Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Галина Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 5
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Мне очень не понравился визит Фёдора. Очень.

Когда я пытаюсь вспомнить нашу жизнь ТАМ, все помнится странно. Словно сквозь кисею.

Или это я тогда так все воспринимала? Что-то не видела, не замечала, не понимала?

Могло быть и такое.

Не стану отрицать, я действительно была дурочкой. Но сейчас я вижу ясно. И уверена, что заинтересовала Фёдора. Я знаю этот его взгляд. Так он смотрел только на то, что хочет. Хочет получить, удержать, присвоить…

На меня?

Мне кажется, не смотрел. Но я и так была его собственностью. Женой, таким же имуществом, как плеть, как рубаха… У меня не было ни своей воли, ни своих желаний.

Почему?

Почему я так равнодушно к этому относилась?

Не понимаю…

Я помню все, что со мной происходило. Остро помню свою любовь, свою потерю, свою боль. Но почему… почему я была тогда так равнодушна? Словно на мне пелена лежала?

Потом ее сняли. Сорвали силой, и я ощутила мир словно голой кожей.

Когда сейчас я вспоминаю прежнюю себя, я испытываю острую жалость к той девочке. Я постараюсь не повторить ее путь.

И все же…

Если я тогда была такой же, как сейчас, почему я не была нужна Фёдору? Потому что и так ему принадлежала? Или… потому, что я стала другой?

Я мало знаю о своей силе. Но может ли посторонний человек ее ощутить?

К примеру, батюшка в храме?

Это я скоро узнаю. В храм-то идти придется, и исповедаться, и причащаться. В крестовую я захожу спокойно и ничего не ощущаю, но может ли что-то ощутить священник?

Посмотрим.

Мог ли что-то ощутить Фёдор?

К примеру, тогда он чувствовал силу спящую, кровь – дремлющую, а это совсем не то, что сейчас? Сейчас, когда кровь во мне проснулась и заговорила о себе.

Тогда он меня присвоил и успокоился…

Как случилось тогда? Я ведь и не знаю толком. Он просто увидел меня на ярмарке, потом с отцом разговоры были, потом на отбор я приехала к другим девушкам. На Красную горку свадьба…

Но если заслали сватов, значит, он это одобрил, допустил, захотел сам. Позволил себя уговорить, в конце концов? Я же помню разговоры боярышень, шипение сенных девушек…

Царевича хотели еще три года назад женить, как в возраст вошел, да он уперся. И брат дозволил ему пока не жениться. Пусть погуляет парень.

Потом увидел меня на ярмарке, что-то почувствовал и согласился на свадьбу. Допустим.

Но почему тогда Фёдор со мной так обращался? Потому что чувствовал силу спящей, а она не пробуждалась и не собиралась этого делать? Или еще дружки-советчики помогли? Тот же Михайла?

Могло быть и такое.

А сейчас он чувствует проснувшуюся силу и заинтересовался.

Надо ждать сватов?

Или?..

Я как в тумане, я не знаю, что и как делать, куда идти, какую дорогу лучше выбрать. Я знаю один вариант будущего, в котором две нити полыхнули и осыпались черным пеплом. Но может быть и так, что остальные дороги приведут к этому итогу.

Что ж.

Дорогу осилит идущий. Идущий, падающий, ползущий на коленях и локтях, цепляющийся зубами за траву, перекатывающийся с боку на бок… тот, кто будет сидеть сложа руки и жаловаться на судьбу, останется на том же месте, безмолвным памятником самому себе. И кости его разнесут ветер и птицы. А тот, кто сможет дойти, пусть и израненный, обязательно получит помощь.

Я смогу.

Не только ради себя.

Ради своих, родных и близких, любимых и единственных, я поползу на коленях даже по раскаленным углям. Может, я чего-то и не знаю, но постараюсь не упустить наш шанс.

Спасибо тебе, Верея Беркутова.

Ты для меня все сделала, что могла. Теперь моя очередь.

* * *

– Государь, негоже так-то!

– Макарий, ты мне тут посохом не стучи. – Борис не выспался, а впереди еще работы много. Кой дурак придумал, что править – удовольствие?

Воз это!

Тягло!

Тяжелое, муторное, через силу влекомое… падаешь иногда от усталости, а выбора-то и нет. Тащить приходится.

А еще людей мало, еще воруют много, еще врут… это-то завсегда. Мастера приписок и подчисток! С-сволочи!

Можно подумать, ты той бумагой людей накормишь!

Да напиши ты честно, сколь ржи собрано, сколь овса! Хоть царь знать будет, как голодать люди начнут, помощь пришлет! А ты приписками своими… сколько народу по весне в землю из-за них уйдет?

Земли-то у нас много, подданных меньше, а осваивать все надобно. Людьми богатеет государство, своими людьми, росскими. Не чужьем иноземным.

Борис уж запретил официально.

Никому из иноземцев земли не дарить, не продавать, нельзя им ни пяди землицы росской даже так! Разве что участок под могилку.

Личным царским дозволением – то можно. А еще с разбором жениться разрешать, браки заключать…

Сейчас с боярами это решать надобно, а дума боярская… ох, чтоб они там все… шапками своими позакрылись!

И патриарх еще:

– Государь, тебя в храме видеть должны, а тебя не дождешься, не дозовешься. Хоть в воскресный день сходил бы! Не благолепно то! Народ на тебя смотрит, кой ты им пример подаешь?

– Мне пример подавать некогда, и милостыню тоже.

– Батюшка твой, государь Иоанн…

– Не брезговал. Помню-помню.

Посох опять врезался в пол с громким стуком.

– Государь! Смилуйся!

А что еще патриарху сказать?

Не ходит царь по церквам и паломником никуда не ездит, некогда ему. Хотя…

– Ладно, Макарий, когда настаиваешь так… выбери какой монастырь на севере. Икону подходящую. Съезжу, помолюсь.

А заодно и проверю кое-что. Может, и на голову кого укорочу. От тех, кто помолиться едет, проверок-то и не ждут. А зря. Чего ж делом-то не заняться?

– О чем, государь?

– Да хоть бы и о появлении наследника.

– Рунайка твоя еще, государь…

Борис сверкнул глазами, и патриарх тут же стушевался, отступил. Есть у всякого терпения пределы. Хоть чернильницами Борис и не кидается, а лучше патриарху осторожнее быть. Чай, не вечный он.

– Выберу я монастырь, государь.

– Вот и ладно. Съезжу, помолюсь, на храм пожертвую, может, колокол им надобен или еще чего – скажешь.

Макарий поклонился.

Лучше, чем ничего. Эх, тяжко с Борисом Иоанновичем. Вот отец его, Иоанн Михайлович, совсем другого нрава государь был. Терпеливый, кроткий даже, богобоязненный. При нем-то на службу не прийти грехом было! А сейчас распустились бояре. Нет им примера, нет окорота!

В храмы не ходят, не подают, не жертвуют… непорядок!

Мысль о том, что войско накормлено-напоено-одето, заставы в порядке, флот строится, реформы идут и много чего другого делается, хоть бы и те же дороги, Макарий от себя гнал, как вредную. Ему-то с того ничего не перепадет – ну и в чем смысл?

Ладно. Хоть в монастырь государь съездит, все дело…

* * *

Молитва…

Многое скрыто в этом слове.

Устя молилась как положено – утром. Потом еще перед каждой трапезой. И перед сном.

Полагалось бы еще молиться перед каждым делом и по его окончании, но кто сказал такое, явно не занимался хозяйственными делами! Или дел у него было не так много.

Вот уход за больным человеком – дело?

Безусловно! Одно, крупное, состоящее из множества мелких. Тут и грязь вынести, и покормить, и перевернуть, и водой обтереть – и каждый раз молиться? Так, считай, весь день и проходишь, бормоча под нос молитвы. За безумную примут!

Так что весь день Устя не молилась. В крестовую комнату приходила, как положено, на колени становилась. А по воскресным дням отправлялись они всей семьей к заутрене в храм [22]22
  В реальной Российской империи было не совсем так, там более сложные традиции. Автор немного упрощает ситуацию.


[Закрыть].

Даже сейчас, когда батюшка уехал в имение, матушка им приказывала собираться. Нельзя же пропустить богослужение! Никак нельзя!

Вот Устя и собиралась.

Осень. Холодно.

Но в храме будет жарко. Так что сарафан был тяжелый и расшитый золотом, чтобы показать достаток семьи. Рубаха легкая, душегрею несложно расстегнуть. Повязка на голову расшита жемчугом, Устя лично расшивала, в косу вплели синюю с золотом ленту. Вид получился праздничный. Аксинья оделась поярче, во все красное с золотом, а Устя предпочла синий цвет.

Боярыня оглядела дочек и осталась довольна. Приказала двоим холопам сопровождать их и пошла вперед. Против храма и супруг не возражал. Бабе туда ходить и можно, и нужно.

Устя шла молча, опустив глаза в землю.

Не нравился ей визит лекаря.

И Фёдор не нравился.

И все происходящее.

Неуж опять… то же самое? В то же… отхожее место? Чтобы еще резче не сказать?

А как быть, если посватаются к ней для царевича? Али на отбор позовут? Думать об этом не хотелось и по сторонам смотреть тоже. Тьфу, пакость! И почему как не хочешь, так и лезут в голову злые мысли? Жужжат, что те осы, кусаются, а меда от них и не дождаться. Только боль и отчаяние…

Мрачной была и Аксинья. После вчерашнего получила она от матери трепку. И за косу ее оттаскали, и за ухо, которое сейчас прикрывала широкая лента. И выговорили еще, что не умеет она себя вести как боярышня, хоть у сестры бы поучилась.

Та стоит чинно, говорит ровно и степенно, разумно и понятно. Не мчится в припадке любопытства, как девка дворовая, бестолковая, вот на нее и лекарь боярский, иноземный, с уважением смотрит.

Это уж промолчать про няньку, которую Устя одна выхаживает. Аксинья хоть раз воды принесла? Хоть чем помогла? И не надо врать родимой матери, а то она розгу-то обчистит!

То-то и оно.

Весь ум старшей дочери достался, Аксинье коса осталась. Да и та общипанная.

Вот и дулась младшая боярышня, вот и шла в храм Божий нехотя.

И кошель еще этот… лежит. И что с ним дальше-то делать?

Обидно все. Непонятно.

Вот и двери храма.

Перекрестились честь по чести, тремя перстами, поклонились, вошли, встали на отведенной для женщин половине. Устя по сторонам и не смотрела, завернулась в платок, уставилась в пол.

Молчала.

Страшновато все же.

Это храм тех, кто вырубал священные рощи, сжигал волхвиц, разжигал толпу и натравливал на жриц Живы-матушки.

Тех, кто приговорил Верею.

Тех, кто шептал на ухо Фёдору, кто разрешил и разводы, и монастырь, кто потакал ему во всем.

Устя сама, по своей воле, пришла к волку в пасть. И пока… пока она ничего не чувствует.

Храм. Ладан. Люди. Но и только.

Если бросить взгляд из-под платка, можно увидеть, что происходит в храме. Можно… молиться? Или не стоит?

Как вообще узнавали волхвиц? Устя ведь не знает об этом!

Может, есть какое-то средство? Молитва особая или вода святая? Или ей должно стать плохо в храме?

Молиться она дома пробовала, получалось как обычно. Слова – и слова.

В монастыре она и в келье билась, и руки кусала, и кричала, и волосы рвала на себе. Бывало. И не слышал Господь.

А в храме?

А как прабабка Агафья справляется? Она и жизнь прожила, и в храм ходила… точно ходила. Или у нее тоже какое-то средство есть?

Устя не знала, но справедливо опасалась. А вдруг?

Вот и стояла молча, глядела по сторонам. И сама себе не поверила… опять?!

Фёдор?!

Да, царевич. Стоит, по сторонам смотрит, одет просто, но она-то его и в дерюге узнает. И свита с ним. Вот он, Михайла, неподалеку трется, вот еще несколько людей… одеты нарочито просто, да держатся спесиво. Кто-то из бояричей?

Может и такое быть. А вот Фёдоров дружок, боярич Кусин. Потом он боярином стал, заматерел. Фёдор, может, в насмешку, даровал ему новую фамилию. Кусакин он стал.

Станет. Лет через десять.

Чего их всех сюда принес нечистый?! Разве она непонятно что-то показала? Записку сожгла, общаться отказалась – чего еще надобно? Или некоторым людям поленом разъяснить?

Так она бы со всем удовольствием, да не поймут ее! А жаль…

За этими размышлениями пропустила Устя большую часть службы. Продумала о своем, о девичьем.

О поленьях, которые так хорошо кидать, ухвате, скалке и прочих приятных приспособлениях, которые используются в семьях. И на Фёдора даже и не посмотрела.

А царевич смотрел.

И думал, что, может, и права была маменька, когда о женитьбе говорила.

Или нет. Не права.

Вот оженили б его, а он бы Устинью увидел. И что потом?

И ничего. То есть ничего хорошего. Что ему делать с любой другой женой? Ненужной, нелюбимой, постылой? То-то и оно.

А сможет он на Устинье жениться? А почему бы и нет. Не холопка, не крестьянка – боярышня из старого рода. Заболоцкая, а это о чем-то да говорит.

Когда государь Сокол пришел на Ладогу, его ближники с ним пришли. И родовые имена себе по увиденному нарекли.

Ижорский – стало быть, поместье его вблизи Ижоры. Заболоцкий – за болотом. Так что род у Устиньи старинный. Может, матушка против и не будет.

Попросит-ка он дядюшку с ней поговорить. А сам и послушает.

* * *

Михайла тоже стоял в храме, в свите царевича.

Да, пока ему денег не перепало, ну так что же? Еще все впереди.

Вот она стоит, его красавица, глаза опустила. Молится. И не играет, Михайла видит, вся она там, в молитве. Сосредоточена, глазами по сторонам не стреляет, как иные вертихвостки, о чем-то возвышенном думает. И лицо у нее такое… В свете свечей она кажется неземной красавицей. Толстая коса чуть не до колен падает, лента в ней блеклая. Золотом вышита, а волосы все одно роскошнее. Рыжие? Каштановые? Такой оттенок богатый, густой…

Вот младшая ее сестра, та просто рыжая. Некрасивая.

А стоит рядом, глазами так по сторонам и шарит. Боярыня ее раз одернула, два, да и отвлеклась.

Тут-то Михайла шаг вперед и сделал.

Не знал он, какой из боярышень удастся записку подкинуть, но Устинье не стоит, наверное. Она одну записку сожгла – и вторую сожжет. А вот Аксинья…

Михайла вроде бы и ничего не делал, просто мимо прошел, кажется, даже и не коснулся – и улыбнулся. Руки-то память не потеряли, руки помнят.

Руки делают.

Это с мошной он не рассчитал, не подумал, что та тяжелая, вот Фёдор сразу и спохватился. А с записочкой – чего там! Легко!

Аксинья вся побелела от переживаний, веснушки некрасиво выделились, но записку не отбросила. В руке сжала.

Прочитает. Вот и ладненько, мошну вернуть надобно. А там и поближе к своей красавице подобраться. Пусть через сестру ее, пока и так ладно будет.

Михайла еще раз огляделся по сторонам.

Нет. Никто не заметил.

* * *

На хорах было тихо и чинно. Никто не болтал, не перешептывался, людей вообще было всего несколько. Зато какие!

Давненько маленький храм таких не видывал… да просто никогда! Царица Любава пожаловала! Сама, как есть. И боярышни при ней, и лекарь, вдруг ей дурно станет.

Устроилась, молится.

Наверное.

На самом деле государыня Любава Никодимовна разглядывала людей внизу. Подозвала к себе Адама Козельского:

– Которая?

Адам разглядывал женщин внизу.

Платки, платки… Да что там поймешь, под теми платками? Вот в Лемберге или Франконии – дело другое! Женщины там более раскованные, более дерзкие, а как приятно на них сверху посмотреть! Когда они в декольтированных платьях! Это ж пиршество для взгляда!

А тут?

Впрочем, вот, кажется… точно! Коса, простой сарафан, рядом с ней мать и сестра…

– Вот эта, государыня.

Любава с интересом разглядывала неподвижную девушку. Сверху мало было видно, но кое-что она оценила. Спокойно стоит, руками не дергает, по сторонам не оглядывается, молится. Это хорошо. Платье скромное, коса длинная.

Движения… движения тоже хорошие.

Федя тут…

Пришел повидаться с зазнобушкой? Ан нет, сыночек на нее смотрит, а та – нет. Той ни до чего дела нету. Значит, не свидание у них, просто Феденька сам пришел.

Интересно…

– Адам, ты говорил, она видела моего сына?

– Да, государыня.

– И узнала? Когда он пришел с тобой?

Адам задумался:

– Мне кажется, узнала, государыня. Она так говорила иногда… осторожно.

– А записку все равно не взяла.

– Не взяла, государыня.

Это Фёдору казалось, что он так незаметно действует. Может, Устинье. А хороший лекарь – он все видит, что рядом с больным происходит. Даже и то, что ему бы видеть не надобно.

– Цену себе набиваешь? – словно бы под нос, пробормотала государыня.

Но Адам понял правильно. И ответил:

– Если ты, царица, моему опыту доверяешь…

– Когда б не доверяла, тебя б здесь не было. И брат мой тебе себя доверил.

– Оправдаю, государыня. Отслужу.

Любава медленно кивнула. Мол, попробуй только не отслужи. Голову оторвут. Последней. После пыток. И вернулась к тому, что ее интересовало.

– Ты что-то подметил?

– Мне показалось, не в радость ей внимание царевича.

– Вот как? Какая-то девка… не много ли она о себе понимает?

Адам понял, что сильно подставил девушку. И быстренько качнул головой:

– Нет, государыня. Все она правильно о себе понимает.

– Да-а?

Прозвучало это угрожающе. Медведица поняла, что кто-то не оценил ее медвежонка, и теперь осматривала когти, вострила клыки…

– Она из бедной семьи. Так что все понимает правильно. Жениться на ней царевич Фёдор никогда не сможет, горлица орлу не пара. А поиграть и бросить – у нее тоже честь девичья есть. Вот она и не оказывает ему внимания, чтобы не играть да напрасных надежд не давать.

– Думаешь, место свое знает?

– Кажется мне, так, государыня. А уж дальше тебе решать.

– Хм-м-м… Посмотрим.

Но голос уже был спокойным. Адам понял – угроза миновала. И почему-то порадовался.

Ему спокойная и рассудительная боярышня просто понравилась. Нет-нет, не в том смысле, что Фёдору или Михайле. А просто как хороший и добрый человек.

Как человек, который понимает в медицине, который выполняет все назначения, ухаживает за своей нянюшкой самостоятельно… таких мало.

Другая бы свалила все на холопок, а сама не то что не приглядела бы – стакан воды не подала. Хорошо, что государыня больше не гневается, а смотрит с любопытством. Может, и обойдется все?

Кто знает…

Помолиться, что ли, раз уж в храм пришел? Хоть и не левославная это церковь, а все одно – христиане [23]23
  Автор использует термин «православная» и «левославная» по направлению движения руки во время совершения крестного знамения.


[Закрыть].

И Адам перекрестился на распятие.

* * *

Если бы кто-нибудь увидел боярина Данилу, сильно задумался бы.

Завидовать или посочувствовать?

Приятного мало, когда тебя прижимают к стене. Но если это делает самая красивая женщина из всех увиденных?

Но ведь не с любовными намерениями. Или?..

– Царица, увидят же, – слабо отбивался Данила.

– И то верно.

Марина огляделась по сторонам – и через минуту Данилу втолкнули в небольшую кладовку. Еще и засов изнутри задвинули.

– Рассказывай, свет мой Данечка. Рассказывай.

– О чем, государыня?

– Данечка, неуж тебе рассказать не о чем? К примеру, кем там наш племянничек увлекся? Что за девушка?

– Тебе Фёдор не племянник, – огрызнулся Данила.

За что и поплатился.

Маленькая ручка уверенно нырнула к нему в штаны, нащупала самое ценное…

– Данечка, ты рассказывай. Не спорь со мной.

А какое тут рассказывать, когда от похоти уже из штанов выскакиваешь? И кладовка эта такая… удобная. Со всякой рухлядью. И с хорошим, удобным засовом!

Прелесть, что за засов!

А потом и отнекиваться как-то было неохота. Данила и рассказал, что знал.

Да, боярышня Заболоцкая. На ярмарке ее Фёдор увидел, да и увлекся. Игрушки нужны племянничку. Небось другую девку подсунуть, он и охолонет…

– Боярышня Заболоцкая… а из себя она какая?

– Невзрачная такая. Рядом с тобой поставь, так и не приметишь.

Марина довольно улыбнулась. Приятно лишний раз послушать. Хоть и знает она о красоте своей, а все одно приятно.

– Волосы какого цвета? Глаза?

– Прости, царица, не приметил. Вроде как темные…

Данила не издевался. Просто, как все мужчины, он и правда не приметил мелких деталей, которые столь важны для каждой женщины.

– Ладно, Данечка. Я сейчас пойду, а ты себя в порядок приведи, да не забывай – рассказывай, что и как. Очень мне это интересно…

Царица поднялась, оправила платье, коруну [24]24
  Не опечатка. Так и называлось, и выглядело шикарно.


[Закрыть] – да и выскользнула вон. И не скажешь никогда, что в кладовке этой случилось. Только дух тут такой… тяжелый.

Данила кое-как поправил штаны, перепоясался заново, рубаху одернул. И вышел вон на подгибающихся ногах.

Какая женщина!

Это ж ураган! Гроза с молниями… Хороша!

* * *

Аксинья едва дождалась момента, когда оказалась одна.

В нужнике, а то где ж еще?

Дверцу дощатую закрыла, записочку развернула.

«Как первые петухи закричат, буду ждать под березой».

И все. Ни подписи, ни чего другого. Но так и лучше, наверное. Спокойнее.

Сохранить ли записочку?

Ой, опасно это. Случись что – маменька не просто розгу обчистит, в деревню отправит, а то и чего похуже придумает. На богомолье, к примеру, в монастырь на пару месяцев…

А ежели батюшка, так и того хуже будет.

Записочка отправилась в вонючую дыру, а Аксинья оправила сарафан, да и вышла вон. Нужник же! Чем еще тут заниматься? [25]25
  Автор отступает от исторической достоверности. В то время нужники были без дверцы. Как правило.


[Закрыть]

Как пропоют первые петухи…

Как же не уснуть до того времени? Или проснуться?

И выбраться, не разбудив Устьку?

Как сложно приходится бедной боярышне!

* * *

Нельзя сказать, что Элиза ждала этого дня с нетерпением.

Царевич?

Так что же? Эта карта непонятная. Заинтересуется он или нет, удастся его привязать к себе – или как получится… нет, непонятно.

Но вчера Руди приказал ей готовиться. И Элиза сделала все, как он приказал.

Заплела длинные волосы в косу, нацепила балахон, как ходят местные… кошмар! Ни пудры, ни румян, разве что совсем чуть-чуть! Ужасно!

И выреза никакого!

Может, водой смочить рубаху, чтобы она к ногам липла и формы показывала?

Элиза попробовала и осталась довольна. Да, пожалуй, так будет лучше. Надо бы еще заузить этот гадкий балахон, вот тут, в груди, но уже поздно. Руди принес его совсем недавно.

Вот в окне мигнул и погас свет. И снова.

Готово.

Надо бежать…

И Элиза действительно побежала так, словно за ней гналось чудовище из старых сказок, громадная собака с горящими глазами. Побежала что есть сил и почти рухнула на крыльцо дома, вцепилась в бронзовый молоточек, заколотила им о дверь.

Долго ждать не пришлось.

Дверь распахнулась, и Элиза почти ввалилась внутрь:

– Помогите! Умоляю!!!

Лакей опешил, но спектакль игрался не для него. А вот и зрители…

Услышав шум, выглянул из гостиной Руди, а за ним и его гости.

– Что случилось, Ганц?

– Прошу помощи! – Элиза почти рухнула навзничь, умудрившись красиво выпятить попку. – Добрые господа, помогите!!!

– Ганц, проводи девушку! – распорядился Рудольфус. – И воды подай!

Элиза тихонько зашипела.

Проводи!

Мог бы и сам, между прочим! Но вслух она ничего такого не сказала, просто раскинулась на кушетке, изображая жертву и оглядывая присутствующих.

Руди она знала.

Якоба, Адама – все они были ее клиентами. Еще двоих мужчин видела – они тоже приехали из Лемберга. А вот некоторые были незнакомы ей.

Очень красивый светловолосый парень. В борделе он бы имел успех и у женщин, и у мужчин. Глазищи еще такие зеленющие, чисто кошачьи. Красивый…

И второй. Высокий и откровенно невзрачный молодой человек, с редкими волосами и прыщами. Фу.

Но… судя по тому, что говорил Руди, именно это ее клиент. И именно на него Элиза устремила все свое обаяние, затрепетала ресницами, вздохнула так, что грудь приподнялась…

– Что случилось, девушка? – помог ей Руди.

– Я шла домой… мне сегодня удалось заработать. На меня напал человек с ножом, хотел отнять деньги, я кинулась бежать, увидела свет в окнах и принялась стучать в дверь. О, я не могу остаться без денег! Моя мать, мои маленькие сестры – они просто погибнут.

Элиза врала практически в каждом слове. Правдой было лишь то, что сегодня она уже умудрилась принять двух клиентов и заработала.

А остальное…

Не шла она домой, а ждала знака от Истермана. И не нападал на нее, конечно, никто. И даже мать с сестрами не погибли бы без ее денег. Ханс кое-что оставил, да и лембергская община помогала своим. Наоборот, мать не раз уже намекала Элизе, что ее ремесло закроет перед сестрами все дороги, кроме одной. Той самой.

Кто ж возьмет в жены сестер шлюхи? А вдруг и они гулящие станут? Или дети их?

Нет-нет, такого в хорошую семью не надобно!

Так бы можно кого из сестренок сговорить за хорошего парня и чтобы делом отца занялся, мастерская-то стоит. Или самой Элизе замуж выйти. Но…

Элизе просто хотелось другой жизни. И ключ к ней стоял рядом. Смотрел… непонятно.

Женщина удвоила усилия.

Жаловалась, плакала, умоляла проводить ее, потом попробовала встать на ноги – и охнула. Якобы ногу подвернула.

– Теодор, мин жель, помоги мне? – предложил Истерман. – Давай проводим девушку в спальню, и я позову лекаря?

Фёдор поднял брови, но… почему бы нет?

Что ему нравилось на Лембергской улице, так это непринужденность обхождения. Кто во дворце был, тот поймет. Там-то слова в простоте не скажут, все кланяться будут, титуловать да величать, пока смысл речи поймешь, с тебя семь потов сойдет.

Платье парадное, тяжеленное, носи, ходи чинно, гляди скромно, голос не повышай, а чтобы кому руку подать… да ты что! Такое умаление царского достоинства!

Никак нельзя такое допустить!

А тут…

Проводить?

Почему бы и нет. И девушка Фёдору понравилась, она была похожа на Устю. Волосы такие же, красивые…

Элиза мысленно фыркнула.

Клюнул, карасик.

И оперлась на его руку, притиснулась грудью. Вот так, чтобы почувствовал… есть?

Есть!

* * *

Фёдор не видел ничего плохого в том, чтобы помочь девушке. Почему бы нет?

Чуть насторожился он, когда Руди вышел из комнаты, и они с Элизой, так представилась красотка, остались наедине.

Элизу устроили на кровати, которую Руди лично выписал из Лемберга. Ему привычка ладожан спать на лавках и сундуках казалась варварской, о чем он и говорил другу Теодору. Впрочем, Фёдору тоже не слишком нравились лембергские кровати. Какие-то они неудобные, жуткие, массивные…

– Я сейчас…

Продолжить он не успел. Элиза схватила его за руку, прижала ладонь Фёдора к груди.

– Умоляю, не уходи! Прошу тебя! Мне так страшно!

– Тебя здесь никто не тронет, – запротестовал Фёдор, чувствуя, как в ладонь упирается острый сосок. – Обещаю…

– Мне спокойно, когда ты рядом. Ты такой сильный, такой смелый… ты меня защитишь, правда?

И кто бы ответил отказом?

Фёдор не стал исключением. Он промычал что-то невнятное и кивнул.

– Д-да…

– Я знала! – Элиза придвигалась все ближе, голубые глаза ее сияли, рыжая коса ползла к Фёдору… и кто бы устоял в таком случае? А уж когда к его руке прижались нежные девичьи губы…

Элиза отлично знала, как надо поступать с девственниками, да и с нерешительными клиентами.

Движение, другое…

Фёдор и сам не понял, как оказался лежащим на кровати, а нежные женские ручки уже стянули с него всю одежду и добрались до самого важного…

А потом и думать было поздно.

Словно морская волна в нем поднялась, приливом швырнула на медноволосую красавицу, заставила подмять под себя, стиснуть…

Не эту он видел сейчас под собой.

Другую, с которой эту роднил лишь цвет волос.

А остальное все не то, не так… запах, вкус, стоны…

Волна поднималась все выше и выше, захлестывала, несла его на своем гребне, и он уже сам не понимал, чьи стоны звучат в комнате, чьи крики… ничего не понимал, пока не взорвался ослепительно-яркой звездой на самом пике наслаждения.

И только потом упал рядом, выдохнул…

О девушке он даже и не подумал. Какая еще девушка?

Не та, не то…

Хоть и приятно ему было, но словно привкус мела на зубах чувствовался.

Мерзкий привкус подделки.

– Теодор? – Руди заглянул в дверь, хотел ухмыльнуться, но вдруг побледнел.

Медленно, очень медленно, контролируя каждое свое движение, вошел внутрь, закрыл дверь, заложил засов, выдохнул:

– Теодор?

– А? – откликнулся Фёдор.

– Ты… ты в порядке?

– Не знаю. – Фёдор пребывал еще в том расслабленном состоянии, когда мир хорош и прекрасен. Но увы – не особенно еще ясен.

– Ты… – Руди сделал шаг вперед, второй. Фёдор хотел было возмутиться бесцеремонностью друга, но тут Руди добрался до кровати, коснулся руки Элизы. – Теодор, ты ее убил?..

Только после этих слов Фёдор догадался повернуть голову и посмотреть на Элизу.

И едва не взвизгнул. Скатился с кровати на пол, ударился коленом, но боли даже не почувствовал.

То, что лежало рядом… сложно поверить, что еще несколько минут назад это была очаровательная красавица.

Сейчас это было нечто жутковатое.

Тело покрывали синяки и ссадины, кое-где краснели укусы, на бедрах виднелись потеки крови… Но самым страшным оказалось не это.

Страшными были синие следы пальцев на горле девушки.

Следы ЕГО пальцев.

И лицо.

Синее, искаженное, с вывалившимся языком… оно было воистину страшно! И Фёдор пополз по полу на ягодицах, лишь бы сдвинуться куда-то от этих страшных, обвиняющих глаз.

Ну хоть куда…

Хоть под одеяло бы… да на нем ЭТО и лежит!

Еще бы немного, и Фёдор попросту обмочился бы. Руди не позволил.

Схватил со стола скатерть, прикрыл покойницу, вздернул Фёдора за руку вверх.

– Теодор! Очнись!

– А…

Руди перекрестился – и влепил царевичу такую оплеуху, что у бедняги зубы лязгнули. Зато ум с разумом соединились, и Фёдор уже осмысленно поглядел на друга:

– Руди?!

– Тео, приди в себя. Нам сейчас нельзя поддаваться панике.

– Да… да…

– Ты сейчас оденься и пойди в соседнюю комнату, а эту я закрою…

– Да…

– Потом друзья уйдут, я всех отправлю. А мы с тобой вынесем ее тело.

– М-мы?!

– А кто еще, Теодор? Никому нельзя такое знать! Никому!

С этим Фёдор был полностью согласен.

Убийство… понятно, что никто бы ему ничего не сделал. Никто его судить не будет, убей он хоть десять девок. Может, виру заплатить заставят, и только [26]26
  Наказание за убийство сильно зависело от статуса убийцы и потерпевшего.


[Закрыть].

Но что люди скажут?

Убить невинную девицу, и… почему?

– Теодор, не стой как столб, одевайся…

Руди кое-как натянул на друга одежду и выпихнул за дверь.

С сожалением оглянулся на Элизу.

Ах, такая комбинация сорвалась! Зато появился поводок, на котором можно держать царевича. Это тоже неплохо!

Что ж, дорогая Лиз, жила ты беспутно, но умерла очень выгодно. Хоть какая-то польза.

И Руди закрыл дверь на большой висячий замок.

* * *

В соседней комнате, подальше от покойницы, Фёдор пришел в себя.

Что это было?

Зачем?

Ведь бывал он уже у продажных девок, и ничего там с ним не случалось, все было хорошо. И у той, беленькой, и у той, которая с огромной грудью…

Но что на него нашло сейчас?

Почему?!

Ответ он знал, только вслух произнести боялся.

Потому что ОНА.

Потому что эта девушка слишком похожа на ту, с длинной медной косой, на ту, которую он мечтал то ли ласкать нежно-нежно, то ли подмять под себя и давить, пока не сломается… Фёдор и сам не знал, чего от нее хочет.

Слишком она… она просто другая.

Что-то есть такое в том, как она ходит, говорит, улыбается, держит голову… это – не та! Это жалкая подделка. И в какой-то миг разочарование стало слишком острым, именно оно оставляло на теле девушки синяки и ссадины, именно оно заставило Фёдора в момент высшего наслаждения стиснуть пальцы на тонкой шее.

Сам бы он никогда!

И ни за что!

И…

Обвинять Руди Фёдор не стал. К чему?

Руди ведь не знал, что так получится, и знакомство это вышло случайно… денег, что ли, ее семье дать? И правда… надо спросить. Она же сказала Руди, куда дать о ней знать?

Но это потом, потом…

А сейчас ему надо немного выпить. Вот и бутыль с вином стоит…

К моменту возвращения Истермана Фёдора и самого можно было с трупом перепутать. Если бы не запах винища и не гнусный храп. Трупы – они тихие, а этот уж очень…

Руди оставалось только выругаться.

Сволочь!

Нажрался – и дрыхнет! А ему-то как? Он же всех отослал, ему что – самому тело таскать? Гр-р-р-р-р!