Текст книги "Слабых несет ветер"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Это неразумно, Тоня, пока ты нездорова. Но я, клянусь, обустроюсь и вызову, и все тебе покажу, я Питер, как собственный карман знаю. Ей-богу!

Почему ей это не годилось? Но она знала, не то. Она не собиралась говорить про главное, что где-то угревалось и росло в ее животе его семя, у нее ведь, кроме него, никого не было. Но не годилось! Ехать им надо вместе, это как то, что знаешь до того, как узнаешь на самом деле. Ехать! Ехать!

Что-то изменилось в ее лице, оно засветилось, оно просто сияло, потому как лицо уже знало, что никуда он не денется. Он потащит за собой эту едва выздоровевшую девчонку. И те триста долларов, которые свалились ему из панталонного кармана, это как бы перст судьбы, знак свыше, или как это еще называется.

В эту же ночь они втиснулись в забитый плацкартный вагон, на одно нижнее боковое место, и Тоня спала, сидя у него на коленях, а ему все время наступали на ноги ходящие туда-сюда люди.

Потом был тот день, когда они положили на дорогу букет цветов и видели пожилую пару с ребеночком на руках, и Павла пронзила зависть к отцовству, которое он потерял, и эта женщина, казалось, что он где-то ее видел, но он не видел. Не мог. У него не было знакомых пожилых дам в Москве. Тоня же, увидев маленького, вдруг занервничала о сроках, точно ли она не ошиблась, ей для Ленинграда остается день, не больше, если выехать сегодня, чтоб потом успеть вернуться и убрать из себя то, что еще только кровь и слизь, но еще не человек. И пока они ждали на широком шоссе зеленого цвета, она скорее для себя, чем для Павла, проговорилась, стояла и бормотала, а он так вцепился в нее, что ей хотелось кричать дурным криком, но она стерпела.

В этот же вечер они выехали в Питер. Но еще до поезда Павел вызнал у нее все. Она все боялась, что он скажет ей хамство. И дождалась. «У тебя, кроме меня, кто-нибудь был?» Она сразу сказала: «Был ты». До этого все называла его на вы, а тут тихо, почти шепотом выдохнула «ты». У нее-то этот выдох случился сам собой, и Павел это учувствовал. Поэтому никаких мужских подробностей не смел бы потребовать, не смел – и все.

В квартиру они вошли спокойно, видимо, никого из соседей не было, дверь в комнату была закрыта, как он ее закрывал, и они вошли в тот дух и запах, что жил в его ноздрях. И у Тони хватило каких-то знаний не сказать: ах, сколько здесь пыли! Она сразу пошла к окну и уперлась глазом в серый торец дома, по которому шла хлипкая лесенка вверх на крышу. Нет, это не было той красотой, которая еще из школы существовала в словах «Невы державное теченье, береговой ее гранит». Ни Невы, ни гранита. Серый цементный цвет и черная лазейка. Павел подошел и встал сзади. «Странно, – сказал он, – эту я не помню. В детстве мне снилась подобная, не эта, как я карабкаюсь по лестнице, и где-то на середине проваливается целый проем. И я вишу в пустоте». Он не сказал, что после этих снов просыпался с мокрыми трусами и слышал, как тихо беспокоилась мама, говоря отцу: «Понимаешь, он ведь большой. Может, надо к врачу?» Но ничего не случалось до очередного сна.

Он старался не смотреть в окно даже сейчас, он боялся этого детского сна, где он висит над пропастью, и нет у него никаких сил перекинуть ногу на перекладину. И еще во сне тишина. Не хлопают окна, не кричат люди из домов с улицы – один на этой стене, и у него нет выхода. Павел стоит за Тоней и смотрит на ужас своего детства. Интересно, в каком месте она обломилась, эта чертова лестница? Он не знает, а детский ужас охватывал его именно с того места, которое совершало грех, стыли бедра и мертвели ноги.

– Надо бы сходить поесть, – сказал он.

– О да! – ответила Тоня. – У меня в животе уже тянет.

– Тебе надо хорошо питаться, – сказал он.

Она посмотрела на него чуть сбоку. Зачем, мол, говоришь такое? Это ведь мои проблемы, мне надо возвращаться быстро-быстро. Она помнила – да и как она могла бы их забыть? – там, на дороге, сказанные сквозь сцепленный рот слова, которые он мог перекусить легким смыканием губ, но не перекусил, но ведь и не повторил больше, ни когда она спала у него на коленях, ни когда он горячо дышал ей в затылок, а она смотрела на хлипкую лесенку, как бы специально придуманную для легкой смерти. Нет, он не разразился разговором. Спросил только, был ли у нее кто еще. Тоня внутренне засмеялась доверчивости мужчин – она, конечно, сказала правду, ну а солги? Но после этого ни словечка. Зовет поесть.

Они пошли в «Макдоналдс» – для Тони чудная новинка, но ничего, чистенько и вполне вкусно. Потом пошли бродить по городу, и Павел, как знал, повел ее к Медному всаднику, она разглядела эту «упорную змею», дивясь изобретательности скульптора. Сам Петр ей не понравился, он ей не нравился еще из школы, самодур, грубиян. Учитель объяснял, что именно такой человек всегда нужен России, потому как иначе не справиться. «А добром пробовали?» – хотела она спросить, но постеснялась. Могли и засмеять. Нет, город, конечно, красивый, но в нем надо родиться, чтоб его любить. Она его полюбить не сможет. Из-за лесенки-убийцы, из-за вздыбленного Петра. Тоня даже расстроилась, осознав свою простоватость, хотя в деревне тоже ведь не жила, ну, скажем иначе – свою отдаленность от этих больших и красивых домов, в которых живут не ее люди, не ее народ.

– Отведи меня на вокзал, – сказала она. – Я уже все увидела и поняла.

– И куда собралась? – В голосе Павла была какая-то неприязнь, противность, будто он не знает дороги, куда ей ехать.

– Домой, – сказала она твердо, даже не ожидала такого от себя.

– Ну, тогда пошли, – сказал он, – тут близко.

Эти двое, что шли рядом, были так отделены друг от друга, как, может, не отделены друг от друга галактики. Между ними лежала некая не вычисленная учеными формула, в которой расстояние, помноженное на время, было к тому же возведено в степень разностью происхождений и к тому же делилось на коэффициент судьбы. Одним словом, черт-те что и сбоку бантик. Но два чужака пришли на вокзал, и Павел ткнул пальцем в окошко, на котором было написано «На Москву». И Тоня было пошла туда, но тут по дороге увидела другое окошко. К нему и встала, прочитав, что поезд останавливается в Свердловске, а оттуда ей уже рукой подать до Верхнего Уфалея. Ну а там уж всего пять остановок на автобусе.

Павел стоял в стороне, курил. И он был зол. Даже зубами скрипел. Он смотрел на Тоню со стороны: простенькая такая провинциалочка, нитка из подмета выпросталась, висит, ветерком колышется. Он ведь ей сказал: «Только попробуй, только попробуй его тронуть». Это было вчера, когда они стояли посреди дороги, а вокруг на север и юг мчались машины, и он сейчас снова ощутил то, что было вчера, межеумочность своей жизни, которую давно волочит, как отросший хвост, вроде и человек, но уже и зверь. Зверь-недотыкомка. Люди вокруг с чемоданами, полными целей и устремлений, которые аккуратненько так притерлись к мыльницам и трусам. А у него все по отдельности: запертая комната, матрас на попа совсем в другой стороне, какие-то женщины, принимающие его за человека, спать с собой кладут, а одна – спать не положила, а вот новую рубашку дала. И тут он сообразил, что это ее лицо видел в машине. Такое хорошее лицо, а мимо… А еще одна женщина расстегнула на своих штанах булавку и дала триста долларов: на, говорит, возьми на счастье. И все это какие-то куски, осколки жизни, а самой жизни как бы и нет. Некуда все это присобачить, чтоб получилась судьба. Вон девчонка подходит к окошку, сейчас возьмет билет, уедет. Надо ей оборвать нитку на подоле. Уедет и увезет частицу, что может стать судьбой, то маленькое его зернышко. И тут он понял, что сам висит на той ниточке, что на подоле, и единственное, что нужно сделать, вернуть Тоню, но, Господи, зачем она ему? Эта Тоня? Кто она? Что? Откуда взялась?

Тоня как раз и поспела к окошку, но кто-то грубо вытащил ее из очереди, у нее даже голова закружилась и затошнило оттого, как ее волокли, будто она какой куль.

– Никуда ты не поедешь, – сказал Павел, а глаза у него были злые-злые. – Ты рожать будешь. Ясно тебе или нет?

Она рванулась от него – стыдно же, тащит, как воровку. И быстро пошла к выходу. И там, на улице, ей стало нехорошо. Ее вытошнило прямо на прилично ухоженный газон. А он стоял над ней, как пытчик, потом грубо так вытер ей рот своим носовым платком. «Бежать от него надо, – думала она. – Мне такого не надо. Мне нужен добрый. А этот, как укушенный».

Они сели на лавочку, и она так ему и сказала:

– Ты, как укушенный, кидаешься. Неужели же я рожу ребенка такому ненормальному? Смотри, сколько детей бездомных! От отцов-матерей убегают, потому как битые, мученые. Видят, как отцы матерей за волосы таскают… А я тебе не жена, я тебе никто, и дитя у нас еще нет, а ты уже озверел. Я ведь понимаю, я тебе ни к чему, и ребенка тебе тоже не надо. Но он по природе твой, тебе хочется его к себе в живот, а жизнь – она устроена не так, как тебе хочется. Вот ты и звереешь. А мне зверь не нужен. Я хочу смирной жизни. Дитя я сама не выращу, но на такого, как ты, не оставлю. Значит, пусть его не будет вообще. Все! Я тебе сказала и отстань от меня, слышишь, отстань!

И пошла в очередь, где ее, конечно, не признали, и пришлось становиться в хвост.

Оказывается, так бывает. Ты сидишь вроде как все. А с тебя в этот момент сползает шкура. Ошметками отваливается то, что было тобой. И тебе становится холодно, нижняя шкура нежная, она не греет. «Как голый на морозе», – сказал себе Павел и засмеялся. Нет, с виду он был почти тот. Только чуть светлее, казалось, стала кожа, как будто ее хорошо помыли. Он не помнил, сколько сидел на лавочке, но когда Тоня вышла, он там все еще был. И она подошла и сказала спокойно: «Мне у вас надо взять свою сумочку. Спасибо, что подождали».

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Павел.

– Нормально.

Дома их встретила заполошенная соседка с дикими умоляющими глазами.

– Я не знала, где вас искать. Но вы моя последняя надежда. Я сейчас встану перед вами на колени, я буду валяться у вас в ногах.

– Я этого не заслужил, – ответил Павел.

– Вы заслужите! Заслужите! – кричала она и вела их в свою комнату, которая была много меньше, но светлее Павловой, и вид из окна у нее был другой, зеленый и с большим куском неба. – Слушайте меня. Я умру, если мы не договоримся.

Не с первого раза, но Павел наконец понял, что от него хотят.

В Москве у соседки дочь и внук. Разошлась с мужем. («Теперь это дело нехитрое».) Они как-то там разменялись. Девочке досталась однокомнатка на окраине, а мужу – огромная комната в коммуналке с окнами на Христа Спасителя. Ездить на работу девочке полтора часа. Не успевает вечером в садик. Скандалы. Нервы у ребенка. Я здесь. Я могу устроить ее к себе на работу. Мы с ней зубные техники. Но нет обменного варианта. Никто не хочет ехать из центра Ленинграда в какое-то там Лианозово. Хотя квартирка отдельная. Просто куколка. Вы человек неоседлый. Вас тут нет вообще. Какая вам разница, куда приезжать на раз? Если есть моральный ущерб – экономического никакого, вы в плюсе – я готова его возместить. Мне надо скоро, надо вчера. Ребенка, за которым приходит поздно мать, щиплет сторожиха. У него в синяках все ручки и попка. Ну какая вам разница, если вас тут нет?

Это было сказано круто: «Вас нет». Он мечтал вернуться сюда, но он не ощутил эту комнату как свою. Он думал – из-за присутствия Тони. Но если честно, Ленинград был городом его другой жизни. В которую ему уже не вернуться. Не вернется он и к своему матрасу, стоящему на попа. Так, может, пусть будет Москва? Там память о дочери. Там где-то в необъятности города живет призрак женщины, которая приходила к нему ночью. И еще та, что одарила рубашкой. Москва поставила свои манки.

– Как считаешь? – спросил он Тоню.

У Тони глаза растворились так, что Павел замер, дивясь их цвету, ну чистый изумруд. А соседка уже вокруг Тони колготится: Москва, она, мол, столица, это ведь не халам-балам, товарищи-господа, и возможности там не нашим чета. Петербург – город с несчастной судьбой. Помогите, Христа ради, щипаному ребенку.

– Хорошо, хорошо, – сказал Павел. – Мы вас поняли, дайте нам в себя прийти и к себе войти.

– Но вы думайте, конечно, думайте, но думайте и соглашайтесь.

В своей комнате Павел просто рухнул на диван и расхохотался.

Тоня же стала собирать свою сумку.

– Ну, что ты на это скажешь? – смеясь, спросил Павел.

Она ведь не видела его смеющимся, а он хорошо смеется, душой. И лицо у него делается другим, без дикости. Но к ней это не имеет никакого отношения. Она все сказала.

– Это как вам нравится! – ответила она.

– Ну а тебе? – настаивал Павел. – Тебе бы где лучше жилось?

– Мне что-нибудь попроще, – сказала Тоня. – Такие города мне не по карману, да и не по характеру.

– В общежитии, что ли, лучше? – сердито спросил Павел.

– Хуже! – сердито ответила. И они оба засмеялись – такая складная на двоих случилась у них злость.

Он встал с дивана, вырвал из рук Тони сумочку и посадил ее рядом с собой.

– Я, конечно, мужик диковатый и, может, даже с придурью, но мне очень хочется ребенка. Искать кого-то, чтоб жениться, не буду никогда, но ты уже случилась. И глаза у тебя такие, что помереть можно. Ну что тебе стоит попробовать, а вдруг я не самый последний на этой земле? Я не дерусь, не щиплюсь… Я просто слегка каменный… Но из камней дома получаются крепкие… У тебя ниточка на подоле, дай оборву. – И он оборвал и обмотал ее вокруг пальца, осталось чуток. Он взял Тонину руку – ниточки хватило и на ее палец.

– Видишь, – сказал он, – я ее давно приметил, пока ты стояла в очереди. Обручимся ниточкой?

Она долго плакала у него на груди, просто слезы потекли сами собой, плакала и думала, что полагающееся по случаю слово сказано не было, но, оказывается, была ниточка, ровнехонько на два их пальца. А ребеночка ей хочется, но, как сказал Павел, не пойдешь же искать специального мужчину, если уже узелок завязался с этим. И хотя слово главное сказано не было, но именно на этого мужчину у нее трепыхается сердце. Как-то так случилось, но возможность помочь плачущему в детсадике ребенку стала главной для Тони, а Павел сказал, что ему чуть-чуть жалко комнату и Питер, но начинать новую жизнь надо с нового места.

Соседка все хлопоты взяла на себя, Павел отдал ей паспорт. Вот с Тоней было сложнее. Ей надо было ехать и выписываться, но Павел сказал, что все это мура собачья, никому не нужная. Поселятся в Москве по законному ордеру, а там будет видно. Можно будет и съездить вместе или потерять это к чертовой матери. Соседка предложила не трогать мебель, а оставить все как есть, и дочь ее оставит в своей квартире все как есть. «Это будет и дешевле, и спокойнее. А антиквариата ни у вас, ни у нее. Доски. Возьмите, что вам дорого». Павел открывал дверцы, высовывал ящики, но ни от чего не вздрагивало сердце.

– Посмотрите еще ваш шкаф в кухне.

Ну, там совсем была одна ерунда. Он встал на табуретку, чтобы посмотреть верхнюю полку. В самом углу ее стояла прикрытая полотенцем супница. Бог ты мой! Из-за нее была свара с женой, а он ей доказывал, что все супницы кончились еще в его детстве. Оказалось, что одна, правда, с отбитой ручкой дождалась его. Сама ручка лежала в супнице, она гремела, когда он ее доставал.

– Я ее возьму, – сказал Павел.

– Я к ней приглядывалась, – честно сказала соседка. – Она хороших кровей, но вряд ли ее можно реставрировать. Очень будет заметно. Но берите, если екнуло. Иногда именно на такое екает…

Вечером они сдали Тонин билет и взяли два билета в Москву. Потом на такси ехали через Москву на север, мимо выставки, дальше, дальше… За каким-то мостом свернули в переулок. Пятиэтажный дом смотрел на железную дорогу, но был весь в зелени, на площадке третьего этажа их ждала молодая женщина, очень похожая на свою маму. У нее были испуганные глаза, и она как бы стеснялась своей квартиры.

Тоне же квартира понравилась сразу, чистенькая, окно во двор, – значит, не будет стучать дорога. Все маленькое, коридор, кухня, но большего у нее и не было никогда. Павел же, как назло, цеплялся плечами за проемы дверей, а головой за люстру.

– Понятно, – сказал он, – это не мой размер. А швы выпустить нельзя? Как тебя зовут? – спросил он. – Или будем чваниться по всем правилам?

– Чваньтесь, – засмеялась женщина. – Денег своих у меня нет, но мой бывший, который от крестов за окном стал бы как бы новообращенным, дал мне тысячу долларов для доплаты за низкий рост и узкие швы. Я понимаю…

– Что вы понимаете? – спросил Павел. – Я, было дело, жил в норе, из которой зверь ушел. Я жил зимой на дебаркадере, а когда треснул лед, меня затащили в ледяную воду доски. Но это я так… Чтобы вы не думали, что я только вчера из Петродворца и хочу ходить по анфиладе. Нет. Вам надо к маме, а мне надо, чтоб ей понравилось. – И Павел приобнял Тоню. – Она моя жена, но мы еще не расписаны.

– Это как раз не проблема, – ответила она. – Если у вас будет прописка – распишетесь.

Потом она оглядела уже как бы не свою квартирку и сказала, что, конечно, все хорошо, уютно, но имейте в виду: без ремонта не обойтись, все на ладан дышит. Она строго соблюдала внешний декор для сменщиков. Но знайте, бачок протекает (под ним стоит литровая банка), душ течет в три дырочки, пол весь в провалах, одно хорошо – клопов и тараканов нет. А у вас там их тыща, – сказала она, глядя на Павла.

– Что-то я не заметил.

– Крепко спали, – засмеялась хозяйка. – Ну ничего, я их победю. – Это у нее прозвучало лихо.

Она написала телефон паспортистки (Тамара Сергеевна), телефон начальницы дэза (Софья Николаевна) и – на всякий случай – участкового (Николай Иванович).

– Рюмочку-две примет без чванства, а пока вы не прописаны, – кивок в сторону Тони, – любителей просигналить куда надо более чем…

От чая она категорически отказалась, к тому же подъехало такси. В последнюю минуту сказала, что все платежки и телефонная книжка в ящике кухонного стола, который ближе к окну.

Только когда хлопнула дверь, они поняли, что стояли все время навытяжку, что находились под властью жизни более сильной и верткой, чем обе их две. Павел захохотал, за ним Тоня.

– Слушай, – спросила Тоня. – А где щипаный ребенок?

Но, судя по всему, ребенка в этой квартире не было. И они снова стали смеяться над той ловкостью, с какой их обдурили.

– Мы им родим ребенка, – смеялся Павел. – Это уж точно.

– Прям! – ответила Тоня. – Что я, им рожала? С чего бы это!

И они снова смеялись. Это был смеяльный день.

Павел достал из сумки супницу и поставил ее на подоконник в кухне. Она засияла на солнышке синими цветами.

– Как гжель, – воскликнула Тоня.

– Это, дурочка, Саксония, Мейсен, – засмеялся Павел. – Обломок оседлой жизни, когда люди знали, как надо жить.

Тоня было обиделась на дурочку, но потом поняла, что не было в слове обидной мысли, а была даже как бы нежность. Ее уже многое прикрепило к этой квартире. Во-первых, слово «жена». Ей было покойно и хорошо, до десяти недель оставалось четыре дня. Ну и пусть! Она не будет их считать. И может, в этой комнатке будет жить ребеночек, маленький и слабенький – сильного ей не родить. И возможно, большой мужчина, достающий головой до люстры, будет брать его на руки, и ребеночек будет курлыкать, как голубок. И Тоня сжимала под столом колени.

Хозяйка оставила им ключи, Павел сказал Тоне, чтоб та купила, что считает нужным, чтоб квартира не выглядела, как обчищенная налетчиками.

Тоня испугалась, она никогда этим не занималась, она боялась сделать что-то не так, как ляпнула с гжелью. Она осторожно вышла на улицу, магазины были близко, и она ходила, присматривалась. Павел же сказал, что сходит поищет кого-нибудь из знакомых на предмет работы. И придет часам к пяти. «Готовь еду, хозяйка!»

Мальчишество всех последних решений, их сумасшедшая скорость веселили Павла, как будто он обвел мяч против всех и последним ударом вбил его точнехонько в левый угол, оставив в правом с растопыренными руками судьбу-вратаря, которая по логике всей его жизни должна была поймать его удачу и отбить ее к чертовой матери в аут. Так всегда было. У него жизнь не получалась не по большому – по малому. Она у него росла не вверх, а куда-то в сторону, в глубину. Он ведь и правда однажды загнанно жил в норе, хотя с какой стати – умнице (так считалось), с комнатой в Ленинграде – быть в норе? Но его нес ветер, а может, и не он, а что-то изнутри моторило и тащило. А сейчас разве не так? Разве не бросил он по неведомо какому приказу то, что было ему дорого – кусок от родителей, их дом, их дух, где он родился, где он качался на качелях, прицепленных в широком проеме двери. Эх, идиот! Не посмотрел, остались ли там, вверху, те стародавние крюки! А может, и правильно, что не посмотрел – зацепился бы за них мыслью, потом поступком, потом жизнью, и пошла бы совсем другая история. Ведь так у него всегда: какое-нибудь полено на дороге сворачивает ему путь, а последние пятнадцать ему было уже все равно, куда идти. Хоть в хоромы, хоть в нору. Он был свободен в каждом своем последующем шаге, такой дядя-самокат. А тут вот – на тебе: его самобегающее устройство решило, что он должен этой женщине с зелеными глазами, ловкой бедолаге, которой упасть с лестницы легче, чем сойти с нее по-человечески. И он именно ей абсолютно бесчувственно, а скажем, чисто по мужской потребности загнал внутрь свое семя. Он ей верит – это его семя. И там, где-то внутри ее, происходит ежеминутный процесс деления на два, на четыре, на шесть, на восемь… И какое на сегодня количество клеток сбилось в кучу, он не знает, но ему, оказывается, это не все равно. Хотя, если посмотреть на все это с высоты (или широты) жизни, то сколько таких делящихся клеток он оставил на дороге геологии, шабашках и прочих трудовых деятельностях, которые и называть так неловко, если помнить, что человеческий труд изначала суть созидание. Но чего не было – того не было, если только отчеркнуть первые послеинститутские годы, когда был интерес к работе, к спору вокруг нее, когда хотелось черт знает чего, Нобелевки – ни больше ни меньше. Но его изгнали из пространства интереса, сначала алчная женщина, а потом он сам. Он тогда думал: а ведь свободное падение – это высший кайф. И падал. И ловил чертов кайф в какие-то редкие минуты.

Павел шел быстро, он как-то не взял в расчет существование транспорта, ибо давно привык к долгой ходьбе. Он замер посреди дороги, потому что место ему показалось знакомым. Ни с чем нельзя было перепутать этот горбатенький мостик. Он по нему шел? Или он его видел? Но, встав на деревянные мостки, он вспомнил их скрип. Это свойство ходячих. Они помнят землю ногами. В них хранят память. И он перешел мостик и зашел в лес. Да, и здесь он был, но почему, с какой стати? И когда? И Павел резко развернулся. Длинный дурной серый дом тянулся бесконечно. И он вспомнил все. Вспомнил горе. Вспомнил, как искал приятеля, а попал к этой женщине, у которой не было телефона. И она оставила его у себя, а потом пришла ночью, а утром, когда она была в ванной, он попил кофе и поставил чашку вверх дном. Сроду так не делал, а тут поставил, как большую точку навсегда. И ушел. В больнице он узнал, что дочь спасти не удалось, и пошло-поехало. В момент отчаянной пустоты, которая была страшнее горя, он почему-то вернулся к этому дому снова и поднялся к этой женщине, в которой было столько тепла и нежности и столько странной слабой силы, что хотелось упасть ей в колени и получить капельку ее силы, чтобы пережить горе. Но у дверей стоял другой, из той породы, которую он не знал. Они иначе носили костюмы, иначе держали шеи, у них были чистые лица, и он много думал, как они успели образоваться, эти люди, в какое ухо влезали, из какого выпрыгивали, пока он месил грязь, не зная зачем, не зная для кого. Как он тогда рванул оттуда! Он сразу понял, что ему не надо стучать в дверь, в которую вхожи такие мужики. Конечно, плохая, гадкая мысль о женщине болью прошла насквозь, и вот тогда-то он пошел на горбатый мостик. Лешему полагается скрыться в лесу.

А сейчас он наобум лазаря опять шел в дом, по памяти «стоп». Он уже не помнил этаж, он шел пешком, рассчитывая, что признает дверь по тонкой памяти. Признал сразу. По тому случаю, когда он столкнулся тут с мужчиной из тех, кто лощены, удачливы и без грязи под ногтями. Они стояли тогда вот так. И Павел встал так, как стоял тот мужчина, а потом, как стоял он. Потом он бежал, а внизу его ждала зацепившаяся за перила куртка.

Потом он разыгрывал ту старую мизансцену, отворилась дверь, и вышла девочка. Конечно, она испугалась и закричала: «Георгий! Ко мне!» И тут же в дверях вырос худенький мальчишка, странно, но Павел подумал, что выйдет мощный бультерьер, и захочет ли девочка сдержать собаку?

– Простите, простите, – сказал Павел, – видимо, я ошибся квартирой. Здесь жила дама, фу-ты ну-ты. – Именно это несвойственное его лексике слово выскочило на язык, но сказал, как сказал.

– А как ее зовут? – спросила девочка, и глаза ее открылись так широко и так заинтересованно, что Веснин сразу понял, что ногами вступает в самое сердце чьей-то жизни, а эти глаза – просто дверь в него. Но была и дурь обстоятельств, которая заключалась в том, что он не знал ответа на элементарнейший вопрос девочки, а соврать ей что-то не мог опять же из-за этих ее глаз, которые не смотрели, не разглядывали, а проникали в самую печень. Что это за свойство такое у нее, можно сказать, ведьминское. А оно и было таким, и Алка впервые в жизни ощутила в себе некую силу знания ли, догадки, которой обладала одно время ее родственница тетя-бабушка Наталья, с которой она встречалась редко, но каждый случай помнит, каждый почему-то помечен…

– Стыдно признаться, – честно сказал Павел, – но я не знаю ее имени. Просто однажды она была ко мне добра, когда мне казалось, что это последнее на земле кончилось совсем и навсегда. Она помогла мне выжить, а я не удосужился узнать ее имени.

– Заходите, – сказала Алка, несмотря на остораживающие ее движения Георгия, – заходите, заходите… Вы Павел Веснин.

Он шел, ошеломленный знанием девочки, кто он есть такой. Разве он тогда представлялся? Не помнит. Черт его знает. Может, и представлялся. Та кошмарная ночь так и осталась ночью, темнотой, бедой и женщиной без имени.

Да, он узнал эту квартиру. В маленькой комнате все так же стоял диванчик, но его провели в большую, и тут он увидел портрет женщины, имени которой не знал. Алка увеличила фотографию матери с любительского снимка. Сама Алка такой маму не знала, это была совсем молодая и счастливая девушка, но ведь именно счастье, идущее от нее, Павел и помнил.

– Да, – сказал он. – Это она. Только очень молодая, как сейчас вы.

– Нет, – сказала Алка, – здесь маме двадцать лет, а мне еще восемнадцать.

– Скажи, как мне ее увидеть? – спросил Павел.

– Мамы нет, – ответила Алка. – Она умерла еще в прошлом году.

– Господи! – прошептал Павел. – Господи! Как же так? Почему? Я вообразить себе не мог, когда оказался у ваших дверей.

– Ну откуда же вам знать? – сурово сказала девочка.

– Что у нее было? – недоумевал Павел. И тут он увидел, как девочка взяла мальчика за руку и сжала. Это был определенно какой-то сигнал – молчать, не возникать. Не сказать правду.

– А вы в Москве проездом, – спросила Алка, – или как?

– Да нет, – ответил Павел. – Я теперь тут живу. Простите, а где похоронили вашу маму?

– На Ваганьковском, – сказала Алка. – Сами не найдете. Это в самой середине. Туда надо знать, как идти.

Павел не настаивал, потому что понимал, что если живая женщина кусочком своего счастья однажды поделилась с ним, то мертвая не имела к нему никакого отношения.

– Извините. Ей-богу, я потрясен. – Он уже уходил, когда девочка сказала: – Мою маму звали Елена Громова. Она вас помнила.

Она рассматривала его. Мысли кружили разные. Вот человек, который стал причиной смерти твоей матери. У него есть сын, который на самом деле сын бабули и Кулачева, он даже похож на Кулачева. Они все обожают Пашку, он такая прелесть, что других таких просто нет. И при чем тут этот могучий дуболом, на которого когда-то запала ее бедная, потерявшаяся в жизни мамочка. Но она сто раз ей повторяла: «Запомни: его зовут Павел Веснин». Зачем? Вот он сидит перед нею. Что делать ей дальше?

– Она умерла родами, – сказала Алка. Именно так, как говаривали раньше. Сейчас говорят: умерла от родов.

– В наше-то время? – пробормотал Павел.

– Сложный случай, – ответила Алка.

– А ребенок жив?

– Замечательно жив, – сказала Алка. – Между прочим, его зовут Пашка. – Это была уже подсказка.

Но имя Пашка никогда не идентифицировалось у Павла с собственным именем. Дома его звали Павлик, Павлушка, в нежности – даже Люшенька. А Паша была дворничиха. Она собирала «пьяную посуду для семейного додатку». А Алка смотрела ему прямо в зрачки, она ждала, как вспыхнет в них потрясение. Но зрачки как зрачки. Черные неговорящие точки. В них не было ничего.

– Видимо, вы о чем-то с мамой недоговорили. – Теперь она спокойно уводила от главного. – Во всяком случае, от мамы я слышала ваше имя и фамилию, не помню в связи с чем.

– Мальчик живет с отцом? – спросил Павел.

– О да! И с бабушкой! Они так над ним трясутся, как ненормальные. Я его тоже обожаю. Сейчас я вам покажу фотографию.

И Алка вынесла большую фотографию, на которой Кулачев (тот самый умелец, удалец, что стоял у двери – узнал Павел) держал на руках толстого ребенка, из тех, которым полагается рекламировать прикормы и витамины. Обняв взрослых за плечи, широко улыбалась Алка, а мальчик из соседней комнаты (скорее всего грузин) стоял со стороны бабушки, слегка смущенно отстраненный.

– Спасибо, – сказал Павел, возвращая фотографию.

– Каков наш Пашуня?

Он идиот. Он не понимает, что фотографии с детьми показывают исключительно для восхищения.

– Классный! – ответил Павел, подымаясь. – Извините, что явился «не звали». – Он рванул так, потому что возникло странное искажение времени: будто он здесь уже долгое-долгое время, а вот отца бутуза видел вчера, и сейчас почему-то испытал странное беспокойство, что выйдет, а на площадке он, вот и объясняйся, и создаст Павел ситуацию, которую ненавидел больше всего – объяснение с мужем-козлом, со свежевыросшими рогами, а ты ему: ты что, Вася, Коля, Борюха, я ж за спичками, за солью, я ж просил мне брючину зашить, помнишь, как я на гвоздь напоролся.

Одним словом, Павел выскочил как ошпаренный и, как в прошлый раз, лифтом пренебрег, а пошел, как знал, на мосток, потом в лес, а там глянь – к метро вышел.

Ну что ж, сказал он себе, эту тему мы закрыли гробовой доской. Осталась мысль: от родов все еще помирают. Тоня очень слабая, с давлением, надо, чтоб она не напрягалась, а значит, ему срочно нужна работа. Он целый день вызванивал старых знакомых, и, надо сказать, никто его в грудь не отпихнул, это все были мужики, с которыми он кремировал дочь. Все дали слово помочь, взяли его телефон, сказали, что это здорово, что он теперь в Москве, что тут возможности большие, была бы голова с мозгами. Он сказал, что с ним женщина, которая ждет от него ребенка. Тоже приняли правильно, и никто глупого вопроса: откуда, мол, взялась – не задал. Вернулся он не к пяти, а к восьми. О том, что мог позвонить, сообразил уже дома, а потом стало интересно, как она это воспримет – никак, мол, твои дела; или пожурит, что опаздывает; или вообще сделает вид, что ей – пришел не пришел – по фигу.