Текст книги "Лариса Рейснер"

Автор книги: Галина Пржиборовская

В 1913 году Михаил Андреевич выпустит в свет брошюру «К общественному мнению. Мое дело с Бурцевым», где напечатает все письма, относящиеся к его «делу», а в конце брошюры скажет: «Вот так было положено позорное клеймо… на меня, на профессора и руководителя юношества, на представителя старинного рода, высоко державшего знамя чести, на человека, который может передать сыну свое незапятнанное имя, на лицо, которое лишь в своей совести находит награду за все пережитое».

Газетные сплетни о том, что тот или иной человек является агентом охранки, задели в 1921 году даже Корнея Чуковского, записавшего об этом в дневнике.

Члены комиссии Н. Анненский, В. Д. Набоков и другие советовали Рейснеру подать в третейский суд на Бурцева. Михаил Андреевич считал, что он не может себе этого позволить, потому что не было публичного обвинения («Нельзя оправдываться в анонимной сплетне»). Бурцев же требовал, чтобы ему было дано право предоставлять суду секретные, тайные от Рейснера данные. «Этим устранялась та гласность процесса, которая для всего мира является безусловным требованием правильного судопроизводства, – говорил Рейснер. – Такой суд в лучшем случае мог мне выдать свидетельство революционной благонадежности. А в сертификате моей политической благонадежности я совершенно не нуждался и не нуждаюсь… Моими судьями должны были быть не просто порядочные и честные люди, а специальные революционеры, связанные конспирацией партийной… Моим высшим руководителем было для меня всегда мое личное убеждение, а не партийная дисциплина».

Из третейского суда в «Русском богатстве» в 1913 году тоже ничего определенного не вышло. Суды чести были в то время довольно обычным явлением. В 1910-м состоялся, к примеру, суд чести между Леонидом Андреевым и газетой «Русское слово». В «Общественном мнении» Михаил Андреевич приводит свою докладную записку, поданную в марте 1903 года по требованию Министерства внутренних дел. В ней Рейснер объясняет и опровергает происхождение предъявленных ему министерством доносов на него во время работы в Томском университете. Объективную историю увольнения из Томского университета со ссылкой на докладную записку Рейснер напечатал в двадцать втором номере зарубежного «Освобождения» от 8 мая 1903 года.

Из европейских университетов Михаил Андреевич попал в Томский, где профессора боролись за еще незанятые вакансии только что открытого юридического факультета. Далеко не все обладали европейским уровнем культуры. Рейснер встал в оппозицию всем группировкам и «ректорским», и «антиректорским». Ни в каких средствах «увлеченные партийной борьбой» не стеснялись. Увольнение независимых одиночек, скандальные процессы были в университете и до приезда Рейснера. В Томске попал под следствие дальний родственник Рейснера «горный исправник фон Д.». Рейснер писал в его защиту по инстанциям, взял к себе в гувернантки дочь несчастного, помогал лечиться его сыну, больному туберкулезом. Рейснера сразу стала обвинять университетская администрация в участии в «грязном деле». В конце концов родственника оправдали.

Пользуясь случаем, в докладной записке к высшим инстанциям Рейснер останавливается на положении студентов «в нашем несчастном университете. Принадлежа в большинстве к индифферентной массе, которая идет в университет за дипломом и обладает далеко не высоким уровнем моральной и интеллектуальной подготовки, студенчество в меньшинстве своем, однако, состоит из честных и идеально настроенных юношей, которые входят в университет как в храм науки и к профессорской кафедре несут запросы своих лучших молодых стремлений. Особенно важно, чтобы университет и наука твердо и всесторонне помогли установиться молодому человеку, дали ему не шаблонный критерий для различения благонамеренного или неблагонамеренного, а конкретное знание положительных и отрицательных сторон нашего быта, знание, которое одно, будучи сведено к основным принципам, – может дать вполне устойчивое мировоззрение. С тяжелым чувством должен признать, что такого ответа на запросы молодежи и вообще нынешние русские университеты, и в особенности, Томский, не дают и дать не могут».

Через десять лет после Томска политическое мировоззрение Рейснера изменилось. Оно изложено в автобиографии M. Рейснера, помещенной в энциклопедическом словаре «Гранат» (т. 36: ч. 1, 2). Рейснер исследовал социальную психологию, которой всегда увлекался, с марксистского подхода, как обусловленную «экономическим бытом и способами производства». Каждый класс поэтому в определенные эпохи вырабатывает свой собственный метод для построения идеологических форм «религии, морали, права, государства».

В частности, Рейснер с марксистской точки зрения поставил вопрос «о революционном значении права и государства». Его теория встретила чрезвычайно враждебное отношение со стороны академической среды. Но студенты признавали самыми интересными в Петербургском университете лекции трех профессоров: В. Святловского, С. Венгерова, М. Рейснера. В университете Рейснер имел очень мало лекций, гораздо больше на курсах Раева и Бестужевских. Л. И. Розенблюм вспоминала, что студентки горячо поддержали своего профессора в деле с Бурцевым. Устроили митинг против клеветы. Как пишет Михаил Андреевич, «травля не закончилась трагическим исходом (то есть Рейснер был близок к самоубийству. – Г. П.) благодаря поддержке рабочих и студенчества». Плодотворной считал Михаил Андреевич свою работу в многочисленных рабочих аудиториях, где вел «научно-социальную пропаганду». Особенно много он работал на Сестрорецком и на Пороховых заводах.

Почему молнии обрушились на Михаила Рейснера?

В «Гранате» дан обобщенный взгляд на творчество Михаила Рейснера: «Характерной чертой его работ является неустанное пульсирование мысли и обостренная исследовательская порывистость. В связи с широким историческим кругозором и ярко выраженным литературным дарованием эти качества сообщают сочинениям Рейснера свойства возбудителя мысли и заражают читателя жаром, которым горел автор» (И. Ильинский).

Понять Михаила Андреевича и его работы трудно: его «жар» убеждения в «просвещенном абсолютизме» и в «революционном праве», в отстаивании веротерпимости на рубеже веков, а в 1920-е годы – «воинствующего» атеизма. Таков был разброс его мыслей – от одного полюса к другому. Сохранилось стихотворение Михаила Андреевича. Возможно, оно объяснит состояние души Рейснера, ведь лирические стихи всегда стремятся к истине.

 
Порой я устаю, земля, как тяжкий камень,
Меня влечет к себе, подняться нету сил.
И мысли сдавленной едва мерцает пламень,
Пока недуг его навек не угасил…
И я прикован к ней, немой, великой, темной,
Сливаюсь с нею весь, земли бессильный сын,
И хаоса волной меня уносит сонной
В безбрежный океан безликий властелин.
Но в этом тяжком сне и темном созерцанье
Я чувствую разлив каких-то струй живых,
И в блеске трепетном и сумрачном сиянье
рожит видений рой, мне близких и родных.
И реет вкруг туман волнистыми клубами,
Бежит серебряных и тонких нитей ряд,
И сердце бьется ясное за теплыми огнями,
И ласкою своей они меня дарят.
Так общей жизни мне все ближе косновенье,
Я отдыхаю в ней, я пью ее дары.
Меня живит ее покойное стремленье
И медленно целят волшебные дары.
 

В этих «волнах созерцанья» у Михаила Андреевича есть общее и с Леонидом Андреевым, и с Александром Блоком. В снах, предчувствиях, в моментах творчества Рейснер, как видно по стихотворению, поднимался в высшие сферы всеединства, но Россия уже стояла на пути революционного «захвата» общей жизни, когда в нетерпении разрушалось старое; на мистическом плане Россия все больше захватывалась силами зла. Опасность бездн чувствовало едва ли не большинство людей в это время. Прикосновение светлой и темной сфер Михаил Рейснер отразил в своем стихотворении. Как пограничник, стоял у этих бездн Александр Блок, который выразил свои чувства гораздо определеннее и ярче в письме Андрею Белому: «…хочу вольного воздуха и простора, „философского“ кредо я не имею, ибо не образован философски, в бога не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в бога – иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли… я очень верю в себя, ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность быть человеком – вольным, независимым и честным… Быть лириком жутко и весело… За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь. Веселье и жуть – сонное покрывало. Если бы не носил на глазах этого сонного покрывала, не был руководим Неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа – я не написал бы ни одного стихотворения… Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже».

Лариса Рейснер в 16 лет напишет стихотворение «Блоку», которое как будто повторяет письмо поэта к Белому. Любой творческий человек призван идти по грани света и тьмы, осознанно выбирая путь. Если это художник, он делится тем, что видит, освещает тайны жизни, дает имя стихиям, тем самым внося организующее начало в хаос. Михаил Андреевич «выбрал» социальные стихии, то есть возникающие в обществе людей. Искал дорогу сквозь нее для государства и общего блага людей. Его мысли, оказывается, касаются соборности людей, их связи.

Многие мыслители высказывали мысль, что чем больше человек «зацикливается» на чем угодно, кроме любви к Богу, тем ощутимее судьба бьет его по больному месту, будь то жажда денег, слава, власть, честолюбие… По представителю старинного рода, «державшего знамя чести», Михаилу Рейснеру и ударила молния.

Ларисе пришлось уйти из Балаевской гимназии, слухи наверняка доходили до детей от их родителей. В ее автобиографическом романе не отражено «бурцевское» испытание. И только через десять лет в письмах к родителям из Афганистана прорывается: «Уроки Балаевской гимназии не прошли даром – китайская заградительная стена из прозрачных кирпичиков стоит крепко».

Очищение на Черной речке

Письма по «Бурцевскому делу» приходили к Михаилу Андреевичу летом 1910 года по адресу: Малые Мецекюля. Дача Павла Утта. Ныне это поселок «Молодежное». В 1910 году здесь было гораздо больше домов, чем сейчас, и деревня была поделена на большую и малую. Расположена она на другом берегу Черной речки, чем тот, где стояла дача Л. Андреева. На этом берегу выделялась дача «Мариоки». Двухэтажный дом в 14 комнат, с высокой смотровой башней был известен не только среди дачников, но и в Петербурге. Много гостей приезжало в «Мариоки». Хозяйка – Мария Всеволодовна Крестовская-Картавцева, дочь писателя Всеволода Крестовского – тоже писала рассказы, была известна и любима читателями. Она умерла летом 1910 года. По завещанию муж похоронил Марию Крестовскую на возвышенном месте в парке усадьбы, рядом построил церковь, освященную в 1916 году, вокруг нее начало образовываться кладбище. На этом кладбище впоследствии похоронили Леонида Андреева и его мать, пережившую сына на год.

На Черной речке рядом с домом Леонида Андреева жила на даче мать Валентина Серова с его отцом – известным композитором. Однажды она попросила Георгия Чулкова, который также жил неподалеку, объяснить ей, что значит мистический анархизм, так как она не поняла «сие». Г. Чулков объяснял его так: «Книгу мою „Мистический анархизм“, торопливо и неудачно написанную, осмеивали все: декаденты, марксисты, монархисты, народники, не спасло и вступление В. Иванова. Мистический анархизм – не законченное миропонимание, он лишь путь. Все истолковали его как анархический мистицизм (а он торжествовал тогда). Тогда дьяволы сеяли семена бури, а революционная эпоха обостряла все противоречия до предела. У стихии есть своя правда, с ней не сладишь».

На Черную речку к Рейснерам пришло, наконец, письмо от Меньшикова, «первоинформатора» Бурцева; письмо прояснило возникновение слухов и закрыло «дело» М. Рейснера. И еще одну душевную поддержку – поэтическую – дала Черная речка. На даче в июне 1910 года начала заполняться первая тетрадь стихов Ларисы Рейснер «Песни мои»:

 
Никто этих звезд не зажег,
Они пребывают и были,
Как радость, присущая силе,
Как Истине – Бог.
 

(Из «Монаде Лейбниц»)

Глава 11
ПРИНЦЕССА И НАСЛЕДНИЦА ПЕТЕРБУРГСКАЯ

В раю мы будем в мяч играть.

В. Набоков

Четверостишие, которым завершается предыдущая глава, отличается от всех стихов из тетради «Песни мои». Оно написано уверенной рукой зрелого человека. Юношеское половодье других стихотворений поверхностно и описательно. В них проявляются увлечения Ларисы, зарождающаяся метафоричность зримых образов и мышления, театральные пристрастия в сюжетах и диалогах. А это четверостишие, озаглавленное «Из „Монаде Лейбниц“», помечено 1913 годом. По Лейбницу, множество монад – психических субстанций – созданы Богом до Вселенной. Они независимы друг от друга, но их развитие идет в соответствии с развитием остальных монад. Монады – души людей и способны к самосознанию.

В других стихах Ларисы самые любимые слова – «окрыленный», «крылатый», но эти стихи не поднимаются от земли, а только фиксируют тяжесть настроения, резкость самоуверенной юности, критическое отношение к жизни, жажду героизма, одинокого, гибельного, перед «ликом человечества» и ради него. Считаные стихотворения обращены к Богу.

 
Я прошу Тебя, Всевышний, об одном:
Дай мне умереть с открытыми глазами,
Плакать дай кровавыми слезами
И сгореть таинственным огнем.
Пусть умру я, боже, улыбаясь,
И глаза пусть будут полны слез,
Да услышу музыку миров, прощаясь
С царством терниев и роз.
 

Стихотворений о смерти, о предсмертных состояниях много именно в эти годы ранней юности. «Я молюсь гения и героя предсмертному мучению».

 
Довольно жизни, чтобы насладиться,
Довольно мига, чтобы полюбить.
Но надо бездну, смерть иль вечность,
Чтоб то, что нужно, сотворить.
 

Начало «Бурцевской истории» совпало с началом «Песен моих». Обида, злость, желание мести, ненависть к мещанству, несправедливая изоляция семьи со стороны большинства знакомых – все это отразилось у Ларисы в «увертюре» – предисловии к «Песням»: «Когда злоба в тебе поднимается, глухая и горячая, побори себя… но бойся удовлетворенности, как скуки, как жалости, как обжорства и горячей мысли, потаенной и похороненной, которая душит и волнует… И найди то, чего ждешь, и не стыдись себя, и презирай выжидающих… что злы, и мелки, и сильны в своем гадком постоянстве».

В 1911 году вышел из печати первый том собрания сочинений Л. Андреева с предисловием, написанным М. Рейснером. Тем самым Леонид Николаевич невольно оказал очень своевременную поддержку оклеветанному, изолированному Михаилу Андреевичу. А Лариса в своих стихах и мыслях нередко чуть ли не буквально повторяет мысли своего учителя. К примеру, у Леонида Андреева: «Созидать хочет любящий, потому что он презирает». Пятнадцатилетняя Лариса вступает в жизнь с «андреевским» убеждением, что «Вечная мировая гармония – в душе свободной личности – океан радостной и многоцветной жизни». А если герой погибает в «огненном обновлении жизни» (Л. Андреев), то это свободная смерть, добровольный подвиг.

«Никогда еще не проповедовалось верховенство личности с таким воодушевлением, как в наши дни», – писал Вячеслав Иванов в 1915 году. А Борис Пастернак рассказал об этом и с обыденной точки зрения в «Людях и положениях»: «Принято было задирать нос, ходить гоголем и нахальничать, и как мне это ни претило, я против воли тянулся за всеми, чтобы не упасть во мнении товарищей».

Лариса, судя по предисловию к своей тетради стихов, уже знает, что только творчество спасает от чувства мести такие мятежные натуры, как она, у которых смирения нет и быть не может: «Свят дарящий розы от своего цветника. Свят сильный, демон или кто другой, и его душа – алтарь свету… Свят проигравший жизнь или молодость, не вспоминающий, ибо его призвание – гибель и выхода ему нету и ужас – запоздание и сила – смех». Какие бы несовершенные стихи ни писал человек, он все равно вносит гармонию в жизнь. А Ларисе Рейснер действительно предстоял «огненный путь очищения».

Но Ларисе только 15 лет, и, судя по ее письму к дяде и тете (Лариса отдыхала летом 1911 года у них под Варшавой), она по-детски хочет быть еще принцессой, но уже не может справиться со своей вспыльчивостью:

«Прошу поцеловать от нашего имени Его высочество Инфанта Варшавского… ножки, лобик, ручки, животик и проч. не менее милые места Его персоны. Итак, еще раз поклон и привет от Принцессы и Наследницы Петербургской.

…Милая Тека, пожалуйста, прости мне, я знаю, что бываю невыносима, но не нарочно. А оттого, что такая иногда подымается волна горечи и обиды, что уже ничего не видно и ничего не хочется видеть. Какое-то безумие, и каких слов не скажешь, каких злых обид не нанесешь в эти одинокие и темные минуты… Я сама достаточно за них плачусь и стыдом и болью… Целуй крепко дядю и Солнышко. Пусть будет счастливо и здорово и прекрасно. Ваша Ляля».

Лариса не терпела никаких упреков в свой адрес. Впадала в гнев и тогда могла неожиданно вылить стакан чаю на голову обидчика, как вспоминал Лев Никулин. Другим ее полюсом была сентиментальность, на любимых спектаклях она могла заплакать.

Совершенная красавица

Из родившегося некрасивым ребенка (как считала мама) Лара выросла в красавицу. Гимназисткой ее увидел Георгий Иванов, работавший тогда курьером в одном из издательств и посланный к Михаилу Рейснеру с предложениями по изменению текста. Поэт вспоминал:

«Была, наверное, весна. С островов по Каменноостровскому тянуло блаженной свежестью петербургского апреля… По широкой лестнице ультра-модернизированного дома я поднялся на 3 этаж (на самом деле на пятый. – Г. П.). Лакированная дверь, медная доска: проф. Рейснер. Но на мой звонок никто не открыл. Я позвонил еще – то же самое. Может быть, звонок испорчен? Я хотел постучать и толкнул дверь. Она без шума распахнулась. И в прихожей напротив меня была видна большая белая комната с роялем и цветами – гостиная, должно быть. Окно в ней было «фонарем», большое зеркальное стекло, ничем не завешенное на сад и розовое вечереющее небо. На фоне этого окна стояла девочка лет 15-ти и мальчик – морской кадет. Они не слышали, как я вошел. Должно быть, они ничего не слышали: они целовались. Они стояли, отодвинувшись друг от друга. Она, положив руки на погоны, он осторожно держал ее за талию, совершенно так, как на наивных английских картинках изображается «первый поцелуй». Первый или нет, поцелуй был очень продолжительный. Что мне было делать? Я кашлянул. Морской кадет отдернул руки и быстро отвернулся к окну. Девочка слабо ахнула, потом, мотнув белокурой головой, пошла мне навстречу. Лицо ее пылало, глаза блестели. Признаюсь, когда она подошла ближе, я позавидовал морскому кадету, с независимым видом теребившему свой рукав, – так прелестна была его подруга. Она была совершенной красавицей… Психеей».

В дальнейшем Георгий Иванов будет встречать Ларису в разных местах, по-приятельски провожать с разных балов, литературных встреч, посвятит ей акростих.

Лариса страстно любила танцы. Ее видели и на балах в Тенишевском училище, и в своей, «одной из аристократических гимназий», гимназии Д. Прокофьевой на Гороховой улице, 19. В двухсветном актовом зале женской Петровской гимназии и в соседней, мужской гимназии Лентовской (Большой проспект, 61), где учился ее брат Игорь Рейснер, Ларису за удивительную пластичность и красоту выбирали «королевой бала».

Первая фигуристка

Лариса любила движение, была соткана из него. На углу Большой Зелениной улицы (там, где теперь станция метро «Чкаловская», построенная в «Зеленинском» саду) за дощатым забором находились огороды. Зимой все это пространство заливалось водой и огороды превращались в каток «Монплезир». На льду местами, особенно по углам, торчали черные кочерыжки капусты. Гонщики, в черных трико, катались на «бегашах», длинных и острых, как ножи. Гимназисты в серых шинелях – на «снегурочках», уличные мальчишки – на самодельных, подвязанных веревками железных пластинах; фигуристы выписывали тройки, восьмерки, взлетали в перекидном прыжке – на изогнутых «нурмисах» – все это, как вспоминает Вадим Андреев, «неслось, летело, падало под звуки вальса „На сопках Маньчжурии“, под медный грохот оркестра». Именно на этом катке Лара добивалась мастерского владения коньками и до конца жизни оставалась первой фигуристкой на всех катках, где бывала.

В начале XX века коньки стали модой. К 1908 году наивысших успехов в мировом спорте среди фигуристов достигли А. В. Лебедев, ставший первым «некоронованным» чемпионом мира, и Н. А. Панин. В Эрмитаже хранится первая золотая медаль, небольшая, с пятикопеечную монету, завоеванная на Олимпийских играх русским спортсменом Паниным.

Первый чемпионат Европы состоялся в 1891 году в Гамбурге. В России число катающихся на коньках по Неве увеличивалось уже в 1830-е годы. В 1864 году около Медного всадника на специальном катке американский фигурист Д. Гейнс показывал доселе неведомые на Неве высокие прыжки, пируэты и другие фигуры. Первый чемпионат мира по фигурному катанию был проведен Петербургским обществом любителей бега на коньках на катке Юсупова сада в 1896 году. В «школьной программе» тогда уже были «кораблики», сложные пируэты, прыжки в полтора оборота с приземлением на вытянутую ногу, низкие «волчки». В специальной программе появлялись кресты с полумесяцем; лиры, змейки, отражая богатство воображения и техники. В произвольные программы вставляли танцы – мазурки, матросский и русский трепак с присядкой. На первом чемпионате России для женщин в 1911 году сестра композитора Цезара – Ксения стала первой. В 1912 году в помещении театра «Аквариум» (ныне павильон «Ленфильма») был оборудован первый в стране закрытый каток с искусственным льдом. Кинохроника сохранила катание смолянок на коньках (в фильме «Ах, Федор Федорович»). Коньки любили всю жизнь Алиса Коонен, Анастасия Цветаева, которая каталась на них до 80 лет.

Режиссер фильма «Ариадна» Людмила Шахт и ассистент режиссера нашли в Красногорском киноархиве запечатленный эпизод на дореволюционном катке, там и одиночки, и пары катаются полудугами, то на одной ноге, то на другой – это и есть голландский шаг. Дамы катаются в длинных юбках и шляпках, некоторые – держась за кресло на полозьях.

В своем романе «Рудин» Лариса написала о голландском шаге:

«Шел легкий снежок, и мужики ряд за рядом разметали его своими длинными усатыми метлами. Посередине катка со скрипом опустился висячий фонарь, и вскоре на голубом поле его лимонный свет смешался с едва приметным сиянием молодой луны, взошедшей на голубом, сумеречном небе, полном мороза и ясности. Фигуры катающихся вдруг сделались черными, быстрыми и маленькими. И только посередине, в кругу крепнущего света, тень конькобежца в белой фуфайке летала, еще более легкая, как птица над замерзшим взморьем…

– Подождите, Урсик, мне холодно. Я немножко пробегусь.

Она встала неловко и неуверенно, чуть оттолкнулась одной ногой, как это делают начинающие, – и вдруг раскрыла руки, нагнулась, и начался полет. Это – голландский шаг, широкий царственный, опираясь на выгнутый нож, летит, как над зеркалами, сам себя поддерживая в чудном равновесии, в приливе и отливе равномерных взмахов. Это иллюзия, только одной точкой льда привязанная к земле, это пляшущая зима с румянцем на щеках, с прерывистым и чистым дыханием, с телом лебедя, с быстротой юноши.

На льду пересеклись две плавные орбиты, две непогрешимых тонких дуги. Урсик одной рукой обнял Ариадну, другой спокойно вытянул ее руку, и ни о чем не думая, не зная устали, они все танцевали, все плыли по воздуху, дыша и переводя дыхание одновременно.

Лед чуть скрежетал на плавных поворотах, сумерки все сгущались и лиловели, волосы играющих в эту чистую и молодую игру покрылись инеем. Поэт крепко держал и нес по воздуху тело молодого и бесплотного духа.

Замороженные музыканты, с льдинками на усах, с багровыми лицами, завернутыми в багровые шарфы, расселись, наконец, по своим местам, расправляя ноты, покрытые снегом. Мальчишки столпились у железной печки, поставленной посередине оркестра, затем медные трубы взвились кверху и, подгоняемые бешеным и хриплым вальсом, все катающиеся ринулись по кругу. Ариадна до смерти любила скверную музыку – шарманку, трубу полкового трубача, рояль за стеной, взятый напрокат и бренчащий по вечерам… Усталые, как после счастливой снежной оргии, они пошли домой».

Петербуржцы самым здоровым видом спорта называли лыжный. В ларьках выдавали напрокат не только финские лыжи, но и «кривоносую обувь для лыжебежцев». Приглашали на лыжные экскурсии в Лесном. Хороший знакомый Ларисы Сергей Городецкий ходил с такой экскурсией из Ланской в Бугры под парусом. Заядлой лыжницей была и Лариса.