Текст книги "Вершины жизни"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Лизу глубоко поразила встреча с человеком, которого она любила много лет. Ей припомнился Брюссель, где в канун революции 1848 года она провела с Бакуниным несколько счастливых дней. Потом из Парижа пришло известие о низвержении монархии. Мишель уехал. Тоска по нем и одиночество заставили ее позабыть женское достоинство и броситься на поиски возлюбленного. Он избегал ее долго. Наконец они вновь повстречались и сошлись. Бакунин метался. Он был жалок, растерян, жаждал громкого подвига и славы. Лиза пыталась вернуть ему уверенность в себе, терпеливо сносила его капризы, утешала, как мать и друг. Все свое жалованье гувернантки она отдавала Бакунину. Она верила в то, что он – натура избранная для великой революционной миссии. Настали дни Дрезденского восстания. Бакунин храбро сражался на баррикадах, воодушевлял колеблющихся и шел навстречу смерти. Если б не его соратники, он взорвал бы городскую ратушу вместе с собой, когда исход борьбы был предрешен и повстанцы оказались окруженными контрреволюционерами. Затем гряда из камней и железа разделила Лизу и Бакунина.

Бакунина приковывали цепями к стенам прусских и австрийских тюрем, дважды он выслушивал смертные приговоры. Наконец его выдали русскому царю. В Алексеевской равелине смерть подступила к нему вплотную. Казалось, спасения нет. Бакунин упал на колени, он пополз к трону, умоляя о пощаде, кляня свое прошлое революционного бойца, восхваляя самодержавие, отрекаясь от соратников. Царь не поверил, но простил. Покаяние-исповедь Бакунина осталось в личной канцелярии его величества. Никто не знал о падении Бакунина, о позоре, которым покрыл себя навеки близкий родственник великого декабриста Муравьева-Апостола.

Лиза верила в честность, несокрушимую волю и подвиг Бакунина. Могла ли она винить его за отсутствие любви к ней? Это было только ее личное несчастье. Она давно преодолела свое чувство и горечь, когда узнала, что отвергнута и забыта. Бакунин внушал ей прежнее уважение. Ей хотелось узнать его таким, каким он стал по прошествии столь многих испытаний и лет. Прошлое воскресло в ее памяти. Но новая встреча Бакунина и Лизы произошла не скоро. Венеция покорила ее своей красотой. Вместе с мужем и пытливой Асей, плывя на черной, позолоченной, громоздкой гондоле по узкому каналу, она но раз любовалась похожим на терем мостом Риальто, знакомым ей с детства, как возвышенные строки Торквато Тассо, приключения сластолюбивого Казановы или поэтические страницы «Консуэло» Жорж Санд. Лиза разглядывала лицо гребца, его вспухшие руки, с трудом опускающие в воду весла. Гондольер стоял на корме, дрожа на сыром пронизывающем ветру, переругиваясь с встречным лодочником, задевшим край его пестро раскрашенной лодки.

– Проклятое ремесло, – бурчал он. – Слава мадонне, мои сыновья ушли из этой сырой ямы на фабрики Милана.

Венецианцы. Лиза уже видела их среди каменщиков и землекопов, которым Америка доверила наиболее трудную и неблагодарную работу. Их было очень много в кварталах итальянской голытьбы Нью-Йорка.

Опустели палаццо на каналах Венеции, но бойко торговали лавочники на Пиацце и старались услужить иностранцам хозяева гостиниц и прокопченных, пахнущих чесноком трактиров. Там приготовляли отличный луковый суп и макароны по-неаполитански. В мрачных городских закоулках, воспетые поэтами, запечатленные художниками венецианки, часто больные чахоткой и трахомой, расшивали в домах-бараках цветным шелком черные шали. Мужчины с искривленными профессией позвоночниками накладывали на клей кусочки стекол, собирали мозаичные картинки: ручных голубей, гондолу под Мостом вздохов.

В полутемной смрадной мастерской несколько горемычных калек, бывшие солдаты Гарибальди, изготовляли искрящиеся, чистейшие зеркала. Десятки стекол со всех сторон без конца отражали их обезображенные войнами лица и тела.

На многочисленных мостах гнили зловонные отбросы. И дети, научившиеся плавать чуть ли не раньше, чем ходить, лягушатами копошились на прибрежных камнях.

Из привокзальной Венеции в лавки вокруг собора святого Марка доставлялись цветные бусы, непревзойденной ясности и чистоты стекло и люстры, прославленные шали-то, что производила и продавала Венеция.

Пробродив несколько часов по отдаленным островкам, Лиза вернулась подавленной.

– И здесь некуда уйти от мрачной и злой правды жизни, – сказала она мужу, – всюду те же контрасты. Этот город-морг так бесконечно печален.

Лиза ничего не утаивала от мужа. С первых дней брака между ними установились отношения, основанные на искренности и доверии.

– Без этого совместная жизнь лишена смысла, – сказала Красоцкому Лиза. – Я иссушена длительным душевным одиночеством, но, чтобы выйти из него, мне нужно отучиться прятаться и защищаться, как большинство из нас вынуждено делать всю жизнь из чувства самосохранения. Брак невозможен без правды, тем более что ложь, как и всякое заблуждение, растет беспредельно у того, кто однажды заблудился, солгал.

Встретив Бакунина, она тотчас же сообщила об этом мужу, хотя понимала, что причинит ему боль. Красоцкий безмолвно ревновал ее, особенно с тех пор, как она сказала неосторожно:

– Мне кажется, что любят в жизни только один раз. Все остальное порождено дружбой, уважением, привязанностью, но не подлинной страстью. Только с одним человеком слова любви звучат как откровенье и потрясают душу, во всех других случаях они лишены новизны, это повторение, вызывающее подчас другой, исчезнувший образ и потому грусть.

Заметив тягостное впечатление от своего признания, Лиза тщетно попыталась смягчить его. Ничто не помогло.

– Ты любила в жизни только Бакунина, – печально подытожил Сигизмунд.

– Бакунин – это только влюбленность, порыв чувственности, после которых осталась горечь и даже отвращение к себе. Ты мне всех дороже на свете, ты и Ася. Любовь – сила, а то была слабость.

– Даже жалость не дает права говорить неправду. Не утешай меня, я очень счастлив своей любовью к тебе ц той преданностью, которой ты мне отвечаешь.

Узнав о том, что Бакунин в Венеции, Красоцкий настоял на встрече с ним Лизы, носам, однако, познакомиться с ним отказался.

– Если ты не увидишь его, не поговоришь, то всегда будешь думать об этом с сожалением. Наше воображение так часто создает то, чего нет на самом деле, – сказал он и сам отослал записку жены, в которой она просила Бакунина приехать в один из модных ресторанов на островке Лидо. Поездка туда на маленьком катере занимала менее получаса. Лиза отправилась вместе с Асей.

День был, как часто в Венеции, очень тихий, влажный и ясный. Адриатическое море удивляло необычайным лиловым, фосфоресцирующим цветом. Вода была неподвижной и тяжелой. Узкая полоска песка точно отмель – островок Лидо, застроенный белыми домами, – походила на большой, бросивший якорь корабль. Приближаясь к причалу, Лиза обернулась назад. Венеция казалась большим палаццо на воде. Как она была тиха и малолюдна. На пустых балконах дворцов больше не появлялись, чтобы слушать серенады или просушивать на солнце выкрашенные в золотой цвет волосы, венецианки. Мертвой казалась и белая гавань, когда-то такая пестрая от сотен каравелл, фелюг, бригантин и лодок. Тревоги, заботы, суета, даже самое существование иного мира доносились издалека только в реве пароходного гудка да в музыке и песнях редких теперь карнавалов.

Лидо был светел, как его песчаный пляж. Легкая дымка испарений заволокла море.

Бакунин не заметил вошедших Лизы и Аси. Он сидел за круглым столиком на террасе, погруженный в думы. Лицо его выглядело необычайно большим, рыхлым, каким-то бабьим. Лиза подумала, что именно таким оно будет постоянно, когда он состарится. Сквозь наслоения времени и пережитого во внешности человека всегда проступает и его прошлый и будущий облик.

Увидя Лизу, Бакунин смутился, точно был захвачен врасплох, торопливо надел очки, подобрал отвисшие было щеки, губы, расправил лоб, вытянул шею и сразу же стал другим, даже привлекательным. Ася со свойственной детям острой наблюдательностью подметила это превращение.

«Да этот господин не фокусник ли?» – хотелось ей спросить у матери. На привокзальной венецианской ярмарке она видела накануне человечка, который так ловко жонглировал масками, что они слету падали и удерживались на его лице.

Бакунин заказал густой кьянти и спагетти по-венециански.

– Что ж, лучшая вещь – новая, лучший друг – старый, – начал он, ласково глядя на Лизу, и принялся рассказывать ей о своей жизни после побега из Сибири. Как и в былые годы, он тотчас же забыл о собеседнике, поглощенный собой, уверенный, что каждая его словесная находка, выпад, мысль, рассказ – откровенье, благодеянье. Асе быстро наскучил непонятный для нее монолог, и она очень обрадовалась, когда кивком головы Лиза разрешила ей уйти погонять большой красный обруч по пустынному пляжу. Бакунин продолжал говорить и кончил патетически:

– Веление рассудка, сама сила вещей, смелое дерзанье духа привели меня к социализму, но я понимаю его по-своему. Я отрицаю всяческий порядок, ибо он есть рабство, оковы для мысли, кнут и унижение для человеческого рода. Только Маркс, этот кабинетный ученый, книжник, далекий от жизни, не хочет этого видеть.

– А что же тогда беспорядок? – широко улыбнулась Лиза. – Я перестаю понимать вас.

– Я и мои единомышленники считаем, – заявил Бакунин патетически, – что беспорядок – это безвластие, беспощадное разрушение всего, превращение в обломки всей нашей цивилизации, дабы наследники наши не получили ничего, кроме развалин, и вынуждены были строить повое общество на пустом месте… Это и есть животворящая анархия. Мы имеем только один неизменный план – беспощадное разрушение. Мы очистим мир от двуногих тварей, таких, как помещики, чиновники, кулаки-мироеды. Попам мы вырвем язык.

Лиза с нарастающим недоумением смотрела на Бакунина.

– Какую же казнь вы изобрели для царя? – спросила она.

Бакунин вспыхнул, мелкие капельки пота появились на его обрюзгшем лице. Он нервно провел ладонями по волосам.

– Мы не будем трогать царя… Мы оставим царя жить… Пусть же живет палач до той поры, когда разразится гроза народная. Судить его не наша цель, для этого есть суд мужицкий.

– Странная логика, – сказала раздумчиво Лиза. Про себя она думала с раздражением: «Какой, однако, фразер».

Разговор продолжался. О Герцене Бакунин упомянул вскользь и как-то свысока, заметив, что отношения их ухудшились. Затем он сообщил, что создает весьма могущественное революционное общество, которое вольется в Интернационал, сохраняя, однако, свои теоретические особенности.

– Недавно я виделся с Марксом, мы вскоре объединим наши силы, но заумные идеи этого немца растворятся в бурном потоке моего нового учения, – доверительно сообщил Бакунин.

– Мне думается, что Маркс сейчас самая значительная личность в революционном движении мира, – заметила Лиза. – В Сент-Луисе мы постоянно бывали у его близкого друга, полковника артиллерии Вейдеменера. Мой муж сражался под его командованием в нынешней американской кампании. Полковник – достойнейший человек, убежденный социалист. Он давал мне все сочинения Маркса, и я не могу не отдать должное автору. Это могучий ум и, кажется, большое сердце.

– Так-с! Значит, и вы не избежали гипноза. Что же, по-вашему, этот немецкий профессор гениален? И это говорите вы, русская женщина и некогда мой друг?

Бакунин не мог скрыть своего раздражения.

– Я не признаю его величья и вообще отвергаю какие бы то ни было авторитеты. Таких немецких ученых, как он, на свете немало.

– Но почему вы так вспылили, Мишель? – удивилась Лиза, впервые, как когда-то, назвав Бакунина уменьшительным именем.

– Ничуть. Я знаю цену Марксу и потому вижу, как вы, подобно многим, заблуждаетесь в нем. Он не создал и не создаст ничего значительного. Не все, однако, превозносят этого божка Международного Товарищества. Карл Фогт, например, родственник Герцена, о нем другою мнения.

– Вам не следовало ссылаться на грязный пасквиль этого сомнительного человека. Он испачкал им только самого себя. Помои Ксантиппы не унизили Сократа, – рассердилась Лиза.

– О, можно поздравить Маркса с еще одной пылкой последовательницей. Вы, однако, скоро узнаете, кто в действительности этот Прометей пролетариата. Он хочет главенствовать. Он опасен потому, что ловко скрывает свои цели. Диктатура – вот к чему он ведет. Я отдаю должное его целеустремленности и знаниям, но еще в Брюсселе я постиг его черную душу.

Бакунин встал, поднялась и Лиза.

– Вы действительно возненавидели его еще тогда и знаете отчего, – четко выговаривая слова, произнесла Лиза. – Потому, что вы ему завидуете, оставаясь вечным одиночкой, бунтарем.

– Нет! – резко, фальцетом выкрикнул Михаил Александрович, будто Лиза вонзила в него булавку. – Он не Моцарт, не гений, а я не Сальери. История нас рассудит и, может быть, отдаст мне предпочтение. Я восемь лет горел в тюремном аду. Я…

Бакунин осекся и быстро закрыл лицо руками. Перед ним вдруг промелькнуло несколько картин, которые он хотел бы забыть навсегда. Алексеевский равелин, полумрак камеры, тюремный фонарь и исписанные листы бумаги с преследующими его и поныне проклятыми словами позорной исповеди: «Государь, я преступник перед Вами… Я благословляю провидение, освободившее меня из рук немцев для того, чтобы предать меня в отеческие руки Вашего Императорского Величества… Кающийся грешник…» Перед ним мелькнули строки доноса царю на Маркса.

Лиза по-другому объяснила его оцепенение. Она устыдилась своих упреков:

– Простите меня, Мишель, вы так долго страдали. Я оскорбила вас, вышедшего из бездны. Вы прошли через тяжелые испытания как герой. Когда потомки будут изучать вашу жизнь, они воздадут должное величью вашего подвига. Простите же меня за грубость.

– Молчите, довольно об этом, молчите. С Марксом мы теперь будем сражаться рядом.

Бакунин опустился на стул и закрыл лицо руками, тяжело дыша и что-то бессвязно бормоча. Внезапно он отвел ладони, протер и надел очки в металлической оправе и сухо сказал:

– Экую мелодраму разыграли мы с вами. Не будем более спорить и касаться прошлого. Бог с ним. Вы, я слыхал, стали нынче богаты, а революционная борьба требует желтого металла, он легко превращается в пистолеты, адские машины и бомбы.

– Я не хотела бы такого их применения. Террор кажется мне безумьем. Если вам нужны средства для издания книг, газеты, которая будет полезна, рассчитывайте на меня и моего мужа. Мы охотно внесем свою лепту, хотя и не разделяем ваших взглядов.

– Вижу пагубное влиянье марксидов.

– Отвечу на это изречением Леонардо да Винчи: верность всегда сильнее оружия, – сказала Лиза.

Разговор не клеился. Наступило неловкое молчание. Лиза спросила Бакунина о его семье, счастлив ли он.

– Как вам сказать? Тот же Леонардо говорил, что счастье или несчастье зависят от того, как мы воспринимаем то или иное, и это правильно. Что до жены моей, Антонии Ксаверьевны, она очень мила, добра и глупа, как, впрочем, большинство женщин. Она мне ни в чем не мешает, а это большое достоинство.

Лизу покоробили развязный тон и слова Михаила Александровича, и она обрадовалась, что могла с ним распрощаться. Когда несколькими минутами позже большая черная гондола увозила Лизу с дочерью прочь от Лидо, она почувствовала то внутреннее спокойствие и легкость, к которым тщетно стремилась многие годы после разлуки с Бакуниным. Ей даже захотелось петь. Когда они подъезжали к белой гавани, им пересек путь плывущий в полном молчании похоронный кортеж. Были уже сумерки. Пунцовые факелы освещали черный гроб на лодке-катафалке, направлявшейся к островку Сен-Микеле, превращенному в кладбище.

«Сегодня и я хороню свои былые иллюзии», – подумала Лиза, провожая взглядом печальную процессию.

Первого мая старшей дочери Маркса минул 21 год, возраст, которым в Англии обозначают совершеннолетие. С раннего утра в Модена-вилла установилась приятная праздничная суета. Готовился торжественный ужин, к которому были приглашены гости. Лаура, славившаяся хорошим вкусом, вместе с матерью заканчивала отделку платьев именинницы и неугомонной Тусси.

Карл дал себя уговорить в этот день и отложил работу над «Капиталом», но выговорил, однако, время, чтобы остаться одному и написать письмо Энгельсу, в котором подробно сообщал о делах и людях, деятельно участвующих в Международном Товариществе.

За обедом Женнихен заняла место подле отца. Это был «ее день». Она сама заказала те блюда, которые наиболее любила с детства. Пирожные со сливками и традиционный именинный пирог Ленхен испекла на славу.

Мысли черноглазой Женнихен были, однако, в этот день не о себе. Ее волновало другое. Накануне Лаура отвергла брачное предложение молодого Чарлза Маннинга. Это событие подробно обсуждалось всеми членами семьи. Маркс написал о нем Энгельсу, который по-отечески любил всех трех его дочерей.

Чарлз Маннинг, брат подруг Лауры и Женнихен, был уроженцем Южной Америки. Красивый, умный, он был без памяти влюблен в Лауру и казался подходящей партией для нее. Лаура умела внушать к себе пылкие, большие чувства. Однако взаимности Маннинг не добился. Тщетно он просил девушку обождать с отказом.

– Может быть, вы меня еще полюбите, – убеждал юноша Лауру и при этом отчаянно теребил в руках свою шляпу.

Молодые люди стояли в саду у дома. Лаура посмотрела на покрасневшие руки Маннинга, на его короткие пальцы с неровными краями ногтей, и ей почему-то захотелось смеяться. «Он, верно, грызет ногти. Какая, однако, дурная привычка», – думала она, покуда Маннинг в патетических выражениях заклинал ее полюбить его и дать окончательный ответ хотя бы через год.

– Нет, Чарлз, я не хочу вас обманывать, ждать моей любви бесполезно. – Лауру удивляло, почему Маннинг настаивает тем энергичнее, чем решительнее она ему отказывает.

«Странно, – чуть не высказала она ему явившуюся вдруг мысль, – я всегда считала: то, что не горит, не зажигает. Неужели у любви другие законы? Вряд ли. Может быть, это следствие оскорбленного самолюбия. Мужчины воспринимают отказ женщины как поражение».

Лaypa осталась неумолимой. Многие молодые люди добивались ее любви, мечтали о браке с нею. Она пользовалась большим успехом. Помимо красоты и невинного кокетства, в ней была чарующая женственность. Но под словом любовь Лаура, как и все дочери Маркса, понимала чувство непостижимое, как чудо, неотвратимое, как рок. Никто пока не вызывал в них таких по-шекспировски великих потрясений. Компромиссы казались им позором и слабостью. Тот, кто стремится к возвышенному, недоступен низменному.

Карл и Женни, естественно, ни в чем не неволили девушек и старались не навязывать им своих мнений о людях и симпатий к кому бы то ни было.

– Что ты думаешь о Маннинге, Чали? – спросила Лаура отца.

Новое прозвище Маркса, коротенькое «Чали», лишь недавно утвердилось в семье.

– Он во всех отношениях милый парень.

– Мне жаль Маннинга, но я его не люблю. Как же мне быть, Мавр?

– Тут не о чем думать. Раз ты к нему равнодушна, решение уже найдено.

Женнихен и Лаура далеко за полночь обсуждали случившееся. В юном возрасте мысли о любви настойчиво посещают девушек. Но требования к молодым людям у дочерей Маркса были весьма высокими. Как все истинно глубокие натуры, они мгновенно чувствовали смешное и фальшивое. Маннинг показался Лауре кичливым и сентиментальным. Вслед за отцом девушки часто повторяли слова Гёте: «Я никогда не был высокого мнения о сентиментальных людях, в случае каких-нибудь происшествий они всегда оказываются плохими товарищами».

День рождения Женнихен в этот раз украсило чистое небо и ясное солнце над Лондоном. После обеда вся семья отправилась на Хэмпстед-Хис. В пути пели и шалили. Особенно веселились Карл и озорница Тусси.

Вечером пришли гости, среди них были несколько членов Генсовета Интернационала, его председатель Оджер и приятель семьи, вождь чартистов, поэт Эрнест Джонс.

– Итак, – сказал Карл, наполнив бокалы густым рейпландским вином, – день рождения нашего китайского императора Кви-Кви мы празднуем, я бы сказал, имея в виду собравшихся, политически. Первый тост за виновницу торжества, второй – за Международное Товарищество Рабочих.

После веселого непринужденного ужина гости перешли в самую большую комнату дома – кабинет хозяина. Разговор коснулся недавнего убийства Авраама Линкольна.

– Бы, верно, уже дописали, Маркс, наше обращение к новому президенту Джонсону? – спросил Оджер, раскуривая трубку.

– Кое-что набросал, но за окончательный текст примусь завтра.

– Злодеяние в Вашингтоне вселяет гнев в сердца всех честных людей Старого и Нового Света, – вознегодовал Джонс, куривший подле камина.

– Даже наемные клеветники, моральные убийцы Линкольна, застыли теперь у открытой могилы в ужасе перед взрывом народного негодования и проливают крокодиловы слезы, – мрачно заметил Маркс.

– Этот президент-дровосек был, однако, слишком добродушным человеком, – сказал Оджер, повернувшись к Марксу вместе с креслом, на котором удобно уселся.

– Линкольна не могли сломить невзгоды так же, как не смог опьянить успех, – ответил Карл. – Он был устремлен всегда к великой цели. Не увлекался волной народного сочувствия и не терялся при замедлении народного пульса. Честно и просто исполнял он свою титаническую работу. Мне кажется, что скромность этого истинно недюжинного человека была такова, что лишь теперь, после того как он пал мучеником, мир увидел в нем героя.

– Посмотрим, что за птица новый президент, – сказал Джонс.

– Он бывший бедняк и смертельно ненавидит олигархию. Джонсон суров и непреклонен. Общественное мнение на Севере из-за убийства Линкольна будет теперь соответствовать намерению нового президента не церемониться с мерзавцами.

Беседа перешла на дела в Международном Товариществе. Германия, где сильно было влияние лассальянцев, возглавляемых Швейцером, Франция, все еще стонавшая под пятой Луи Бонапарта, и многие другие страны постоянно привлекали к себе пристальное внимание Маркса.

В конце вечера молодежь вовлекла всех пожилых людей в свой веселый хоровод. Мебель в рабочей комнате Маркса оказалась сдвинутой к книжным шкафам.

– Приглашаем всех на танцы! – объявила неутомимая Тусси.

Лина Шелер, подруга детских лет Женни, прозванная в семье Маркса за близорукость, серые жидкие волосы и упорство в труде «старый крот», уселась за рояль, как заправская таперша, и комната наполнилась музыкой.

Смущаясь и подшучивая над собой, Карл с женой прошелся в вальсе. Он танцевал с необычной для его комплекции легкостью. Движения его были плавны и уверенны. Хороша в танце была и Женни. Она сохранила девическую живость и кружилась в вальсе с необычайной грацией. Женни улыбалась Карлу. Оба они помолодели и еще глубже ощутили, как безгранично любят друг друга.

– Ты всегда была и будешь для меня прекраснейшей девушкой Трира, царицей балов, – шепнул Карл жене, подводя ее к креслу.

Женни тихонько пожала в ответ его руку.

– Ничто так не омолаживает нас, как любовь, – ответила она.

Начались игры. Маркс на пари взялся с завязанными глазами потушить зажженную свечу. Ленхен добросовестно повязала его лицо платком, проверив, не подглядывает ли он, повернула его несколько раз кругом и предложила подойти и загасить огонь. Широко раскинув руки и забавно переставляя ноги, Карл двинулся вперед. Он перестал ориентироваться, пошел в противоположную от свечи сторону и принялся изо всех сил дуть на щетку, которую вытянула перед ним Тусси. Все весело смеялись. Освободившись от повязки и увидев свечу за своей спиной, Маркс также разразился раскатистым хохотом. Затем начались фанты и жмурки. Когда все вдоволь набегались и устали, Женнихен принесла подаренную ей в этот день книгу в коричневом картонном переплете. Это была «Книга признаний», или, иначе, игра «познай самого себя», недавно появившаяся в Англии и ставшая очень модной.

– Высокочтимый Мавр, я прошу вас открыть своей исповедью этот томик, – сказала, лукаво улыбаясь, Женнихен и грациозно поклонилась.

Вопросы, на которые полагалось ответить, она написала на отдельном листке четким ровным почерком. Тщетно Карл под различными предлогами попытался уклониться от ответов. Ему пришлось уступить, и, вооружившись висевшим на груди моноклем, он принялся писать. Все три дочери, наклонившись над столом, окружили Маркса и затаив дыхание следили за рукой отца. Ответы они читали вслух.

Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?

Маркс, немного подумав, ответил:

– Простота.

…в мужчине?

– Сила.

…в женщине?

– Слабость.

Ваша отличительная черта?

– Единство цели.

Ваше представление о счастье?

– Борьба.

Недостаток, который вы скорее всего склонны извинить?

– Легковерие.

Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение?

– Угодничество.

Ваша антипатия?

– Мартин Таппер.

Когда Маркс написал этот ответ, ему зааплодировал Эрнест Джонс.

– Браво, Карл! Я ответил бы точно так же. Трудно найти в наши дни писателя, олицетворяющего большую пошлость, нежели этот преуспевающий литератор! – вскричал он.

– Продолжай же дальше, Чали, – настаивала Женнихен и отобрала у отца трубку, которую тот пытался разжечь.

Ваше любимое занятие?

– Рыться в книгах.

Ваши любимые поэты?

– Шекспир, Эсхил, Гёте.

Ваш любимый прозаик?

– Дидро.

Ваш любимый герой?

Маркс отложил перо.

– Их много, очень много, – сказал он. – Мне трудно решить, кому отдать предпочтение. Впрочем, двоих я укажу без размышлений.

– Кто это, кто? – раздалось с разных сторон.

– Великий Спартак и Кеплер.

– Кеплер? – переспросила Женнихен, несколько озадаченная.

– На основе учения Коперника именно он сделал величайшее открытие, доказав движение планет, – пояснил ей Маркс.

– Ваша любимая героиня? – допытывалась Лаура.

– Гретхен, – улыбаясь, ответил ей отец.

– Ваш любимый цветок?

– Лавр.

– Цвет?

– Я знаю, красный! – крикнула Тусси, опережая отца.

«Красный», – написал Маркс.

– Ваше любимое имя?

Карл придержал перо, и глаза его лукаво сощурились.

– Лаура, Женни.

Маленькая Элеонора-Тусси слегка надула губки. Но того, что она обижена, никто не заметил.

– Ваше любимое блюдо?

– Рыба, – ответила за Карла Ленхен.

– Ваше любимое изречение?

– Ваш любимый девиз?

На эти вопросы Маркс ответил без размышления двумя латинскими поговорками:

«Ничто человеческое мне не чуждо» и «Подвергай все сомнению».

Когда он закончил свои признания, Женнихен потребовала его подписи под ответами.

– Твой почерк, друг Мавр, остер и устремлен ввысь, как шпили готических храмов, – сказал Джоне, разглядывай из-за плеча Маркса исписанный им листок бумаги. – Он также похож на молнии…

– Почему, Чали, ты не подписался полным именем:

Карл-Генрих? – запротестовала вдруг Тусси. – Всегда только «Карл Маркс», а мэмхен – «Женни». А ведь у нее целых четыре красивых имени: Женни-Юлия-Жанна-Берта. Есть из чего выбирать, не то что у меня, всю жизнь я должна быть Элеонорой, и никем больше. Прозвище не в в счет. Вот у нашего Какаду есть в запасе и Мария.

– Мне не нравится мое второе имя. Право, бессмысленно обременять человека несколькими именами, – смеясь, заметила вторая дочь Маркса.

Игра продолжалась.

Пришла очередь Женнихен исповедоваться прилюдно.

– Достоинство, которое я больше всего ценю в людях, это, конечно, человеколюбие; в мужчине – моральную силу, а в женщине – любовь, – объявила она скороговоркой.

– Я знаю, что наша Ди называет счастьем, – лукаво улыбаясь, провозгласила вдруг маленькая Тусси. – Любить! А наш мастер Какаду хочет быть любимой.

– Гадкий, злой карлик Альберих, болтунишка! – сильно покраснев и смутившись, прервала сестренку Женнихен.

– Теперь я буду исповедоваться, – настаивала Элеонора. – Моя отличительная черта – любопытство, а самое большое несчастье – это, конечно, зубная боль. Не правда ли, мэмхен, у тебя на днях удалили зуб и тебе это было очень неприятно.

– Моя антипатия, – продолжала маленькая проказница, – конечно же, холодная баранина, а представление о счастье?

Девочка задумалась. Взгляд ее упал на поднос с бутылкой шампанского, которого ей никогда еще не удалось отведать.

– Знаю, знаю, шампанское! – закричала она и захлопала в ладоши.

– Ну, это уж слишком! В десять-то лет! Девочка избалована. Что будет с ней дальше? Вот к чему ведет утверждение Карла, что дети должны воспитывать своих родителей, – вмешалась Лина Шелер. Она долгое время служила гувернанткой и часто спорила с Женни и Карлом о методах воспитания молодежи.

– Запретный плод всегда сладок и кажется источником счастья, пока его не попробуют, – выступил на защиту Элеоноры сметливый Оджер.

Тусси, румяная, прехорошенькая, возбужденная, продолжала говорить дальше:

– Женни больше всех цветов на свете любит лилию, мэмхен и Лаура – розы, Чали – розовые душистые дафне и лавр, а я, я люблю все цветы без исключения, и мой Девиз: «Стремись вперед»!

– Браво! – зааплодировал Джонс. – Стремись к цели!

– Через тернии к звездам, – объявила Женнихен свой ответ на вопрос о девизе и записала его в тетрадь.

– Истина превыше всего, и она восторжествует! – провозгласила Лаура свои девиз.

Вечер затянулся, и гости разошлись необычно поздно.

Лето 1865 года отличалось, даже и по английским понятиям, чрезвычайной влажностью. Ежедневно шли холодные дожди. В редкие часы потепления Маркс придвигал стол к окну, которое открывал настежь, и писал, радуясь охлаждающей струе свежего воздуха. Это привело к тому, что его внезапно атаковал жестокий ревматизм. Боль в лопатке не давала шевельнуть рукой. Пришлось отложить работу. Денежные дела его были плохи. Энгельс присылал другу регулярно деньги для уплаты вновь появившихся срочных долгов и с нетерпением ждал окончания «Капитала».

«В день, когда рукопись будет отослана, я напьюсь самым немилосердным образом, – шутил он в одном из писем, – отложу это только в том случае, если ты приедешь сюда на следующий день и мы сможем это проделать совместно». В том же письме, беспокоясь о здоровье Маркса, Энгельс писал: «Закажи себе два больших фланелевых мешка такой величины, чтобы они полностью прикрывали больные места… мешки эти наполни отрубями и согревай их время от времени в печке до такой температуры, какую ты только в состоянии выносить; эти мешки нужно все время прикладывать… При этом ты должен оставаться в кровати, тепло укрывшись…».

К ревматизму присоединилась болезнь печени. Все это крайне угнетало Маркса. Он был невесел и раздражен.

В доме на Мейтленд-парк Род почти все лето жил друг Карла, товарищ ого по школьной скамье, брат жены, Эдгар фон Вестфален, приехавший из Техаса, куда собирался со временем вернуться. Рьяный участник Союза коммунистов в Брюсселе, смелый борец, он за долгие годы, проведенные в американских степях, значительно изменился. Находясь в долгом уединении, этот одаренный, умный человек сосредоточил все свои мысли и заботы только на себе самом. Когда-то Женни хотела, чтобы Эдгар женился на Лине Шелер. Но, несмотря на некоторую симпатию, возникшую у этих людей друг к другу, этого не произошло. Эдгар не решился создать семью, и Лина Шелер тщетно ждала его признаний. Она так и осталась одинокой, незаметно состарилась и довольствовалась тем, что стала наперсницей и поверенной чужой любви, сама так и не испытав этого всегда волновавшего ее и желанного чувства. Неустроенность личной жизни обострила в ней наблюдательность и жадный интерес ко всяким любовным перипетиям у других людей. Она первая замечала возникающее увлечение, флирт, сердечную размолвку.