Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Галина Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 4
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Я сплю чутко. Когда Аксинья поднялась ночью и куда-то пошла, я последовала за ней.

Сестра шла на чердак. Тихо, но уверенно. Кажется, она не раз туда ходила. Я за ней не пошла, я подождала, пока она вернется и уснет. Няня тоже спала, приехавший лекарь дал ей сонных капель. Я его не звала, но мне кажется, тут позаботился боярин Данила. Он добрый, несмотря ни на что.

Фёдору и в голову бы не пришло думать о какой-то няньке. Истерману – тем более.

Но лекарь приехал, дал няне капли, и она спала. И сердце ее билось ровно-ровно. Дар подсказывал: она выздоровеет.

Потому я решилась оставить ее второй раз за ночь и уже сама, таясь и оглядываясь, поднялась на чердак.

Холопки не слишком усердны, и следы Аксиньи я сразу увидела. Про пыль она не подумала. Зацепила рубахой. Сундук, потом половица… ага. А вот на окошке пыли почти нет.

Одна из досок поддалась сразу же. И под ней золотым шитьем блеснула мошна из дорогой алой кожи. Золотые завязки, шнур золоченый…

Ах ты ж нечисть мелкая, негодная!

Кто? Оба!

Михайла, который, надо полагать, моей сестре передал тот кошель, вот ведь как сложилось. И сестрица, которая могла бы его отдать хоть бы и мне, а предпочла промолчать и утаить.

Кошель я достала и рассмотрела.

Нетронут.

Этот узел я знала, Фёдор его любил. Любит.

Лембергский узел. Его показал Фёдору один из друзей Истермана, бывший моряк [16]16
  В нашей истории этот морской узел носит название «фламандский», похож на знак бесконечности. И завязывать его не так чтобы просто. Уметь надо.


[Закрыть].

Аксинья просто побоялась его развязывать, понимая, что обратно завязать не сможет никак. А я смогу. И я распутала узел. Он сам распустился в моих пальцах, только потяни за нужный конец.

Блеснуло серебро.

Я пересчитала монеты.

В моих руках оказалось ровно двадцать рублей. Серебром [17]17
  Русский рубль 1704 г. весил примерно 28 грамм серебра. 28 × × 20 = 560 грамм. Приличный вес, конечно, когда мошну срезали, царевич сразу это понял. А вот по объему это не так много, Аксинья могла спрятать деньги на себе.


[Закрыть].

Думала я недолго.

Пять рублей серебром отправились ко мне за пазуху. Деньги мне понадобятся. Вряд ли Аксинья вернет их Фёдору, скорее – Михайле, если тот наберется наглости. А Михайла точно не знает, сколько в кошеле. Так что…

Пять рублей – это много. За рубль можно купить теленка. На солдата приходится четыре копейки в день, так что на рубль можно прожить двадцать пять дней [18]18
  Это на 1700–1710 годы. Примерно.


[Закрыть].

Очень хотелось перепрятать весь кошелек. Чтобы Аксинья не попала в неприятности. Но… ежели Михайла явится у нее кошель требовать – а он может, – вот тогда сестрица точно вляпается.

Ладно, пусть остается как есть, а я пригляжу за младшенькой. Может, и получится не вырастить из нее ядовитую змею?

Почему, почему в прошлом она предала меня?

Не понимаю.

Но мне тогда было очень больно.

* * *

Михайла сидел за столом рядом со слугой по имени Филипп и внимательно слушал полупьяные откровения. А то как же!

Приказал царевич – исполнять надо.

Вот и приняли юношу на службу. Кем? А пусть пока в помощниках потрется, вот хоть бы и у Фильки, все одно ничего не умеет.

Выкинуть на улицу?

Э нет, такое никто сделать бы не решился. Не ровен час спросит царевич про паренька, которому приказал место дать, а окажется, что того выгнали. Ой и полетят тут головушки, как у ромашек. Не то что Михайлу, козла на службу возьмешь и терпеть будешь.

Впрочем, Михайла не наглел, вел себя вежливо и почтительно, кланялся через слово, так что слуги чуточку подобрели. А Филиппа Ивановича он и вовсе пригласил отметить его, Михайлы, службу. Посидеть вечерком, выпить ладком…

Филька, который весьма уважал хмельные меды, и сейчас не отказался.

Сам Михайла не пил, только подливал дураку и слушал, слушал… Филька и разговорился, зажурчал, как в отхожем месте.

Царевич Фёдор гневлив, да отходчив, ежели сразу не приказал тебя при нем наказывать, потом и вовсе забыть может. Или в ноги матушке-царице кидайся, ее проси. Она сыну накажет про твою вину забыть, да и сам он забудет.

А вот коли при нем тебя пороть начали, тут все, дело плохо.

Говорят, пьянеет царевич от крови-то, дуреет от нее, как от хмельного вина, себя не помнит. Потому при нем и дядька постоянно, чтобы царевича останавливать. Только про это тсс!

Много чего говорят про царевича. И про царицу вдовую, повторять – так язык вырвать могут.

Что наследник?

Есть такое.

У его старшего брата, царя Бориса Ивановича, детей пока нет. Женился он удачно, взял в жены рунайку, взял за ней хорошее приданое землями, деньгами, да и красива царица, глаз не отвести. Так что брал ее царь и по любви, и по выгоде. А вот детей у них уже пятый год нет. Не повезло. Государь Борис Иванович вообще не так чтобы везучий.

Первая его жена, царица Марфа, троих детей скинула, и все мальчики. А на четвертый раз и сама преставилась. Борис о ней горевал год, потом бы женился, да тут его батюшка помер. Пришлось на трон садиться, царство принимать, венец примерять. Это года на три и затянулось.

Потом женился он на княжне Марине. Та ему свое княжество в приданое, другой-то родни у нее не было, разве что брат, но тот в моровое поветрие помер. Только вот… говорят, пустобрюхая она.

Пять лет вместе живут, а детей и близко нет.

Филька тут с одной девушкой встречается, так та говорит, что княжна… то есть царица не пьет ничего. Ни трав никаких, ни чего другого, как бабы делают. А детей все нет и нет у нее.

Другой бы развелся, но царь ее любит.

А еще ему разрешения на развод патриарх не дает.

Тут тоже свои интриги.

Патриарх-то сейчас не просто так, он из Макаровых. А те хоть и в дальнем родстве с Раенскими, зато дружба у них близкая. Раенские?

А, это не просто так. Царицыны родственники.

Нет, не той царицы, что Марина. А той, что в девичестве Захарьина, вдовая царица. Царица Любава. Ей-то как раз происходящее выгодно.

Ежели что с царем Борисом случится, кто наследником станет?

Правильно, Фёдорушко ее, сыночек припадочный. Он на трон и сядет.

Вот патриарх царю и капает дождиком, что грех это – жену бросать. Молиться надо, на храмы жертвовать, а то и новые построить. Тогда и детей вам Господь пошлет. Царю и любо, жена-то ему глаза застит. А что она сама думает, так кто знает? Дураков нет с царицей связываться.

Потому как…

Потому как болтают, что ведьма она. Только тсс…

Больше от Фильки узнать не получилось. Лишь это. Но и того хватило Михайле призадуматься.

А вдруг?

Вот вдруг царь Борис скончается? По самой естественной причине? В нужник пойдет да оскользнется? Грибочков поест… неудачных?

Кто тогда на трон сядет?

То-то же.

А кто рядом с ним встать может?

Ага…

За Михайлу тогда и боярышню отдадут. Почему нет? Хороший план, а главное – выполнимый.

Над столом, на котором в липком разлитом меду похрапывал вусмерть пьяненький Филька, Михайла мечтал о власти и любви.

* * *

– Что за девушка? Даня?

Вдовая царица пристально глядела на брата. Тот и не думал что-то скрывать, охотно рассказывая все в красках и подробностях. Как-никак при нем все было.

И к сестре он сам пришел.

То, о чем болтал Филька, во дворце секретом не было. Да что там!

Об этом разве что голуби на голубятне не болтали! А может, и они щебетали, кто там их разберет, пернатых?

Вдовая царица слушала внимательно.

Женить сына ей давно хотелось. Только вот с его интересами… невесту подобрать можно. Любая под венец побежит, никто царевичу не откажет. А сына уговорить?

Что уж, если себе не врать, уговорить Федю можно. А как с его привычками быть? Такое с продажными девками скрыть можно, с холопками, если уж так сложится. А с боярышней да во дворце… тут и думать не о чем.

Но если Фёдор кем-то заинтересовался? Да сам?

Можно ли как-то интерес его на пользу себе обернуть? Любава сыночка знала, когда захочет он что-то, не остановишь, горы свернет, моря осушит! Захотел он эту боярышню?

Получит. И не важно, что вокруг будет, кто там порадуется, кто умрет, кто в живых останется, все одно – получит. По ее воле или против. То ему не важно.

– Заболоцкая, говоришь?

– Да, сестрица.

– Посмотреть на нее хочу.

– Сюда ее пригласить?

– Нет, братец. Сходи-ка ты, да сам, никому не поручая, расспроси слуг в ее доме. Хочу знать, куда Заболоцкие на службу ходят. В какой храм, к какому духовнику.

– Ох и хитрая ты, сестрица-лисица.

Царица и не улыбнулась:

– Была б я глупой, давно б меня Маринка со свету сжила, ведьма проклятая! Ох, Даня, не боюсь я ничего, а она мимо пройдет – меня жуть берет. Посмотрит своими лупешками черными, так и кажется, что порчу наводит. И не избавишься от нее никак… ведьмино семя!

Данила привычно выслушивал жалобы сестры, думая, что никакая царица Марина не ведьма. Что он – не знает, что ли?

Баба как баба. А будь она ведьмой, давно б его сестрицу извела. У них и ссоры-то из-за того, кто кому поклонился, кто кого вперед пропустил, кто кого не пропустил, наоборот. Не важно?

Это для мужчин не так важно, а бабы этим меряются, как мужчины тем самым. Так что нечего и слушать глупости.

А вот про племянничка важно. Так что Данила все рассказывал и выслушивал инструкции. Любаву слушаться надо, у нее голова золотая.

* * *

Рудольфус Истерман тоже не спал. Он лежал рядом с красивой девушкой и внушал ей:

– Я тебя познакомлю с царевичем Теодором.

– Настоящий царевич?!

– Он хороший мальчик, но ему нравится кое-что необычное.

– Насколько необычное?

– Он может ущипнуть, укусить, причинить тебе боль…

– За такое двойная оплата.

– Я заплачу. Но у меня к тебе будет несколько требований.

– За отдельную плату, котик, я сделаю все, что ты захочешь.

Руди посмотрел на красивую женщину в своей кровати. Очень умную. Очень красивую.

Очень бедную и жадную.

Элиза Сваальс, тоже из Лемберга родом. Отец ее не так давно умер, но семья быстро обнищала. Ханс Сваальс был хорошим кожевником, но сколько он мог скопить? Сколько оставить вдове и дочерям? Увы, не так уж и много.

А Элиза жадна. Ей хочется хорошо жить, она любит мужчин, она очень любит деньги и самое себя.

Ей нравятся наряды, украшения… стоит ли удивляться, что на Лембергской улице она перепробовала половину мужчин? Что за деньги готова практически на все?

Руди и не удивлялся.

Скорее его поражало, как при такой натуре Элиза выглядит столь очаровательной. Должна бы смотреться как шлюха, но ведь – воплощенная невинность. Громадные голубые глаза, длинные рыжие волосы, нежная белая кожа. Обычное дело в Лемберге. Там такие не редкость.

Хотя и здесь, в Россе, тоже.

Местные женщины очень красивы, просто не привычны к галантному обхождению, не привыкли показывать свою красоту.

Руди вспомнил, как его недавно за скромный комплимент чуть коромыслом не огрели. А что он сделал? Всего лишь сказал хорошенькой пейзанке: о, фру, как бы я хотел погреться на ваших роскошных холмах. А та как замахнется коромыслом…

Тьфу, дуры!

Коровницы.

Вот Элиза совсем другая. Рука Руди неторопливо гуляла по холмам и впадинам, женщина рядом с ним блаженствовала, Руди предвкушал ночь изысканных удовольствий. Но сначала дело.

– Я научу тебя, как одеваться, как вести себя с ним.

– А что я получу взамен?

– Дура! Это царевич! Деньги, конечно. Но, может, потом и нечто большее. Зависит от тебя. Если у вас будет ребенок, к примеру…

– Ублюдок! Фу!

– Лиз, это будет не ублюдок, а королевский сын от любимой женщины. Ты понимаешь?

– Королевский?

– Ну… сегодня принц, завтра король.

– Хм-м-м… а что ты хочешь?

– Того, киса моя, что ты никогда не поймешь. Власти.

– Власти?

Это Элизе действительно не было нужно. Совсем. Власть? Для чего это, что в ней хорошего? Когда есть свой дом – хорошо. Когда есть деньги на все капризы и прихоти – тоже. А власть… нет-нет, умной женщине там делать нечего. Где власть, там кровь. Это Элиза знала твердо, хоть и казалась дура дурой. Но объяснять это Руди она не спешила, к чему терять клиента?

– Власти, Лиз. Ты будешь говорить, король будет слушать и делать, я буду подсказывать тебе. Я знаю, я никогда не сяду на трон. Но получить власть в Россе реально.

Лиз только головой покачала. Но отказываться не стала:

– Я могу попробовать. Но если клиент меня не оценит, отойду в сторону, и ты не обидишься.

– Хорошо. Но я в тебя верю. Ты постараешься.

– Я постараюсь, – подтвердила Лиз. – Мне это тоже выгодно. Но все учесть невозможно.

С этим Руди был совершенно согласен, а потому кивнул.

– Ты умна, Лиз. Пусть будет по-твоему.

Любовница ответила ему улыбкой, и уже ее руки и губы пустились в путешествие. Лиз любила мужчин и хотела удовольствий. А царевич…

Она подумает об этом потом!

* * *

– Устя! Ну сколько можно?!

– Сколько нужно, столько и можно будет, – отрезала Устя.

– Ну… нянька же! И храпит она, и не высыпаюсь я, и пахнет… пусть при кухне спит!

– Еще раз такое услышу, маменьке в ноги сама упаду! Пусть она тебя отправит при кухне спать, раз простых вещей не разумеешь! Покой больному человеку нужен! Покой! И уход! Полежит нянюшка еще немного, а потом оправится, и все хорошо будет. Но пока болеет она, и думать не смей со своими глупостями лезть! Узнаю – косу выдеру!

– Злая ты, Устька!

Аксинья топнула ножкой в дорогом башмачке и убежала куда-то. То ли рыдать, то ли жаловаться, то ли еще что…

Устя криво усмехнулась.

А вот и первая трещинка. Вот она откуда побежала-то…

Храпит, не высыпаюсь… да ты, дорогая сестрица, спишь так, что пали у тебя над ухом из пушки – и то не разбудишь! Что я, не знаю, что ли? Я-то к нянюшке шесть раз за ночь встаю, а ты сопишь и сопишь.

И не пахнет нянюшка ничем, я ее каждый день мокрой тряпочкой обтираю, хоть и ворчит она.

Но лекарь сказал – лежать дней пять хотя бы, не поднимаясь. Да я и сама чувствую.

Не бывает так, чтобы как в сказке, вот махнула царевна рукавом – птицы полетели, махнула другим – озеро сделалось. Не бывает.

И с силой Живы тоже не все так легко и просто.

Хоть и сила богини, а все ж не родная она телу человеческому, это как пища. Глотаешь сразу, а доходит потом. Вот с Дарёной так и получается.

Немолода она уже, своей силы мало, а заемной еще впитаться надо. У нее же не порез какой, у нее то, что и раньше было. Сердце не так чтобы здоровое, да и удар этот на пользу не пошел. Вот Устя ее и лечит потихоньку.

Почему с Фёдором иначе получилось?

Так там все иначе и было. Молодое тело, внезапная рана, много сил, много желания жить. Там и пришлось-то края раны срастить, а дальше он и сам справился. Помутило, конечно, поболел несколько дней, но справился. Там можно было силу большим куском вливать.

Его Устинья с порога увела, а Дарёна еще к порогу тому не подошла. Еще пожить могла… только меньше намного, лет пять у нее тот случай отнял бы, а то и больше. Хрупка жизнь человеческая…

А у няни эта болезнь не вчера проявилась. Давненько уже она то за сердце схватится, то за бок, то задыхаться начнет. Это прежняя Устя ничего не видела, а новая и подмечала, и понимать начинала, что к чему. Словно подсказывал кто на ушко.

Где-то достаточно подстегнуть тело, а дальше оно и само справится. А где-то приходится вот так.

Постепенно, по капельке, исправлять то, что разрушили болезнь и время. Да, то, что долго ломали, долго чинить и надо. Закон такой, его не обойдешь, не перепрыгнешь.

Что Аксинье не нравится? Можно одним словом сказать. Сравнение. Уход за больным человеком не изобразишь, тут либо делать надо, либо молчать и под ногами не мешаться. А Аксинье хотелось бы, чтобы ухаживала Устя, а хвалили ее. Да какая уж тут похвала, когда Аксинья горшок ленится до отхожего места донести, перевернуть няню на бок, чтобы мокрой тряпкой обтереть, и то помочь не желает. А дворня все видит. И матушка-боярыня видит. И… понимают про Аксинью то, что она, может, и сама про себя еще не поняла.

Себялюбка она.

То ли не умеет других любить, то ли привыкла, что она младшая, о ней все заботятся, только ее любят, и ревнует теперь. К каждой крохе внимания, которая достается другому человеку. Смешно? Страшно это.

Страшно, когда человек себя другим отдавать не умеет, когда себя прежде всего любит, когда не понимает, что матери, няне да и любому человеку тоже бывает больно. Каждому нужно тепло, внимание… не в ущерб себе, так и какой тут ущерб? Няня тебя на руках вынянчила, так отдай ты ей долг! А то и без долгов… она тебя ведь искренне любит. Не видишь ты, колода дубовая, как ее обижаешь своим безразличием?

Не видит. Не понимает даже. Не дано. Как кусок души человеку вложить забыли. И это страшно.

Потому Устя следила строго, чтобы Аксинья нянюшку лишний раз не расстроила. И все попытки поныть, покривить губы, пофырчать пресекала строго! Вот еще, царевна какая нашлась! Не переломилась? Так я сейчас об тебя что-нибудь переломлю!

Конечно, нянюшка в их светелке лежит, хотя и тяжело это – за больным человеком ухаживать.

Но даже маменька одобрила. Кивнула, мол, скажу отцу, что я тебя так приставила. Умела ты напортить, умей и исправлять.

Устя и не спорила.

И так, чуяла, ей от отца достанется втрое.

Письмо от Данилы Захарьина пришло на следующий же день. Лежало, поблескивало тускло тяжелой сургучной печатью. Усте очень хотелось его вскрыть, почитать, да нельзя. Потом она его вряд ли запечатать сможет.

Рассказывали ей, конечно, как надо. И подогреть на свече, и вскрыть осторожно, не повредив печати, и сургуч на место приклеить. Да ведь время нужно! А где его взять? Нянюшку на Аксинью не оставишь, сама надолго не отойдешь…

А и ладно!

Что написал – за то Устя и ответит! Порка? Выдержит она любые розги. После того, что случилось, уже и не больно даже. Тело болит едва-едва, душа сильнее. Стоит только темницу вспомнить, последние несколько дней перед смертью – кулаки сами стискиваются.

И Аксинья не просто так ворчит.

Кошель лежит пока, никто за ним не пришел. Вот она и злится, и нервничает… и письмо лежит, и Устя тоже злится. А делать нечего. Надо ждать.

* * *

Пожилой женщине снился сон.

Агафья обычно спала крепко, снов не видела, ни о чем и думать не думала. А тут снилось.

Да так живо, отчетливо, словно наяву все было.

Стоит она в святилище, в священной роще. Стоит рядом с березой, гладит белую кору, а ветки дерева отодвигаются в сторону, и выходит из-за них матушка Жива.

Совсем не такая, как рассказывают, а все ж не спутаешь. Золотые волосы по белому платью льются, синие глаза светятся, а зрачки-то не черные – золотые. Словно солнышко в глазах навек поселилось.

– Агафьюшка, я это. Послушай меня внимательно, да как проснешься, так все и исполни.

Агафья только поклонилась.

И так понятно, ежели богиня снится…

– Не блазнюсь я тебе, все въяве. Я это, какая есть. Агафьюшка, в столицу тебе надобно. Да не по зиме, а как можно раньше. Знаю, в распутицу ехать тяжко, а все ж надобно. В твоей правнучке кровь проснулась, запела. Если не сдержится она, может это плохо закончиться. Ты знаешь, не любят меня, рощи вырубают, пропадаю я…

– Матушка!

– Не утешай, обе мы про то знаем. Агафьюшка, поезжай в столицу да помоги девочке. Кровь в ней ожила старая, сила пробудилась, а учить ее некому. Одна там моя волхва рядом, не сможет она рощу оставить. И Устя твоя не сможет к ней бегать. А учиться надо. Сила без знаний – смерть.

– Тотчас соберусь, матушка Жива.

– Не медли, Агафьюшка. Не медли…

Сон развеялся, а старая женщина села на лавке.

Сон ли?

А может, правда?

Сила богини у них в роду давно, только вот боялась она, на ней род и закончится. Род волхвиц, жриц, род посвященных Живе. Ни дочерям не досталось силы, ни внучкам. А теперь вот снится ей Богиня и говорит, что в правнучке кровь проснулась. В Устинье?

Может ли быть такое?

Агафья вспомнила робкую сероглазую девочку с рыжими волосами.

Может, и случилось что. Все по-разному в силу входят. Но ежели такое случилось…

Не будет она до утра ждать. Где тут сундуки? Где короб?

Вещей с собой везти много ни к чему, а вот травы, мази, весь лекарский обиход – так обязательно. Ежели в девочке кровь проснулась, надо ее будет обучать. А нет…

Ежели поблазнилось, померещилось – так все равно, здоровых людей не бывает. Есть те, кому до поры их недуги жить не мешают. Так что все к месту придется.

Но глубоко внутри Агафья знала – это не сон. Это чистая правда.

В святилище зайти?

А к чему? Богиня всегда с ней. В душе и сердце. Ежели просила она отправляться в столицу, так Агафья и сделает.

С первыми лучами солнца покатила в сторону столицы кибитка. Хоть и ворчал Емельян, но хозяйку вез послушно. Агафья стоически терпела тряску, боролась с дурнотой и просила кучера поспешить.

Потерпит она, не рассыплется.

Ладога ждет.

* * *

Баня!

Как описать это место?

Как рассказать?

Когда горячий пар обволакивает тебя со всех сторон, когда хлещут нещадно дубовым веником, когда выбегаешь распаренная – и окатывают тебя ледяной водой – до визга. Но хорошо!

А потом сидишь, пьешь квас, и тело довольно поет, распаренное, чистое, счастливое…

Устя и сидела. Рубаху накинула и глаза даже прикрыла от удовольствия. Квас вкусно пах смородиновым листом, голова была восхитительно пустой и блаженной, рыжие волосы высыхали и завивались крупными кольцами, кто-то шумел рядом, но ей не хотелось думать ни о чем.

Короткие минуты счастья.

– Устя, а что это у тебя?

Устинья лениво приоткрыла глаза. Аксинья устроилась рядом и показывала пальцем куда-то на грудь Усти.

– Что?

– Родимое пятно, что ли?

Устя пожала плечами:

– Не знаю. Может быть…

И посмотрела на свою грудь.

Над левой, как раз там, где ударила боль, у нее было несколько родимых пятнышек. И складывались они в подозрительно знакомый рисунок. Если приглядеться – веточка.

Та же, что и на руке?

Но ведь не было у нее под сердцем раны? Или была?

А огонек горел, ровно и неутомимо, грел черным, утешал и успокаивал. Устя больше не была беззащитна, и это самое важное.

* * *

– Девушка, милая, красавица, не перемолвишься ли со мной хоть словечком?

Молодая холопка, которая выбежала с подворья Заболоцких, невольно окинула взглядом парня. А пуще того – деньгу, которую он крутил между пальцами.

Оба были привлекательны.

Михайла, слегка отъевшись, отмывшись и расчесав волосы, стал просто очарователен. Опять же, не босяк какой, а приличный юноша, в чистой рубахе, кожаных сапогах, с доброй улыбкой…

Как тут не поговорить?

Хоть и послали ее в лавку за тесьмой, так та небось не уползет, время еще есть.

– Чего тебе, молодец, надобно?

– Проводить тебя, куда прикажешь, да и поговорить по дороге. О том о сем…

И как деньга исчезла из его руки? Волшебство такое, не иначе. Но она тут же появилась в руке холопки. А Лукерья посмотрела на парня уже более заинтересованно.

– Ну, проводи, коли время есть. А поговорить о чем хочешь?

– Так о Заболоцких же, красавица. Как зовут-то тебя?

– Лушкой кличут.

– Лукерья, значит. Имя-то какое у тебя красивое. И сама ты красавица. Куда там иной боярышне!

– Да уж не хуже других.

– Вот и я так думаю. А боярину моему ваша боярышня глянулась. Увидел да и решил узнать, что и как. Говорит, красивая, а я вот его не понимаю. Как по мне, так ты любой боярышни краше.

Не была Лушка красавицей. И жидкие волосы, и конопушки, и нос картошкой – тут на себя не сильно полюбуешься. Но самомнения у нее бы на троих хватило. Так что выпятила она грудь и согласилась.

– Жаль, что боярин твой меня не увидал.

«А увидал бы, так и плюнул», – мелькнуло в голове у Михайлы, но ослепительная улыбка и не дрогнула.

– Он мне про боярышню Заболоцкую приказал разузнать. А ты не думай, может, приедет он, так и тебя увидит? Какие уж тут боярышни… сколько их хоть у вас?

– Две. Старшая Устинья да младшая Аксинья. Есть и еще одна, так та уже замужем.

– Значит, кто-то из этих двух. Они обе в возрасте или одна еще в куклы играет?

– Вроде как обе в возрасте. Погодки они, да и похожи. Устинья старшая, ей семнадцать. А младшей шестнадцать.

– И ни одна не просватана?

– Так тут, мил-друг, дело боярское. Приданое-то у боярышень есть, да небольшое. А мужа хочется не совсем уж голоштанного. Иной бы посватался, да худороден… перебирает боярин, а девки дома сидят.

– Так уж и сидят? Небось есть у какой мил-дружок?

– Я б знала. Нет у них никого, ни у одной, ни у второй. Устинья – та вообще скромная-тихая, такая целый день в светелке просидит и не шелохнется. Аксинья – покапризнее, с норовом. А сестре завидует.

– Так уж и завидует?

– Устинья старше. И красивее. Вот Аксинья и бесится.

– Так-таки и бесится?

– Сестрице-то она ничего не говорит. И маменьке. А я ж вижу, я умная! То она ей по-тихому нитки изорвет, то на платье пятно оставит! Устинье и невдомек, кто ей пакостничает, а то сестрица любимая!

Михайла ощутил совершенно непонятный приступ гнева.

Пакостничает она! ЕГО Устинье! Ах ты сикозявка недокормленная! Выпороть бы тебя, да руки пачкать неохота!

Кстати, а ведь у нее тот кошель остался! Надо бы наведаться да и стребовать добычу? Деньги ему никогда не лишние!

– Неуж так-таки и никто не замечает?

– Нянька ихняя видит, конечно. Сколько раз она Ксюхе вычитывала, да с той что с гуся вода, отряхнется – и за старое.

– Нянька?

– Дарёна Фёдоровна. Намедни на ярмарку она с девками пошла, да там ее то ли ударили, то ли толкнули – много ли старухе надобно? Вот и слегла…

– Серьезное что-то?

Михайла почти не помнил старуху, которую задел, оттолкнул, но… Если там что-то серьезное, то Устя может на него потом разозлиться. Вдруг ей эта женщина чем-то дорога?

– Да уж и не знаю. Устинья вокруг нее все время хлопочет, по ночам встает, вину заглаживает.

По ночам встает. Явно эта нянька ей дорога. А еще…

Если она ради няньки вот так носится, то ради любимого и вовсе горы свернет. Наверное. Заботливая…

– Какую ж вину?

– Так ей на ярмарку хотелось, боярыня и разрешила. А тут вишь как получилось! Дочь боярыня выпорола, конечно, и вот няньку выхаживать приказала.

Выпорола?!

Его Устинью?!

Гнев снова полыхнул алым пламенем. Михайла еще обаятельнее улыбнулся и принялся расспрашивать дальше.

Куда боярышни ходят?

Кто приходит к ним?

Может, лекари бывают? Травницы какие? Случается ведь и так, что девка порченая, но об этом никому и не скажут?

Холопка отвечала охотно. И еще одна монетка только подстегнула ее откровенность. Так что Михайла через пару часов знал все о семье Заболоцких, даже то, чего они сами о себе не ведали.

Оставалось только придумать, как правильно распорядиться знаниями. Но Михайла справится, он умный…

И сильно огорчала мысль, что в ближайшее время Устинью он не увидит. Если она никуда не ходит, разве что с матерью и в храм… может, сходить туда?

Конечно, его красавица будет на женской половине, но увидеть-то он ее сможет?

Надо, надо сходить к заутрене. Давно не был [19]19
  К вопросу о свободе женщин в допетровской Руси. В гости друг к другу они ходили достаточно спокойно, и любовников заводили, и храм посещали. Исключение составляли самые богатые и знатные, вот там могла идти речь о глухом тереме. А не слишком богатые семьи на это смотрели проще.


[Закрыть].

* * *

– Теодор, мин жель, ты сидишь такой печальный! Так нельзя!

Рудольфус, напротив, был само обаяние. Улыбался, жестикулировал…

Фёдор смерил его злым взглядом:

– Чего тебе?

Рудольфус не обиделся:

– Ты так печален из-за той красавицы?

Фёдор неопределенно хмыкнул.

Если признаваться самому себе – да! Боярышня его всерьез заинтересовала, но сделать-то он не мог ничего! Куда он – на подворье поедет? Когда хозяина дома нет?

Девок позорить? Себя на посмешище выставлять?

Что еще брат скажет? А матушка?

Ой не одобрят. Ругаться начнут, нотации читать… а будешь возмущаться, так еще и вдвое достанется! Сиди и слушай, молчи и кивай!

Приходилось сидеть ровно и ждать… чего? За подворьем следил приставленный специально человек, ежели боярышня куда отправится, он к Фёдору прибежит скорой ногой, но пока порадовать царевича было нечем.

– Что ты хочешь, Руди?

– Теодор, мы тебя все ждем. А в «Лилии» приехали новые девушки. Не желаешь познакомиться?

– Нет, – буркнул мин жель Теодор. – Не желаю.

– Все друзья уже там. И твой дядюшка тоже.

– И что?

– Теодор, укрась собой нашу компанию? Когда рядом нет доброго друга, и вино пьется хуже, и девушки не столь красивы!

– Не хочу. Сами веселитесь.

Руди вздохнул. И в стремлении уговорить царевича совершил ошибку.

– Тео, так нельзя…

Фёдор посмотрел на друга злыми глазами.

– Чего тебе? Ясно же сказал – не хочу! Сгинь! А ты, – взгляд на слугу, – еще вина! Живо!

Руди укоризненно развел руками и вышел. Потому как мин жель вполне мог в любезного друга и табакеркой запустить. Или кубком. Что под руку попадется. А чего он тут ходит? Когда друг в плохом настроении?

И как его развеять?

Мальчишка, который принес Теодору новый кувшин вина, ловко подвернулся под ноги Рудольфусу:

– Господин, подожди уходить?

Руди прищурился и внимательно поглядел на Михайлу.

– Чего тебе, мальчик?

– Это царевич сгоряча сказал, что не поедет. Вдруг да передумает?

– Хм?

Хитрая улыбка мальчишки… да уже, считай, юноши, Руди понравилась.

– Ты знаешь что-то полезное?

– Я очень полезный, – сообщил юноша. Прихватил бутылку и исчез за дверью комнаты.

Руди пожал плечами и решил подождать. А вдруг?

* * *

Михайла, конечно, рисковал. Но… ему позарез нужен был царевич. А коли так…

Вот он бутылку принес, открыл, подождал кивка, разрешающего наливать, и словно мимоходом:

– А боярышня Устинья Алексеевна вина не любит. Называет злым зельем.

Бутылка с зельем полетела в одну сторону, кубок в другую, а Фёдор воззрился на Михайлу злыми глазами:

– Что ты о ней знаешь? Что смеешь знать?

Михайлу такие мелочи не смутили.

– Прикажешь рассказать, царевич?

– НУ! – злобно рыкнул Фёдор.

– Там рассказывать-то мало, – развел руками Михайла. – Все слуги, которых я расспросил, говорят, что тихая она, домашняя, родителям очень послушна, а отец у нее суровый. Была б его воля, сидела б боярышня в тереме, да денег в семье не так много.

Фёдор внимательно слушал.

– Мать там по хозяйству хлопочет, а дочери рукоделием занимаются, в церковь с ней ходят. В это воскресенье к заутрене обязательно пойдут.

Фёдор сверкнул глазами:

– Храм какой?

– Святого Лазаря, царевич. Я уж разведал и где боярыня стоит обычно, и с какого места она виднее. Не желаешь сходить?

– Желаю. – Фёдор и не заметил, как перестал гневаться. Смазливый наглец оказался полезным, можно было его и потерпеть. – А что она еще любит? Чего не любит? Садись, рассказывай.

– Я ж там не так много времени провел, царевич, – потупился наглец. – Когда б ты мне приказал про нее все разузнать, я б тебе все и доложил. А так – что смог. Что няньку свою она очень любит, знаю. Что мать ее посекла за поход на ярмарку. Что приставила няньку выхаживать, пока та не оздоровеет…

Фёдор стиснул кулаки:

– Посекла?

Почему-то эта мысль вызвала гнев.

Никто, никто не смеет причинять ей вред… кроме него.

Помстились на миг умоляющие серые глаза, наполненные слезами, толстая рыжеватая коса, намотанная на кулак, гримаса боли, искривившая губы… Фёдор ощутил, как ожило естество…

Михайла внимательно наблюдал за царевичем. И увиденное ему не нравилось.

Неравнодушен он к боярышне. Это плохо. А хуже еще другое. Что любовь его… и сам царевич нездоров, и любовь у него такая же. Уж Михайле-то оно виднее, не первый такой на его пути.

Иные день прожить не могут, чтобы плетку в ход не пустить…

Фёдор, кажись, из таких. Надо еще приглядеться, но…

– Боярышня потом плакала, но повторяла, что сама виновата. Когда б ей варенья из рябины не захотелось, нянюшка ее была б здорова. Царевич, не позволишь ли слово сказать?