Текст книги "Девочка по имени Ривер (сборник)"

Автор книги: Галина Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Не буду, – пообещала Маруся. – Я поняла. Уже когда в лифт с вами вошла, поняла, какая я дура.

– Ну что, давай чаю попьем, раз все поняла, – вздохнул человек, поднимаясь, – Я тебе расскажу кое о чем. Может, поймешь что. Выводы сделаешь. Ты же хотела разобраться? Вот и разберешься. Или хотя бы мнение противоположной стороны выслушаешь. В состоянии?

– Да, – нерешительно кивнула Маруся.

– Меня Андрей зовут, – представился человек.

– Я знаю. Там, в письме, есть. А я – Маша, Маруся.

– Ну, будем считать, что очень приятно, Маруся. Хотя – приятного мало. И не ты тому виной. Не первое это письмо. Наверное, всю жизнь теперь не расхлебаю последствия своей давней женитьбы по большой любви. Кидай пальто на кресло, пошли.

На кухне царили порядок, чистота. Андрей включил чайник, ловко расставил чашки, открыл коробку зефира в шоколаде, привычно заварил чай. Красивый человек. Ловкий. Совсем не такой, каким казался, когда она вчера письмо читала. Почему у него такая печальная судьба?

– Вот. Пей, – пододвинул ей чашку Андрей и сам отхлебнул из своей большой кружки. – Горячий, осторожно. Ну – жди, пока остынет. И слушай. Меня достали эти обвинения. Ни с кем об этом не говорил, не мог. Хотелось выговориться, но молчал. Ладно, раз пришла, слушай тогда. Насчет убийства Ирочки – это все полная бредовая чушь. Это мать ее от отчаяния пишет, винит всех вокруг. У Иры была онкология. Вот причина. И мы с ней, как узнали, решили бороться с болезнью и не уступать. Она маму свою боялась огорчить, молчала до последнего. Но когда уже молчать не получилось, тут и началось.

Андрей взялся руками за голову, губы его побелели. Он явно делал над собой усилие, чтобы говорить дальше.

– Почему-то все вокруг у тещи оказались виноваты: и я, и мои родители… Не может до сих пор с потерей смириться. А отчаяние – вот, выливает на нас. Теперь на меня. Отец месяц назад ушел. Сейчас мама… И все мы, как выясняется, убийцы. Себя она к ним не причисляет, если уж на то пошло. А могла бы, если бы голову включила. Она – террористка по жизни. Всегда знает, как правильно. И попробуй сделать что-то не по ее велению – живого места на тебе не оставит. И мозг, и печень выклюет.

– Это чувствуется, – вставила Маруся. Ей хотелось, чтобы несчастный человек успокоился. Хотелось встать и уйти. И больше не слушать о чужой беде. Но уйти не получилось бы. На это она не смогла бы решиться.

– Хорошо, что чувствуется, – подхватил слова незваной гостьи бывший Ирочкин супруг. – Еще бы не чувствовалось! Муж ее, Илья Моисеевич, – классический подкаблучник. Полностью под ее дудку пляшет. Все, как скажет женушка. Хотя я все удивлялся: на работе он вполне волевой мужик. А дома – половая тряпка. Бывают такие варианты. Правда, попробуй не быть тряпкой. Супружница жизни не даст. Распластает и утрамбует. И Ира была полностью в ее власти. Хотя все понимала, но противостоять не могла. При этом в теще моей с деспотизмом соседствовала удивительная самозабвенная жертвенность. То есть – когда тебе плохо, она отдаст всё, все силы, вплоть до собственной жизни. Искренне и без остатка. Но если тебе хорошо, попробуй только это показать – придавит, и захрипишь, и пощады запросишь. Не будет уже хорошо. Такие ножницы.

Андрей попробовал Марусину чашку рукой.

– Пей, уже можно. Не ошпаришься, – предложил он. – Ну что? Рассказывать дальше? Или хватит?

– Рассказывайте, – безвольно согласилась Маруся. Она понимала, что человеку пришла пора выговориться. И пусть. Может быть, ее именно за этим прислала к нему судьба.

– Мои тоже были властные, Царствие им Небесное, – заговорил Андрей снова. – Со своими тараканами. Но по-другому. Моя мать перед отцом трепетала – кормилец. А в остальном – она была хозяйкой дома. И другую хозяйку рядом терпеть не хотела. Поэтому, когда мы с Ирой расписались, она предложила нам квартиру снять. Ну, мол, они будут помогать с квартплатой. Но тут теща встопорщилась. Подняла дикий хай. Не позволила дочери жить на съемной квартире. Пусть, мол, свекру со свекровью будет стыдно, в какой тесноте по их вине ютится семья их сына. Я, конечно, обалдел от всего этого. Мы же с Иркой планировали счастливую жизнь друг с другом. А наткнулись на рифы. И корабль наш дал течь. Мне домой не хотелось идти. Я хотел к жене. Но к теще не хотел совсем. На работе напряжение: я тогда только диплом получил, хирургом стал, оперировать боялся панически. А рука должна была быть твердой. Вот и совмести. Дома тебе мозг выносят, идешь работать оглушенный. Оперируешь на грани возможного. А потом – да, я выпивал. Иначе бы не выжил. И мне это помогало. Я хоть мог вернуться «домой», если можно так выразиться. С Ирой мы наедине оставались только ночью. Все остальное время – теща рядом. И ни одно движение не проходит без внимания. А уж когда Алеша родился, тут невыносимо стало совсем. Одни команды, одни приказы. Своей жизни не осталось ни на глоток. «Ребенку надо!!!» И все – беги исполняй! Тебя уже нет. Ты – автомат. Приказали – действуй. Я, если хочешь знать, подозревал, что Ирочкина онкология возникла как раз от постоянного стресса, который мать ее создавала. Но, конечно, молчал и молчу об этом. О чем теперь говорить? Отстрадала свое, ушла в мир, где нет боли. И пусть покоится с миром.

– Надо было вам квартиру снять. Все так делают, – сказала Маруся, не понимая, зачем она вообще говорит о том, чего не вернуть.

– Надо было! Тысячу раз себе это говорил! А все чего-то ждал. Растерялся тогда совсем, – вздохнул Андрей. – Я молод был, не понимал еще многого. А ты откуда все знаешь, умная такая?

– Ну, просто никто сейчас не хочет с родителями. Зачем лишние люди в своей личной жизни? – рассудительно высказалась Маруся. Ничего она, конечно, толком не знала. Но все вокруг только и говорили, что пора от родичей съезжать. Вот она и повторила. И оказывается, в самую точку попала.

– Вы другое поколение, – кивнул Андрей, – вы от нас далеко ушли, свободные. Правильно мыслите. А я вот… – Он махнул рукой. – Не успел я. Жены лишился. Куда уж хуже. Но мать Ирочкина все ищет виноватых, все жаждет мести. И мстит. Сына моего лишила отца. Совершенно незаконно. Поехали они в Израиль, якобы на отдых, на две недели. Я согласие дал, нотариально заверил. Так бы их с ребенком не выпустили. У них другая фамилия, они не оформлены как опекуны. Я, несмотря ни на что, им доверял, думал, общее у нас горе. А они вот что сотворили. Там, оказывается, можно, если это твоя историческая родина, приехать, заявить о желании остаться и тут же разрешение получить. Что они и сделали. И кроткий Илья Моисеевич и его супруга решили за меня судьбу моего сына. Я бился и бьюсь. Но пока безрезультатно. Что там они Алеше насчет папы и мамы объясняют, не знаю, но представить себе могу. Хотя и страшно это представлять. Хоть волком вой.

Андрей сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Долго сдерживался человек, поняла Маруся. Как долго он скрывал в себе эту боль? Смогла бы она так?

– И вы совсем-совсем его не видели с тех пор, как его увезли? – не удержалась она от вопроса.

– В том-то и дело! Совсем! А мои родители – разве они не имели такое же право на внука? За что их на такое страдание в конце жизни обрекать? И кто дал право причинять такую боль? И ребенка лишать самого главного в жизни права: знать своих предков? Да, мама в конце жизни обратилась к Богу. Да, молилась. И рядом с иконой всегда у нее стоял портретик внука. Что в этом плохого? За что казнить? Она и отец вполне могли бы еще пожить. Тоска их изнутри сожрала. Ушли оба. И оттуда не возвращаются. Алеше теперь некого будет вспомнить, когда сам станет отцом или дедом. А без этого человеку трудно. И по своей воле такие трудности создавать ребенку – страшный грех. Не от любви это идет. Не дай тебе Бог такое пережить! Хотя ты – женщина! Ты сейчас в силе. Если что – ребенок останется при тебе.

– Я никогда у отца ребенка не отниму, – возмутилась Маруся.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Человек про себя мало что знает. Особенно молодой. Но лучше так не поступай. Никогда. И раз уж мы здесь сегодня собрались, – Андрей иронично усмехнулся, – я тебе еще некоторые мысли изложу. Животрепещущие. Национальный вопрос, будь он неладен. Проклятый вопрос, который все уничтожает, все из-за него летит в тартарары. Смотри. Я влюбился в однокурсницу. В красивую девушку по имени Ира. Кареглазая, улыбчивая, нежная, безропотная даже. Трогательная невероятно. Полюбил ее, думал о ней, не мог без нее. Предложил ей себя, чтобы быть до конца жизни вместе. Я, идиот, вообще не думал про национальность! Это была моя девочка, моя жена! Моя любовь и надежда. Что такое национальность? Какое мне дело до этого? Почему мне должно быть до этого дело? Эх, мала ты. Не поймешь меня. Это надо прожить, чтобы такое понять!

– Я хорошо понимаю, – произнесла Маруся. – Я много об этом думала и думаю. Во мне, как в вашем сыне, четверть еврейской крови, по материнской линии. И я пыталась разобраться в нюансах.

– Это хорошо, что пыталась. Хорошо, когда смолоду о таких вопросах задумываешься. А я не задумывался. Ну причин не было. Живут себе люди. Хорошие, плохие. С кем-то хочешь иметь дело, с кем-то нет. Ну и пусть все будут счастливыми. Место под солнцем найдется. Это только потом я вник. И такое мне открылось! Вот скажу тебе, раз, тем более, ты какое-то отношение к этой теме имеешь. Ты по возрасту мне почти как дочь. Тебе сколько? Восемнадцать? Около того?

– Восемнадцать, – подтвердила Маруся.

– А мне тридцать восемь. Вполне мог быть твоим отцом. Алеше вот-вот пятнадцать будет. И пять лет я его не видел. И даже, видишь, не знаю, как его теперь зовут.

– Это ужасно.

– Это ужасно, да. И главное: с этим надо как-то сживаться. Стараться принять, не думать, – подтвердил Андрей.

Он снова взялся за голову и замолчал. Потом, словно очнувшись, продолжил:

– Ладно, вернемся к самому тяжкому. Национальный вопрос. О мигрантах не говорю. Это совсем другая тема. Говорю о тех, кого всегда считал своими, с детсада бок о бок рос и не догадывался о чьих-то проблемах и чьей-то боли. Ну что поделать? Чужую боль можешь понять, только если сам с чем-то подобным столкнешься. Или дорастешь до невероятной способности сочувствия. В общем, еврейская тема. Это какой-то безысходный надрыв. Причем в общенародном масштабе. Может, и в мировом. Не знаю. Но – надрыв. А где тонко, там и рвется. Насовсем.

Он даже не представлял, как много пришлось думать об этом его неожиданной гостье. И ей вопрос этот был мучительно близок.

– Смотри, – обращался к ней тот, о котором она еще недавно думала как об убийце, – смотри: те евреи, которые веками живут на этой земле, стараются, учатся, работают, они же, по сути своей, русские люди. Общая судьба, общий язык, основы, культура. Они свои. Но каждый из них так или иначе сталкивался с тем, что права их ущемляют из-за национальности. Они терпят. А обида сидит в сердце. Они отверженные. И не знают, за что, почему. Только из-за фамилии? Что мы сделали не так? Вопросы эти не дают покоя. Обида живет. Этот антисемитизм – его не замечаешь, пока не столкнешься. А если и столкнешься, но тебя это не касается, ты не воспримешь. Ну, мол, мало ли, что какой-то дурак сказал. Плюнуть и растереть! А если лично у тебя наболело – не плюнешь. И оказываешься со всеми своими чувствами в тупике.

Ты обращала внимание, Мария, что слово «еврей» – само по себе слово – нельзя произносить в присутствии евреев без опаски? Потому что если, например, ты скажешь о ком-то «настоящий еврей», не имея в виду ничего плохого, ты можешь стать врагом человека на всю оставшуюся жизнь. Тебя проклянут на веки вечные. А вот, скажем, «настоящий русак» или «типичный русский Ванек» и тому подобное – это говорить можно и не считаясь с чувствами присутствующих русских. Они должны пропустить мимо ушей. Им больно быть не может.

– Вопрос риторический, – сказала Маруся. – Все это замечают. Только большинству на это плевать. Кому не больно, тот не почувствует. Надо учиться чувствовать.

– И тут ты права! Да, надо учиться чувствовать чужую болевую точку. И не давить. Но и прощать тоже надо учиться, а? Да, мой отец, когда увидел впервые новорожденного Алешу, сказал: «Настоящий иудей». Что тут оскорбительного? Ну вот, к примеру, сказал бы он: «Настоящий француз» или «Настоящий испанец». Это повод для смертельной обиды? У Алеши оказались огромные карие глаза. Не молочно-синие, как у других младенцев, а именно темно-карие, в мать и в дедушку Илью, соответственно. Красивый младенец. Неделя от роду, а черты лица четкие, выразительные, взгляд осмысленный. Что такого сказал мой отец? А теща – русская женщина, кстати говоря, – дернулась, как будто ее хлыстом ударили. Отец мой тысячу раз уж потом пожалел, что это сказал. Хотя ничего, повторяю, оскорбительного в его словах не было. Но надо вообще молчать. Заткнуться. А теще передался этот еврейский невроз на национальную тему. Болезненная реакция на слова, которые ни капли оскорбления не содержат.

Думаю все над этим. Что понимаю? Здоровая нация не ощущает своей национальности, как здоровый человек не ощущает, что у него есть кости. Это не я сказал. Это Бернард Шоу. Но я – подписываюсь. Национализм – это путь к трагедии. В любом масштабе: в семейном ли, в глобальном, общенародном. Это же пестование ненависти. А ненависть – дорога к смерти. Но знаешь, какой парадокс наблюдаю? От русских требуют, чтобы они отвергли национализм, так? При этом другим народам национализм позволен. Они маленькие. Они пострадали. Им надо выживать, беречь себя. И получается, в том же Израиле, если ты в курсе – там национализм тот еще! Если брак смешанный, мать еврейка – ребенок рождается полноправным евреем. Если отец еврей, а мать нет – ребенок не имеет уже тех прав. Так где же национализм? Почему народ, переживший ужасы геноцида, позволил себе так устроить свое государство? Получается – им можно. Их национализм законный, потому что они пострадали. А мы? Мы, жаль, не подсчитываем, не делаем мемориал, сколько священников умучили, растерзали, сколько русских полегло в лагерях… Мы не имеем право себя оплакивать и ценить! Вот какая штука! Порочный круг! Они, с одной стороны, правы. А с другой – полная неправда. Кого жалеть? Кого оплакивать? Поняла, о чем я? – Андрей перевел дух, глотнул остывшего чая.

– Да. Поняла. И так же об этом думала. Но ответа у меня нет. Никто не изменится. Не может меняться. Все такие, как есть, – горько сказала Маруся.

– Мудрая ты птаха. Но не ходи больше так по чужим подъездам, обещай!

– Обещаю. Но все равно – я не жалею, что пришла. Все равно, – убежденно сказала девушка. – Спасибо вам.

– Ну что? Вопросы есть еще у тебя? – Андрей пристально взглянул ей в глаза.

– Знаете… Не вопрос, просто мысль. Я тут подумала. Вот в письме говорится о какой-то Зине, которая туда пишет. Значит, Зина эта знает адрес, понимаете? Может, через нее получится Алешу найти?

Ее собеседник удивленно засмеялся.

– Смотри-ка, сообразительная какая! Я ведь тоже, когда читал, подумал, что тут теща моя бывшая промашку допустила, оговорилась. Я знаю эту самую Зину. Это подруга матери, чуть ли не с детских лет. Конечно, она и на свадьбе нашей была, и в курсе всех дел. А потом и с тещей подружилась. И стала с ней очень близка. Что тут роль сыграло, не знаю. Может, жалость – все-таки несчастная женщина дочь потеряла, к тому же убедительно так рассуждала об убийцах Ирочки. Наверное, именно жалость. Вот она и стала, так сказать, связующим звеном. Доносила туда-сюда разные разговоры. Я догадывался. И маме говорил, что перестал Зине доверять. Она не знает, что родителей уже нет. Я не сообщал. Не мог почему-то. Теперь понял, что прав. Я вот тебя ругал, а ты мне неоценимую службу сослужила. Я твой должник, понимаешь? Я же поиски не прекращаю. И адвокат все говорит, что хоть бы какую зацепку иметь. Вот она, зацепка. Зина. Подумаю, как с ней разговор вести. Тут сгоряча нельзя. Но, может быть, услышит Бог мои молитвы о сыне. Вот – ты же откуда-то взялась, пришла. Вестник.

Маруся несказанно обрадовалась. Все не зря! Значит, не случайно что-то толкало ее отнести письмо адресату. Но был у нее и еще один вопрос. Не менее важный.

– Андрей, а как вы думаете, кто мог выбросить это письмо? И почему? – спросила она.

– Я думаю… – начал было отвечать Андрей.

Но в этот момент кто-то открыл входную дверь. Кошка, дремавшая у ног хозяина, вскочила и побежала в прихожую.

– Подожди, – сказал Марусе человек, которого она хотела бы считать своим другом, – подожди, сейчас мы спросим. Уточним.

В тот же миг в дверях кухни показалась женщина. Похоже, ей вот-вот предстояло рожать.

– Наташа, – обратился к ней Андрей, вставая. – Вот, Наташ, познакомься. Это Маруся. Она принесла письмо. Ты узнаешь его?.. Маруся, это моя жена. Может быть, она знает, что к чему.

Лицо Наташи покрылось красными пятнами. Муж подошел к ней и обнял:

– Ты не волнуйся только. Все в порядке. Все в полном порядке.

– Я, Андрюш, его достала из ящика. И прочитала. Мне самой плохо стало. Я испугалась этого письма ужасно. Прости. Оно очень страшное. Я не смогла это зло в дом… Тебе и так хватает, – объясняла жена, прерывисто дыша.

– Я тебя понимаю. И ты не вздумай себя винить. Но удивительно же как! Письмо ведь все равно дошло. И в нем – очень важное для меня. Я, может быть, Алешу теперь найду! Видишь, нашлась добрая душа, подобрала, принесла. Не кори себя, дорогая, – Андрей прижимал к себе жену, гладил по голове.

– Весь день сегодня места себе не находила. Пошла туда, где его бросила, а его, конечно, и след простыл… Стыдно мне перед тобой. Стыдно…

– Я пойду, – сказала Маруся. – Мне пора. А то поздно уже.

– Ты приходи. Я твой должник. И вот – номера мои телефонные. Вдруг пригожусь…

– Пусть Алеша найдется, – пожелала Маруся.

Она упрямо верила в чудеса.

Генетические уроды

О приключении с письмом Маруся никогда никому не рассказывала. Забыть не могла, но рассказать – значило увеличить тот груз, который она приняла в свое сердце. Может быть, стоит об этом дочери поведать? Она уже достаточно взрослая, чтобы понять. И вопросы задает интересные. Пару недель назад говорили о том, возможно ли равенство между людьми. И если люди изначально не равны, что такое – равные права? Может быть, равные права уничтожают индивидуальность? Может быть, в них таится зло? Совсем недавно о том же самом Маруся говорила с мамой.

Как она любит эти, теперь такие редкие, разговоры. Узнавая о прошлом мамы, она словно узнает о себе.

В тот день с утра во всем доме отключили воду. Всякую – горячую и холодную. Все домашние разбежались по делам, не умывшись, не почистив зубы и не выпив чаю. Форс-мажор. Есть такое красивое слово, за которым скрываются неприглядные обстоятельства.

Неумытый муж увел неумытых детей в школу, а потом отправился работать. Осталась одна Маруся. Ей особенно повезло: она лежала с температурой. И теперь даже лекарство ничем не могла запить. Одна! До самого вечера.

Конечно, на помощь явилась мама. Принесла две пятилитровые бутыли воды, напоила Марусю чаем с лимоном, потом дала жаропонижающее, помогла умыться. Жизнь чуть-чуть наладилась. Но тревога не отпускала: будет вечером вода или нет? В диспетчерской ответили, что ничего прогнозировать не могут. Авария – и все тут. Ждите, сколько можете. Бригада напряженно работает.

Мама не поленилась, оделась и вышла посмотреть, где и как работает ударная бригада. Конечно, нигде, никак и никто не работал. У большой мутной лужи возле соседнего подъезда расслабленно стоял чумазый таджикский гастарбайтер. На мамины настойчивые расспросы он ничего ответить не мог. Не умел пока по-русски. Говорил «Нэ знай» на каждую ее реплику. Глупо было на него сердиться. Мама вернулась домой и решила звонить в мэрию. Не так давно в подъезде на самом видном месте повесили телефон горячей линии – вот и пригодилось.

– Ёптать! – откликнулся мужской голос после непродолжительных гудков. – Слушаю вас! Мэрия.

Мама поняла, что междометие «ёптать» обращено не к ней, и решила не обижаться.

– Помогите, – обратилась она к горячей линии. – В доме воды нет. Никакой. Ни горячей, ни холодной. Как нам жить?

– Сколько времени нет? – вздохнул устало голос.

– С утра. Может, раньше, но заметили с утра. Часа четыре, как заметили, – стараясь быть предельно точной, отрапортовала мама.

– Это не время, – успокоенно отозвался человек из учреждения, где вода, ясное дело, была. – Аварийное время – это когда восемь часов нет воды. Восемь и больше!

– Но что нам делать? – не сдавалась мама.

– А ничего не делать. Там наверняка аварийная бригада уже работает, – убежденно провозгласил дядька на проводе.

– Нет там никакой бригады. Лужа. И возле нее один человек стоит. Охраняет. Но не делает ничего.

– Ну хорошо, слушайте тогда. Я сейчас диспетчерскую наберу. Чтоб не искать – диктуйте номер.

Потом дежурный по мэрии громко и театрально распекал тетку из диспетчерской. Все было слышно: и ее жалобные оправдания, и его стращание. Театр.

– Ну, слышали? – обратился к маме рачительный работник.

– Что я должна была слышать? – уточнила мама.

– Бригада-то работает! Делает все возможное и невозможное!

– Но я же только что своими глазами видела…

– Пока мы с вами тут время теряем, бригада вполне могла начать работу, понимаете?

– Понимаю. Сейчас пойду и еще раз гляну, работает ли кто-нибудь. Простите, а как ваше имя? С кем я сейчас говорю? – решила уточнить мама.

– Оператор номер два, – послышалось из трубки после некоторой паузы.

– Спасибо, оператор номер два, я вам, кажется, скоро перезвоню.

– Добрый день, оператор номер два! Я с вами недавно разговаривала, – начала второй раунд переговоров мама, вернувшаяся после поисков аварийной бригады.

– Помню, – мрачно отозвался оператор. – Значит, так! Берите ведро, идите ко второму подъезду. Туда сейчас воду подвезут.

– А у нас нет ведра.

– Как это нет ведра?

– Понимаете, мы в городе живем. Мы не знали, что уже ведра нужны. А то бы купили. Но пока – у нас нет.

– Тут я не советчик. Решайте сами. Вода будет. У второго подъезда. Остальное – в процессе.

– Будет вода. Когда-нибудь. Не волнуйся, – успокоила мама Марусю. – Вон уже ко второму подъезду цистерну подогнали. Знают о наших чаяниях.

– Значит, долго не дадут, – расстроилась Маруся. – И вечером все будут грязные, злые.

– А ты ни о чем не думай. Ищи в жизни светлые стороны, – посоветовала мама. – Расслабься. Я с тобой. Температура падает. Сейчас вкусного тебе дам. А вечером чумазики наши вернутся, будем их веселить, чтобы были добрыми. Как тебе вариант?

– Хороший вариант, – довольно согласилась Маруся. – Правда. Давно мы с тобой вдвоем не оставались, мам. Давно не болтали просто так. Не хочу думать об этих генетических уродах.

– А генетические уроды – это кто? – полюбопытствовала мама.

– Да все вокруг. Все разваливается в быстром темпе. То света нет, то воды. Ведрами вот уже надо запасаться. Может, дровами нынче пора закупиться? И буржуйку завести? И коромысло, чтоб удобнее от второго подъезда воду носить.

– И хорошо. С песнями будете по воду ходить. Встречаться у цистерны, новости друг другу рассказывать. А то отъединились все друг от друга, не знаете соседей в лицо, – подхватила мама.

– Эх! – вздохнула Маруся и закашлялась.

– Ладно, лежи. Как с тобой болтать? Давай расскажу тебе историю.

– Как мама была маленькой, – подсказала Маруся.

Она снова очутилась в детстве, когда болеть было хорошо и приятно из-за маминых рассказов, чтения, малинового варенья и сладкого ничегонеделания.

* * *

– Вот ты говоришь: генетические уроды. Далеко идущее заявление. То есть наследственность плохая у окружающих, да? – начала мама.

– У кого-то – да, мам. Но вообще-то я просто так. От злости, что воды нет.

– Странное совпадение. Я, знаешь, очень долго думала о себе: генетический урод. Без обиды. Без досады. Просто – определяла себя в этом мире. И, определив, дала себе название. Вот сейчас тебе и поведаю, почему и отчего.

Маруся укуталась в одеяло и с удовольствием приготовилась слушать.

– Училась я в школе в советские времена, как известно, – продолжала мама, – И внушали нам с младенчества, что главное – трудись, старайся, помогай другим, сам погибай, а товарища выручай. И так далее. И только в этом случае сложится твое счастье. Потому что – кто не работает, тот не ест. Кто плохо работает, тот мало ест. Ну и так далее. Если ты сильнее – помоги слабому. И воздаваться тебе будет всегда по мере вложенных в дело усилий.

Мы были маленькие и во все это свято верили. Очень старались расти хорошими, добрыми, помогать, выручать и прочее. До сих пор радуюсь, что именно так нас учили. У нас даже, представь себе, были организованы занятия с отстающими. Вот если ты хорошо учишься, то остаешься после уроков и помогаешь делать домашнее задание своему однокласснику, которому труднее, чем тебе, а дома некому помочь.

У меня лично был такой прикрепленный ко мне отстающий. Миша Огородников. Я с ним носилась, как с малышом настоящим. Водила его руки мыть и уши, учила ботинки чистить. И зубы, кстати, тоже. За ним дома совсем не следили. Тетрадки я ему оборачивала. Тогда обложки не продавались, мы сами их сооружали из цветной бумаги. Я Мише их и делала. И надписывала аккуратно. А он сидел и смотрел. Так что был у меня свой родной отстающий, перед которым я оказалась в долгу только потому, что мне легче давалось учение. Хотя, надо сказать, он не был таким уж тупым. Просто не приучили его родители думать, работать. Не занимались им. Соображал он вполне хорошо, только его заставлять все время надо было.

А училась еще у нас в классе девочка, про которую поначалу трудно было понять, какая она. То есть – к какой категории относится. Девочку звали Лена Стефанова. Одета она всегда была очень нарядно. Да, мы все ходили на занятия в школьной форме. Но все равно – выглядели по-разному. К коричневому форменному платью полагалось пришивать белый воротничок и манжеты. Воротничок должен был быть белого цвета. В выборе фасона и материала предоставлялась полная свобода. Вот тут все зависело от фантазии и умения рукодельничать. Воротнички делали кружевные, с рюшечками, с вышивкой. И менять их приходилось чуть ли не каждый день: пачкались быстро. За чистотой воротничков и манжет следили в классе строго, по утрам дежурные проверяли у входа в класс.

Так вот у Ленки всегда все было очень красивое, чистое, сияющее. И косички аккуратнейшие, и бантики отглаженные. И фартук самый модный. Поверх коричневого платья по форме полагался черный повседневный фартук и белый для торжественных случаев. Ленкин фартук был самый престижный, как сейчас бы обозначили, с плиссированными крылышками. Они будто бы продавались в магазинах школьной одежды, но мало у кого получалось достать именно такой. У Стефановой имелся как раз этот. Но что интересно: ей никто никогда не завидовал.

При всей своей нарядности, аккуратности и умытости Ленка была самой незаметной девочкой в классе. Мало того: ее даже к доске никогда не вызывали. То есть почти никогда. Ну, бывало, стишок еле-еле наизусть прочитает. А так – нет. В тетрадках ставили оценки, что-то как-то выводили в четверти. Одни тройки, конечно. Мама ее, дородная, красивая, ухоженная, заходила в школу почти каждый день, спрашивала о дочке у учителей, просила одноклассниц позаниматься с ее девочкой.

Вот моя лучшая подруга Лялька и стала Ленку опекать. Они жили рядом, так что Лялька приходила к Стефановым домой и старательно делала со своей подопечной уроки. В принципе, Ляльке очень нравилось ходить в их дом. Там царили чистота, уют и покой. В столовой, на полированном столе, за которым занимались Лялька с Ленкой, всегда стояла хрустальная ваза, наполненная самыми лучшими конфетами: «Трюфели», «Мишки», «Белочки», грильяж. Ленкина мать уговаривала брать конфеты, не стесняясь, сколько душе угодно. Нам дома такие конфеты выдавали только по праздникам. И то – не сколько хочешь, а не больше двух.

Конечно, каждый день ходить делать уроки к девочке, которая вообще, как оказалось, ничего не понимала, Ляльке было тяжко. Она звала меня с собой. Ну я и ходила, ради подруги. Мы как приспособились? Я писала ей задания по русскому языку, а Лялька по математике. Ленка все это старательно переписывала. Потом мы проверяли, не наделала ли она при переписывании ошибок. Она, конечно же, ошибалась, не понимала же совсем ничего. Тогда приходилось переписывать. Ленка никогда не роптала: она отличалась исключительным терпением и старательностью. Устные предметы она зазубривала, ничегошеньки не соображая. Вообще. Пересказывая, путала слова, произносила что-то невообразимое, не понимая, о чем речь. Ее мама умоляла нас помогать, приходить, угощала деликатесами. Известно было, что папа у Ленки – знаменитый летчик, прославившийся в войну герой, занимает какой-то высокий военный пост. Ну а мама всю жизнь посвятила мужу, дому и дочери. Дом их был идеальным. Дочь – с проблемами. Хотя, если не брать способность к наукам в расчет, Ленка была симпатичной и доброй девочкой, хорошо воспитанной и любящей родителей. Мы тогда не догадывались, что это-то как раз и есть самое главное, а не пятерки по школьным предметам.

А потом мы вообще узнали кое-какие детали, многое объясняющие. Мама моя вернулась после родительского собрания в школе и рассказала, что к ней подходила Ленкина мама и очень благодарила меня за помощь ее дочери. Мама моя, конечно, ответила, что взаимопомощь – это главный принцип юных пионеров. Или мы тогда еще октябрятами были? Нет, уже пионерами. Хотя не в этом суть. А суть в том, что мама Стефановой рассказала, что дочь свою они взяли в детдоме! Мол, жили-жили с мужем, а детей все не было. Ну, она и взяла девочку грудную, от которой в роддоме мать отказалась. Взять взяла, а про наследственность не подумала! Девочка была хорошенькая и, сказали, здоровенькая. И не обманули. Так здоровенькая и растет. И характер хороший. Но умственно развивается плохо. Тут наследственность, ничего не поделаешь. Еще Ленкина мать сказала, что ей не раз предлагали дочку в школу для умственно отсталых перевести, ей там, мол, легче будет учиться. Но Стефанова-старшая ни в коем случае не хотела забирать ребенка из нормальной школы. Сменить школу – это же значит всю судьбу человеку поломать. Дочка-то так вполне нормальная. А что с ней станет в школе для дурачков?

В общем, мы с Лялькой поняли, что у Ленки ситуация – ужас. И учиться не может (это же каждый день какую муку выстрадывает!), и родители неродные! Ну, содействовали, чем могли. Помню, помогали ей устные уроки зазубривать. По словечку вбивала она непонятное для себя в свои не приспособленные к учению мозги. Старалась изо всех сил. Результат оказывался почти нулевым. Но мы всегда заступались за нее перед учителями. Она же не от лени ничего не запоминала! У нее наследственность! Сейчас бы сказали – гены. А тогда слово это только-только перестало быть опасным. Генетиков ведь при Сталине травили, расстреливали. Ну и старшее поколение как-то привычно остерегалось пользоваться иностранными терминами, признанными когда-то вражескими. Как бы там ни было, никто не сомневался, какую роль играет то, что унаследовал человек от своих кровных родителей.