Текст книги "Змея подколодная"

Автор книги: Галина Евдокимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Она его любила, а он...

Не стерпела. Отомстила.

...И Медуза не всегда была Горгоной, а красивой девушкой из хорошей семьи.

В момент грехопадения Адама дьявол получил над человеком некую власть через внедрение в него двух змеиных начал – сердечного и поясничного змеев.

Змей сердца есть «радикальное зло» в человеке.

Поясничный змей известен в Индии под названием Кундалини. Кундалини (कुण्डिलनी) означает«свёрнутый кольцом», «свёрнутый в форме змеи».

Хтоническая природа змеи отражается в самом названии. В славянских языках, например, оно происходитот слова «земля». Хтонический змей – проявление агрессивной силы богов подземного мира и тьмы.

Берегитесь своей змеи!

Глава 1

Змея подколодная

Глава 1

1.

Гай засвистел – громко, пронзительно. Конь его закрутил головой, подставляя ухо под звук, и помчался по выбеленному ромашкой полю.

Сильно пахло травами, разогретыми ранним зноем. Высоко в небе звенел невидимый жаворонок.

Нагайя стояла рядом с Гаем, всматриваясь в его лицо – с восхищением, обожанием – и никак не могла налюбоваться.

– Любовь моя к тебе, как смерть необратима, – сказала она ему.

Конь подбежал к хозяину и покорно остановился рядом. Гай накинул ему на шею повод, сунул ногу в стремя и рывком сел в седло.

– Это Дый застилает тебе очи, затмевает разум, – хмуро сказал Гай, натягивая поводья. – Знаешь ведь, что другую мне отец сосватал, против его воли не пойду.

Ухватившись за стремя, Нагайя попросила:

– Останься со мной.

Гай подхлестнул коня и крикнул:

– Ступай прочь, отродье блуда!

Конь рванулся, пришпоренный. Нагайя упала. Долго рыдала, лёжа на остывающей земле. Кровь из носу хлещет, а ей вроде и не больно.

Понемногу успокоилась.

– Что же ты наделал, Гай! Ты сам всему виной. Будет тебе тоска, будет тебе маята!

Ночью Нагайя снова плакала, а в самый тёмный час перед рассветом вышла из дому.

Над лесом висел лунный серп – прозрачный, легкий, белый – кажется, дунет ветерок, он тронется и улетит.

Побрела Нагайя по тропинке, поросшей горчаком и крапивой. Остановилась возле старого явора. Прильнув горячим лбом к прохладной чешуйчатой коре, позвала:

– Мать Сыра Земля! Оберни ты страсть кипучую в смолу горючую!

И послышался тихий гул – будто ответила ей земля.

Тогда Нагайя попросила:

– Дай мне щит, Мара! Открой стези незримые, в ночи хранимые!

А в самом перекрое луны, на исходе четвёртого часа ночи, стало заносить небо облаками, и Сида – провожатая в мир Нави – указала ей путь…

Вечером следующего дня Нагайя вывела во двор двухнедельного козлёнка, затолкала его в мешок и отправилась к заповедному озеру. Знала, если в нужный час оказаться возле жертвенного камня да принести Великому Змею кровавый дар, то можно просить о самом тайном, и исполнится желание.

Шла и не замечала, как цепляются за подол репьи, всё оглядывалась, боясь, что вездесущие ребятишки увяжутся следом, а при них разве попросишь у Змея сокровенного.

На месте оказалась уже в сумерках. Пробралась сквозь заросли рогоза к самой кромке воды и остановилась на узком песчаном мыске, где на самом краю, обласканный с трёх сторон озером, лежал древний камень-валун. Поверху почти ровный, слегка наклонённый к узкой стороне, а по бокам весь в разноцветных прожилках, выступивших на гладкой синеватой поверхности, как старческие морщины.

Нагайя опустила ношу на песок. В мешке жалобно блеял и рвался на волю козлёнок.

Делала всё обстоятельно, как положено: высекла кресалом огонь, запалила костёр, развязала верёвку. А когда заговорила, то почуяла, как дрожит воздух от её слов:

– Пусть пылают костры горючие, пусть горят костры ярые! Радею тебе, Мара! Кладу заклятье великое!

И взошла высоко в небе звезда багряная. Казалось, в небе пожар, и кончается белый свет.

В теле животного ещё чувствовалось движение – ноги били воздух, – когда из перерезанного горла на каменный алтарь брызнула кровь.

Жадно обгладывая поленья, костёр шипел и плевался искрами во тьму. Загораживаясь рукой от едкого дыма, говорила Нагайя, не узнавая собственного голоса:

– В пятый день седьмого месяца мною, Нагайей, дочерью Хота, принесена жертва. Тяжесть тягучую, меру невыносимую, ярь пудовую возлагаю на тебя, Гай, сын Скола. Как сей камень тяжёл, так слова мои крепки. Да исполнится то в ходе одной луны!

Вдруг влажный песок под ногами вздыбился и опал. Расступилась земля, открывая вход в подземный мир, где сон и смерть.

Нагайя заглянула за край.

Дно двигалось, меняло цвет, искрилось. Снизу доносились странные звуки, будто кто-то по камню иголками царапает.

Нагайя почуяла что-то ещё – чужое недовольство, изумление…

Медленно выходил Змей из оцепенения. Поднял голову, содрогнулся от языка до кончика хвоста, и, струясь радужным ручьем, пополз наружу. Выбрался на поверхность и потёк по влажному песку к озеру.

Приняв его, вода забурлила. Пил Змей и никак не мог напиться.

А напившись, поднялся на хвост возле камня. Не взглянув на окровавленную жертву, остановил огненный взгляд на Нагайе.

Цепенея от страха, следила она, как тянется к ней по песку длинная чёрная тень. Это змей, легко скользнув вниз, подполз к ней, обвил ноги мягким сыромятным ремнём.

И грянули невидимые бубны – будто кто-то плакал, стонал и смеялся. А когда могучие звуки замерли, по небу рассыпался сноп молний.

Радостно хохотала Нагайя, стоя босыми ногами на холодном камне:

– Гай! Гай! Всю соль выкачаю из крови твоей, и станет она водой. Погибнет в тебе сердце. Сам придешь ко мне, бездушный, бессердечный, с водой вместо крови, и станешь рабом моим, коль не захотел быть суженым!

…Семь дней и семь ночей не смыкала она глаз. Сидела в самом тёмном углу дома, прислушиваясь к судорожным вздрагиваниям внутри. Ждала, когда сможет напиться. Ждала, хоть и опасалась, что не выдержит долго, умрёт от страха и неизвестности. Никогда прежде она не испытывала такой жажды. Словно глотать разучилась.

А под самым сердцем что-то теснилось, свёртывалось, сжималось.

Через неделю жажда отпустила, и пришло безразличие – к холоду, зною, боли.

Тёмные настоявшиеся воды заповедного озера силой своей, с которой и не поспоришь, прибили её к неведомому древнему причалу.

Как жила она раньше! Полола свой огородик, таскала воду для полива, доила корову…

Незаметно отдалялась она от всего, превращаясь в кого-то другого, кто проникает вглубь земли, не испытывая печали за тех, кто остался на поверхности.

2.

Это был странный день. С самого утра каждая мелочь волновала и трогала Марка. Он безуспешно пытался отыскать в памяти частицу исчезнувшей прекрасной действительности. Он старался разобраться в своём отношении к Натке, которую всё ещё любил. Нет, не хотел он бежать от судьбы, какой бы она ни была! Но обдумав всё той долгой ночью, принял решение.

И всё-таки, зачем он приехал сюда, в этот забытый богом городишко, где никто уже не помнил его, не узнавал?

Марк остановился, оглянулся. Городок тихо поднимался по склону холма: шоссе с редкими огоньками машин, крыши маленьких, словно игрушечных домиков, прихотливые линии изгородей, над рекой храм с золотым куполом и четырьмя белыми колоннами, дорога, мощёная тёмным булыжником, кладбище за невысокой каменной стеной.

Он подошёл к ограде и долго смотрел на могилы, гоня прочь тяжкие воспоминания. Теперь он всего лишь призрак, потому что перестал быть прежним Марком. Здесь, у чужих могил стояло, в сущности, только его тело, потому что душа осталась там, на другом кладбище, возле свежевыкрашенного серебрянкой креста.

Неужели это и есть всё, что он заслужил? Одинокий дом, каменистая тропинка вдоль кладбища и тишина под низким пасмурным небом.

Он прошёл по шаткой доске, перекинутой через овраг, и вскоре оказался на берегу узенькой речушки. Долго брёл вдоль кромки. Может, час, может, больше. Иногда останавливался, смотрел на своё отражение в покрытой рябью воде, и думал о том, из чего же всё-таки слеплен человек? Из странной смеси глины, мутной воды и чего-то ещё, совершенно ненужного. Каждый в своих пропорциях.

Берега речушки словно тянуло друг к другу, и она уже походила, скорее, на ручей, убегающий вглубь леса.

Марк подошёл к опушке. Уже смеркалось, и лучше было бы повернуть обратно, но что-то смутно влекло его дальше, возможно, ощущение таинственности, старое, как мир.

Он побрёл по тропе, которая вскоре вывела его к лесному озерцу, поросшему вдоль берега папоротником-орляком. На плоских листьях, пронизанных волокнистыми пучками-сосудами, поблескивала вечерняя роса, и казалось, будто бродит в них дикая кровь древних растений, освоивших эту землю куда раньше человека.

Откуда-то пришло ощущение, что он знает это место. Вот сейчас увидит женщину, стоящую в зарослях... Но легкий порыв ветра всё развеял.

Марк остановился, осматривая берег. Метрах в пятнадцати заметил большой, отливающий голубизной валун. Покрытый проплешинами мха, он почти не выделялся из окружающего ландшафта, но, когда случайный луч заходящего солнца упал под острым углом на обращённую к нему грань, на влажной поверхности проступили тонкие линии.

Марк подошёл к камню, наклонился и смахнул мусор. Он обнаружил надпись, частично сбитую, что-то похожее на руны. Марк едва успел вспомнить, что слышал о древних камнях, имеющих магическую силу, как вдруг рядом послышался звук отлетевших в воду камешков. Марк обернулся.

Возле камня, поблёскивая радужными пятнами на коже, опершись на кольца, стоял змей.

Марк зажмурился. Когда снова открыл глаза, никого не было, только над озером курился бледный прозрачный туман. Спящий мокрый песок лежал тяжело и неподвижно, но вода слегка покачивалась, дробя отражение потемневшего неба. Среди ряби вспыхивала и исчезала тёмно-красная звезда.

Где-то в лесу ухнула сова. В голову пришла нелепая мысль: стать птицей какой-нибудь, да улететь отсюда поскорее.

Рядом раздался тихий всплеск. По воде скользнула тень, постепенно приобретшая очертания человеческой фигуры.

Из воды кто-то следил за ним.

– Кто тут? – окликнул Марк.

Тишина.

Марк решил, что ошибся, но тень зашевелилась, снова послышался плеск, и на фоне тёмной воды появилось женское лицо – продолговатое, бледное.

Она легко и свободно подплыла к берегу, поднялась из воды и выпрямилась во весь рост. Совершенно голая, похоже, она не испытывала чувства стыда. Взгляд был чист и спокоен. Ступая осторожно и неловко, будто мелкие камешки кололи ей ступни, пошла к нему, на ходу смахивая ладонью с плеч блестящие капли.

Если бы Марк захотел представить себе русалку, то он представил бы её именно такой: прозрачно-белой, слегка голубоватой, с узкими бедрами и маленькой грудью. Её изящная головка, такая крохотная по сравнению с длинным туловищем, была грустно опущена. Мокрые чёрные волосы блестели.

Девушка молчала, и от её молчания Марку стало жутко.

Она подняла на него спокойный взгляд. Мягкое восковое лицо с безмятежным выражением мгновенно преобразилось, стало напряжённым и озабоченным.

– Я знаю тебя, – произнесла «русалка».

Когда она говорила, два передних зуба торчали над нижней губой.

Что она могла знать о нем?

– Ты зачем здесь одна так поздно? – удивился Марк.

– Я люблю бывать возле синего камня.

Она кивнула в сторону валуна, и спросила, нетерпеливо поведя плечами:

– А что здесь делаешь ты?

Марк смутился, и ответил неопределённо:

– Я хочу узнать что-нибудь о том, чего не видел прежде. Например, о том, что делают такие девушки как ты ночью в лесу?

Взгляд её стал отсутствующим, словно она забыла о нём, и сказала почти равнодушно:

– А я никогда прежде не говорила с кем-то, кому это кажется необычным.

Марк впервые за долгое время испытал интерес. Казалось, эта девушка прячет что-то внутри себя.

– Как тебя зовут? – спросил он, ёжась то ли холода, то ли от её взгляда.

– Нагайя, – ответила она, пристально глядя ему в лицо.

– Нагайя, – повторил Марк, словно пробуя слово на вкус. – Странное имя.

Но, смутившись под её взглядом, он кивнул в сторону валуна:

– Ты говоришь, что камень синий, а он и не синий совсем.

Она ответила охотно, словно давно мечтала поговорить с кем-нибудь об этом:

– Камень меняет цвет и синеет ближе к ночи. Синий – цвет нави.

…Она заговорила о том, что сегодня им по-настоящему открылась красота и тайна синего камня, что камни живые, как и люди.

– Этот камень имел жену и сына, тоже каменных. Жили они на том берегу озера. Но пастухи стали жечь на них костры и осквернять их. Рассерженные камни поползли на другой берег. Девять дней и девять ночей со страшным рёвом ползли они. Сын перебрался через реку и уполз далеко от берега. Отец переполз на другую сторону, но, оглянувшись, увидел, что жена увязла на дне. Он остановился и долго звал её, но не дождался. Так и стоит теперь здесь один.

Удивительно, но в этот момент Марку не казались странными ни её слова, ни её появление из воды, ни она сама. Он почувствовал, что обратного пути нет, всё предопределено и предначертано. Но всё ещё стараясь оставаться в пределах объяснимого, он сказал:

– Послушай, если так пойдёт дальше, ты заработаешь воспаление легких. Кажется, ты даже не понимаешь, что холодно. Будет дождь. Может, тебе лучше пойти домой?

Нагайя отвела взгляд и внимательно посмотрела на что-то позади него. Марк оглянулся. Чуть поодаль небольшим холмиком на песке лежала одежда.

А Нагайя, неторопливо надевая сначала платье, потом кофту, всё продолжала говорить, как ни в чём не бывало, так спокойно, словно повторяла хорошо выученный урок:

– А ты знаешь, что на написано на камне? Вот послушай.

Она подошла к валуну, присела рядом и, водя пальцем по надписи, прочла:

– Камень сей жертвенный, привратник Волота, отпиратель врат на Тот Свет. Только боги сдвинут сей камень, Лунную Ладью. Макошь и Мара вместе. Макошь, чуй руку Мары! В мрак, к Маре!

Нагайя замолчала, расправляя на себе одежду, а Марк подумал, что никогда не видел такого истрёпанного и мятого платья как у неё, выцветшего, белёсого.

– Пойдём ко мне, – неожиданно для себя предложил Марк, подспудно чувствуя, что ошибся.

Но когда они пошли по тропинке среди папоротников, он вдруг с облегчением понял, что всё естественно и просто, как, в сущности, проста и естественна сама жизнь. Он даже взял девушку за руку. Ладонь у неё была мягкая, влажная и холодная.

Тот вечер они коротали вдвоём в его доме, но, похоже, этот летний день сыграл с ним злую шутку, потому что его тоска расцвела вдруг ядовитым цветом:

– Ты говоришь, что синий – цвет Нави. А знаешь ли ты, Нагайя, какого цвета горе? Оно темно, как подземный поток, текущий неведомо откуда и куда. В моей жизни было время, когда я находился на грани сумасшествия. Почему я ещё жив, почему цепляюсь за это бессмысленное существование?

…С того дня, как умер их с Наткой ребёнок, прошло недель шесть.

Несколько дней, как уже никто не приходил выразить соболезнование. Именно в эти дни Марк впервые по-настоящему понял, что семьи больше нет. Ничего нет. Дом опустел. Что-то невыносимо тягостное было в бессильно поникших Наткиных плечах.

Читая сухие медицинские термины, за которыми пряталась безуспешная попытка объяснить причинно-следственные связи, которые называются жизнь и смерть, Марк видел какое-то чистое, необъяснимое зло.

Постоянная усталость и бессонница привели его на грань нервного срыва. Ох, и не спится же с горя. Закрывая глаза, Марк снова и снова слышал приглушённый говор тризны. Дом наполнялся гомоном прощания.

– Какой-то странный фокус с комбинацией генов… Едва исполнилось три года, – доносились до него сказанные кем-то слова.

И Наткин голос слышался. Как же она кричала! В доме полно людей. Подходили, здоровались, пытались сказать что-то в поддержку, а он и вспомнить не может, кто такие. Взяли деньги на обряд, и вроде им больше ничего не нужно. Сделали всё честь по чести и разошлись. А ему ещё предстояло пережить, переварить, перемешать всё, что случилось.

Их связь с женой теперь была подобна соприкосновению замёрзших ладоней. Семья? Нет, это тёплое слово больше не подходило к их с Наткой отношениям! В тишине, окружённые отравленным горем воздухом, они просто существовали рядом.

Опрокинуться бы в беспамятство, в благодатное забытьё!

Однажды ночью он проснулся от тишины. Взглянув на часы, понял, что проспал всего час. Натка долго плакала, ближе к рассвету затихла, прилегла. И теперь в соседней комнате царило безмолвие. Только на улице буянил ветер.

Он старался делать всё как можно тише, но… Натка вышла к нему в белой ночной рубашке, похудевшая, подурневшая, бледная как призрак. Спросонок её голос звучал тихо и хрипло:

– Ты чего?

– Я ухожу. Попробую жить по-другому.

– С другой? – бросила ему Натка, когда он уже стоял в дверях. – Такие как ты неинтересны женщинам, потому что не способны их понять. Женщина никогда не полюбит такого как ты!

Она как будто с трудом выговаривала слова…

…Рассказ о прежней жизни звучал нелепо в этом полузаброшенном доме, под стук дождя, в присутствии чужой женщины, лица которой он не мог разглядеть в темноте. Марк только отчётливо чуял терпкий запах травы, земли и воды.

Слушая его, Нагайя рассеянно улыбалась и теребила край платья. Когда он прервал рассказ, её улыбка угасла, только бледные пальцы по-прежнему рассеянно перебирали подол.

Вдруг Нагайя встала и, расхаживая по комнате, с жаром принялась говорить что-то о служении богам любви, о Синем камне. А Марк тотчас увидел, как воздух сворачивается в дымную спираль, кружится над её головой, по малейшему знаку её руки приводя в движение подол старого блёклого платья…

Как потусторонне прозвучали её странные, неуместные слова:

– Есть силы, Марк, которые нельзя объяснить никакими законами. Горести прошлые не считай, ибо горести будущие горше.

Лицо её вдруг потеряло невинность, а глаза отразили совсем другую реальность – будто она отсутствовала, хотя физически находилась в комнате...

– Природа всех душ – любить, – сказала она.

И тут же послышались отдалённые звуки бубнов и свирелей: то ли где-то у озера тоскует по Сиринге козлоногий Пан, то ли бродит по лесу могучий Волот.

Пленительная, влекущая, Нагайя глубоко вздохнула. Казалось, этот вздох, усиленный ветром, подхватил озёрный тростник, издав звук, похожий то ли на жалобу, то ли на любовный стон.

Это был призыв.

Потрясённый, Марк судорожно перебирал бившиеся в глотке слова, хотел произнести её имя, но дыхание перехватило от бесконечного желания и ужаса.

Нащупав ледяную руку Нагайи, он повёл её за собой. Знал, надо идти до конца.

Она разделась без малейшего трепета. Просто ждала. Напряжённая как пружина. Марк порывисто прижал её к себе и тут же отпрянул. Ему показалось, что он обнял мертвеца.

Волосы Нагайи обвили его пальцы гладкими, холодными, живыми змейками.

Вот они, шевелятся, глядят на него бусинками-глазками.

Нагайя словно поглощала его.

Он падал в яму без дна. И ему было всё равно, что ждало его там: жизнь или смерть. Всё равно…

… Когда Марк очнулся, за окном брезжило утро. Сколько времени? Долго ли он спал?

Вдруг вспомнил: девушка – бледная, худая, с оттопыренными ушами и длинными чёрными волосами.

Нагайя… Имя возникло как остов, лишённый плоти.

Она лежала рядом спиной к нему, но он мог поручиться – не спит! На бледной тонкой шее пульсировала жилка.

Марка охватило тягостное чувство, смутное, почти безотчётное желание оправдаться: страдая из-за утраты семьи, он просто искал средство, способное угасить эти страдания. Но, заключив минувшей ночью некий союз с Нагайей, он во всей полноте ощущал – никакой надежды вернуться к прошлой жизни больше нет. И это непоправимо.

Нагайя повернулась на спину. Улыбаясь чему-то своему, лежала на белой простыне тонкая, гибкая, как стебелек экзотического растения. Находясь рядом с ним, она по-прежнему оставалась наедине со своей тайной.

Марк отчего-то вдруг застеснялся своей наготы, схватил одежду, никак не мог попасть ногами в штанины, а когда, наконец, оделся, то не оглядываясь, выбежал прочь.

Долго бродил по двору, чтобы успокоиться.

Потом вдруг решил – спрятаться! Шмыгнул в большой прохладный сарай. Невидимка-ветер ломился в дверь, тряс стёкла окон; казалось, они не выдержат, впустят ужасное…

С того дня, как Нагайя поселилась в его доме, она никуда не выходила и не интересовалась, куда уходит он. Когда Марк что-то делал, она тихо сидела в старом кресле в дальнем углу комнаты. Но он чувствовал, следит за ним. Порой пытался вести себя непринуждённо, вёл бессмысленные разговоры – не с ней, скорее, с самим собой, – только для того, чтобы немного оживить обстановку, но встретив её уничтожающий взгляд, умолкал на полуслове.

Двигалась Нагайя почти бесшумно. Услыхав шорох, он оглядывался на пустое кресло, и вздрагивал, когда она неожиданно прикасалась к нему.

Нагайя становилась вроде бы ещё тоньше, как-то вытягивалась, бледнела, глаза у неё постоянно слезились. Жестикуляцией, поворотами туловища она напомнила диковинную змейку, свернувшуюся кольцом в тёмном сыром углу. Ночами она бродила по дому, едва слышно поскуливая, как неупокоенный, неотмоленный дух. Марк лежал, затаив дыхание, прислушивался. Ждал, когда подойдет к нему…

Подходила. Наклонялась, водила носом, принюхиваясь, и шептала:

– Выкачаю всю соль из крови, и станет она водой, а человек с водою в жилах и не человек вовсе…

Зачем, зачем он с ней связался! День за днём он будто постигал какую-то невероятно сложную материю. Можно было убежать, просить помощи, но почему-то он не делал этого, словно загипнотизированный. Она забирала его силы, сокрушала своей неведомой властью.

Иногда ему снилось, как он накидывает ей на шею веревку и держит крепко-крепко, пока не перестанет биться. Он надеялся, что когда-нибудь ей надоест домогаться его, и она отстанет.

Однажды он с ужасом и горечью понял, что не может припомнить лица Натки. В памяти не осталось ни следа, ни пятнышка той Натки, какой она была когда-то, светлой и нежной как березовый сок. Словно её и никогда и не существовало. Душа его истончилась, превратившись в какой-то полуистлевший лоскуток. Прежняя жизнь ещё припоминалась, но уже без лиц, без имён.

Каждый день он старался уходить куда-нибудь, всё равно куда. Но вне дома страшно тосковал по Нагайе. Черты её всплывали в памяти – чарующие, навевающие грёзы об иных мирах и временах, слышалось невыносимо тонкое пение свирели и бряцание бубнов, снова и снова пробуждающее в его крови ту особую реакцию, которая всегда приводила его назад, к Нагайе, и он готов был последовать за ней, куда она прикажет, легко подпрыгивая на козлиных копытах как сатир.

Не проходило ни дня, в продолжение которого он не бывал одинаково счастлив и несчастлив. Это от неумения пренебречь желаниями, подняться над ними, оправдывался Марк.

Он боялся встречи с Нагайей, самой Нагайи, испытывал к ней странное враждебное чувство. Но свирели и бубны влекли неотвратимо. Это был гипнотический транс. Особенно ощутимым он становился в сумерках, а когда приходила ночь, в дом вползал страх, неизвестность и гнетущее ощущение приближающейся опасности…

…Он вернулся чуть раньше десяти, как обычно ободрённый водкой. Было тихо. Тишина словно въелась в стены дома. Густая, холодная и мутная как слизь, она сочилась из всех щелей.

Нагайя как всегда сидела в старом, покрытом плюшевым пледом кресле. Ему не хотелось подходить, снова заглядывать в мертвенно-бледное лицо. Но выбора не было.

Неподвижные зрачки, полупрозрачные веки. Выдержать её взгляд невозможно. Марк и не пытался.

– Нагайя, – позвал он, зная, что не ответит. – Может, музыку послушаем?

Спросил, скорее, у себя. Да и музыка ему нужна только для того, чтобы заглушить проклятый стон свирелей!

Когда раздались первые звуки, он заметил, как напряглось её лицо, как вся она сжалась в кресле. Потрескавшиеся губы впервые за много дней приоткрылись.

– Выключи эту шарманку, – хрипло приказала она.

И куда только девался проникновенный голос и взгляд обольстительницы?! Он не понимал, что её смутило, но в голосе явно слышалась неуверенность.

– Тебе не нравится музыка? – спросил Марк, дрожащими пальцами коснувшись её щеки.

Жест неуместный, даже глупый.

Она молчала, словно стараясь что-то припомнить.

Марк наклонился.

То, что он увидел, показалось ему абсурдным и страшным. В неподвижных, широко раскрытых глазах Нагайи застыли чёрные узкие вертикальные зрачки.

Марк оцепенел. Он не мог отвести взгляд.

Внезапно она дважды моргнула, одновременно высунув отвратительно длинный язык, и, облизнув растрескавшиеся губы, тихонько зашипела.

– Ты не в своем уме! – выпалил Марк и бросился к двери.

Он побежал на чердак, нашел молоток – тяжелый, с почерневшей ручкой – и сел спиной к стене напротив входа.

Ужасные звуки, в которых мешались звон бубнов и шипении змеи, видения одно ужаснее другого мерещились ему: вот она – мокрая, липкая, страшная – разбухает, как густая студенистая масса, становится огромной бесформенной гигантской гусеницей и ползет к нему. Он умирал со страха, но не мог ни подавить его, ни обуздать, ни найти мало-мальски разумные доводы, чтобы успокоиться. Вот сейчас… Стоит оглянуться, и встретишь страшный пылающий взгляд.

Это она, Нагайя, заставляет его поверить в то, что всё это происходит на самом деле! Казалось, он слышит рядом шуршание змеиного тела и приглушенный настойчивый шепот:

– Выкачаю всю соль из крови твоей, и станет она водой… Сам придёшь ко мне…

Марк просидел на чердаке до утра. Часам к восьми взял себя в руки и спустился вниз. Долго стоял под горячим душем, но и это не принесло успокоения. Оделся дрожащими руками, путаясь в рукавах.

В доме стояла тишина. К оконному стеклу никло пасмурное утро.

Войти сейчас в комнату – всё равно что упасть в глубокую чёрную яму…

Нагайи в комнате не было.

Он долго смотрел на пустое кресло.

Произошло что-то ужасное, выходящее за рамки разумного. Неожиданное, мучительное её отсутствие не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел – ворох бесформенных лохмотьев возле кресла. Что-то похожее на полуистлевшие остатки одежды, какие-то белёсые ошметки, струпья, кожа, кровь…

Но ему уже некогда было раздумывать об этом. Потому что в комнате возникла она.

В дверях стояло отвратительное существо со слепыми, затянутыми плёнкой глазами, дикой улыбкой и длинным, постоянно двигающимся языком. Тонкая шея, увядшие щеки, ввалившаяся грудь. Отделившийся от плоти слой кожи цеплялся за шероховатые предметы, оставаясь висеть на них полупрозрачными лоскутами. Она выползала из своего человеческого облика, оставляя его тонким чехлом, вывернутым наизнанку.

Тошнотворное зрелище. Ужасный выползок – мокрая, липкая, разбухшая, как густая студенистая масса, бесформенной гигантской гусеницей ползла к нему.

Она пыталась что-то сказать, брызгая слюной, выплёвывая бессвязные звуки. Ни одного зуба, ни единого волоска на крошечной головке.

Издав протяжный стон, она повалилась на пол и поползла.

Возле его ног гадина неуклюже поднялась на хвост и потянулась к нему, как будто желая обнять, но вместо этого толкнула.

Уж падая, Марк увидел, как она открывает рот. Челюсти разомкнулись. Что-то скользкое и холодное коснулось его лица.

…Он подгружался в неведомую чёрной дремоту, изо всех сил стараясь ухватить разбегающиеся линии и формы...

…Он таял. Распадался. Сознание всё ещё продолжало работать, и сквозь безмерный ужас и ощущение вселенского одиночества слух обожгли слова, пахнущие полуразложившейся, плохо переваренной плотью, палёные, обожжённые жаром самого сердца земного, видавшие чёрный камень-гранит и чёрную подземную воду:

– В мрак, к Маре!

3.

С вершины холма Нагайя оглянулась. Внизу, в долине горели высокие костры становища. Пахло остывающей землёй.

Они поднимались по тропинке среди папоротников. Каждый сам по себе, не касаясь друг друга. Гай вёл коня под уздцы. Нагайя шагала впереди, с развевающимися волосами, прижимая к груди ветку цветущего вьюнка, не оборачиваясь, не глядя на Гая. Сегодня она неистово любила жизнь. Хотелось просто идти среди трав, не испытывая ни мучительных противоречий, ни угрызений. Поддаться колдовству любви, жить в нём…

Впервые увидев Гая, она поняла – этот человек погубит её.

Нагайя вспомнила, как очнулась лежащей поперёк седла, как качалась степь в такт лошадиному топоту, мелькали перед глазами алые цветы. Она до сих пор не понимала, почему не умерла тогда, почему позволила увезти себя. Но она словно заблудилось в душистой дрёме луговых трав.

Все сильнее терзала её любовь, сильнее становилось отчаяние.

Гай привязал коня к колючему кусту. Нагайя принесла охапку сушняка. Гай достал кресало и высек огонь. Они разожгли костёр и сели напротив друг друга.

Освещённое пламенем высоколобое лицо Гая было прекрасно и неподвижно. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием огня, ей захотелось поговорить о чём-то сердечном.

Она простила его, но что-то тлело и тлело внутри, плакало, ныло, болело тихонько. Она обнимала его взглядом, зная, как смертоносен её взгляд, что сладкий грех её – дитя другого, бОльшего греха.

Гай вытащил чепрак из-под седла и постелил на землю. Они упали в молодую сладко пахнущую сон-траву. Она лежала навзничь, замирая от поцелуев, но не смела отвечать.

Потому что у неё уже не было сердца…

Во взгляде Гая смешались испуг и удивление, в расширенных зрачках вспыхнули огоньки и медленно стали опускаться в чёрную глубину.

Кровь из перерезанного горла брызнула на каменный алтарь.

Нагайя чувствовала, как змеями шевелятся на голове волосы. Она медленно закрыла глаза, думая, что делает всё во сне…

– …в царстве Дыя тучи хмурые, стаи воронья чёрного! Приходите, огнём меченые, скверны сподручницы! Приходите, слуги Чернобога! Сползайтесь, змеи, Суровая Ламия и Великий Змей-держатель мира!

Вдруг пронёсся вихрь. И пала тьма. Неведомая могучая сила – жар самого сердца земли – бушевала, плыла сквозь яростные вспышки...

…Нагайя очнулась, когда уже светало. В погасшем костре мерцала зола. Ветер разносил острые запахи. Жар разгорячённого тела постепенно выходил, и так упоительно было чувствовать его остывание.

Гай лежал рядом, спиной к ней.

Она прогнала прочь обрывки страшного сна, стараясь не думать, что будет потом. Когда сквозь клубы утреннего тумана блеснуло солнце. Нагайя поняла – пора.

Она встала. Натягивая платье, сказала Гаю:

– Пойдём. Нельзя, чтобы люди твоего отца застали нас вместе.

Гай не ответил.

Нагайя подошла ближе. Наклонилась, коснулась его плеча. Гай не шевелился.

Нагайя обхватила его голову руками. Лицо Гая было бесцветным, напряжённым. Мёртвым.

Заметив на ладони кровь, она медленно опустилась на землю рядом с Гаем.

Долго сидела, раздумывая «любила-не-любила», а когда к вершине холма долетели первые звуки просыпающегося становища, она поцеловала потухшие глаза Гая и прошептала: