Текст книги "Трем девушкам кануть"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Другой бы спорил, Юрай не стал. Он думал, что вся эта его возня была пустым номером (трепотня, как сказала умная проводница). И ничего у него не осталось, никаких зацепок, кроме открытки с адресом Майи.

Конечно, разговорись карел… Но на какой кобыле к нему подъехать, чтоб не стал он срывать бинты? Тут нужен не дилетантский подход, а профессиональный. Значит, надо переговорить со знакомым из МУРа, Леоном Градским. Пижон из пижонов, но голова есть. А главное – он может выслушать. У Леона такое замечательное свойство – закрыв глаза, слушать, слушать и слушать… Интересно, почему он при этом закрывает глаза? Смотрел бы, наоборот, на говорящего, подлавливал в лице лживость там или туман иносказания… «Спрошу его об этом, – подумал Юрай. – Обязательно спрошу».

* * *

Леон оказался в командировке. Поэтому начинать пришлось с Майи. Юрай поплутал во дворах Бутырского хутора, пока нашел нужный дом, который стоял вопреки здравому смыслу, был выкрашен в ярко-зеленый цвет и окружен сплошь низко обрубленными деревьями. В общем, дизайн еще тот, но еще та была и Майя. Она долго смотрела на Юрая с порога квартиры, потом сказала:

– С этой идиоткой не соскучишься. Вечно кого-нибудь пришлет.

Юрай еще не сказал ей о смерти Маши. Он назвал себя знакомым, которому нужно было поговорить.

– Чего тебе нужно – я знаю. Билеты. И чтоб туда и обратно. И чтоб нижняя полка. Но я уже сказала Машке: за так больше никому. Даром и прыщ не вскочит. Так что, если этот вариант тебе годится, пошли на улицу договариваться. Мне как раз детей надо выгулять, чтоб крепче уснули, черти. У меня ночная смена, а мужик у меня гулевой.

Она вышла с двумя детишками-погодками, держа в зубах незажженную сигарету. Прикурила уже на улице, вдохнув дым со стоном, с наслаждением. Юрай понял: она не курит дома из-за детей, и как-то сразу проникся добрым чувством, хотя вид Майи к этому не располагал. Неаккуратная мальчиковая стрижка, обкусанные ногти, искривленные набок туфли. И при всем этом на фоне зеленого дома и подрезанных до детского роста деревьев она была живописна и даже соблазнительна этими своими не очень чистыми, но красиво закинутыми ногами.

– Излагай, – сказала она, умостившись на скамейке.

– Маша умерла. – Юрай так и не нашел тонкого подхода к теме. – Несчастный случай. Выпила лишних таблеток.

Странная реакция была у Майи. Не вскрикнула, не вздрогнула, даже не сморгнула, затянулась только сильнее и сидела, замерев, держа в себе облако. Потом выдохнула его и сказала спокойно.

– Одним словом, темное дело, и я должна прояснить. Ты милиция?

– Нет, – сказал Юрай. – Я ее попутчик.

– А! Так это тебе я брала билет рядом с ней? А она мне пылила мозги, что бабе, знакомой… а потому надо внизу.

– Какой билет? – чуть не закричал Юрай.

– Купейный, – ответила Майя. – Две нижние полки. Машке, значит, и второй до следующей остановки.

Юрая зашатало.

– Спокойно, – сказал он себе, – спокойно. – Но сказал это вслух, на что Майя отреагировала своеобразно.

– А ты чего, психованный? Ты с Машкой жил, что ли? До Лоди?

– Я с ней не жил, – ответил Юрай. – А психованный я потому, что баба, как ты говоришь, которой ты брала второй билет, тоже умерла. Прямо в поезде, а Маша через несколько дней.

– Что-то не живется совку, не живется, – мрачно сказала Майя. – Кураж у многострадального кончился. Но я тебе так скажу: мысль, что Машка наглоталась таблеток, в голову не бери. Она до жизни была цепкая. Мы с ней детдом прошли, а это как война и тюрьма сразу. И она, как бы ей плохо ни было, черту не переступила бы. Это я могу наложить руки, а не она…

– Ошибиться в дозе может самый цепкий, – возразил Юрай.

– Нет, – замотала головой Майя. – Ты говоришь, боль? Да она с детства к боли привычная. Я тебе скажу – прикончить другого у нее рука не дрогнула бы, себя – ни за что… И не смотри так. Я знаю. В четырнадцать лет она с ребятами придушила стерву-воспитательницу. Я не смогла, я сбежала. А она вышла из спальни, лица на ней нет и говорит: «Майка! Эта дело выполнимое». Я как заору. А она мне: «Если Бога нет, то кто ж наведет справедливость? Ленин из гроба, что ли? Так видал он нас всех знаешь где?»

– И что потом?

– Замяли дело. Ты же знаешь, у нас все можно повернуть так, что человека как бы и не было. Стояли в почетном карауле у задушенной стервы. И я, и Машка. И те, другие, ребята. Позднее нас на всякий случай расформировали, но мы все равно попали с Машкой вместе, и она мне потом сказала, что на том случае у нее кончился страх смерти. Потом она завербовалась на Север, в жуткие условия. Там себе и почки застудила. Но приехала с денежкой. Отмокла в Черном море, сделала прическу под стиль, ну, ты видел, устроилась в вашей Тьмутаракани и засобиралась замуж.

– За Лодю?..

– За Лодю…

– Кто он? Что он? Что за имя?

– Мужик, говорит, сильный, умелый. С образованием. Формально живет с женой, но фактически не живет… Ждет развода. Но это по нашему времени ерунда… Половина семей в таком промежутке. Я со своим тоже в разводе. Но живем вместе, и спим, и прочее. Я алименты себе разводом гарантировала. Чтоб не все на пропой.

– А меня этот Лодя достал. Не человек, а призрак. Никто только про него ничего не знает.

– Я фотку видела. На берегу. Он с веслом и рыбиной. Здоровый. И то, что в плавках, впечатляет. Честно! Для Машки это имело значение. Она по трахальной части специалист была хороший. По-моему, она никогда девушкой, в смысле целкой, не была. Я ведь ее лет с десяти знаю. Она тогда с физкультурником жила. Пигалица такая, одни кости, но горячая. Все наши детдомовские мужики – от сторожа до директора – Машу кушали. У нее к этому было отношение спокойное. Мне, говорит, это нравится, другим тоже. Человек именно для этого приспособлен своим строением.

– Она еще и идеолог, – печально сострил Юрай.

– Кто? – не поняла Майя. – Не знаю, что ты имеешь в виду, но я ее за это не судила. Наоборот, завидовала, что она запросто может и не беременеет, а у нас девчонок одну за другой таскали на чистку.

– Давай про Лодю. Что ты еще про него знаешь?

– Они собирались уехать вместе опять же на Север, хотя у него на прежней работе был прогресс и квартира была. Но он вроде ради Машки шел на это, чтоб еще подработать и купить дом в Таганроге. Она себе приметила такой дом. В два этажа. Гараж. Сирень чтоб в окне хлесталась. Соображаешь, сколько это могло сейчас стоить? Ты, говорит она мне, будешь летом приезжать с короедами за так. И я буду вас кормить рыбочкой.

– У нее уже много было денег накоплено?

– Ну кто ж это скажет? Что-то было. Что-то было и у Лоди. Она говорила, что на мечту у них общая касса. Но цены стали расти, и надо было смотаться на Север, пока еще есть силы. Она искала Лоде в Москве настоящую «аляску» и стеганые штаны канадские, пусть, говорит, лежат, а вдруг у нас в эту зиму все получится.

– Купила?

– Нет. Сапоги ему купила. Высокие, а легкие, и на толстой подошве.

«Где эти сапоги? – подумал Юрай. – Кто их унес? Хотя Зина Карповна вполне могла их под шумок экспроприировать, обувь, да еще хорошая, всегда в цене. Опять же… Уточнить бы все это, но он тут, на лавочке возле зеленого дома, а сапоги где? Скорей всего, у Лоди. Он тогда пришел к Маше, что говорил-делал – темная история, но сапоги унес. Хозяйственный мужичок. Вместе с альбомами почему-то… А деньги в вазе оставил. Не заметил? Или на похороны?»

– Скажи мне еще про Лодю…

– Ты на него грешишь? Да?

– Ну, предположим. Лодя – это Владимир? Во-лодя… Скажи, а имя Олдос тебе ничего не говорит?

– Я книжку у нее видела, когда она приезжала в позапрошлый раз. Косметическая. Там была запись: Ирме от Олдоса, что ли… Я ей говорю, мол, нехорошо воровать книжки. А она: «Тоже мне – воровство!» Рецепт, говорит, тут хороший для отбеливания кожи. Ты же видишь, я волосы выкрасила в черный? Мне одна умная баба сказала: учти, черный требует хорошего цвета лица. Это, между прочим, точно. Ну вот я и нашла рецепт. Слушай, ты меня достал! Про что мы говорим? Ты можешь мне по-человечески сказать, как ее похоронили? Как это было?

– По высшему разряду, – ответил Юрай. – Сыпали цветы по дороге, приговаривали. Поминали.

– Это хорошо. – Майя затянулась и удовлетворенно покивала головой. – А Лоди, значит, не было, раз ты пытаешь про него?..

– Сечешь… Выяснилось, никто не знал, где его искать.

– Это из-за жены… Редкая, говорят, стерва. Они таились, потому что просто ее боялись.

– Но ведь вроде все было решено?

– Это Машка так говорила – решено. А сейчас я думаю: он ей вполне мог мозги пудрить! Я допускаю даже, что у него с женой был полный комфорт. Машка – баба удобная, горячая, не бедная. А может, он был в командировке?

– Скажи, а эта история с билетами?

– А что с билетами? Кто-то Машку попросил взять билет для какой-то бабы… Машка наглая, она меня этими просьбами заманила.

– А как ты билет отдавала?

– Как? Как? Отдала Машке, а она должна была передать… Она от меня прямо позвонила какой-то тетке, и они договорились встретиться у метро.

– Билет для этой тетки?

– Нет… Для какой-то ее знакомой… Женя, вроде…

– Маша жила у тебя?

– Да ты что? Где у меня? У нее была гостиница «Юность», отдельный номер. Там какая-то цепочка. За билет, который я, дура, продавала за так, Машке – гостиница. Ты – мне, я – тебе. Но лично мне – ноль. Ладно… Я пойду… Нету Машки… Это мне еще надо переварить. Я считала ее бессмертной, столько в ней было жизни. Я уже размечталась об этом домике в Таганроге, как туда поеду. У меня дети аллергики. Им нужно море. Это ж надо! Стоило нашим мечтам сомкнуться, и Машке – конец. Такое мое счастье.

Майя как-то сразу бурно заплакала, по-детски глотая слезы вместе с дымом, сморкаясь. Стало видно, что у нее не очень чистое лицо, слезы проделывали бороздки во вчерашней пудре и креме, и позавчерашняя тушь отмокла и потекла грязью, и Майя размазывала все это, делаясь похожей на обиженную девчонку, а короеды подошли и замерли, глядя на плачущую мать. И было в них такое привычно покорное ожидание, безропотность, смирение, что у Юрая сжалось сердце. Вот и не детдом, а родная мать, а все равно вроде и сиротство, которое существует не по обстоятельствам судьбы, а как бы по признаку крови, по генетическому коду. Что же это такое, братцы? Что же это за биология? Или что там еще за наука?

* * *

В гостинице «Юность» работала однокурсница Юрая, которую он все годы учебы на дух не переносил. Она платила ему тем же, а ребята, решая какие-то студенческие вопросы, всегда говорили так: «Исключаем Юрая и Нелку как крайности… Оставшихся берем в расчет».

Юрай смеялся, ему его крайность нравилась, а Нелка заводилась, потому что свои крайности ей не просто нравились, а считала она их единственно верными.

Она так бы и пошла по партийно-комсомольской линии, но линия кончилась, и бывшие дружки из ЦК комсомола устроили ее в гостиницу. «Пока, – сказали они ей. – Наше время придет и будет нашим». По причине журналистской беспомощности Нелка не сопротивлялась. И теперь что-то там делала на ниве нашего ненавязчивого сервиса.

Можно было позвонить. Но Юрай побоялся, что сразу сцепится с ней, а ему надо было вести разговор аполитичный и светский, чтоб получить одну маленькую справку. Потому Юрай поехал сам.

Нелка вся вытянулась и напряглась. Юрай ни с того ни с сего подумал, что ближе всего к смерти находится момент напряжения, каменения, а ближе всего к жизни – кайф, расслабуха. Твердое – мертвое. Мягкое – живое.

– Расслабься, – сказал Юрай. – Я в гости.

– Вот уж! – выдохнула Нелка и присела на кончик стула. Казалось, в воздухе прозвучал щелчок в тех местах, где неживая Нелкина природа превращалась в новую геометрическую конфигурацию.

– Нелка! Правда! Ну что ты как на расстреле?

– Очень точно, – ответила Нелка. – От таких, как ты, того и ждешь.

– Да брось, – засмеялся Юрай. – У меня к тебе малюсенький, абсолютно невинный вопрос. Скажи, дорогая подруга, есть возможность выяснить, по чьему звонку поселили у вас некую барышню? Говорю сразу – дело криминальное, и я ищу концы.

– А ты кто, милиция? – ехидно спросила Нелка. – Представляю, кого ты ловишь! Ничего я тебе не скажу!

Дело могло вполне оказаться пустым. Эту крепость Юраю было не взять. «Черт! – подумал он. – Жди теперь Леона. Из-за такой ерунды…»

И тогда Юрай сделал невозможное. Он сел рядом с Нелкой и взял ее сухую, жесткую, но невероятно горячую руку. Рука дернулась, но Юрай был сноровистей – удержал.

– Нелка! Клянусь Лениным и Сталиным, Крупской и Цеткин. Мне плевать на всю политическую брдзолу. Я нынче частный сыщик по собственному желанию. Мне надо знать, кто поселил одну-единственную девушку в вашу гостиницу, потому что она сирота-сирота, никому до нее нет дела, а вернулась из Москвы – и умерла на ровном месте. Мне ее жалко, а тебе?

– Я ее не знаю. Может, она, как ты, – пробормотала Нелка, с любопытством разглядывая, как торчат из крепкой Юраевой руки ее сухие узкие пальцы с бледными, какими-то даже зеленоватыми ногтями.

– Значит, меня бы ты не пожалела, – сказал Юрай. – Это чтоб не унизить, что ли? Нелка! Ты веришь в загробный мир?

– Еще чего! – возмутилась Нелка. – Кинулись все в целование креста. Просто спятили, придурки! Как будто нет науки!

– А вдруг он есть? – сжимал ей руку Юрай. – Такой загробненький, загробненький мир?

– Иди ты! – фыркнула Нелка, вырывая руку. – Все стали идиотами.

Ах, это начертанное на тараканьей бумажке слово. Почему же все идиоты? Это исключительно про него сказано. Да как! Вослед. А сказанному вослед – сбыться. Все у него и сбылось – слово повторено.

– Нелка! – сказал он. – Я по дури влез в детективы. Но две смерти произошли буквально на глазах. И никому нет дела, никому…

– Раньше так не было, – ответила Нелка. – Это же твое время. Я и не удивляюсь.

– Нелка, давай не будем ругаться. А то я тебе скажу, что мое время родилось из твоего, а от барана кролики не рождаются… И мы с тобой разлаемся, и зря, потому что…

…Потому что у Юрая заломило сердце. И он вдруг почувствовал, что больше всего на свете в эту конкретную минуту его жизни ему жалко эту дуру стоеросовую с кипящим нутром. Чего это никто из них не пробовал брать ее за руки, за плечи, за грудь, например, глядишь и вышел из нее огонь, и охолоненная Нелка перестала бы экстатически любить идею, а полюбила бы какого-нибудь Васю и была бы этой конкретной любовью покойна и счастлива, на гвоздик для портрета Ленина зацепила бы веревку для пеленок, глядишь, и маленькие ее большевички поменьшевели в следующем помете… Как же они – парни – ею пренебрегали в университете, как же обходили стороной, боясь ее, как чумы, проказы… А она вот горит изнутри, малахольная социалистка-утопистка. «Чтобы утопистам утопиться, – острил один их философ, – сколь благодатны были бы последствия от такого рыбьего корма».

– Как ее фамилия? Этой, что была в гостинице? – тихо спросила Нелка.

Ничего себе! И долго они так молчали? Думая каждый о своем? Сколько успело родиться дураков и пролететь ангелов?

– Мария Иванова из Константинова.

– Это я помню, – так же тихо сказала Нелка. – Это Владик Румянцев просил.

– А он кто?

– Владик? Он из Горловска. Был в свое время членом тамошнего обкома. Я с ним по «Спутнику» знакома.

– А сейчас он чем занимается?

– Кем-то в исполкоме. Не знаю… Такая была яркая личность, скажу тебе! Сейчас одни торгаши и спекулянты в цене!

Взять ли ее снова за руку? Смешно, но Юрай думал именно об этом. Сейчас он возьмет ее руки, и тогда Нелка не вскочит с места и не откажется от слов, не скажет, что перепутала, что сроду никакой Маши в гостинице «Юность» не было. Что же такое получается? Только ценой руки в руке можно пробраться, процарапаться, проскрестись даже к малюсенькой истине?

– Нелка, – сказал Юрай, беря ее за руку, – давай дружить. Дались тебе эти принципы чертовы. Я тоже хорош, не думай!

– Разве без них стало лучше? – спросила Нелка.

– Стало хуже. Но по-другому… Жизнь повернулась на один радиан, а все уже давно были уверены, что механизм поворота не работает… Да ладно, Нелка! Давай сходим в кино?

– Странный ты, Юрай! Ты – и со мной в кино.

– А почему бы нет? Я за тебя возьмусь!

Он встал и обнял Нелку. Выяснилось, что малахольная дура хорошо гнулась в руках, была гибкой и тонкой, а ненакрашенные, бледные губы в сухих мелких трещинках вполне могли вдруг повлажнеть и набухнуть. Ничего ведь не стоило, крутясь в спутниковских сферах, стать ей всеобщей давалкой, как они там все, но Нелка была дистиллированная барышня. Ленинка-монахиня. «Была не была!» – подумал Юрай и нежно поцеловал Нелку в лоб.

– Спасибо, подруга. За мной должок!

– Иди, – сказала Нелка. – Ничего мне от тебя не надо. Но такая тоска, Юрай, жить не хочется… Демократы вонючие!

* * *

У мамы телефона не было. Телефоны в Горловске, как и во всей огромной России, за так ставятся только начальникам, а простому люду за большие деньги, завернутые в большое унижение. Надо было маму вызывать на переговорный пункт, а это значило, что разговор завтра узнают все, кому не лень. Был ли телефон у Нины Павловны? И решил – вряд ли… Она не была в авторитете у людей, ставящих телефоны. Но попытка не пытка – решил проверить. И, о счастье! Телефон у Нины Павловны был!

– Юрик! – Она одна не признавала прилипшего к нему инициала. Даже мама нет-нет, а называла его Юраем, но Нина Павловна была Ниной Павловной. – Юрик! Так жаль, что меня тогда не было дома. Мне твой букет описан дважды. Мама твоя сказала – вполне приличная метелка, а соседка Евгения Сидоровна – что ты его купил в магазине похоронных принадлежностей. Именно туда в тот день поступили розы.

– В следующий раз я ей принесу металлический венок, – пообещал Юрай. – Ниночка! Павловна! У меня позарезное дело. Скажите, бога ради, не знаете ли вы у вас в городе некоего Владика Румянцева?

– Господи, Юрик! Но и ты его знаешь! Это же муж покойной Риточки Емельяновой. Владик Румянцев. Мой сосед.

– Я понятия не имел, что он Владик. Я знал только, что он Сева. Причем тут Владик?

– Ты бы уж молчал! Имеешь прекрасное древнее имя Юрий, а откликаешься всю жизнь на бездарную кличку. А что, собственно, произошло?

– Если б я знал! – ответил Юрай. – Но это все связано с Ритиной смертью.

– Владик, или Сева, очень плох. Его даже возили в Ростов к психиатру. Он кричит ночами. А потом замирает и сидит часами молча. Такой ужас! Его приятели хлопочут, чтоб показать его в Москве. Но когда он в стабильном состоянии, то категорически отказывается лечиться. Я, говорит, все понимаю, я справлюсь. В общем, он мальчик сильный, мне бы в голову такое не пришло, если бы я сама не слышала, как он воет ночами.

– Я тоже слышал, – сказал Юрай.

Собственно, что он узнал? Владик-Сева знал Машу. А мог и не знать. Знал другой, а его попросил позвонить Нелке. Или не другой, а третий. Цепочка могла быть какой угодно длины. Значит, надо идти по цепочке. Но кому идти, кому? И почему он не спросил про Алену и карела? Как у них?

Оставалось ждать Леона, чтобы посоветоваться, и пора было отправляться по месту службы, потому что отпуск кончился, а ты, Юрай, совсем не загорел, а, скорей, осунулся. С чего бы это? Не с любви ли?

А потом пришло письмо от мамы. С разными важными подробностями. Что, поскольку карел все еще в больнице, старшие Аленины детки вынуждены пойти здесь в школу. Тетя таки ходит в больницу к Михайло. Нет лекарств, питание плохое, парень исхудал, измучился, но боится выйти из больницы, потому что опасается сотоварищей.

Юрай ответил маме и попросил узнать у Алены, где достал карел замечательные зимние высокие ботинки на толстой подошве? Ему в зиму нужны как раз такие. Чья фирма? Чешская или итальянская?

Интересно, как на это прореагирует Алена?

* * *

Это произошло вечером, после особенно дурного и бессмысленного дня, когда он тщетно пытался написать статью про фанеру, но каждый раз само слово вызывало в нем раздражение и смех, а ответственный секретарь именно в этот момент приходил и показывал пустое место на макете, где черным по белому было начертано «Фанера Юрая». Дыркой в макете секретарь побуждал Юрая к скорости в работе. Но получалось обратное. Юраю, вместо нужных слов, виделось большое ровное поле, по которому он, Юрай, бежит с огромным куском фанеры. И, с одной стороны, он вроде бежит, а с другой – фанера в поднятых руках его не пускает. В результате материал получился бездарный, но его все равно поставили. Ответсекретарь сказал: «Божусь, что про фанеру никто не написал бы лучше. Даже покойный Анатолий Аграновский. Тут, старик, роковая тайна в слове. Фа-не-ра».

С этим словом и вышел Юрай из редакции. Болела голова, было противно на душе, хотелось выпить… Как кстати оказался бы сейчас какой-нибудь приятель или, на худой случай, автор-графоман, желающий подольститься к журналисту.

Почти задевая за рукав, мягко прошуршав, возле Юрая остановилась машина, уже своим окрасом давая понять, что она не какая-нибудь там совковая пыхтелка, а совсем даже «Мерседес», который уже не убивает сограждан наповал фактом существования, но тем не менее…

– Подвезти? – спросила роскошно упакованная девица, и Юрай решил, что количество психов в этой стране растет неудержимо, что грань между реальным и насмотренным в видаках истончилась окончательно, потому что по жизни ни «Мерседес», ни такая дива возникнуть после статьи о фанере не могли, если, конечно, мозг остался неповрежденным.

Мозг Юрая был явно травмирован.

– Да ну? – засмеялся Юрай. – Прямо так? Садиться и все?

– Прямо так, – ответила дива. – На жопу.

Ну… Не такой Юрай, чтоб со слова теряться, слыхивал и похлеще… И даже не то, что не в масть слово, не в масть «Мерседесу», это тоже не диковина. Нынешние интеллектуалки во всю шпарят «е… твою мать», тогда как простушки щебечут «се ля ви». Вот такой наворот. На взгляд Юрая, специальный. Совсем все запутать к чертовой матери, чтоб уж выпутываться – так выпутываться по всем статьям: и по жизни, и по смерти, и по лексике тоже. Ослобоняйся, человек, ослобоняйся. Шкуру зацепило? Еще лучше. Сдирай и шкуру.

– Вас понял, – ответил Юрай. – Сажусь.

Девица сама защелкнула на нем ремни, это дало возможность близко увидеть, что она давным-давно перешагнула совершеннолетие и уже явно пребывает в преддверии совершеннозимия. Что ей при всей ее двадцатипятилетней «кажимости» сороковка есть, это точно. «А! – подумал Юрай. – Она на меня положила глаз из-за роста, и рост ее обманул. Я для игр с ищущими дамочками и вообще-то не гожусь, а после фанеры – совсем…»

– Меня зовут Лидия Алексеевна, – сказала барышня-сороковка. – Куда вас отвезти? Надеюсь, не на окраину? У меня время есть, но немного…

– Довезите до метро, и на том спасибо, – ответил Юрай. – Вас бы бог послал ночью, после дежурства, а сейчас почти белый день. Для разврата – до метро.

– Я могу и дальше в разумных пределах.

– Ну, тогда дуйте в сторону ВДНХ. Самое начало Ярославки…

– Тип-топ, – ответила Лидия Алексеевна. – Это даже по дороге.

– И давно вы занимаетесь частным извозом? – спросил Юрай.

– Всю жизнь, – ответила она. – Но вы не волнуйтесь. Это мое хобби. Не бизнес. Я вычленяю из толпы человека и творю доступное мне маленькое добро… Как вы думаете, мне это зачтется? Там? На небесах?

– А! – сказал Юрай. – Вон у вас какой замах, на сделочку с Богом! Не знаю, не знаю… Атеист.

– Значит, вы очень уверены в себе. А я девушка слабая…

– Откуда у слабой девушки такая машина?

– От верблюда, – ответила Лидия Алексеевна. – У меня еще и кооперативная квартира. И дача. И катер. Двухкамерный холодильник. Два видашника. Золото. Серебро. Камушки. Я богатенький Буратино. Ну? Ущучьте меня!

– Я вам завидую, – ответил Юрай. – Я супротив вас люмпен.

– Тогда вопрос. Вам хочется меня экспроприировать?

– В смысле отнять и поделить? Хорошо бы! Зачем вам два видашника?

– Резонно. Незачем. Стоит один в прихожей, я когда-нибудь его раздавлю сапогом. Возьмете?

– То есть? – не понял Юрай. – А! Это мы играем в экс-про-при-ацию. Да? Беру! Такая вещь – и в прихожей! Действительно! Надавите пяточкой.

– Значит, едем ко мне.

Машина сделала резкий разворот и вместо проспекта Мира нырнула куда-то в сторону Грохольского.

– Эй! – заметил Юрай. – Мне резко прямо. У меня с юмором плохо. Меня ударили фанерой.

– Фанера? – повторила Лидия Алексеевна. – На вашем журналистском жаргоне это что значит?

Стоп! – сказал себе Юрай, стоп! Я ей не говорил, что я журналист. И от здания редакции уже отошел прилично.

– При чем тут журналистский жаргон? – спросил он тупо. – А! Вы меня с кем-то спутали, мадам! – Теперь он кричал весело: – Попались! Искали одного, а нашли другого!

Трудно было понять, глядя в профиль, что на лице у Лидии Алексеевны, но руки ее на руле слегка побелели.

– Я физиономист-любитель, – сказала она. – Пытаюсь определить профессию, так сказать, на глазок. Про вас я подумала – журналист.

– И зря! – радостно ответил Юрай. – Я учитель литературы в лицее.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Леон Вахтангович Градский, – сообщил он. – Фу! Неужели я до сих пор не представился. Я действительно сегодня готовил стенд к юбилею Пастернака. И чертова фанера сорвалась со стены. Удар – никакой, фанера! Но психологически противно. Это как если бы тебя побили тряпкой.

– Понятно, – сказала она. – Убедительное сравнение. Можно, я вас высажу у трех вокзалов?

– Ну вы же меня завезли! – возмутился Юрай. – Так хорошо ехали по прямой.

– Извините! Хорошо, я развернусь у Склифа. «Колхозная» годится?

– А как насчет экспроприации? – не унимался Юрай. – Раздавите видашник на полу.

– Не раздавлю. У меня его вообще нет. Ни одного. Вы меня действительно извините. У меня было двадцать минут, а вы показались таким усталым… Теперь я понимаю… Учитель… Кошмар!

– Да что вы! – вошел в раж Юрай. – Это лучшая профессия в мире. Все время молодая подпитка. Вот взять вас… У вас есть дети?

– Бог миловал.

– Все вы о Боге! А я вам, как атеист и материалист, докажу в два счета, что энергия молодых имеет сильное поле и, если в нем все время находиться… Вот сколько мне лет?

– Ну, тридцать! – сказала Лидия Алексеевна.

– Сорок! – закричал Юрай. – Сорок! Как и вам! Но посмотрите на меня! Посмотрите!

И она посмотрела. И Юрай сделал максимально оптимистическое лицо, отчего Лидию Алексеевну даже передернуло, а Юрай понял, что она сейчас так далеко и так не присутствует, что даже хамство о возрасте скушала. Что, мол, взять от лицейского учителя-придурка, которого ударило фанерой?

– Улицу перейдете сами, – сказала Лидия Алексеевна. – Чао, бамбино, сорри! – Она так брезгливо посмотрела на него, а Юрай сидел, как дурак, и ждал, чтоб его отстегнули.

– О господи! – вздохнула она, выщелкивая Юрая. – Валяйте!

Конечно же, он запомнил номер машины. И почему-то было ощущение – избежал беды.

* * *

Все так и было, как Юрай представлял: Леон слушал его с закрытыми глазами. В середине своего рассказа Юрай не выдержал.

– Ну объясни! Объясни! Почему ты на меня не смотришь?!

– Фу! – ответил Леон и, открыв глаза, тут же прикрыл их ладонью, как будто Юрай маленькое, но нещадное солнце. – Не отвлекайся!

Так и закончил Юрай свой рассказ слепо-зрячему Леону, который даже после слов «и тогда я назвался тобой» не поинтересовался, каким было при этом лицо Юрая. «Тобой, но с другой профессией».

– Ну, она и отвалила, а я поперся в метро, – сказал свое последнее слово Юрай.

Леон молчал. Потом он тряхнул головой, открыл глаза, и Юрай увидел лицо другого человека, как будто вся эта дурная юраевская история причудливым образом прошла через потроха Леона, посидела у него в зубах, а потом обнаружилась в каких-то новых, еще давеча не существовавших Леоновых морщинах.

– Во-первых, во-вторых и в-третьих, мы «историю с дамой в „Мерседесе“» вынесем за скобки. Никаких оснований связывать ее с главным нет.

– Но чья машина, мы можем узнать?

– Узнаем. Это нам ничего не даст. Уверен. Я тебе так скажу. Вся твоя история хороша, так сказать, до первой пробы на истинность. Поверь, какой бы забубенной ни была наша милиция, явное убийство она бы увидела. Не факт, конечно, что она стала бы с ним разбираться, но что сама себе она бы его пометила – точно. Это я узнаю. Непременно. Нужны пробы на яд. Их в глубинках не делают, если, конечно, это не что-то грубое, всем известное. Сейчас же столько отрав! Слышал эту историю с грибами? Три десятка человек как не бывало, а гриб-сволочь – на анализе абсолютно такой, каким был раньше. Но, значит, не такой! Просто мы не знаем. Две девушки, на твой взгляд, отравлены, но есть формальные основания считать это несчастным случаем. Значит, так и будут считать. Потому что не до девушек, Юрай. Мир трещит по швам. Преступность стала хвастливой, вызывающей, она перешла черту, за которую раньше по каким-то высшим правилам не переходила. Теперь нет черты. Преступник растворился среди людей, как свой. С ним дружат, его уважают, к нему обращаются за помощью. Все это в порядке вещей, милиция пьет с ворами, убийцы приносят соболезнования родственникам ими же убитых, растлители идут работать в школы, чтоб далеко не искать жертвы. И тут появляется волонтер справедливости, который хочет в этом месиве найти источник зла… Да это уже не источник! Это уже озеро, в которое втекают и вытекают воды.

– Скажи, почему ты слушаешь с закрытыми глазами?

– Потому что так я лучше вижу. Мне не мешают твои руки, твои губы, твои дурные глаза. Я слушаю и создаю образ преступления. Он может быть совсем не таким, совсем не с той стороны, но я лучше ищу в выстроенном доме, чем на пустом пространстве. На сегодняшний день у всей этой истории есть одно уязвимое место: девчонка, которую бросили в кровать милиционеру. Вот с ней надо бы хорошо поговорить.

– Ее увезли родители…

– Но привезут же… Хотя честно… В этой девочке весь секрет, и я и копейки не дам за ее жизнь.

– Да ты что!

– Да. Даже если ты насочинял, приукрасил по закону своей профессии, даже если ты наполовину прав. Ведь не исключено, что ты совсем большой фантазер, а?

Юрай склонил голову и показал Леону шишку от дубины, повернул шею и продемонстрировал следы от колючки.

– Не звучит, – засмеялся Леон. – Это же тебя курочил сексуально озабоченный старик. Причем сам во всем и признался.

* * *

«Да, – написала мама, – у Алениного мужа есть новые финские вишневые сапоги, легкие и толстые. Вопрос, когда он эту красоту наденет? У него плохо заживают кости, и не исключено, что Алена с детишками пробудут у матери целый год. И как это бывает в жизни, сынок, для Алениной мамы это уж и не очень радость. Еще летом, когда в запасе весь двор, семерым детям есть место, а зимой, в двух крошечных комнатках? И материально им трудно. Поэтому Алена предлагает купить у нее сапоги, но они тебе явно будут велики, разве что с толстым деревенским носком».