Текст книги "Справа оставался городок"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Господи Иисусе! – быстро перекрестилась мать. – Как это – пропадали? На мине взорвались двое, немцы ее, когда отступали, в клуб заложили… В шурф парнишка упал…

– Чей? – встрепенулся Илья.

– Макарихин. Первый класс закончил и упал… Такое было горе.

– А маленькие… Чтоб год или два? Не слыхали, мама? – Начальник Ваня заглядывал матери в глаза. – Раз – и пропал. Такого не было?

– Цыгане, что ли? – поинтересовалась мать. – Ходили слухи, что они детей воруют, но я не знаю. Зачем их красть, у ихних баб, извиняюсь, и так сиськи не просыхают.

– Это точно, – согласился Ваня.

– А тебе зачем? – спросила мать. И теперь уже в упор посмотрела на Илью. – Нашелся кто-то или кто ищет? Теперь про это много пишут. Через тридцать лет встречаются дети с родителями. Вот несчастные, вот горе-то… – И она снова внимательно посмотрела на Илью.

– Да нет, – сурово сказал Ваня, – никто никого не ищет. Сведения запросили в область по этому вопросу.

– Ну конечно, – возмутилась мать, – делать больше нечего. Что хулиганство на каждом шагу, это ладно, – они сведения собирают. – И уже совсем с осуждением мать смерила Илью с ног до головы. – Ну напиши им, напиши что-нибудь. Ты ведь про войну много чего знаешь, – закончила она насмешливо и, оставив корзину у стены, пошла к двери. – А еще у Мокеевны в сорок первом дите пропало. Тоже в шурф провалилось. Девчонки в ставке купались, а пацана на бережку оставили… Ну и не углядели… Там недалеко глубокий шурф был… От румянцевской шахты остался…

– Привет! – удивился начальник. – Ставок – где, а шурф – где?

– А куда ж дите делось? От оно и пошло, и пошло…

– А дорога там была? – хрипло и тихо спросил Илья. – Мог ребенок на нее выйти?

– Дорога? Так дорога ж в другой стороне! За бугром. Чего б оно туда пошло? Дите?

– А чего оно к шурфу пошло? – резонно спросил Ваня.

– Смерть повела, – сурово сказала мать. – И не махай на меня руками. Твое дело не верить, а я знаю, когда к человеку, даже дитю, приходит смерть, она его куда ей надо, туда и ведет…

– Тю на вас, мама, – смутился Иван.

– А ты на меня не тюкай, – гордо ответила мать. – Мне ты не начальник…

– Ну а в шурф потом лазали? – перебил ее Илья, зябко поводя плечами.

– А кто ж это полезет? И как? Мужиков уже не было, а если б и были? Там же газ! Мокеевна, когда немцы церковь открыли, молебен отслужила. Певчих к шурфу водила. Попели. Помолились. Ей, бедной, досталось в войну. Три девки, покрутишься… Когда она базарной устроилась, мы ее выручали… Все кидали в кошелку. И жратву, и что старенькое… Зато сейчас какая она богатая… Одна в хоромах, и денег куча. А счастья нет…

– А муж? – тихо спросил Илья.

– Засыпало его в шахте. Передовик был, а копеечку любил. Больше всех в забое зарабатывал. Ну и лез не глядя куда, чтоб две-три нормы.

– Она возле тетки Польки живет? – спросил начальник.

– А где ж ей жить? Живет! Я ее уже, считай, лет пять не видела. Она теперь на базар не ходит, старая, да говорят люди, у нее из каждого гвоздя дерево растет… Я пойду, Ваня. Ты корзину не забудь привезти. Я помидоры в нее завтра собирать буду. – И, величественно кивнув Илье, мать ушла.

– Ну? – вскочил из-за стола начальник. – Подходит или нет? Смотри на карту. Видишь, ставок?

Илья знал этот ставок как свои пять пальцев. Да, действительно, лежит недалеко от дороги, но ведь мама о нем ни слова…

– А его с дороги видно? – спросил Илья. – Ставок ваш?

– Должно, а как же? Тут же триста метров… Хочешь, мотнемся туда на машине?

– Потом, – задумчиво ответил Илья. – Ты мне данные про этого мальчика дать можешь?

– Проще пареной репы! Сейчас! – И Иван выскочил.

А Илья вдруг сообразил, что, кажется, он тоже поддался этой всеобщей манере говорить запросто, по-свойски. Все держал расстояние, а тут сам перешел на ты. Уже Ваня – друг, Ваня – товарищ. А может, надо сейчас, времени не тратя даром, сматывать отсюда удочки? Как говорится в какой-то Наталкиной книжке: одним мальчиком меньше – житейское дело! Но Ваня, свой человек, уже возвращался с бумажкой.

– Во смотри! – говорил он. – Николай Дмитриевич Сычев. Родился 15 декабря 1938 года. Мать – Елизавета Мокеевна, нет, Мо-ки-ев-на Сычева, отец Дмитрий Иванович Сычев. Умер 15 сентября 1941 года. Пятнадцатого родился – пятнадцатого умер… Ясно?

– Не умер, возможно, – тихо сказал Илья.

– И это будет очень радостно, – весь расплываясь какой-то уж совсем детской улыбкой, сказал Иван.

– Где она живет?

– Рядом с теткой Полькой. Тю! Что это я говорю! Есть у нас одна обрубленная улица, не подъехать, не подойти без поллитры. На ней. Ты так прямо и пойдешь?

– Не представляю, – растерянно сказал Илья. – Я ведь абсолютно ни в чем не уверен. О ставке вообще не сказано ни слова. И дорога, твоя мама говорит, далеко. Но посмотреть, познакомиться надо. Понимаешь?

– Еще бы! – Ваня тер бычковатый круглый лоб, старательно собирая на нем какое-то подобие морщин. – Слушай. Поселись у тетки Польки. А? В гостинице мест нет, стрелковые соревнования…

– Но есть ведь… – поправил его Илья.

– Тебе что, на самом деле собрать соревнования? Так я мигом! Позвоню на шахты, и через два часа мне гостиницы не хватит…

– Не надо, – засмеялся Илья. – Ты меня порекомендуешь этой женщине или как?

– В комсомоле на учете ее дочка сидит. Я ей официально предложу. Она девица огорченная, у нее жених сбежал, так что ей даже будет приятно хоть в одном доме с мужчиной, извиняюсь, переночевать… Хоть ты и при кольце… – И вдруг, озорно сверкнув глазами, добавил: – Сними, а? Тебе ведь все равно, а ей приятней… Поживешь у них два денька, в понедельник расскажешь. А то я к тебе в воскресенье прикачу, смотаемся на ту дорогу.

И Илья, удивляясь своему подчинению, снял и спрятал в нагрудный карман обручальное кольцо.

– Другое дело! – сказал Ваня. – И не смущайся. У них дом большой и часто ночуют приезжие. Сад, душ во дворе, телевизор… Это тебе не гостиница. И дед у них, лет ему сто, он сам не знает сколько, все никак не умрет… – Иван внимательно посмотрел на Илью. – Ты чего скис? Не дрейфь…

– А ты не трепись. Я во все это не верю.

– Ладно, ладно. Я молчу. Одно обидно, думал, мы с тобой вместе рожались, но ты меня постарше почти на год…

– Не я, а – он, – сказал Илья, показывая на бумажку. – Я, между прочим, по документам тридцать девятого года рождения. Майский.

– А я в августе… – почему-то обрадовался Иван. – Но это не важно, ты иди погуляй. А к шести заходи ко мне, Томку я к себе приглашу… – Он помахал Илье рукой и, вздохнув, сел за свой начальственный стол.

Выйдя, Илья увидел переполненную приемную; вся изнервничавшаяся секретарша, опалив Илью ненавистью, громко бросила ему вслед:

– Слава Богу! Ушел. Деятель бородатый. Только ему вроде нужно…

Илья вышел на пыльную площадь. У горкома стояло такси.

– Не покажете мне окрестности? – наклонился он к опущенному стеклу.

– Чего? – возмутился шофер. – Делать нечего, что ли?

– Вы знаете, действительно нечего ближайшие два часа. И хотелось проехать в сторону Константиновки.

– Я так не вожу, – сердито сказал шофер.

– Какая же вам разница? Я же плачу!

– Три рубля! – отрывисто сказал шофер.

– Ну и что? Три так три, – согласился Илья и сел рядом.

– Поехали? – удивился шофер и, посмотрев на Илью насмешливыми глазами, добавил: – Только я счетчик закрою, чтоб тебе не так обидно было. Идет?

И снова Илья подивился этой откровенной, то искренней, то нагловатой, манере общения. Водитель засунул в счетчик путевой лист.

– Вот и гляди теперь по сторонам ровно на три рубля. Так ты хочешь в Константиновку? Поехали! – И, взметнув облако густой жирной пыли, такси уехало…

Девушка протянула Илье вялую, безжизненную ладонь.

– Тамара, – сказала она.

– Ну вот и ладно. Принимай гостя. Покажи волжанам, как это хохлушечки умеют.

Илья с удивлением посмотрел на Ивана. Что сталось с человеком? Голос начальственно тверд, и взгляд без пацанячьей растерянности, и даже вполне естественно возникла на лбу морщинка. Неужели это так его Тамара преобразила? Вроде не та фигура. Сонная, застывшая…

– Так мы пойдем, Иван Петрович? – бесцветно спросила Тамара.

«Понятно, – сообразил Илья. – Он же сейчас Иван Петрович». И он понимающе улыбнулся начальнику милиции. И Иван, чтоб не видела Тамара, тоже улыбнулся, даже слегка подмигнул круглым серым глазом: мол, мы с тобой – одно, а она – другое… Соблюдай дистанцию, и будет порядок. Илья вышел с Тамарой на площадь, а на пороге гостиницы стояла бойкая администраторша. Она очень удивилась, когда Илья вернул ей ключ от номера. И теперь, видя его вместе с Тамарой, откровенно качала головой.

– Домой? – спросила она Тамару, хотя куда еще после работы могла идти девушка. – С гостем?

Илье стало неловко: вот теперь из-за него наплетут еще чего зря на девчонку, но той вроде все было безразлично. Она топала рядом, низенькая, тяжеловатая, и Илья не знал, о чем с ней говорить. Тамара вела его узенькими переулочками, люди жили здесь тесно друг к другу, часто из двора кто-нибудь подходил к забору, и Тамара отвечала на разные вопросы:

– Здравствуй, Тома! Чи живой ваш дед?

– А товарища, Тома, ведешь не нашего? Или я кого не признаю?

– А твой не объявился? Сукины дети – эти современные парни.

Илья видел: вопросы – предлог. Просто всем интересно на него поглядеть, и снова он удивился этому несдерживаемому любопытству. И где-то глубоко слабым ростком образовалась мысль: «Я совсем другой». Мысль была такая беззащитная, что Илья не знал, что с ней делать. То ли уверовать в нее без остатка, – тогда смотри на все с юмором, ничего в этой истории нет, чтоб относиться к ней серьезно, – то ли придушить ее, мыслишку. Какой же ты, к черту, другой? Ты такой же, как они. И перегнувшаяся через забор женщина – твоя троюродная тетка, а круглолицый парень с косо повисшим на глаз чубом – твой, извините, кузен?

Они вышли на бугор, и сразу резко запахло больницей. В чахлом садике ходили в больничном обмундировании мужчины и женщины, ходили чинно, как в фойе театра.

– Нам сюда, – сказала Тамара.

Потом они шли по улице, короткой и тихой. Солнце уже заходило. Сейчас оно лениво лежало на крыше единственного здесь трехэтажного дома. Спиной к нему на венском стуле сидела старуха, положив руки на причудливую, с лошадиной мордой, палочку. Лошадь насмешливо выглядывала из тяжелых старухиных ладоней.

– Здравствуйте, Мокеевна! – кивнула Тамара, а Илья будто зацепился за невидимый барьер. Он стоял перед старухой, размахивая полосатым чемоданчиком, сжавшись, как для удара…

– Проходи, – сказала Мокеевна. – Не засти свет. Старух не видел?

А Тамара стояла уже у калитки соседнего дома и ждала Илью. В невидимой преграде образовалась щель, и как-то боком Илья просунулся в другое пространство, где не было старухи, насмешливой лошади, ленивого солнца, лежащего боком на крыше… Тамара звякнула щеколдой, и они вошли во двор.

Тетка Полина собрала ужин. Они сидели за большим столом в пристроенной к дому кухне. Печь была накрыта газетами и вся уставлена разными банками.

– Летом мы топим во дворе, – пояснила Полина, внося на сковороде картошку.

Илью посадили у открытого окошка, и он тут же увидел лежащего у стены на высоком помосте старика. Дед был укрыт теплым стеганым одеялом. Маленькая усохшая голова с хилым венчиком белых волос лежала на высоких цветастых подушках. Полина положила старику на грудь фанерку и прямо через окно подала стакан киселя. Дед неожиданно цепко ухватился за стакан и сам подтянулся вверх.

– Морока с ним, – сказала Полина. – Уже десять лет не встает. А телевизор смотрит. – Илья увидел, что в углу кухни, прямо напротив старика, стоит телевизор. – Что там он понимает, неизвестно, но включаем каждый день.

Полина говорила спокойно и громко, а старик равнодушно пил кисель.

– Он что, не слышит? – тихо спросил Илья.

– А кто его знает? – ответила тетка. – Иногда неделями молчит, а то как что ляпнет…

И снова у Ильи возникло то ощущение преграды, которое было там, на улице. Собственно, что, он разве не знал об этом? Есть даже такая расхожая метафора: между ними выросла преграда. Не знал. Не знал, что это так реально, раз – и ты в другом измерении, кричи не кричи.

– Вы ешьте, – с обидой сказала Полина. – Или невкусно?

– Я ем, ем, – торопливо ответил Илья.

Тамара, подперев ладонью щеку, ела так же уныло, как жила. Илье было ее жалко, как ему всегда бывало в детстве жалко игрушек, из которых он сам вынимал заводной механизм. Только-только вертел головой медведь, постукивая по барабану, а тут замер с раскрытым плюшевым ртом и не донесенной до барабана палочкой. Рыдая, Илья вставлял все по старым местам, но никогда ему не удавалось оживить игрушку. Это умел только отец… А Тамара уже не ела, а смотрела куда-то в сад. И Илья подумал, что сейчас она похожа на Жанну Самари, но лишенную цвета и жизни. Оказывается, и так бывает: картина живее человека!

– Вы похожи, Тамара, на одну женщину с очень известной картины…

Но она не спросила с какой. А только вздохнула и стала собирать посуду.

– Спасибо, – сказал Илья. – И не беспокойтесь обо мне больше. Я погуляю, покурю… А вы распоряжайтесь своим временем, ради Бога.

Тамара пожала плечами и ушла с тарелками; Полина пошла кормить поросенка; дед, сложив на фанерке по-покойницки руки, разглядывал Илью.

– Ты ей про какую картину говорил? – спросил он отчетливо, хоть и тихо.

От неожиданности Илья поперхнулся:

– Картину? Ренуара. Жанна Самари.

– Не видел, – сказал дед. – Он кто, Ренуар?

– Французский художник…

– Французы в бабах разбираются. Что ж он некрасивую рисовал?

– Почему некрасивую? – удивился Илья. – Очень красивую.

– Чего ж ты Томке врешь? Памороки забиваешь?

– Да нет же! – хотел пояснить Илья, но дед плотно закрыл глаза и отвернул голову от Ильи: аудиенция была закончена. «Черт знает что обо мне решил! – думал Илья. – Вот тебе и глухой».

Он вышел во двор. За невысоким штакетником начинался двор, из которого несся пьяный густой фиалковый дух, а возле калитки этого двора все так же сидела на венском стуле Мокеевна. Полина подошла тихо, встала рядом с Ильей.

– Вы в городе фиалку небось и не нюхаете? – спросила она.

– Почему? Мама всегда на балконе сажала, – ответил Илья, вспоминая, как осторожно делала это мама, боясь, чтоб фиалки было не слишком много.

– А кто у вас мама? – любопытничала Полина.

– Она умерла. Была учительницей.

– Царство ей небесное, – перекрестилась Полина. – А папа жив будут?

– Да, – коротко бросил Илья. – А эта вот женщина, – он показал на Мокеевну, – одинокая? Никого во дворе не видно.

– Дочки у нее в городе, – с готовностью сообщила Полина. – Все три старые девы. А мужа схоронила уже лет как пятнадцать. Так и живет одна. Днем по саду ходит, ночью – по дому, а вечер весь сидит, улицу сторожит.

– И что? Никакой родни больше и нет? И не было?

– Сама она сирота. Кроме дочек, никто никогда к ней не приезжал… А сейчас и дочки не очень ездят. Старшая и средняя – аж в Тюмени. Это ж какое расстояние! Младшая, Ленка, доктор. В Бердянске. Эта почаще бывает… Ничего! Хоронить приедут, потому что есть что поделить… Вы когда, извиняюсь, в уборную пойдете, обратите внимание на ее сад. Такого ни у кого нет. У нее все растет. Я думаю, что она какой-нибудь заговор знает…

– Опять вы, мама… – Тамара стояла рядом.

– Тьфу ты! – вскрикнула Полина. – Ненавижу, когда кто крадьком. А тогда объясни, почему у нее все так растет? Даже эта фиалка. Вы гляньте, Илья, не знаю, как вас по батюшке, на мою… Гляньте. – Возле крылечка, еле-еле держа на тоненьком стебельке блеклые, рахитичные головки, торчали фиалки. – Я на полтинник семян купила, всю землю удобрила, а ничего… – возмущалась Полина.

– От Мокеевны пахнет. Чего вам еще надо, мама?

– Вроде дело в том, что пахнет. Просто обидно.

– Что ж у нее одни дочки? – Илья очень боялся, что своим любопытством выдает себя с головой, что дед, который, как теперь Илья знал, хорошо слышит, все понял, но Полина радостно замахала руками:

– Был, был у нее хлопчик. В шурф провалился в сорок первом. Мы тогда все купаться ходили. Школа не работала – немцы шли. Детвора что хотела делала. Я тогда с ее девчонками на ставок пошла. Ну и мальчишечку взяли. Несли его на руках то я, то Анна, старшая. Подружка моя. Она меня всего на два года моложе. Ну, купались, бегали. Дите на песочке сидело. Мы из ставка воды в майках принесем – молоденькие, дурные – и поливаем его. А он довольный. Аж фырчит! А потом вылезли – а его нет. И туда, и сюда. Я как сейчас понимаю, надо было еще искать, может, он до шурфа еще и не дошел, а мы ж испугались. И домой с ревом. Ну, вернулись уже через время со взрослыми. Дед мой побежал, Мокеевна, конечно, еще кто-то там… Да так и не нашли. До вечера ходили, а вечером немцы пришли…

– А может, кто нашел его? – тихо спросил Илья. – Мог быть такой вариант?

– Ой, Господи! – запричитала Полина. – Мокеевна потом все деревни обошла. Никто и не видел. Да кому оно в такой момент, чужое дите, нужно? Сами подумайте. Ужас такой приближался – немцы. Мокеевна молодец, потом хороший молебен отслужила, моя мама-покойница петь ходила… – Она кивнула головой в сторону старухи. – Вон, встала. Закончила свое дежурство.

Илья смотрел, как внесла во двор венский стул Мокеевна, накрыла его клеенкой, задвинула ворота металлической щеколдой и пошла к дому. Палку с лошадиной мордой несла под мышкой; мимо соседей, что стояли во дворе, прошла не глядя. Вошла в дом, зажгла на такой же, как у Полины, пристроенной кухне свет и старательно задернула белые занавесочки на окнах.

– Вот и все, – сказала Полина. – И не страшно ей одной. Я б, кажется, с ума сошла. Нас двое с Тамаркой, деда я не считаю, и то временами жутко. Я почему и не возражаю, если Иван Петрович кого пришлет ночевать. Чужих, конечно, не возьму, а если он советует – даже рада, Илья, не знаю, как вас по батюшке.

– Спасибо вам, – сказал Илья. – Мне у вас нравится.

– Ну и слава Богу, – обрадовалась Полина. – Я вам постелю на веранде, чтоб спалось лучше.

Женщины ушли, а Илья стоял и смотрел на окна напротив. «Что я должен сейчас чувствовать? – думал он. – Что?» И ловил себя на мысли, что, чем подробнее узнавал он историю с пропавшим у ставка мальчиком, тем невероятней было представить, что это о нем. История обрастала деталями – из майки мальчика поливали водой, – и в таком виде она существовала совершенно самостоятельно. Ничего, как озарение, внутри не вспыхивало, не притягивались невидимым внутренним магнитом две части его биографии. При чем здесь он? Тогда на улице он от растерянности остановился, не ожидал сразу первой увидеть Мокеевну, но ведь это просто удивление. Да и она сама как сказала? «Проходи. Старух, что ли, не видел?»

«Вот и хорошо, – думал Илья. – Все это чепуха. Мама ничего не писала про ставок, его и не видно с дороги, там все холмы, холмы… В одном месте только, когда таксист разворачивал, битым стеклом мелькнула вдали вода… И не надо себе морочить голову…» Разве сможет он полюбить, как маму, старуху Мокеевну? А если не сможет, то вправе ли он поднимать с глубины румянцевской шахты отпетого и забытого мальчика? Даже если вдруг это он сам?

Илья пошел в сад. Из шланга булькала в уже напившуюся землю вода, и неожиданно для себя он переложил шланг в другое место и руками раздвинул сухие комья земли, давая воде дорогу. Потом помыл под шлангом руки и теперь тряс кистями, чтоб быстрей просохли. От такого малюсенького полезного дела на душе стало покойно. И тут он увидел Мокеевну. Она шла по своему саду и несла сухие ветки. Возле самого забора она остановилась, бросила ветки на землю, а потом по одной стала запихивать между досками забора.

– Давайте я вам помогу, – сказал Илья.

– А ты кто будешь? – спросила старуха, выпрямляясь и поправляя сдвинувшийся на глаза платок.

Илья увидел белую полоску лба, всегда скрытую от солнца и теперь придававшую лицу какое-то особое, беззащитное и растерянное выражение.

– Я здесь в командировке, – ответил Илья. – А в этих местах жил в глубоком детстве.

– Где? – уточняла старуха.

– Где-то здесь, точно не знаю, – смутился Илья.

– А кто твои родители?

Илья назвал свою фамилию.

– Таких у нас не было, – твердо сказала старуха. – Тут ты не жил.

– Может, я что-то и путаю. Мне давно это мама рассказывала…

– Путаешь, – подтвердила старуха. – Я тут с тридцатого года. Всех знаю. – И, нагнувшись, она снова стала затыкать в забор ветки.

– Так помогу? – переспросил Илья.

– Я знаю – как и знаю – зачем. А тебе ведь побаловаться. Ты вон шланг с места на место перенес. Пустил воду на картошку. Кто ж ее, водянистую, есть будет? Разве ж ее так поливают? Шланг ведь на виноград нацеленный лежал.

– Я – балда, – смутился Илья и пошел исправлять дело своих рук. – Вижу, тут сухо, там мокро. Думаю, несправедливо.

– Одному – одно, другому – другое. Одной справедливости нет, – сказала старуха. – Это только для глупого: чем одинаковей, тем лучше.

– Да, натворил бы я своей хозяйке бед, – искренне сокрушался Илья. – Вот уж действительно, услужливый дурак опаснее врага.

– Ничего, – сказала старуха. – Полина быстро бы дело поправила, она еще придет помидоры поливать… – И, снова выпрямившись, она насмешливо спросила: – Кольцо-то зачем снял? Чего ж это Томка, незрячая, что ли?

Илья вспомнил о кольце, что лежало в кармане пиджака. Действительно, зачем он его снял?

– Оно в пиджаке. Я, собственно, не скрываю. – И сам возмутился: почему он оправдывается? Ведь он ничего плохого не сделал.

– Руки мокрые, блестят, а это место светлое, – поясняла старуха. – Я еще на улице обратила внимание. Томку не надо обманывать, она и так вся как в сиропе.

– Да нет, что вы! – сказал Илья. – И в мыслях такого не было.

В сад вошла Полина.

– А! Вот вы где! Беседуете! Я ему сейчас, Мокеевна, рассказывала, как мы Колю потеряли. Сколько ж это лет прошло?

– Тридцать, – сказал Илья.

– А вы откуда знаете? – удивилась Полина и тут же засмеялась: – Ну правильно. Я ж сама рассказала. Знаешь, чего я, Мокеевна, вспомнила? Мы его тогда из маек поливали. Сколько там воды успеешь донести, а он рад! Смеется. А мы ему на спинку льем, прямо на родиночку. Ты помнишь, Мокеевна, у него родиночка на спине была, крупная такая. В тебя это он был или в Митю?

– В Митю, – спокойно сказала старуха. – Они у меня были меченые.

– Вот как бывает в жизни, – жалостливо сказала Илье Полина. – А теперь вот Мокеевна одинокая…

Илья молчал. «Меченый ты мой», – сказала ему Алена. А потом привезли из роддома Наташку, развернули, считали пальчики, повернули на животик – а на спинке такая же, как у отца, метка. «Боже мой! – засмеялась Алена. – Меченые вы мои!»

– Идемте, покажу, где я вам постелила, – говорит Полина, и они идут к дому, а за спиной – хрысь! хрысь! – Мокеевна вставляет сухие ветки в штакетник.

– От моих кур бережется соседка. Они у нее помидоры клюют, – поясняет по дороге Полина. – Ох и хозяйственная старуха!

«Мать! – думает Илья. – Мать!»

И тут родилась боль. Ни на что не похожая. Боль как смерть. Когда знаешь, что сопротивление бесполезно. Пришла, схватила, и уже ничего нет, кроме нее. «Наташка! Папа!» – заставлял себя думать Илья и ничего не чувствовал. Издалека улыбались они ему – милые, такие хорошие лица, щурилась левым глазом высокая женщина – примета другой, доболевой жизни.

– Удобно будет? – спросила Полина.

– Да, спасибо, – ответил Илья.

Она открыла окно и ушла. Пахнуло фиалкой, прошла мимо окна умершая Жанна Самари. Голубой свет от телевизора падал на маленькое дедово лицо. Приподнявшись на цветастых подушках, он внимательно смотрел какую-то передачу. Вернулась из сада старуха, вошла в дом. Боль по-хозяйски располагалась в Илье.

Мокеевна включила электрический чайник. Он нагревался долго, и она вышла на крыльцо. Привычным движением достала из-за двери кусок толстого войлока, положила на приступочку, села. Полина на веранде стелет гостю. «Кто ж так крахмалит белье? – думала соседка. – Всю жизнь она такая невдалая. И Томка такая же будет. Водят к себе постояльцев… Чужой человек в хате…» Старуха улыбнулась, вспомнила смешного бородатого парня. Штаны на нем выцветшие, из простой материи, зато на них шелковая латка с собачьей мордой. И лицо у парня виноватое и нахальное сразу. Раньше таких лиц не было. В мужике была определенность. Кто размазня, кто ловкий, кто дурак дураком, кто головастый – все видно сразу. А сейчас не поймешь. Еще у них тут, в поселке, ничего, народ простой, рабочий, а телевизор лучше не включай. Таких иногда показывают… Кто за этим, интересно, следит? А дед телевизор смотрит… И все-таки парень ничего, услужливый. «Давайте я вам помогу». А руки у самого не туда стоят. Совсем никакого дела, видать, не знают. Может, учитель, может, ученый… Чего это Полина про Колюшку стала ему рассказывать? От язык, за чтоб ни зацепиться… Ничего ей тогда не снилось. Разве ж она пустила бы его с девками? А вот как быть несчастью в шахте, снилось ей, что Дед ее решил с ней делиться. «Я, значит, хочу жить самостоятельно». И стал вещички собирать. «Сам буду, сам…» Она сразу тогда подумала нехорошо. Так и случилось. И когда Валентина в институт не поступила, снились ей мелкие гадюки… А вот перед Колей ничего не снилось…

Парень вышел покурить на крыльцо. Он стоял на фоне ярко освещенной двери, и старуха вспомнила, как во время войны на базаре один безногий инвалид из черной бумаги вырезал за минуту или профиль, или всю фигуру. Если вырезал фигуру, просил стать от него подальше и ближе к какой-нибудь стене… Вот и парень стоит как вырезанный… А пострижен как Анна. Все-таки она у нее мужик мужиком. Курит. Стрижет затылок. Ходит зимой и летом в синем костюме. Разве ж это оправдание, что директор школы? Когда старуха была совсем девчоночка, дядя возил ее в Бахмут на ярмарку. Она тогда случайно видела, как подъехала к базару в красивом экипаже директор гимназии. Ну, как одета! И строго, и прекрасно. А голова как причесана! Волосок к волоску и стоит башней, проплыла как пава. А Анна встанет утром, глаз не умоет, прокашляет свой дымоход и пошла тянуть. По волосам проведет два раза – и вся парикмахерская… А говорят, умная. Орден ей дали. Но если и умная, то по-современному: накоплено много, а положено неизвестно где. Что толку от ее ума и знаний? Над ней вся улица смеется, когда она приезжает, прозвали Хымка-балакуча… А парень так и стоит как вырезанный.

Илья не видел старуху, не знал, что она наблюдает за ним с крылечка. Он не слышал, как выключил дед телевизор – у него специальное приспособление. Не слышал, как приехал на своей машине Герой Социалистического Труда Кузьменко, приехал и обратил внимание: у Полины горит свет на веранде и кто-то стоит на крыльце, чужой кто-то. Не слышал, как, гремя, доставал дед из-под помоста свою «утку», а Полина, слыша это в своей комнате, вздохнула: сколько ж это может продолжаться? И только когда, попив на ночь чаю, выключила у себя свет старуха, Илья вздрогнул, вздрогнул от густой, какой-то материальной темноты, возникшей перед глазами. А потом чернота стала рассасываться, и вместе с ней неожиданно уходило из Ильи оцепенение болью. «Уже очень поздно, – подумал он. – Надо ложиться». И он, вернувшись на веранду, стал раздеваться, привычно бросая на стул вещи. Потом увидел белоснежную простынь и вспомнил, что так и не попал сегодня под душ. Прямо в трусах пошел в сад, руками нащупал шланг, вода была холодная, весь сжался и с легким вскриком стал себя поливать.

– Господи! – крикнула из окна Полина. – У нас же душ! Там же вода теплая!

– Ладно! Ничего! – захлебываясь, крикнул Илья, и сразу залаяла где-то собака, ее поддержала другая, насторожилась на всякий случай улица: крик ночью ничего хорошего никому не приносил. И где это кричали? Не у Мокеевны ли? Как это старуха не боится одна ночью? Послушали еще и успокоились. Видать, крик был случайный.

А Илье после душа полегчало.

– Возьмите полотенце, – сказала из окна Полина и выбросила ему на руки широкую махровую простынь.

Илья растерся, угрелся, так, завернувшись, и вернулся на веранду. И уже почти спокойно влез в скрипучие простыни. «Мне должно быть стыдно, – думал Илья. – Я ведь нашел мать. Если я не радуюсь, значит, я подонок? А я не подонок, но я не только не радуюсь, я прибит этим обстоятельством…»

Илья тупо смотрел на слишком черное небо, непривычное для глаз после блеклой, приглушенной темноты, что стоит всегда над верхней Волгой.

Из всех взбодренных ледяной водой мыслей устойчивой и четкой была одна. Все эти три года, роясь в картах, просматривая старые подшивки газет с объявлениями о розыске, Илья искал одного – отсутствия доказательств. Он с облегчением не нашел ничего в газетах. Он с облегчением получил ответ из Москвы, что история, подобная его, не зафиксирована: его никто не искал. И командировка сюда была последним аргументом: если здесь нет никаких следов, то и вообще ничего нет. Милая, милая мама! Видишь, я снял груз с твоей души, я действительно был ничьим мальчиком, а значит, совершенно законно твоим. И надо было тебе это выяснить самой, тогда бы у тебя меньше болело сердце и ты, наверное, до сих пор была бы рядом с нами.

Илья хотел не найти. Он мечтал прийти к Кимире и сказать: «Давайте порвем то письмо. Нет никаких доказательств».

Кимира заплачет и начнет жечь письмо в своей, похожей на пиалу, пепельнице, а громадное число окурков вывалит прямо на стол, рядом с тетрадями. И серый пепел будет мягко оседать на контрольные по математике.

«Ребята будут меня ругать за то, что старая кикимора испачкала им тетради, – скажет она весело. А потом посмотрит на Илью и добавит: – Ты не смущайся. Я ведь знаю, что они зовут меня Кимирой – это преобразованная „кикимора“.

«Что вы! – скажет Илья. – Это от вашего имени, отчества и фамилии. Как Викниксор из „Республики Шкид“.

«Что ты говоришь? – удивится Кимира и закачает своей большой седой головой. – Что ты говоришь? А я столько на них обижалась…»

Илья так часто представлял себе эту сцену, что ему казалось: она уже была. Так бывает, когда в самый страшный момент заглянешь в конец книги и увидишь, что все хорошо кончается. Все герои живы.

Но вместо этого, так хорошо продуманного конца – старая строгая старуха. Мать. И даже три сестры. Старые девы.

Вытянувшись на софе, Алена говорила:

«В наше время старых дев нет. Всякая нормальная баба решит сексуальный вопрос независимо от того, есть у нее официальный муж или нет. Кто это в наше время умирает от жажды? А отдельные девственницы – это просто гормонально недоразвитые…»

«Старые девы – это социальный тип», – доказывал Илья.

«Чушь! – отвечала Алена. – Только физиологический».

Папа стеснялся этих разговоров и уходил. А Алена кричала вслед: