кто?..

Гарик ухватился за лицо, долго тер его и все жмурился. Вдруг это у него глюки? Вдруг в холодильнике по-прежнему пусто, а все эти яства ему только привиделись? Взяться им было неоткуда, это точно. Мать умерла. Готовить было некому. Те шалавы, которые время от времени таскались в его квартиру, были такими же неудельными, как и он. И сожрать были готовы все, вплоть до бегоний, оставшихся от матери, которые он трепетно поливал ежедневно.

Кто?..

Осторожно, будто боясь обжечься, Прокофьев протянул руку и чуть приподнял крышку на самой большой кастрюле.

Борщ! Черт побери все на свете, в кастрюле был самый настоящий борщ!

Вторая кастрюля была полна гречневой кашей, именно такой, как он любил, – рассыпчатой, крупинка к крупинке. Тысячу лет, кажется, не ел такой каши. В третьей масляно бултыхалась жирная подливка с огромными кусками мяса, остроугольно торчащими наружу. А в сковородке ровными плотными рядками гнездились котлетки.

Прокофьев чуть не расплакался.

Когда он так ел в последний раз? Полгода назад, когда мать еще была жива. Только она могла так много и так вкусно готовить. Кстати, а вкусно ли? Может, правда все это ему только кажется, а?

Суетясь, торопясь, словно все могло и в самом деле вдруг исчезнуть, Гарик принялся таскать кастрюли из холодильника. Наполнять корцы, ставить на огонь и есть, есть, есть.

Он спешил, обжигался, глотал, почти не пережевывая. Ронял капли и крошки на голые волосатые коленки и беспрестанно мучился одним и тем же вопросом.

Кто?!

Кто все это сделал?! Кто мог сотворить в его жизни это крохотное, но все же чудо?

Эта женщина не могла – стопроцентно. Матери нет. Друзей…

Друзей не осталось. Схлынули мартовским снегом, стоило припечь пожарче.

А ведь припекло! Да как припекло!!!

Все засуетились, заерзали толстыми задницами, торопясь сохранить под ними свои теплые кресла. И начальник, паскуда, поспешил подставить его так, что теперь ни за что ему никогда не отмыться. Шутка ли, привлекли отдел внутренней безопасности, поймав его вроде бы на взятке. А он ведь не брал, черт побери!!! Никогда и ни у кого не брал!!! Втиснули, паскуды! Втиснули ему в стол пачку банкнот, и отпечатки его на ней потом отыскались. А что здесь такого?! Что? Он мог эту пачку сотни раз в руках держать по ходу какого-нибудь дела. Или спьяну дали ему ее подержать, чтобы он ее основательно изляпал.

Пить не надо было, вот! Так и мать ему говорила постоянно, и та самая женщина, которая бросила его раньше всех. Не выдержала она, видите ли, его самоотверженной дури. Так она ему выдала тогда? Кажется, так…

Прокофьев свалил грязные тарелки, корцы и ложки в раковину. Постоял немного, подумал и открыл-таки воду. Решил все перемыть. Ни к чему нарушать целостность картины воцарившегося на его кухне порядка.

Вымыл на удивление быстро. Аккуратно и почти с удовольствием. Может, оттого, что насытился? Может быть, может быть. Но все же кто это?

Телефонный звонок из комнаты прозвенел очередным гимном его прошлому. Гарик Прокофьев замер на мгновение, остолбенев от неожиданности. Почему звонит телефон, почему? Он же давно отключен был за неуплату.

Тут же бросился в комнату, все еще натыкаясь на углы. Не так уж много времени прошло с его подъема, чтобы о забытой координации вспомнил его запущенный организм.

– Алло, – выдохнул осторожно и с недоверием.

Может, он и правда с ума начал сходить? Сначала еда в холодильнике, теперь еще и телефон вдруг заработал.

– Алло, – повторил он снова и замер с открытым ртом, даже лоб испариной покрылся в ожидании ответа.

Ответят или нет? Ответят или нет? Если не ответят, все! Можно смело занимать койку в психушке.

– Гарик, здорово, – хрипло вздохнула трубка возле самого уха. – Ты как там, очухался?

Мазурин?! Иван Мазурин?! Не может быть! Он же…

Он же одним из первых покинул плотные ряды его друзей. И теперь вот звонит с телефона, который был отключен.

– Эй, рванина, чего молчишь? Слышишь или нет? – Иван едва слышно выругался. – Прокопий, отвечай!

Прокопием звал его только Мазурин, и только он имел право так называть его в лицо. Значит, с рассудком все в порядке, и ему в самом деле звонит Иван.

– Чего хотел? – ответил Гарик нелюбезно; тут же вспомнились былые обиды, о которых забыть ой как непросто. – Чего звонишь, Вано?

– Жив, стало быть, – улыбнулся Иван. – Ну, и слава богу! Пожрал, нет?

– Ну! И че дальше? Ты, что ли, тут похозяйничал?

– Ну… Не совсем я. На пару с Маринкой.

Маринкой звалась супруга Мазурина. И была она ему не просто супругой, а боевой подругой на все сто лет вперед. И Прокофьев Мазурину всегда завидовал и всегда стремился подвести под эту отличительную черту и ту свою женщину, которая не выдержала и сбежала, которая…

А, да и ладно! Чего теперь?

– А как вы вошли? – озадачился Гарик, мысленно с теплотой вспомнив о Маринке, к ней у него предъяв не было никаких. Она была человеком с большущей буквы.

– Вошли, душа моя, вместе с тобой. Вот как выловили тебя из траншеи, так потом и вошли. – Мазурин вздохнул с легким матерком. – Понравился харч или как? Маринка переживает.

Комку в его горле сейчас совершенно не было места. Он там просто-напросто не вмещался. Прокофьев глотал, глотал, корябая шершавым языком жесткое небо. Потом не выдержал, зажмурился и пробормотал:

– Да иди ты, Вано, знаешь куда!

– Ну вот це дело, а то пить он, понимаешь, начал. Понравилось, значит. Так и запишем. А то она переживает, Маринка… – Мазурин замолк ненадолго, а потом спросил: – Зайти можно?

– Вчера так без разрешения вошел, чего теперь? Заходи, – ответил Гарик.

Положил тут же трубку, чтобы друг невзначай не передумал, и заметался по квартире. Где же штаны его, господи! Не помнит же, как раздевался вчера! Хотя наверняка они его и раздевали, раз домой привели. А перед этим из траншеи вылавливали, как пескаря. Стало быть, портки были грязными. Но в тазу с бельем в ванной их не было. Где тогда?

На балконе! Выстиранные Маринкой джинсы нашлись на балконе. Он сдернул их с веревки вместе с прищепками и, не обращая внимания на то, что те еще не совсем просохли, натянул на себя. Поскреб пальцами заросший подбородок, но бриться не захотел. Не сможет. Руки тряслись. Подумав, полез в шкаф. Нашлась чистая футболка, надел. Сел на диване в большой комнате и стал ждать бывшего друга и бывшего соратника, с которым разошлись на почве…

А с чего же все началось? Ведь началось еще до того, как его выгнали. Началось с того самого поганого дела, которое он – кровь из носу – решил раскрутить. Начальство поначалу не мешало, но и не приветствовало. А Иван Мазурин предупредил сразу:

– Не лезь! Не твоего полета небо!

Не послушал, влез, за что и поплатился. Правда, перед этим друга своего шкурой продажной обозвал, подрались они, кажется, даже. Да, подрались. Ужинали под водку в летнем кафе, ну и слово за слово, кулаком по столу, а потом и в морду. С тех пор и раздружились. А потом покатилось, помчалось вниз под горочку.

Теперь вот что-то Мазурин про него вдруг вспомнил.

Гарик Прокофьев снова перепугался, услышав звонок в дверь. Давно уже, ох как давно к нему уже никто не звонил и не стучал. Собутыльники вваливались без стука и звонка. Телефон молчал все это время…

– Ну, здорово, – облапил его Мазурин, отодвинулся, оглядел и повеселел сразу. – А ты ничего. Думал, что после вчерашнего и не поднимешься. А ты ничего. Можно войти?

– Валяй, – буркнул Гарик и пошел, не оглядываясь, в комнату.

Комок в горле разросся до неимоверных размеров, ну, просто разговаривать сил не было. А тут еще Мазурин, черт, как на грех, оказался все таким же славным малым, как и прежде. Смотрел в глаза, не отворачиваясь. Руку жал, не брезговал.

Вошел следом за ним и тут же полез в материно кресло-качалку. Сколько помнил их дружбу Прокофьев, столько помнил, как гонял Ивана за это. Сейчас смолчал. Да и в кресле этом уже как полгода никто не сиживал. Даже шаль матери до сих пор висела на спинке.

– Про строительную компанию «Голиаф» слышал? – безо всякого перехода спросил Мазурин и качнулся пару раз.

– Ну!

– Компания была процветающей. Строила исправно. Жильцы не роптали. Это пока, – поднял палец кверху Иван. – Но вот совсем недавно один возмутился. Как думаешь кто?

Хотел было сострить про лошадь, у которой голова чуть больше, и, стало быть, мыслительных способностей у той ровно на размер черепной коробки, но смолчал.

– А возмутившийся наш с тобой общий знакомый.

– Да? Ну и что? – Гарик равнодушно пожал плечами, хотя внутренне насторожился.

Из-за этого общего знакомого все и случилось в его жизни. Ему хотел было наступить на хвост Прокофьев, да вот на свой наделал.

– Возмутился он, стало быть, – продолжил, невзирая на внешне равнодушный вид Гарика, Иван. – Затребовал обратно свой задаток и…

– И?

– И не получил его, представляешь! – Мазурин чему-то радовался несказанно, радовался и тянул из него нервы.

– И?

– И тут началось такое! – Кресло снова качнулось пару раз.

– Говори, не тяни, чего ты, мать твою! – взревел Гарик, соскочил с дивана и, подлетев к креслу, попытался вытряхнуть из него Мазурина. – Хорош качаться! Сколько можно тебя гонять с него!

– Слава богу, очнулся, – обрадованно цокнул языком бывший друг и соратник. – А я уж было думал, что потерял ты интерес как к жизни самой, так и к мерзавцу этому, что тебе нагадил. А в кресле я посижу, уж потерпи, Прокопий… Не получил денег наш с тобой корешок, Гарик. Но вот что странно…

Мазурин Иван полез в карман за сигаретами. Взглядом испросил разрешения. Он всегда его спрашивал, хотя и знал, что курить в этом доме можно. Вот в кресло лез, мерзавец, без спроса. А курить разрешения всегда спрашивал. Спросил и сейчас. Дождался молчаливого позволения. Прикурил с удовольствием. Прищурился на тонкую струйку дыма, живенько потянувшуюся к открытой форточке, и говорит:

– Денег Хромой не получил по странному стечению обстоятельств, Прокопий.

– И что за обстоятельства?!

Будто и не было полугодового бездействия. Будто и не топил он жизнь свою и тоску на дне стакана. И обиды растворились разом, и хандра. Чутье! Чутье очнулось. Да с таким обострением, что даже носом повел, будто гончая хватая след.

– Деньги эти – миллион наших с тобой отечественных – пропали!

– Как это пропали? Украли их, что ли, у него?

– Не у него, получается. – Иван глубоко затянулся, потом еще и еще раз, смакуя новость, которую хотел обрушить на друга и которой надеялся встряхнуть того как следует.

– А у кого?

– У Таньки. У той, что хозяйка этого самого «Голиафа». Она денежки приготовила. Исправно отсчитала вместе со своими помощниками: главным бухгалтером и главным менеджером фирмы – своим доверенным лицом, другом и любовником в одном лице. Отсчитала, значит. Сложила в кожаный кейс и…

– И?! Щас, Вано, как в репу дам! – заорал, не выдержав, Гарик. – Чего тянешь?!

– И все! Пропали денежки. Вроде и до Хромого не доехали. И в то же время в «Голиаф» не вернулись.

– Кто должен был передать деньги? – проявил себя забытым всеми профессионалом Прокофьев.

– Узнаю мастера! – удовлетворенно прицокнул языком Мазурин.

Имелась у того такая привычка, цокать совершенно на восточный манер языком. Оттого Гарик и называл друга не Иваном и не Ванькой, а Вано.

– Деньги должен был передать тот самый друг, соратник и любовник. Алексей, так его звали.

– Почему звали?

– Маладэц, знаишь, да! – заржал Мазурин. – Потому что пропал наш Алексей, Алешенька, сынок!

– Ага! Пропал, стало быть, вместе с деньгами? – Гарик думал чуть меньше минуты. – И теперь на него хотят свалить кражу денег, так?

– Пока никто не валит. Пока Танька только сопли на кулак наматывает и пытается в обход официального расследования все это дело разрулить. Наняла тут кое-кого… Но по ее версии и по версии этого самого Хромого все вроде так оно и есть.

– А он, стало быть, не успокоился и деньги продолжает требовать, – перебил его друг задумчиво. – И ты думаешь, что Хромой парня убрал, деньги прикарманил и теперь играет в непонятки и хочет сорвать еще один миллион наших с тобой отечественных?

– Именно, Гарик!!! Именно! Ну, как хорошо ты все схватываешь. Буквально на лету, не то что эти дуболомы! – Мазурин поискал взглядом пепельницу, не нашел, встал с жестоким старческим кряхтением с кресла и выбросил окурок в форточку. – Думаю, что все именно так и произошло, как ты обрисовал. А знаешь, почему я так думаю?

– Догадываюсь. – Прокофьев дернул плечами. – Произошло что-то еще?

– А как же! Произошло! Произошло убийство на улице Корчмной, слышал про такую?

Кто же про нее не слышал! Улица знаменита была рыночными площадями, постоянной борьбой за раздел территории, частыми мордобоями и притонами, что гнездились в старых, почти развалившихся домах.

– Кого убили на этот раз?

Гарик расставил пальцы веером и уставился на свои подрагивающие ладони. Как колбасит, прости господи! Похмелье паразитское, чуть притупившееся борщом и мясом, снова начало выкручивать весь организм. Сейчас бы пивка баночку или граммов сто водки. Глядишь, дело бы и наладилось.

– Обойдешься! – прикрикнул на него Мазурин, моментально все понявший и без слов. – А убили официантку из стриптиз-бара. Валентина Пыхина – двадцати пяти лет от роду. Высокая, длинноногая, худощавая, потасканная деваха. Ничего, в принципе, из себя не представляющая. Ее и убивать-то незачем, грабить нечего, наркотой она не баловалась. Связей порочащих особо тоже не имела. Не особо-то на ее мослы западал клиент, но вот что странно…

Прокофьев не смог задать другу наводящего вопроса. Тошнота подкатила к горлу с такой отвратительной силой, что впору было бежать из комнаты прочь. Перед глазами поплыли круги всех расцветок и размеров. По телу вдарило такой испариной, что футболка моментально прилипла к спине. Ох, сейчас бы водочки граммов сто – сто пятьдесят.

Иван оглядел его не без сожаления, покачал головой и неожиданно вытащил из кармана куртки чекушку.

– На вот, алкашина, опохмелись. Иначе, чую, разговора у нас с тобой не получится. Ты же не соображаешь ничего, а мне сейчас твоя голова вот так нужна. – И Иван резанул ребром ладони себя по горлу. – Пошли в кухню.

В кухне Прокофьев снова принялся метаться между плитой и холодильником. Поставил сковороду с Маринкиными котлетами на огонь. В вымытый корец налил воды и загрузил туда с дюжину сосисок. Нарезал хлеба. Достал стакан. Глянул вопросительно на друга.

– Да давай, что уж теперь. Не тебе же одному ее лакать, – проворчал тот, присаживаясь к столу, взял хлебную корку и начал лениво от нее откусывать, продолжая бубнить с набитым ртом. – Странно то, что Валентина эта до некоторых пор делила комнату с Лили Громыхиной. Шикарная девка, скажу я тебе. У нас однажды рейд был по злачным заведениям. Ее застали как раз возле шеста. Такие формы, скажу я тебе… Супер, одним словом.

– И что же, эта Лили была любовницей Хромого? – ляпнул первое, что пришло в голову, Гарик.

Ну не мог он соображать, когда на столе стояла водка. Не мог, что поделать! А тут еще котлеты маслом брызжут, сосиски в кипятке вздуваются. Друг сидит, а перед ним такой же пустой стакан, как и перед его тарелкой. Самое время налить, выпить, а тогда уж поговорить.

Они выпили. Схватили по котлете, закусили, едва успев поморщиться после выпитого. Мазурин тут же снова полез за сигаретой.

– Не была она любовницей Хромого. Может, и была связь когда-то, не знаю. Но в постоянных ухажерах у этой самой Лили, как думаешь, кто был? – проговорил Иван, без конца жадно затягиваясь. – Правильно, тот самый друг, соратник и любовник нашей обобранной Танюши, хозяйки «Голиафа».

– Оп-па! – широко раскрыл глаза Гарик.

Теперь, когда кровь привычно разбавилась алкоголем, и забурлила, и заиграла в венах, он смог сосредоточиться на том, что говорил его друг.

– Вот тебе и оп-па, но это еще не все, – пообещал Мазурин. – Валентину нашли убитой вчера утром. Убитой пролежала почти двенадцать часов. Убийство очень характерное…

– Как именно?

– Горло перерезали нашей официанточке, – пояснил друг, выловил прямо пальцами сосиску из кипятка, откусил, прихватив еще от хлебной корки. – Помнишь, кто так любил расправляться со своими жертвами в нашем славном регионе?

Помнил ли он? Конечно, помнил.

Был у его личного врага – Хромого – палач. Верестов Илья Сергеевич, он же – Верест, он же – Веретено, он же – Шило. Так вот этот самый Верестов предпочитал всем на свете контрольным выстрелам чесануть ножом по горлу. Так уж, он считал, никогда не срастется. И не срасталось. Никто и ни разу не выжил, а он ни разу не промахнулся.

– Постой! – тут же вспомнил и еще кое-что Гарик. – Но ведь Верестов…

– Именно, дружище! Помнишь еще? Это хорошо! Верестов давно покоится на тюремном кладбище, а кто-то усиленно работает под него, если, конечно…

– Это именно он покоится там? – закончил за Ивана Гарик. – Ох, как все запутано-то!

– Либо это он, либо кто-то нарочно указывает на него, – задумавшись, повторил Иван. – Видишь, как хорошо и слаженно работают у нас с тобой организмы. Думаем почти одинаково… Итак, подведем итоги…

Один из крупнейших клиентов строительной фирмы «Голиаф», будто бы почувствовав, что не все так славно в милом, тихом королевстве, затребовал назад задаток, который заплатил за будущую квартиру. Заранее предвидя, что за неприятности могут грозить, не верни они ему деньги, руководство «Голиафа» принимает решение и находит для него эти деньги. Деньги должен был передать Хромому главный менеджер фирмы. Но отчего-то не передал. А вместо этого пропал. Причем пропал вместе со своей любовницей – Лили Громыхиной.

Очень разумно предположить, что он украл эти деньги и скрылся вместе с ней, но…

Следов его нигде не было обнаружено – раз.

Железнодорожные и авиакассы не зафиксировали пассажиров с такими анкетными данными – два.

Путешествие на автобусе можно смело исключить, поскольку неумно пускаться в бега именно таким способом, имея при себе достаточно солидную сумму.

Личный автомобиль исключался тоже – он до сих пор стоял в гараже, что засвидетельствовала супруга пропавшего без вести с деньгами.

Где они?!

Тут совершенно некстати погибает соседка по квартире Лили Громыхиной – Валентина Пыхина.

И совершенно не ко времени, как бы, Хромой возобновляет свои претензионные попытки получить-таки назад свои деньги. Нет бы, казалось, принял во внимание, проникся, а он топает ногами, угрожает даже и требует, требует, требует…

– Что решили?

Гарик тоже закурил, водка кончилась в чекушке. Бежать за другой Иван не позволит, однозначно. Да и покупать ее как бы не на что. Вот и решил добавить хмеля, неумело пыхая в потолок густыми клубами дыма.

– А что с ним решишь?! Он же чист вроде. Попробуй его зацепить, мразь такую! – Мазурин выругался, ткнул окурок в чайное блюдце и вздохнул с присвистом. – Я бы, может быть, и решил, что за всем этим делом стоит он и только он, если бы не одно «но».

– Которое? – От курева во рту сделалось погано, в голове не лучше, и Гарик последовал примеру друга, затушив недокуренную сигарету.

– Перед самой почти гибелью Валентина Пыхина встречалась кое с кем. Долго общалась на глазах у десятка свидетелей. Рынок же, будний день, покупателей немного, вот их и приметили, сам понимаешь. Пообщалась-пообщалась, а потом – бац, и погибла. Причем таким вот варварским способом погибла, чем внесла в наши тесные ряды сумятицу и беспокойство.

– И с кем она встречалась?

– С девушкой, представь себе! – воскликнул с фальшивой радостью Иван и будто бы нехотя выловил пальцами еще одну сосиску, откусил. – Девушку эту узнал продавец автозапчастей. Почему узнал, спросишь ты? Да потому что работает она на оптовой базе, занимающейся сбытом этих самых автозапчастей. То ли в бухгалтерии, то ли в секретариате, но он ее там часто видел, когда оформлял накладные.

– Кто такая? – Гарик почесал в затылке.

И тут же запоздало подумал, что грива отросла до неприличия. Еще немного, и будет по лопаткам стелиться. Подстричься бы не мешало, но снова встает денежный вопрос.

– Девушку зовут Дарья, – пожалуй, с каким-то непонятным сожалением проговорил Иван. – Дарья Коновалова.

– И что тебе это дает?

– А ничего, кроме, пожалуй, одного. Она сестра Коновалова Алексея.

– А это у нас кто?

– А это у нас: друг, соратник, главный менеджер и любовник хозяйки строительной фирмы «Голиаф», – с непонятным, не определенным еще Гариком чувством вымолвил Мазурин. – И что скажешь?

С сожалением проводив взглядом последнюю сосиску, исчезнувшую во рту у друга, Гарик пожал плечами.

– Ничего не скажу, знаешь. Ну, встретились, и что? Поговорили. Вполне резонно предположить, что сестра разыскивает своего брата, вот и отрабатывает его знакомства.

– Ишь ты, какой сообразительный, – со злым ехидством парировал Мазурин. – А то без тебя так не подумали! Но это еще не все!

Иван, дожевав, выбрался из-за стола. Закурил и принялся расхаживать по кухне, роняя пепел на чисто вымытый его же Маринкой пол.

– Сегодня с утра к нам в отделение пожаловал один гражданин. Муратов Константин Станиславович. Пожаловал с заявлением на гражданку Коновалову.

– Да?! И что пишет?!

Воспользовавшись тем, что Иван на время потерял интерес к еде, Гарик накинулся на котлеты, проглатывая их одну за другой без хлеба и почти не пережевывая.

– Пишет, что достала его гражданка Коновалова. Сначала вроде бы братец ее доставал. Потом она. Что, типа, аферисты они, аферисты и стяжатели. Что хотели бедного малого шантажом взять. И что вроде та еще семейка. Так-то, Прокопий, друг, а ты, говоришь, похмелимся. Когда тут похмеляться, если ум за разум заходит!

– Вызывали? – поинтересовался дежурно Гарик с набитым котлетами ртом.

– А то! – Мазурин с сожалением глянул на засыпанный пеплом пол и принялся затирать его носками. – Плачет и все отрицает.

– Так уж и все?

– Ну, про стяжательство и про шантаж. Говорит, что да, была у Муратова, но с совершенно другой целью. – Он снова выругался и с не меньшим сожалением оглядел теперь угвазданные пеплом свои носки. – Мол, подозревала этого самого Муратова Константина Станиславовича в исчезновении Лили Громыхиной, якобы вывезенной им до того, как за ней приехал ее брат. Что, мол, не все в исчезновении брата указывает на то, что он украл эти деньги.

– А она думает, что он их украл? Именно так думает?

– Ну, думает или нет, не знаю. Но говорит именно об этом. А тут вот еще что… Короче, в домах по соседству с этой Коноваловой вдруг участились квартирные кражи. Обворовывают потихоньку пенсионеров. Причем все указывает на то, что ворует кто-то свой. Тот, кто хорошо знает распорядок дня пожилых людей. Кто-то из них посещает шахматный клуб. Кто-то в определенное время ходит по магазинам, кто-то за пенсией, кто-то за внуками в ясли. Просекаешь, куда я клоню?

Нет, наверное! Гарик едва не фыркнул, но забитый едой рот помешал.

Ясно, что под подозрение по ходу дела попадает эта самая Коновалова. И репутацию себе снискала, судя по заявлению Муратова, не очень лестную. И все время попадает в поле зрения перед тем, как случиться чему-то нехорошему, убийству Пыхиной, к примеру.

– Нет, Вано! Нет! Не может женщина хладнокровно перерезать горло! Ну, ударит ножом в сердце там, в спину, к примеру, но чтобы ножичком по сонной артерии… Как-то не верится.

– А что, если это ее братец втихаря орудует! – с болезненным отчаянием воскликнул Мазурин. – Они на пару с сестрицей состряпали не такую уж хитроумную комбинацию и…

– Ты же сам не веришь в это, Вано, – ухмыльнулся сытый и повеселевший Гарик Прокофьев. – Глупо же, согласись.

– Глупо, – не стал тот спорить и глянул на друга умоляюще: – Поможешь, а, Прокопий?!

Гарик даже спрашивать не стал: как именно он может помочь? Он все и так понял без лишних слов.

Он должен был провести свое собственное, независимое от устава и протокольной обязательности расследование. Должен был, не мешая бывшим коллегам и не вмешиваясь в их дела советами и горячностью своей, проверять, отслеживать, а если понадобится, то и проникнуть куда-нибудь без соответствующего на то разрешения. Без ордера то бишь.

– Помогу, – кивнул Гарик и едва не прослезился.

Доверяет ведь, а! Доверяет, черт, невзирая ни на что! Ни на кулаки, с которыми они друг на друга бросились тогда. Ни на ложные обвинения во взяточничестве и непорядочности.

– Только уговор. – Иван глянул с проникновенной строгостью. – Ни грамма спиртного. Спалишься спьяну, выручать не стану, так и знай.

Прокофьев лишь кивнул, сочтя, что стучать себя кулаком в грудь лишнее. Мазурин и так знает, без лишних слов и заверений, что в работе он – Гарик Прокофьев – зверь и что никогда не станет пить горькую, идя по следу.

– С кого начинать? – уточнил деловито.

– С нее и начни. С этой миловидной, с глазами ангела Дарьи Коноваловой.

– А когда надо начать?

– Еще вчера! – фыркнул Мазурин и тут же засобирался, застучав себя по карманам растопыренными ладонями. – Пора мне, Прокопий. Черт! И сигареты, как на грех, закончились. Вот возьми. – И он протянул ему старенький мобильник размером с большую картофелину. – Не абы что, но все же. Денег на нем предостаточно. Будь на связи. Во дворе слева, за траншеей, твоя «бэха». Ребята подшаманили, побегает еще. Бак полон. В бардачке деньги на первое время. Все, Прокопий, пора мне. Ты уж не подведи, идет? Пока…

Не подведи! Разве же он смог бы теперь, после всего?! Ну, Ванька, ну Мазурин! Вот это друг! Вот это человек! Не зря Маринка прожила с ним все эти годы. С гадким человеком разве бы стала жить такая великолепная женщина, как она? Нет, конечно. Давно бы наговорила кучу гадких слов и ушла, хлопнув дверью, как та, не сумевшая стать ему родной, женщина. Может, он тоже не подарок, но и не гад последний, это точно. Иначе Ванька ему руки никогда бы не подал.

Это точно!..