Текст книги "Чёрный квадрат вороны"

Автор книги: Галина Гампер

Галина Гампер
Чёрный квадрат вороны

Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

© Гампер Г., текст, 2013

© «Геликон Плюс», макет, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( www.litres.ru)

Стихи 2012–2013 гг.

«До сути приблизительной дошла…»

 
До сути приблизительной дошла,
Бессмертие приняв как допущенье.
Шиповника библейское растенье
Эфиром дышит, мельтешит пчела,
Петляют тропы – можешь по любой,
Что повлечет – неведенье, примета…
За ливнем рай струится голубой,
И молния в нём – росчерк фиолета.
 

«Мне по несбыточному грусть…»

 
Мне по несбыточному грусть
Привита с оспой или корью,
Кружу одна по Лукоморью,
Опять одна, одна, и пусть…
Мне по привычке ни к чему
Ни зелен дуб, ни кот ученый,
С другой на счастье обречённый,
Пусть мне – лишь посох и суму,
А главное, чтоб ум при мне
Любой —
тоскующий ли, грустный…
И в повести моей изустной —
Помарки по ничьей вине.
 

«Египта нет…»

 
Египта нет,
чтоб по пути зайти,
Иосифа —
чтобы спроворить в путь,
Есть лишь малютка
в люльке, как в горсти,
И смутное
«куда-то», «где-нибудь»…
И время, убыстряющее ход,
Сжимающийся мир,
воззвавший SOS,
Ничтожность всех и всяческих
хлопот
И каждому явившийся
Христос.
 

«Я день убила – клонится к концу…»

 
Я день убила – клонится к концу,
Декабрь хлестнул морозом по лицу,
Уже канун – и снова минус год.
Обманный праздник шапито грядёт.
Сон наяву, вернее, явь во сне —
Причудится, привидится, при мне
Останутся пустые две горсти
И голос свыше: «Ну прости, прости…»
 

«Ты близорук?..»

 
Ты близорук?
Ну что ж, тогда потом
Мы объяснимся,
говорю как мимо…
Пойми, я на краю,
и дело в том —
Хочу назад, но…
всё необратимо.
Я в обратимость верю лишь тогда,
Когда тебе
свои диктую строки,
Сумев дневные превозмочь мороки,
Взлететь или упасть
как в никуда.
 

Формула Малевича

 
Чёрный квадрат вороны,
Вписанный в снежный круг,
До гнезд обнажились кроны,
Ветви – подобье рук,
Скрюченных знаком жажды.
Декабрьский скругляя бег,
В куб жизнь он возвёл однажды,
Кубизм —
это снег и снег,
Цветение на морозе,
Розы январский пик,
Стих не уступит прозе,
Бог знает как он возник —
Слова наготове были,
Подкатывали комком,
Слепившись из снежной пыли,
В поддых угодив снежком.
 

«Встань на полозья сзади – сяду я…»

 
Встань на полозья сзади – сяду я,
На финских санках далеко уедем.
Лес чёрный, обрамляющий края
Снегов холмистых,
помашу соседям.
Что я? Ты – парус за моей спиной,
И ветер в спину, и стрелой дорога,
Глаза открыты буре не одной,
Не сосчитаешь,
так их в жизни много.
 

«Подледным садом декабря…»

 
Подледным садом декабря
Хожу по Питеру кругами,
Заледенела, вверх ногами
Повисла, и сие не зря.
Я вдруг припомнила – «очко»
Кончиной света назначали,
Нет в ирреальности печали —
Все стройно, держится легко.
И медь монеты прямо в щель —
Так солнце село за Невою.
Рябит подводною травою
Дом, шпиль, решетки, купол, ель.
Декабрьский купол, ель, январь
Тринадцатым венчали годом,
Кружились музы хороводом,
Гнусавил ветер – пономарь…
 

«Было поздно еще…»

 
Было поздно еще,
хоть и рано уже —
В пограничном жила столбняке,
Непонятно зачем
поднялась в неглиже,
Хоть могла б еще плыть по реке —
Сонной, желтой,
готовясь подняться путем,
Белой сакурой зарозоветь,
Если б знать, что дорога,
которой идем,
Так вот будет стелиться и впредь.
Если б знать,
я себя не явила б такой —
Бледно-серой и глаз водяной,
Все, что должно случиться
над этой рекой,
Порастет неминучей бедой.
 

«Всё пишет о воде: вода, вода…»

 
Всё пишет о воде: вода, вода…
Он одинок, кого-то ждет, ни с места.
По горизонту движутся суда,
И маяком отмечена фиеста – не про него…
Отлив, опять прилив,
куриного к ногам прибило бога,
А он сосредоточен, молчалив —
такие дожидаются итога,
Какого ни на есть, но своего,
и терпеливо веруют в удачу,
А то, что снова мимо, – ничего…
Он ждет, а я стою в сторонке, плачу.
 

«А жизнь какая? Светло-тёмная…»

 
А жизнь какая? Светло-тёмная,
И жар – не жар, скорей озноб,
Натянет тучу —
ой, огромная,
А из неё – вдруг солнца сноп.
Оно само-то не покажется,
А только бросит сноп лучей —
В раж не впадай,
недолго ражиться,
Слиняет вмиг до ста свечей.
Опять пиши, читай без роздыха,
И тьма – не тьма, и свет – не свет.
Какой там Дух?
Хотя бы воздуха…
Так и того в заводе нет.
 

«Как осознать…»

 
Как осознать —
была и вдруг не стала,
Здесь нет меня,
но где-то все же есть?
Чувств пять и даже шесть —
ничтожно мало,
Заранее как знать —
что предпочесть?
И вот ещё —
как угадать вернуться
В ту точку,
где мне счастье как в поддых?
Остолбенеть,
почти что задохнуться,
Признанье в рифму
выдохнуть, как стих.
 

«И было так…»

 
И было так —
ты брат, а я сестра.
И ангельский твой поцелуй сухой
на день грядущий
Валит с ног меня.
И я хожу кругами
В ритме вальса —
несестринский восторг.
И стало так —
на редкие небратские объятья,
На вспышки встреч
я променяла всё —
Жизнь-нетерпенье
в нетерпенье-смерть
Перелилась.
И стиснуло виски…
 

«О чем читать…»

 
О чем читать,
когда сама себе сюжет?
Что книги?
Будто ноги – есть ли, нет.
Недалеко, хотя б и есть,
на них уйдёшь,
Что книги эти?
Отгалдят, как молодежь,
Лишь до зари они друзья,
а дальше врозь.
Лишь ты, единственный, – в глаза —
не вдаль, не вкось.
Лишь ты, единственный,
не в тексте – во плоти.
А сколько виться той веревочке?
Плети
Мне кружев праздничных
русалочий наряд,
Плети, неважно,
сколько времени подряд.
 

«Зацепилось море за берег…»

 
Зацепилось море за берег,
Встало на якорь.
Я тоже стою на якоре,
Вечна моя стоянка —
Улица, дом,
Оконная прорубь в небо —
Небесный пейзаж
В движенье вечное окунает.
 

«Я черная субстанция ничья…»

 
Я черная субстанция ничья,
Во мне трепещут клеток фитильки,
И я иду вдоль черного ручья,
На нем последних листьев угольки.
Он тянется, как горлышко реки,
Вот просверком отбитые края —
Вдруг холм и роща,
рощи и холмы.
А главное, что ведь рукой подать
До дома моего – моей тюрьмы.
Кто нагадал? Тут нечего гадать —
Все просто так, все просто, ни за что.
Края души объемлют окоем.
Остаток срока —
мне ведь дали 100 —
Располовиним, доживя вдвоем.
 

«В крылатке рваной тучи мчался смерч…»

 
В крылатке рваной тучи мчался смерч,
И гнул стволы, и заголял подолы
Дрожащим кронам, и белёсоголым
Казался лес, ничком готовый лечь.
Тьма шла с залива дождевой стеной.
В ней вдруг являлся Иоанн Кронштадтский.
Святой ступал по водам, Божьей, братской
Любовью к нам сиял за пеленой.
 

Петергоф

 
Котел небес кипит, как в прачечной,
В парах лилового и синего,
На фоне зелени горячечной
Фонтанов лес белее инея.
Богов расплавленное золото —
Так свечи оплывают, маются…
И капли с веток – в полымь с холода —
Шипят и в ручейки сплетаются.
 

«Мне по образу и сути…»

Александру Мелихову

 
Мне по образу и сути
Быть бы грезой, быть фантомом,
Но не здесь в извечной смуте —
В горнем, вышнем, невесомом…
Что ж я так неодолимо
Прорастаю в плоть земную?
Все мои молитвы – мимо.
А ведь, может, одесную
Бога – дед мой, мой предстатель…
Стоп. Боюсь. Не надо чуда.
Прижилась в словесных ратях.
Не выдергивай оттуда.
 

Моему деду Михаилу Мансурову

 
Свет из храма Святой Магдалины
Освещает холмы и долины,
Звоны – птиц поднимают с дерев.
Тень мелькнёт, раздувая кадило,
Чтоб цветенье лугов восходило
Ввысь, в небесно-эмалевый неф.
Тень бегуча, порой многокрыла,
Вот уж епитрахилью накрыла
Всё и вся… Убиенный мой дед
В этом храме служил иереем,
Это тень его, тронув елеем
Лоб мой, нехотя сходит на нет.
 

«Я знаю, что давно уже не там…»

 
Я знаю, что давно уже не там
Живу, где значусь,
где приштамповали.
По чьим-то нераспознанным следам
Петляю, мчусь —
к себе ли, от себя ли —
Всё на разрыв, да вот нигде, никак
Обосноваться,
хоть давно пора бы,
Но до того земные связи слабы…
Безбашенна
и на душе сквозняк.
 

«Я исчезла, ушла…»

 
Я исчезла, ушла,
я не сдвинулась с места,
Неразгаданным будь
ребус жизни моей,
Вся она – между строк
и в отсутствии жеста,
И в обманчивой неразличимости дней.
И чего же я жду,
загадав на удачу?
А ведь жду, раскалясь,
как спираль, добела,
В откровенность впаду – всё равно накосячу,
Не раздену души
до боса́, догола.
 

«Снегом заткано декабрьское окно…»

 
Снегом заткано декабрьское окно,
Но снаружи кто-то лунку продышал.
Чей-то глаз в ней просверкнул
так зелено —
Видно, мимо пьяный ангел пролетал.
Кто же кроме —
вдоль седьмого этажа?
По стеклу тихонько скрипнуло крыло,
Это знак,
и я лечу за ним, дрожа…
Вот и Небо, а привыкнуть тяжело.
 

«Сидит у реки рыбак…»

 
Сидит у реки рыбак,
В море рыбак глядит.
Слышит – гудит волна
И поднимает смерч.
Море встает столбом,
И щерится, и рычит —
Одноголовый гад
И трехголовый змий,
В общем, дракон морей,
Небес поглотитель… Нас
Хвататель, глумитель, вор.
Но нас он не душит, нет —
На отмель кладет рядком.
Сидит у реки рыбак.
Холодно рыбаку.
 

«Речь, река…»

 
Речь, река…
Всё о чем-то реку,
Всё схожу, всё сбегаю с ума.
Как волчица, присела к прыжку
Белозубая сука – зима.
Жженной охрой окрашен пейзаж,
Меловая разметка вокруг.
Что ж?
Сыграем с тобой дашь на дашь,
Начиная с касания рук.
Как надежда, волниста черта,
То есть линия стаи на юг.
Облетевших лесов немота
И предснежья невольный испуг.
 

«Я живу на юру…»

 
Я живу на юру,
Нет деревьев на юре,
Нету мамы, нету папы,
Нету бабушки.
Нету дома в три окошка —
Из трубы колечки дыма.
Нет крылечка, нет дорожки
И меня, я помню, крошки,
Крошки – бант как вертолёт.
Я ощупываю воздух —
Не круглится головами,
Не топорщится плечами,
Пятипалостью не льнёт.
 

«На стене мои автопортреты…»

 
На стене мои автопортреты —
Символы, метафоры, сюжеты.
Вот лягушка —
я в царевны мечу,
Рядом лебедь —
здесь я при короне,
А себя я не очеловечу,
Если что – уткнусь лицом в ладони,
Я – свой портретист,
лишь я и вправе.
В зеркале тонуть страшней, чем в яви.
 

«Я заговор слов поневоле открыла…»

 
Я заговор слов поневоле открыла.
Доселе мечусь в их дурном хороводе,
Меня схомутать из них каждое в силе.
Единственный выход —
в словесной породе
Исчезнуть, явиться, стать формой словесной,
Не ждать от них милости или подвоха,
Нырнуть в их поток безымянной, безвестной,
В извивы просодий…
и, право, неплохо.
 

«Я так люблю…»

 
Я так люблю,
ибо сие нелепо,
А лепое —
оно не для меня.
Живу сквозь пламя,
ярко так, что слепо,
Так ярко,
что подбавь ещё огня.
В нём воедино
сплавятся детали,
Подробности, узлы,
углы, края…
Родивших нас,
их закалили в стали,
До нищего
взрастили бытия.
Я счастлива,
ибо сие нелепо,
И чем нелепей,
тем светлей стезя.
Живу сквозь пламя
яростно и слепо,
Так яростно,
что яростней нельзя.
 

«Ты весь облокотился на Европу…»

 
Ты весь облокотился на Европу,
А я – облокотилась
на ничто,
На диво оба не сдаем позиций
И на двойном портрете круглолицы,
Ну ты – понятно,
а вот я почто?
Твоя дорога перпендикулярна,
Я ж под гору, а все твержу, что гарно,
И вместо «караул»
кричу «ура»,
Тебе (исколесил ты пол-Европы)
Уже рукой подать до Пенелопы,
А ты мне эсэмэски шлешь с утра.
 

«Свечей моих лес…»

 
Свечей моих лес —
он всё выше и чаще.
Я в нём, ты ко мне,
значит – встреча в лесу.
Затеплим макушки
еловые, слаще
Запахнет смола,
задрожит на весу.
Пенёк, самобранка…
Да что со мной? Брежу?
А впрочем,
в канун я всегда не в себе.
Ведь завтра Сочельник —
нажарю, нарежу,
Накрою на стол
и спущусь к голытьбе
Кошачьей, голодной —
всё твари Господни.
День бег ускоряет,
спешит к Рождеству.
Вертепные театры
повсюду сегодня.
Год минул… и замер.
Готов к торжеству!
 

«Кентавры гульбищ…»

 
Кентавры гульбищ,
снов единороги…
И честь, и нечисть —
все сошлось в итоге
К предновогодью.
Крошки-циркачи
Жонглируют то кольцами метели,
То мечут в небо белые мячи…
Мы разом друг на друга посмотрели,
Друг друга не узнав —
все альбиносы,
Все белолицы и снежноволосы.
Дракон нам гадок,
трехголова выя,
Нас защищает только мимикрия.
 

«Дом дней моих…»

Дом дней

В. Соснора

1

 
Дом дней моих
мне надоел,
Дом дней чужих
облюбовал,
Принес из школы
белый мел
И небо им
заштриховал.
Февраль. Метель —
к волне волна,
Изгиб изыскан,
в меру крут…
Что за фонарики со дна —
То вспыхнут,
то опять нырнут,
То шлют привет,
то просят SOS.
Что мне до них?
Я в доме дней,
Хоть снег его почти занес,
Но мне светло,
мне все светлей.
 

2

 
Где дом,
откуда дни уходят в ночь?
Уходит жизнь —
помочь ничем, никто помочь…
Мой дом и жизнь, естественно, моя,
Она была рекою по края.
Всё отражала,
всё в себя брала,
Была большой,
теперь совсем мала,
По щиколотку.
Не гляжу на дно.
Быть может нет его,
но всё одно.
Оно – предчувствие,
оно – мой страх в ночи.
Со мною рядом стоя, помолчи.
Слова – они дорога,
не обрыв.
Молчу и я, всё от себя сокрыв.
 

«Березы – роща…»

 
Березы – роща —
белоствольный дождь,
Многоугольник молнии.
Начало
Чего?
А, как всегда, конца.
Еще в листве,
как в свежей позолоте,
Весь город.
Я секунды берегу.
Предощущенье запиваю кофе
Таким – чернее черного,
Контрастом с короткой белой ночью
дорожа.
 

«Было, было и прошло…»

 
Было, было и прошло —
все проходит.
Плачьте, бренные,
и я с вами плачу.
Утешением звучит
«будет, будет».
Быть-то будет,
но не то, не такое.
Мне новье – петлей петля.
Жмет. Шершаво…
Кто за новое? —
Господь? Неужели?
 

«От безумья своего…»

 
От безумья своего
разрешилась
вереницею словес и словечек.
Отлетают, тают, тают…
вовсе нету.
Я с последними в хвосте
умолкаю…
 

«Не всё, что черное, то вьется…»

 
Не всё, что черное, то вьется,
Не всё – вороны.
Как никогда, мне так смеется
За все уроны.
Отполированная яшма
Пруда в оправе,
Что отразишь ты и что дашь мне
В последней славе?
 

«Смерть прошла, а жизнь нейдет…»

 
Смерть прошла, а жизнь нейдет,
Новенькая, ладная.
Вот стою, как идиот,
Боль в груди надсадная.
Как и где? И почему?
Жду, стою потерянно.
Всё я мерил по уму,
А душа немерена.
Нетерпение саднит,
В узел стисну нервы я.
Знак – изжить комок обид —
Вот заданье первое.
 

«Эта ярость, топящая льды…»

 
Эта ярость, топящая льды,
Непритворна,
увы, непритворна.
Эта буря в стакане воды
Укачает неистовей шторма,
Хоть и моря-то в нём
на вершок,
Так откуда, откуда, откуда
Расставанье,
беспамятство,
шок,
А потом примирения чудо?
 

«Ель у пруда…»

 
Ель у пруда,
как щука на хвосте,
Сидит и мыслит,
и ветвями дышит.
В чешуйчатой еловой красоте
Зимы грядущей
приближенье слышит.
Верховный час ее – один в году,
Ей ангел полночь
продудит в дуду.
 

«Снег добрался до нас, имяреков…»

 
Снег добрался до нас, имяреков,
Сетью, густо —
ловец человеков.
Я попалась
и знаю, что время,
Но когтисто житейское бремя,
И в клочки раздирает нутро.
Намозолило,
душу всосало,
Сколь ворон надо мной ни летало,
Всяка в руку роняла перо.
 

«Лишь из боли и огня…»

 
Лишь из боли и огня
Жизни волчья западня.
Ты – огонь, а я есмь боль.
У огня сурова роль:
Пламя, слившись в монолит,
Иссечет и исцелит
Дряблость тела и души…
А теперь – садись, пиши,
Чтобы жесткое стило
Кривду к истине свело.
 

«Так было, ты лечил меня, лечил…»

 
Так было, ты лечил меня, лечил…
И жить учил.
Не вылечил,
Но так в себя влюбил…
А я меняла ночи на стихи…
Да, молода была.
Еще горда была.
Как странно – жизнь прошла,
Верней – проходит,
Так наутек,
Лишь пятки лет сверкают под луной,
Ведь с солнцем все покончено уже.
Я здесь,
А там за океаном – ты.
 

«Я б звала тебя океан…»

 
Я б звала тебя океан,
Только нет в глубине кита.
В прошлом я не считала ран,
А теперь – ни о чём —
лета
Подпирают,
болит ли, нет…
Даже лучше, когда болит,
Свет в воде и вода сквозь свет,
В прошлой жизни остался кит,
Нов-новёшенек —
чудо-кит,
Как и всё, что осталось там,
Где бенгальский огонь бежит
По твоим и моим стопам.
 

«Море вот-вот превратится в пар…»

 
Море вот-вот превратится в пар —
Так солнца неистов свет,
Мир устрашающе юн и стар,
А середины нет…
Нет середины, есть вечный ноль,
Его пересечь – пустяк,
«Ну что ты?
Плыви, – говорят, – изволь»,
И слышат в ответ:
«Никак…»
Опасна юность,
а старость – что ж?
Решенья даны не ей.
Плачь, век итожа —
Всем пофиг, – плачь
И умолкай скорей.
 

«Между мною…»

 
Между мною,
мной и небом
Лишь могильщика лопата,
А где вечности начало —
Я не знать
предпочитаю,
Может, там разъята бездна —
Не под силу одолеть.
И в конечном бесконечность
Так присутствует незримо,
Недоступно,
четко,
резко —
Горизонтом на краю.
 

«Черным ельником…»

 
Черным ельником
в снежных пощечинах
Или тучей, готовой к отплытию,
Черной речкой
в пушистых обочинах
Акварелью теку по наитию.
Вне расчета,
вне цели, как водится.
Может, вынесет в область высокую.
Пред тобою стою,
Богородица,
Замерла пред тобой,
строгоокою.
Храм мерцает во тьме позолотою,
Всё лампады вокруг да святители,
Расквитаюсь с невольной заботою,
Отогреюсь в случайной обители.
 

«Уйду в заплыв…»

 
Уйду в заплыв
и вынырну из нови.
Прилив. Коса
песчаная бела.
Структура моря,
лирики и крови —
Одна и та же,
где-то я прочла.
Чем больше черпать,
тем неисчерпанней,
Из древности —
лирическая суть.
То поздней тьмой,
то солнечностью ранней
Зачнется стих
и обратится в путь.
Он то взовьется
мигом на пригорок,
То промелькнет
златопесчаным дном,
Его прозрачность
обратится в морок,
Пусть всё одно
И, значит, всё в одном.
 

«Не всякий при дороге куст…»

Марине

1

 
Не всякий при дороге куст,
Не всякий…
даже Моисеев,
Воспламеняющийся вдруг.
И только по кусту рябины
Скулил ее зеленый глаз…
Бывало, выпадет в осадок,
Камчатским медведём без льдины
Представится,
и как рукою
Петля тоску угомонит.
 

2

 
Современная – вневременная,
Ты, года под себя подминая,
Отмахала на сотню вперед,
Кто догонит, посмеет, прильнет.
Потянусь чуть дрожащей рукою
И рывком расстоянье покрою.
Ты, собой означая эпоху,
Станешь ближе и взгляду и вдоху
Даже расположением звезд
И на свой мне укажешь погост.
 

«Падал снег большой и белый…»

 
Падал снег большой и белый,
Обволакивал, мерцал.
Стой и ничего не делай,
Оставайся там, где встал.
Что ни ветка —
вся в наклоне.
Что ни ель,
то скосы вниз.
Снега белые ладони
Раздвигали складки риз.
Сколько был в стране молочной —
сминусуют, не зачтут,
В той молочной, в той барочной,
Что нигде, а только тут.
 

«А куда спешу…»

 
А куда спешу,
спешу откуда?
Как во сне,
однако наяву,
и живу покуда
волей чуда,
Волей чуда
так вот и живу.
Волей чуда,
а не чудом воли,
Чудо воли —
это для других —
Закаленных
переплавкой боли,
Нервов, в узел
стиснутых, нагих.
 

«Мне плакать хочется…»

 
Мне плакать хочется,
а Бог велит – пиши.
Слова, и краски, и карандаши —
Перемешалось всё,
всё отступило,
Я слёзы, будто лампочки, тушила,
Чтоб Бог не видел
и никто, никто,
И ничего мне не было за то…
 

«В мое окно влетев…»

 
В мое окно влетев,
легло на стол
Перо воронье
пушкинской поры.
Я зачерню им как бы лес и дол
И там за ними —
звездные миры.
Они пустынны, и, наверно, Бог
Себе земное выбрал бытиё.
Свеченье наших душ —
его порог,
И каждый в нем предчувствует свое.
 

«Поэт, дитя, новорожденный квант…»

Памяти Глеба Семенова

 
Поэт, дитя, новорожденный квант,
Ты чей? Незабываемого Глеба.
Из вечности во время эмигрант,
Невозвращенец в собственное небо,
Скиталец, все еще невыездной,
Поскольку от земли не оторвешься,
В тебя вошли ее мороз и зной,
И плачешь так, как будто бы смеешься,
Чуть дребезжит, едва надтреснут, смех,
Не мантией отмечен ты, а робой.
И главное – успеть, а не успех,
И самого себя понять попробуй.
 

«Догоняю упущенный час…»

 
Догоняю упущенный час,
Догоню,
я живая, мне больно.
Выпускной нестанцованный вальс,
И обратная скорость невольно
Переходит в чудовищный бег,
А потом вертикально —
в паденье.
Час упущенный, миг или век
Проживу.
Напишу из забвенья.
 

…и другие стихи

Франциск Ассизский

I

 
Босиком,
лишь в одной власянице,
Торопясь
сквозь оснеженный лес,
К птицам он обращался
«сестрицы»,
«Брат мой» – к Солнцу
в пустыне небес.
Так он ринулся
в пост и молитву,
Упиваясь, ликуя,
горя
(С той же страстью,
как некогда в битву),
Сквозь цветущий
хрусталь января.
 

II

 
Младенец,
появившись в темном доме,
С него проклятье
снимет в тот же миг.
Он ничего ещё не знает,
кроме
Луча – сквозь стекла
к яслям напрямик.
Невинностью,
неведеньем, вернее,
Все беды дома
обращает вспять.
Вот так Франциск,
душою пламенея,
Явился в мир,
давно привыкший спать.
 

III

 
«Всё еще спите вы
и почиваете»…
(Помните вопль в Гефсиманском саду?)
Что же вы, братцы,
кому-то пеняете?
Братцы! В дорогу,
я первым иду.
Как ни бежал,
а всё каялся – «медленно»,
Радостен,
ветром нездешним гоним…
В бурых плащах
по-мальчишески преданно
Братья
едва поспевали за ним.
 

IV

 
За ним, за Учителем,
он же всё более
Себя полагал
только Божьим слугой.
Как остро
его осязаю в глаголе я —
Из «Песен творенья»
и «Вести благой» —
А в жесте – тем паче,
внезапном, доверчивом, —
Был ведом ему
этот Божий язык
Ребенка, жонглера,
шута с гуттаперчевым
Отчаянным телом,
высоким, как крик.
 

V

 
Вот Клара – сестра —
уголек на ладони,
Монашка, прильнувшая к жаркой иконе.
Как много небесной, не знавшей измены
Любви, бесконечности,
подлинной власти
Вмещают в себя монастырские стены.
Послушны, как голуби,
ласточки страсти.
Так было —
вдруг вспыхнули в пламени близком
Дома и деревья,
сбежалась округа,
И видят – за трапезой
Клара с Франциском —
Два огненных нимба
касались друг друга.
 

VI

 
О, братцы мои,
не страшитесь убытка,
Найдется где лечь,
а тем паче проснуться,
Ваш брат одуванчик,
сестра маргаритка
Мудры
и о завтрашнем дне не пекутся.
Мы юрки,
нас много – единая лава,
Сквозь сети любые
пройдем, как рыбешка.
За что нас зацепишь?
А не за что, право…
Пусты животы,
обветшала одежка.
Но из нищеты лишь
вздымается слава
И в небо течёт,
как в Господне окошко.