Текст книги "Трем девушкам кануть"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ну что ж… Сапоги нашлись. Те ли, что были прижаты ремнями в чемодане Маши Ивановой, или совсем другие… Как это узнать, тем более ему, Юраю, которому узнавать и права-то не дано. Не его это собачье дело, как сказал напоследок Леон: «Ты, Юрай, в этой игре никто и звать тебя никак».

– Поэтому он очень удивился, когда, подняв глаза от тошнотворной статьи про преимущества вертикального строительства, увидел, что рядом со столом стоит Лидия Алексеевна и постукивает колпачком от ручки, привлекая этим к себе внимание.

– Обманывать нехорошо, – сказала она, разглядывая Юрая так, как если бы он был голографическим снимком и страсть как хотелось заглянуть вглубь, для чего вполне можно и расщепить диковину. – Вы никакой не учитель, вы, как я и подозревала, газетчик. Я просто до ужаса расстроилась, когда вы мне соврали… Я ведь вам поверила! И в своем замечательном свойстве усомнилась.

– Садитесь, – растерянно произнес Юрай.

И первое, и второе, и третье его чувство было – вполне конкретный страх. Он ведь и тогда бежал от нее с ощущением выпрыгнувшего из-под трамвая человека. Потом, уже дома, анализируя этот свой страх и стыдясь его, Юрай не нашел себе оправдания. В конце концов, как говорится, не держал он себя за труса, каково же разочаровываться.

И тогда, в машине, и сейчас, в заполненной людьми комнате, где ни-че-го страшного произойти не может, он, Юрай, поджелудочной железой чует беду. Да что там! От Лидии Алексеевны – Господи, прости! – смертью разит, вот ужас-то… Ну и как это объяснишь, к примеру, коллеге за соседним столом, у которого зенки повылазили, на эдакую даму глядючи.

Лидия Алексеевна села на стул, осторожно, даже чуть брезгливо, и, перегнувшись через стол, заглянула в странички, искромсанные Юраевой ручкой.

– Вы задели мое хобби, ну я за вами и последила… Не обижайтесь, ладно? Я ненавижу пустое время, а оно у меня только, когда я в машине. Вот и развлекаюсь отгадыванием профессий и судеб. Если подворачивается случай, как тогда вы на дороге, я грубо вторгаюсь в личную жизнь и задаю вопрос прямо в лицо. Так было с вами. Вас сейчас не надо никуда подвезти?

– Не надо, – ответил Юрай.

– Ну вот и все. Я убедилась и пошла, – сказала она, и встала, и протянула Юраю руку, которую ему – куда же денешься? – пришлось взять. Рука была абсолютно вялой, она даже не шевельнулась в Юраевой ладони, получалось, что чувство в рукопожатии, какое ни есть, выражал он. И злость на это – жмет ручку, которую ему бы закинуть подальше – вдруг вызвала в Юрае азарт.

– А слабо, – спросил он, не выпуская этого «мягкого, дохлого мыша», – слабо вам продемонстрировать ваши способности? Сейчас выйдем в коридор, у нас тут контор до фига, и вы проречете, как вы это умеете?

Ах, как она затвердела, мышиная ладошка, как царапнулась ногтем, но тут же и обмякла.

– Да ну вас! – сказала Лидия Алексеевна, выдергивая руку. – Что я вам, экстрасенс? Я – так… Любительница от безделья… Я запросто могу и ошибиться.

– Давайте я вас провожу, – предложил Юрай.

Юрай вел ее к выходу другой дорогой. Он знал закутки старинного особняка, знал хитрые переходы с этажа на этаж и даже в другое здание, поэтому вел и знал, куда ведет.

Он шел к заплеванному, выходящему на глухую помойку бывшему красавцу-эркеру, наполовину забитому досками. В эту минуту Юрай мечтал, чтобы эркер не был занят. Здесь могли обжиматься конторские женщины с чужими мужьями из службы метрополитена. Здесь могли распивать удачу или выговор, здесь плакали брошенные любовниками машинистки, здесь, наконец, меряли спекулянтские тряпки, для чего даже существовал кусок зеркала в самой середине эркера. И был ящик, который ставили поперек дороги в тайную обитель, когда она была уже захвачена. Ящик называли «движком». Спрашивали друг у друга: «Движок стоит?» На счастье Юрая, движка не было, это он увидел много раньше, чем Лидия Алексеевна сообразила, куда ее ведут.

– Что бы это значило? – спросила она сухо. – Зачем вы меня сюда завели?

– Я хочу знать: что вам от меня надо? – спросил Юрай.

– Ничего, – засмеялась Лидия Алексеевна, – ничего.

– Так просто вы не отделаетесь, – сказал Юрай и уже знал, чувствовал, что все сделал не так, что не силой надо было, а обманом, хитростью, а он, как колун, хрясь… и все тут. Лидия Алексеевна стала охорашиваться перед осколком трюмо, повеселела и смотрела на Юрая почти ласково и очень по-женски.

– Ну такую малость, что я на вас положила глаз, вы можете сварить в своей голове?

Вот и конец. Сейчас она заплетет эту интригу, а он ведь хоть и тараканий идиот, но не полный, он же помнит, как каменела ее мышиная ручка, как на какую-то секунду у него был верх, и она, а не он, испугалась.

– Неправда, Лидия Алексеевна, – печально заговорил Юрай, – неправда. Я вам зачем-то нужен… И очень нужен… Может, я даже знаю, зачем…

– Зачем же? – резко перебила его Лидия Алексеевна.

– Так я вам и скажу! – отпарировал он. – Я еще – как вы говорите – поварю это в своей голове.

– Ну и варите, – сказала она, отодвигая движок. – На здоровье! Я бы на вашем месте ничего подобного не делала бы… К нему приехала женщина, можно сказать, напрашиваться, а он ее завел черт знает куда… Пытает… Эх вы! Сыщик…

Сыщик! Вот она опять проговорилась. Как тогда с его профессией. Тогда он испугался, как-то очень ясно представилась ситуация «был Юрай – нет Юрая», а сейчас уже был спокоен. Спокоен, спокоен, спокоен… Привык, что ли?

Он видел, как она заметалась в переходах и лестницах. Захотелось, чтоб она запуталась тут окончательно, до испуга – у них такие моменты со случайными посетителями бывали, – но не тут-то было. Не та леди! Рванувшись раз, другой не в ту сторону, она уже с третьей попытки нашла нужное направление, оглянулась на наблюдавшего за ней Юрая, обдала его таким презрением, что у Юрая – чертова вегетатика! – даже спина взмокла, вильнула шикарной клепаной юбкой и только ее и видели.

Мужики окружили Юрая, цокали языками. И кто? И где? И что?

– Да ты спятил, Юрай? Такую бабу и за движок? Как курьершу-малолетку?

Хорошо, что в окно не видно было «мерса». Совсем бы заклевали «братья по перу».

– Лидия Алексеевна Муратова, – сообщил по телефону Леон. – Дочь очень большого босса. Давно покойного. Разведенная. Фамилия осталась по мужу. Подвизается в каких-то благотворительных фондах. Защитница детей и зверей. На эту тему ездит за границу. Юрай! Ей сорок шесть, и она на сегодняшний день одинока. Ее любовник полтора года тому назад слинял в Израиль. Она тоскует и тут вдруг встречает тебя. Высокий, красивый, сексуальный… Ну чего ты к ней прицепился, ненормальный? Что за мания преследования? Ну с какой стороны она может быть причастна к твоей занюханной периферии? Самая большая глубинка, где была Муратова, – это Форос. Где она, а где твои несчастные покойницы? Это же разные миры, Юрай! Они взаимонепересекаемы. В твоем Горловске добывают черный-пречерный уголь. И еще соль… Ноу алмазов и платин. На хрена ей ваши дали, старик? Только ты, как молодой самец, можешь представлять для нее интерес. Сам по себе! Сам! Пойди и отдайся ей. Увеличишь количество все убывающей положительной энергии в космосе.

– Щас, – сказал Юрай. – Щас! Только штаны скину.

Вот и умный Леон мужик, но мысль к нему пришла самая легкая. Фу – и нету мысли. Потому что Юрай подлинно знал…

…Не было у Лидии Алексеевны женского интереса к нему. Не было… Это бы он сообразил, отделил бы мух от котлет. Было другое. Что?

…Кто-то передвигал дамочку в направлении к Юраю? Кто?

…Тот, кто знал про бездарные телодвижения Юрая в поиске преступника.

Не преуспел Юрай, не преуспел. Только милиционера подвел. И хоть пока Юрай-сыщик в полном проигрыше, тот Некто еще не совсем спокоен. Вот он двинул на него «Мерседес»…

Но разве Лидия Алексеевна наживка? Наживка та дурочка, что с ног сбила Михайлу. Лидия же Алексеевна не из тех дам, кто играет подручную роль. Значит…

Куда тебя несет, Юрай? Куда? С какой стороны может соединяться их захолустье с великосветской дамой? Да ни с какой… Тут Леон прав… Стопроцентно…

* * *

От мамы пришло невеселое письмо. У нее сгорела уборная. Что это такое для одинокой пожилой женщины – ежу понятно. Найти копальщиков ямы и доски для строительства – дело по нынешним временам совсем дохлое. Соседка пускает маму в свою, «…но ты же понимаешь, сынок, долго это делать неудобно. Как жаль, что ты уже был в отпуске, а сейчас дело к зиме, и так все стало трудно, так трудно». Мама ни о чем не просила, но письмо было такое смятенное, что Юрай понял: надо ехать и рыть маме уборную.

Редактор вылупил на Юрая глаза и задал совершенно справедливый вопрос:

– Что это за самовозгорание говна на ровном месте? Или пионеры-тимуровцы?

Он дал Юрию неделю-полторы в счет будущего отпуска и попросил привезти любой человеческий материал о строителях.

– Раньше бы ты морду не кривил, а, как пить дать, писал бы очерки, теперь же я тебя прошу… Напиши, Юрай, что, мол, есть еще люди-умельцы. Не совсем вышли… В конце концов, будешь же доставать доски? Будешь просить работягу очко выпилить?

Юрай слушал плохо, потому что был сбит с толку первым вопросом редактора: «С чего бы это сгореть сортиру?»

Первой, кого он встретил на улице, была Алена. Похудевшая, подурневшая, она шла с судками и прошла бы мимо, не останови ее Юрай.

– А! Ты! – сказала она. – Так берешь у меня обувку или нет? Только учти, я продам не по номиналу. Выше. Как это стоит сейчас. За три тысячи, не менее.

Юрай присвистнул.

– Я такой дорогой обуви не стою, – засмеялся он. – Ищи другого! А где ты их купила?

– Где? Где? В ГУМе, – ответила Алена. – У нас же от поезда до поезда был почти день. Ну и случайно наскочили… А ты чего приехал?

– Уборную рыть, – сказал Юрай.

– Слушай! – закричала Алена. – Мы тут так перепугались. Мигом занялось, а кругом же одни сараюхи. Боялись, перекинется на них, а потом и на жилье. Но ничего, Бог миловал. Быстренько сгорела, как свечечка. До пожарных.

Бутылку от олифы он нашел сразу. Вернее, не так. Он ее даже не искал. Ковырнул ногой пепелище, и бутылка выползла наружу черным копченым боком. И Юрай поблагодарил злоумышленника, который настолько оказался добр, что не пульнул бутылку сразу в мамино окошко. Человеколюбивым был поджигатель, он не жег сразу, он предупреждал.

«Все! – решил Юрай. – Не задам больше ни одного вопроса. Я просто живу и рою яму. В конце концов, мама у меня одна, и, не дай бог, с ней что-нибудь случится».

Стоя по пояс в земле, Юрай решил, что и к Михайло он не пойдет тоже. И пусть его тот простит. Пошли они все на!..

Приходила Алена, рассказывала про карела. Могучий мужик плохо срастался, капризничал, писал на врачей жалобы, а она, Алена, ходила после этого извинялась и унижалась перед ними.

– Ну? – говорила она Юраю. – Ну?

Мальчишка-шофер тоже лежал в больнице, только в психиатрической, в областном центре.

– Что с него возьмешь? – сокрушалась Алена. – Голый, нищий и псих. Ну? Что бы нас сбить богачу?

Слово за слово. Ведь дал себе клятву, что больше не вернется к той теме, само повернулось. Вернее, повернула Алена.

– Ко мне из исполкома приходили депутаты, прикидывали, сколько копеек отстегнуть… И Ритин муж среди них… Подходил, спрашивал, как мы в поезде ехали, про что говорили… Знаешь, скажу тебе, по нынешним временам другой бы уже забыл жену, а этот нет… Я бы согласилась умереть, чтоб меня потом так любили и вспоминали… Чем такая жизнь…

– Ну и что ты рассказала?

– Ту, черненькую, еще помнишь? Как она на меня вылупилась, не заметил? Я думала, забыла, а, оказывается, помню, как она меня глазами ела… И еще она у меня, знаешь, что спросила? Дурной вопрос: хватает ли в паспорте страничек для такого количества детей? Я, говорит, не представляю, куда там шлепать. Риткин муж так на меня посмотрел, как на дуру, и говорит: «Странный вопрос».

– Я этого не помню… А действительно, помещаются дети?

– Дурак! Там еще полно места.

– А можно мне к карелу? Повиниться за прошлый раз?

– Ни за что! – закричала Алена. – Он только-только перестал тебя поминать добрым тихим словом.

– Знаешь, – сказал Юрий. – Я в Москву ехал с теми же проводницами. Глазастые девки! Много чего приметили. Выходил твой карел в Харькове, выходил!

Алена тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Собралась идти. Уже сделала несколько шагов, остановилась, сказала:

– Юрай! Если ты карела тронешь разговором, я тебя убью собственными руками. Ну и сяду! Черт со мной! Буду сидеть и знать, что такого дерьма, как ты, нету на белом свете!

– Алена! За что?! – взмолился Юрай.

– За то! – ответила Алена и ушла.

Он же давал слово молчать? Давал! Вот и получил. Мама сказала:

– Зайди к Нине Павловне, сынок. Я ее встретила в магазине, сказала, что ты тут…

Юрай уже вырыл яму и даже разобрал на доски сарайчик, в котором мама в свои молодые годы держала козу для юраевского здоровья, потому что даже последнему дураку ясно, что козье молоко – панацея и спасение во всяком трудном времени. Теперь Юрай ждал мастера, который знал, как эти доски употребить правильно. И опять же – мастер вырезал «очко». Юрай раздумывал, сгодится или не сгодится сей муж для материала на тему: «Не все работники России криворукие, и не все еще спились». Пока ответа на этот вопрос он не получил. Поэтому самое время было сходить к Нине Павловне. А тут еще и инициативная мама – принесла три гладиолуса. Соседка, которая пускала ее в уборную, разрешила «для учительницы» срезать три цветка, «только не красный, не малиновый, не белый и не кудрявый». Маме обломились бледно-розовые цветы с толстенными, какими-то прямо хищными стеблями. Юрай терпеть не мог гладиолусы, это была чистая нелюбовь, не окрашенная в идеологический подтекст, как нелюбовь к гвоздикам. Гладиолус раздражал просто фактом своего существования, и Юрай понял, что на уровне флоры он был нацистом.

– О! – сказала Нина Павловна, смеясь и принимая цветы. – А бояре, а мы к вам пришли!

– Может, отдать их вашей соседке? – спросил Юрай.

– Ну что ты! – ответила Нина Павловна, грубо обрезая толстый стебель. – Мы их сейчас окоротим!

Болтали они с Ниной Павловной до самой ночи, Юрай вспомнил все московские анекдоты последних лет, а Нина Павловна местные. Отсмеялись, и Юрай совсем было собрался уходить, но Нина Павловна предложила:

– Давай еще по кофейку! – Она побежала на кухню, Юрай сладко потянулся в кресле, отмечая про себя, что у него легко получается не говорить «про то». Вот даже про бутылку с олифой он ей ничего не сказал, а она ни о чем не спросила о таком, что зацепило бы «больную тему».

«Ну и слава богу!» – подумал он. Поиграл в сыщика-разбойника, и хватит. Надо было сделать какой-то решающий в этих мыслях жест, и он его сделал, как бы обрубая нечто, и завалил журнальный столик.

– Что там у тебя? – спросила Нина Павловна из кухни.

– Ничего, ничего, собираю! – ответил Юрай, водружая на место газеты, журналы. Боком встал на пол старинный бархатный альбом и посыпались из него незакрепленные фотографии. Он собирал их по одной, почти машинально, пока не засмеялась ему в лицо Рита, голенькая, в купальнике, счастливая, с рыбиной в одной руке и веслом в другой.

Что это за мания у местных, не имеющих завалященькой реки аборигенов, ездить за сотню километров на Дон, чтобы сфотографироваться с рыбой? Где-то существовал и снимок, еще вчера интересовавший его. Снимок некоего Лоди. Но он все, завязал с этим делом, а из альбома снова вывалилась Рита и всем своим загорелым и веселым, еще живым телом говорила сейчас ему: «Ну что ж ты, Юрай?»

– А! – сказала Нина Павловна. – Риточка… Это они с Севой ездили купаться. Ты думаешь, живая рыба? Это муляж. Местные фотографы придумали.

Сейчас, после слов Нины Павловны, стало ясно – рыба из папье-маше или из какого-то другого хрена. Риточка двумя пальчиками держит ее за хвост. Живую бы удержала в метр длины?

Рыба-муляж. А на фотографии – поди, разберись, запросто сходит за живую. Почему-то это взволновало – подставное. Одно вместо другого. Мертвое за живое. В сущности, игра, которой столько же лет, сколько пляжной фотографии. Толстые тетки просовывали лица в силуэты русалок, их мужья – в нарисованных джигитов, а теперь в Москве стоят фанерные Горбачев и Ельцин. Встань, запечатлись.

А тут рыба. Почему-то думалось – из чего ее шили? Или клеили? Или вырезали?

Надо же было придумать!

Вообще все на свете надо сначала придумать. Сначала бывает проект.

– А у нас тут тлеет одна большая склока, – вспомнила Нина Павловна. – Со взятками. Самое смешное – что все давно это знают. С этими взятками жили последние двадцать лет. Платили за квартиры, за должности, за садовые участки, за машины, за аттестаты. За все про все! Спохватились! Преступление! Знаешь, Юрик, это уже никому не надо. Разоблачение. Я сама давала взятку. За квартиру – раз. За потерянные документы своих родителей во время войны – два. За строительство моста через рот – три. Платила, как миленькая. И сейчас платят, только другим. Так вот, тех, кому платили вчера, сегодня хотят судить. Знаешь, чья фамилия там гуляет? Емельянова. Знаешь, кому от этого хуже всего? Севе. Замарают хорошего парня, как пить дать.

– Но он-то при чем?

– Ни при чем. Но брань, Юра, на вороту все-таки виснет… Потом доказывай, то ли ты пальто украл, то ли у тебя украли… Года три тихому пожару, а сейчас начал разгораться вовсю.

– И что Сева?

– Он говорит – уеду куда глаза глядят. И правильно. Надо уезжать. Мальчик он энергичный, а здесь эта история с Емельяновым да могила могут сыграть с ним плохую шутку. Горе не должно быть вечным, Юрай. Горе должно кончаться.

Юрай посмотрел на фотографию Риты. «Слышишь?»

– А я одного типа хотел бы найти, снятого с такой же рыбиной.

Юрай рассказал Нине Павловне про Машу и исчезнувший альбом.

– Все, кто ездит на речку, снимаются с этой рыбой, – покачала головой Нина Павловна. – В каждой семье есть такая фотография. Это наша достопримечательность. Это наш пятигорский провал.

– Моего рыбака зовут Лодя, – сказал Юрай.

– Лодя? – переспросила Нина Павловна. – Я где-то слышала это имя… Убей бог, не помню, где… Лодя-Володя…

– А я уже не верю, что он существует, – признался Юрай. – Между прочим, сортир маме подожгли…

– Юрай! – Нина Павловна взяла его за руку. – Юрай! Не сочиняй! Это даже не смешно. Это просто глупо. Если я тебе рассказываю про наши кошмарики, это не значит, что ты должен придумать пострашнее! Открой балкон. У нас душно.

Юрай отворил скрипучую балконную дверь. Узенький балкончик с хилыми перильцами, казалось, дышал на ладан. «Чертовы строители! – подумал Юрай. – Что за сооружение?»

– Не бойся, – сказала Нина Павловна, будто услышав его мысли. – Он только с виду хлипкий, а по жизни вполне. Шатается и гнется, но не ломается. Как человек…

Юрай смотрел в небо. Где у нас Медведица, с какого краю? Медведица была не с краю. Она висела над ним, выполненная четко, как на чертеже. Окно соседней квартиры было глухо зашторенным, темным. «Там живет горе, – подумал Юрай, – которому полагается кончаться. Все кончается, все…» В черноте окна на подоконнике белелась коробка. Юрай сделал шаг к окну. Коробка с обувью. Торчит носок с толстой подошвой. Ну и что? Пройдись по городу и посчитай, сколько коробок с обувью стоит на подоконниках? У всех коробки, у всех в руках картонная рыба.

Такой пейзаж.

Он вернулся к Нине Павловне.

– Хорошая ночь? – спросила она.

– Медведица просто сияет, – ответил Юрай.

– В это время она всегда у меня на балконе. Юрай! Не бери в голову лишнего, а? Мне не нравится твое хобби искать преступника. Ты должен писать, дружок, писать.

– Ладно, – сказал Юрай. – Значит, если я вам звоню, то соседи могут взять трубку и слушать?

– Конечно. Но никто так не делает. Когда телефон занят, мы стучим друг другу в стенку.

– Элементарно, – засмеялся Юрай. – А я бы лично подслушивал. Я, Нина Павловна, до ужаса любопытный. Я бы все про вас вызнал.

– Дурачок, – печально сказала Нина Павловна, – про меня и так все вызнано.

Зачем он взлетел на третий этаж соседнего подъезда? Красиво обитая дверь посверкивала золотистыми шляпками. И ручка у двери была не рядовая, не ширпотребовская, а индивидуального выполнения, чтобы любить ее как свою собственную, не инкубаторского разлива.

А потом Юрай убедился в существовании мира, который ни по физике, ни по химии проходим не был, а тем не менее существовал, независимо от опытов познания, а даже как бы вопреки им.

«Я, как Баба-Яга, чую человеческий дух, – думал Юрай, оглаживая звонок, но звонить не решаясь: – Ну что я скажу, спрошу, откройся мне дверь?»

Так он и не решился, а когда спустился вниз, у дверей столкнулся с Севой Румянцевым. Потому что Юрай думал о нем, он его узнал сразу. Нынешний Сева похож на того кладбищенского не был, а был аккуратен, подтянут, только в глазах его затаилось что-то от того воющего человека. Момент безумия, что ли? А может, так в максимальном приближении выглядит горе, желающее, чтоб его пережили?

– Привет! – сказал Юрай. – А я был у Нины Павловны.

– Она в соседнем подъезде, – ответил Сева.

– Ну да, – засмеялся Юрай. – Но я между делом еще и материал собираю, как тут у вас строят. Все перила, начиная с балконных, на честном слове и на одном гвозде.

– Да, – ответил Сева, обходя Юрая. – Мелочи жизни именно таковы. – И он пошел наверх, спокойно так и достойно. И с Юраем говорить не хотел.

А чего Юрай ждал? Что будет зван в дом и ему покажут ботинки, и выяснится, что они куплены в местном магазине, и Юрай скажет – извини, а Сева скажет – ну и сволочь же ты, парень.

Но никто Юрая не позвал и никто не удивился, что он торчит в чужом подъезде.

– А что с этой, с Олей? – крикнул Юрай в уже закрывающуюся дверь.

– Ты извини, но мне как-то не до нее было, – ответил Сева.

«Ему настолько не до кого, – подумал Юрай, – что он даже не удивился, что я снова здесь. Мы же тогда попрощались надолго…»

* * *

А «мастер по очкам» как в воду канул. Впрочем, вещь эта в природе жизни не редкостная, поэтому Юрай что-то там ладил сам, а мама критически ходила вокруг, вслух размышляя о том, что в жизни бывает много чего, но, к примеру, провалиться в собственную уборную – дело последнее. Лучше уж в ней сгореть. И Юрай прыгал на досках, доказывая маме их крепость. Он, Юрай, парень хорошего веса, а ты, мама, вообще пушок.

Одним словом, строительство уборной проходило весело, и в Москву ушла телеграмма, что нужна еще неделя и что очерк о мастере-строителе обязательно будет. «Откуда, хотелось бы знать», – думал Юрай, оплачивая телеграмму.

В конце концов мама пошла домой к мастеру, а он, мастер, именно в этот момент сам пришел, пьяный и обросший. Принес доску с наполовину вырезанным «очком» и сказал:

– Парень! Не до тебя. Племянница пропала. Девка молодая, гулящая, могла, конечно, и завеяться, но четыре дня как нету. Сестра лежит в приступе, корова не доена. Муж у нее шофер дальних рейсов, не отловить. Приходится заниматься и коровой, и сестрой. А порося кричит? Кричит. А курам насыпь? Насыпь… Бери половинку очка, а другую выруби сам по моему шаблону. Это дело нехитрое, парень. А если б война! и ты один мужик на все про все? Деньги мне ваши не нужны, у меня рабочая гордость, но если ты мне нальешь стопарик, то я не обижусь, потому что без него такие неприятности не выдержать. А сучка-девка определенно где-то загуляла, у меня полная на это уверенность.

Юрай кинулся искать бутылку, но ее у мамы не было.

Мастер стоял стойко, он как бы врылся в землю, даже не дергался, почти не дышал и не моргал, и такое его существование странно подействовало на Юрая: он засуетился, потом взорлил и побежал к Алене, больше не к кому:

– Убей, но выручи!

Алена сказала, что она, конечно, человек, не тварь какая, и к Юраю всегда относилась хорошо, если бы он «не паскудничал», одним словом, налила, «только с отдачей», майонезную баночку водки.

Юрай осторожно и сосредоточенно нес по улице эту баночку, озабоченный проблемой не расплескать и размочить каменное изваяние мастера «по очкам», которое застыло у него во дворе. Другие мысли в голове Юрая просто не поместились.

Потом пришла расстроенная мама, нет, нет, совсем не фактом исчезновения племянницы-сучки, тут мама как раз была уверена – найдется! Просто девка загуляла. А вот найдется ли другой мастер, этот вопрос оставался открытым, и мама тайком от Юрая пила валокордин и тут же заедала его каменной карамелькой, чтоб Юрай не унюхал запах лекарств. Юрай унюхивал карамельку и понимал все про валокордин и мамины мысли.

На следующий день рано утром, когда Юрай еще спал, а мама только-только сбегала к соседке, сами знаете, зачем, в дом постучал бледный и осунувшийся Михайло.

– Мне твоя тетя сказала, что ты тут, – объяснил он Юраю свой приход.

Если Юраю было когда стыдно до самой, что называется, смерти, то именно сейчас.

– Извини, – сказал он Михайле. – Я тут зашился.

– Да я понимаю, – махнул рукой Михайло. – У каждого свое. Но дело такое… Хреновое… Девчонка эта, что мне подложили, рванула когти… Ее нет, документ, что я такой-сякой, остался. Юрай, она же набрехала! Ну и что мне теперь делать, если ее как следует и допросить нельзя. Пугнуть там сроком или…

– А куда ж она делась? – спросил Юрай.

– Ее вначале отправили куда-то в Лиман, к родичам. А потом она вернулась, ее хлопцы видели, веселая такая, ходит почти, можно сказать, без юбки… А четыре дня тому назад не пришла домой.

– Мама! – не своим голосом закричал Юрай. – Как имя племянницы нашего строителя?

– Оля, – сказала мама. – А что?

– Вот именно, – повторил Михайло. – Оля Кравцова.

– Так это та самая?! – теперь уже закричала мама.

«Я копейки не дам за ее жизнь», – говорил Леон.

И все равно и сейчас никто в городе ни в чем разбираться не хотел.

Сивый и сморщенный следователь Федор Николаевич даже обрадовался Юраю и руку ему потряс, но связь смертей Риты и Маши через Михайлу с исчезновением Оли Кравцовой не то что отрицал, а просто с порога смахнул и долго, долго смеялся.

– Это у вас в Москве такое может быть, потому что вы к капитализму ближе… У нас же все просто. Поумирали девушки. Жалко, конечно, но ведь изнутри хворые? Хворые, и очень. Вопрос был, так сказать, времени. Михайло же – сукин сын, тут вопроса нет. Мне же почему-то за всю жизнь никого не подкладывали? Не подкладывали. А я что? Не мужик? Мужик. С Кравцовой пока ничего не ясно. Будем ждать. Может, появится. Трупа же нет, а образ жизни есть. Девушка гулеватая. Это точно.

Убедить Федора Николаевича в том, что надо бы по горячим следам пойти за Олей, потому что мало ли что, ну хотя бы ради Михайлы, все-таки свой брат, милиционер, у него же совсем другие показания, как же так?!

– Надо подождать, – твердо сказал Федор Николаевич. – Может, явится, а мы тут волну подымем курам на смех… А у нас кража госимущества.

«Е-мое? – думал Юрай, выходя из милиции. – Ну куда податься, куда?»

Он шел к главному прокурору и думал, что заявление его должно быть четким, ясным и коротким, а с другой стороны – как же не рассказать о Майке и о некоем Лоде, о ботинках, которые были в чемодане, о том, что нужно выяснить, была ли Рита действительно у врача и кто ей там ляпнул, рак, мол, у тебя, девушка, травись, пока не поздно. Вот, вот отсюда и надо идти, от Ритиной болезни. Кто делал вскрытие, кто? «А твое какое дело, парень? – спросит его прокурор. – Ты какая организация?»

Но ведь есть отец, мать, муж… Почему они не задают себе очевидных вопросов?

Поэтому, прежде чем ломиться к прокурору, Юрай пошел по одному из самых знаменитых адресов Горловска. Каменный забор, увитый диким виноградом, являлся давней достопримечательностью города. Перед забором был разбит сквер, высажены голубые елочки, и проезд мимо был запрещен. Сейчас, правда, кирпич сняли. «А тут живет хозяин», – говаривали раньше люди и старались встать на цыпочки, чтоб заглянуть, а что там – за забором?

И это их глядение обязательно прерывалось милиционером, который всегда появлялся кстати.

Во дворе было хорошо. Юрай давно это знал. Только сейчас гуще стала зелень и ветки винограда матерей и толще. Емельянову дом остался и после службы, потому что следующий за ним, уже последний, секретарь райкома предпочитал дома двухэтажные и с подземным гаражом. Емельянов супротив нового был человеком неприхотливым и, считай, скромным.

Ритины родители сидели на веранде и булавками накалывали крыжовник. Они обрадовались Юраю, заохали, мама смахнула слезу, но тут же успокоилась, и Юрай обрадовался, что горе перешло в новую стадию, а значит, можно задавать вопросы.

Этого и не потребовалось. Емельянов сам обстоятельно все рассказал Юраю, рассказывал так, будто это он ехал с Ритой в поезде, когда «она принимала окончательное решение». И они ее не осуждают. «Каково жить с таким знанием?»

– Но неужели ей прямо так сказали в Москве? Это ж преступление!

– Значит, сказали! – твердо заявил Емельянов. – И справку дали.

– Этого не может быть! – уверенно сказал Юрай.

– Но мы же читали! – рассердился Емельянов. – Своими глазами.

– Покажите, бога ради! – попросил Юрай.

Емельянов встал и даже пошел в комнату, но его остановила жена:

– Степа! Но мы ж ее отдали анатому. Помнишь?

Ну вот. Всплыли подробности. Справку им отдал Сева. Она была в сумочке у Риты, и они тогда решили, что не надо девочку кромсать, кому от этого будет легче? Предъявили справку «анатому», Сева с ним поговорил, а Емельянов позвонил главврачу и прокурору.

Вскрытия не было! Хотя всем говорили, что было, потому как все-таки нарушение. Но под большим секретом все пошли навстречу авторитету несчастного отца. А если б не по секрету, то знаете, что началось бы? Да никакие родственники резать бы покойников не дали.

– Я атеист, – сказал Емельянов, – но это мне в медицине не нравится категорически. Зачем лезть вовнутрь тела, если вопрос жизни уже закрыт?

Он посмотрел на Юрая строго, будто он, Юрай, главный анатом Земли и с его дурной головы творится это безобразие вторжения внутрь.

Юрай уходил, а старики дружно взялись за свои булавочки.

Где морг больницы, он знал. Там же надо было искать и прозекторскую.

В дверях стоял мордатый, отекший мужик и курил вонючую папиросу.

– Мне бы тутошнего специалиста, – сказал Юрай.

Мужик молчал. Он продолжал курить, и лицо его оставалось бесстрастным, будто не было ни человека, ни вопроса.

– Врача попросить можно? – громко повторил Юрай.

– Не ори! – тихо ответил мужик. – У нас место мертвое.

– Вы врач? – Юрай достал свое удостоверение с этими самыми большими золотыми буквами «Пресса». – Я хочу задать один вопрос.

– Задай, – ответил мужик, пренебрегая буквами.

– Но вы врач? – неправильно спросил Юрай, как бы выражая сомнение, что этот отекший и мордатый мог им быть.