Текст книги "Поющий тростник"

Автор книги: Галина Галахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Все, что кипело на сердце, выложил Пиня на бумагу и почувствовал себя еще более свободным, чем раньше. Ему петь захотелось, и он запел свою книгу, а она лежала, драгоценная, близко-близко, в его руках.

Он натянул снова ранец на плечи и, окрыленный, бросился бежать в школу, искать читателей бросился. Читатели, знавшие Пиню как простого смертного, сидели перед школой на ступеньках и скучали. Они, семиклассники, прогуливали урок литературы, который вела у них Лина Ивановна. У них с нею были принципиальные расхождения по части литературы. Она им все про Пушкина да про других говорила, а про Высоцкого ничего им не рассказывала, а они только про него знать хотели, они все его песни знали и пели их по вечерам у своих и чужих домов.

Это были те самые семиклассники, которые ко всему на свете относились с большим интересом, которым до всего было дело. Это они дали прозвище Жирафе, они приняли в свою хоккейную команду Носорога, они пугали Саню в уборной, ставили подножки Лене Травкиной, передразнивали Аллу, когда она зевала, учили курить Вадика и свистели, когда проходил мимо них Миша, обзывали его "маэстрой". Наконец, они млели от восторга, когда видели перед собой Пиню. Они обожали его до такой степени, что старались, завидя его, сыграть вместе с ним целый спектакль.

Пиня, прижимая тетрадь к боку, шел навстречу им и пел. Лицо его, некогда воинственное, размягчилось и вроде бы увеличилось в размерах – сплошное поющее лицо.

– Стоп! – преградил Пине дорогу Фаза, вытянув длинную, самую длинную в школе ногу, считая и десятиклассную и учительскую.

Пиня споткнулся о ту ногу и сел на нее, как на перекладину.

– Куда несетесь, господин Пиня? Уже второй урок!

Пиня был до того взволнован, что пропустил мимо ушей всегда смущавшие его слова, на которые он неизменно отвечал всегда одно и то же: "Я не господин! Я советский!"

Эти старшеклассники из компании Фазы приметили его ранней осенью, в первую неделю его школьной жизни. Они окружили его толпой, а Фаза опрокинул его вверх тормашками, поставил на голову и спросил:

"Как звать, товарищ промокашка?"

"Пиня звать, а по-полному – Пинелий", – ответил гордый своим именем Пиня, хотя и стоял вниз головой.

Фаза поставил его как надо и схватился за живот:

"Умираю!"

"Пинелий!" – заржали старшеклассники хором.

"И-го-го!" – неслось по коридору.

Сбегались на гогот остальные, наваливались друг на друга и спрашивали:

"А что? А что такое?"

"Его зовут Пинелий, он не иначе – грек, если не из Римской империи. Послушай, откуда ты к нам просочился, философ?" – теребили его старшеклассники, Устроившие возле него игру в испорченный телефон.

"Нет, – сказал Пиня, – я не философ, я совсем наоборот, я русский". Ему было приятно внимание больших мальчишек, и даже смех не обижал его. – Мой, отец придумал назвать меня так! А имя произошло от моей мамы, ее зовут Нелли, и числа одного, пи, ну которое весит три целых и четырнадцать сотых, как я, когда родился. Папа рассказывал это и еще рассказывал, что долго пробивал, чтобы назвать меня так, пробил все-таки".

Рассказ Пини облетел всю школу. На него приходили смотреть даже гордые десятиклассницы, которые по своей гордости обращают на первоклашек не больше внимания, чем на снежки, которые им бросают вслед все мальчишки школы от мала до велика.

Смотрели на Пиню, как на большую редкость, а он не загордился, по-прежнему был в обращении прост и всем желающим повторял свой рассказ.

– Знаете, ребята, я книгу написал, – не справлясь с дыханием, сказал Пиня. – Фаза, а чего нога у тебя тощая, сидеть больно? – заметил он тут же.

Фаза подкинул его на ноге вверх. Пиня растянулся, и тетрадка вывалилась у него из рук.

– Читайте! – разрешил Пиня, когда увидел тетрадку в руках у Фазы. – Может, переделать чего надо? Критикуйте меня, не бойтесь, я не обижусь, стерплю.

Можно было засмеяться. Смешной первоклассник Пиня, весь смешной, хорошо над ним подтрунивать, светло становится на душе! Но никто не засмеялся, стянуло им всем от зависти рты, губы засохли, не получалось обычного смеха.

"Книгу написал", – пронеслось у всех одновременно в голове. Такое им на ум не приходило, а ему пришло – силен бродяга! Им жить скучно, а выход, оказывается, есть – надо книгу писать! Уж им-то, во всяком случае, есть чего написать; побольше, чем Пиня, живут на свете. До чего же шустрый нынче первоклассник пошел! Один книгу написал, ведь только читать выучился, всего-то полгода ездит авторучкой по бумаге, другой, говорят, рояль чуть не ухлопал, как на нем играл! Надо же, во дают!

– Читай, Фаза, вслух!

Затихли. Тишина, какой в классе не бывает. Фаза прочитал.

– Да! – сказали старшеклассники. – Здорово! Главное, коротко, а сколько характеров отразил, судьбы людские начирикал, мороз по коже! Ты чей, Пиня, наследник, на ком воспитывался?

– Я знаю сам, что некультурный, никто меня сейчас не воспитывает, мама в больнице, а отец работает или переживает. Может, про Саню вычеркнуть, что он дурак, скажите, я доработаю.

– Ничего не надо дорабатывать! Изъять, конфисковать его произведение для истории и повесить под стеклом в вестибюле, пусть все его читают.

– Разрешите, мой молодой друг, товарищ писатель, взять у вас интервью для стенгазеты или для радиогазеты? – сказал подхалимским голосом Фаза и изогнулся перед Пиней в три погибели. И волосы его, длинные и прямые, упали на ступеньки.

– Чего? – испугался Пиня. – Больше взять у меня нечего, кроме тетрадки, да и то она по русскому! Не бери у меня ничего, Фаза!

Фаза брезгливо отстранился от испуганного Пини:

– Ничего материального мне не нужно! Расскажи те, что вы читаете, на чем выросли?

– Читаю? Недавно прочел сам "Курочку-рябу" и сказку "Три медведя". Это про Машу, как она к медведям завалилась. "Мойдодыр" читал, а сейчас пока читать некогда, по хозяйству всё, тарелки мою. Ну я пошел, а то совсем я опоздал, а тетрадку себе берите, я все помню!

Пиня отправился в школу, а они остались сидеть всё на тех же ступеньках лестницы и сочинять про себя свои книги. В уме у них хорошо получалось, но стоило им вечером дотронуться пером до бумаги, как мысли их превратились в тяжелые камни и чувство юмора, не покидавшее их никогда, вдруг изменило им. И они, сидя перед чистыми тетрадками, так ничего в них и не написали. Не пришло еще для них время, не зажегся в них огонь вдохновения, который зарождается в недрах души в момент сильного душевного переживания, как случилось с Пиней.

Пиня, признанный старшеклассниками как большой писатель, явился к концу второго урока. Без разрешения он сел за свою парту и начал разбирать ранец.

Наталья Савельевна лишилась на мгновение дара речи. Потом тихо спросила:

– Глазов, что случилось? Кто ты такой, чтобы входить так в класс?

– Я писатель, Наталья Савельевна. Я только что написал книгу. Ее отобрали у меня для истории старшеклассники, – не вставая, сказал усталым и осипшим голосом Пиня Глазов.

Наталья Савельевна, пораженная, совсем растерялась. Она помолчала, собираясь с мыслями, с духом, а потом, не обращая внимания на Пиню, сказала расшумевшемуся классу:

– Через два дня пойдем с вами на прогулку и посетим дорогое для всех нас, ленинградцев, место. Кто будет шуметь и отвлекаться на уроках, тот не пойдет. А кто опаздывать будет, тот наверняка не пойдет, несмотря на то что писатель!

– Не буду опаздывать, – сказал Пиня, – я совсем нечаянно!

Больше Пиня не опаздывал, больше не писалось ему в дороге, и он остался пока автором одной первой книги своей. А что дальше его ждет – не смогла предусмотреть Наталья Савельевна, не хватило у нее фантазии для Пини Глазова.

ШЕСТВИЕ ПЕРВОКЛАССНИКОВ

Тридцать шесть первоклассников, возглавляемых Натальей Савельевной, – шествие замыкала мать Маши Соколовой – вышли на улицу. Улица была весенняя, пахло дымом, кто-то жег мусор у дороги. Обычным мирным дымом пахло, а Наталье Савельевне вспомнился дым пожарищ, дым войны, вспомнился Ленинград – голодный, израненный, непобедимый. Даже позже – в сорок пятом, в апреле, когда тоже была весна и солнце, то же самое солнце, что и сейчас, деревьев было мало. Зато теперь, еще прозрачные и едва уловимо зеленые, деревья встречали людей на каждом шагу, соединяя, объединяя их со всей природой, от которой отстранял их город. А люди не хотели отстраняться, они хотели быть вместе и, где только можно, сажали деревья, сажали цветы и тем самым словно возвращались в леса, откуда когда-то вышли, пока не позабыли себя. Но навсегда об этом позабыть нельзя, как нельзя позабыть навсегда о войне, которая пронеслась над землей.

Глядя на те годы сквозь толщу прошедших двадцати восьми лет, Наталья Савельевна впервые почувствовала себя способной осмыслить то, что было, поделиться со своими учениками тем, что она пережила в те годы, что пережили в те годы ленинградские дети, все ленинградцы. Все, что она рассказала ребятам, потрясло их до глубины души, и они упросили ее свести их на Пискаревское кладбище, где – они уже знали – похоронены многие тысячи ленинградцев. Вначале она сомневалась – стоит ли? – слишком маленькие, но дотом подумала и решила: пойдем!

И вот они шли на Пискаревское кладбище, парами, крепко вцепившись друг в друга, впервые шли на кладбище. Страшно. Шли и молчали от страха. Наталья Савельевна знала, что они боятся, знала, о чем они думали. А думали они про покойников, которых они и в глаза не видели, но знали, что их надо бояться, что они могут выскочить в любую минуту и напугать.

Наталья Савельевна от волнения почти не видела их побледневших лиц, но она знала, что делала, и вела их, притихших и молчаливых, в скорбный сад человеческой памяти, для того чтобы связать их сегодняшнюю счастливую жизнь с судьбой тех людей, которые легли здесь, чтобы остаться бессмертными.

Первоклассники шли по центральной аллее. Светило вездесущее неистребимое солнце в ослепительно голубом небе. Они шли по красной земле, а навстречу им поднималась и уходила в небо женщина в бронзе. Плакучие ивы с черными стволами удерживали над собой облака зеленого дыма, выбивались из почек молодые листья, звенели иголками голубые ели, и светло было кругом и чисто, как на небе.

– Да! – сказала Наталья Савельевна. – Под этими плитами спят вечным сном герои. Они отдали нам свое счастье, и мы должны их помнить. Мы получили в наследство их горе и страдания, стойкость и мужество, они – частица нашей родины. Поклон им от нас!

– Да! – дружным хором сказали первоклассники и склонили головы. До земли они не умели кланяться, они были современными людьми.

Никто из них уже ничего не боялся. Никому не было страшно. Был ветер весны, и было ощущение большой высоты, где гуляют облака и летают самолеты, и были почему-то слезы на холодных от ветра щеках, хотя плакать и не хотелось.

"Этот день не уйдет из их памяти никогда, не порастет травой забвения, потому что свершилась связь времен: с этого дня они не только чьи-то дети, ученики чьи-то, они все – дети своей Родины.

Обратный путь занял гораздо больше времени, чем путь на кладбище. Первоклассники устали от сильных Впечатлений и от длинной прогулки. Алла Щукина захныкала и готова была проситься на руки, да не знала – к кому. Давали себя знать утомительные кружки. Саня Иванов все отставал и отставал, пока не очутился рядом с Жирафой и ее мамой. Жирафа все не могла успокоиться от впечатлений и без умолку пересказывала их маме, которая слушала их невнимательно, углубившись в собственные мысли.

Вначале Татьяна Соколова противилась походу "туда", но ее уговорила Маша, которая целиком была на стороне Натальи Савельевны, ставшей для нее еще более главным регулировщиком жизни, чем мама и даже папа. Частые напоминания: "Так сказала Наталья Савельевна", "Так велела Наталья Савельевна"-уже заронили семена ревности в души некоторых мам, в том числе и в душу Татьяны Соколовой. Но авторитет Натальи Савельевны был настолько силен и незыблем, что им пришлось потесниться в своих чувствах и, мало того, самим незаметно подпасть под ее влияние, и почувствовать это, и обрадоваться этому. Вот какая метаморфоза!

Первоклассники уже на полпути домой и думать забыли о том, где они только что были. Наталья Савельевна это заранее знала. Но она знала также и то, что ничто бесследно не пропадает, что в необходимый момент вскроется память, как лед на Неве, и мысли и чувства, доселе дремавшие, обретут силу и помогут в трудную минуту.

Первоклассники, несколько разочарованные, что ничего страшного с ними не произошло, как подсказывало им разбушевавшееся воображение, переключили свое внимание на чтение вывесок. Они читали, читали и вдруг прочитали: "Родильный дом".

Наталья Савельевна, углубившаяся в свои невеселые мысли, услышала их слова и вздрогнула, хотя, по существу, вздрагивать было не от чего. Действительно, шагах в десяти от них, окруженный большим забором, стоял пятиэтажный дом. Наталья Савельевна взглянула на окна второго этажа и увидела женщину, которая с высоты своего положения смотрела на мужа, размахивающего руками, кричащего ей что-то непонятное. По всему было видно, что мужчина находился в состоянии, совершенно ему не свойственном. Женщина подняла на руки сверток и показала его мужчине. По легкости, с которой она его подняла, Наталья Савельевна догадалась, что это кукла, на которой учат молодых матерей пеленать детей.

Когда мужчина увидел, что жена перевернула его ребенка вниз головой и напрочь забыла про него, продолжая что-то говорить ему, мужу, он повернулся и бросился бежать. А Пиня Глазов закричал:

– Папа! Папа! Маруся!

Первоклассники тоже закричали: к – Смотрите, Маруся! Какая маленькая Маруся!

Отец Пини бросился домой писать жене письмо. В письме он угрожал ей разводом, если она будет так обходиться с ребенком. Этим он поверг в состояние длительного веселья десять счастливейших женщин в палате, где лежала его жена.

Нелли Николаевна увидела в толпе первоклассников своего сына, замахала ему руками, а он стал кричать как резаный: "Мама! Мама!"

Но, видимо, приспела пора кормить Марусю, и Нелли Николаевна исчезла из поля зрения, наказанная в недалеком будущем двумя лишними неделями, которые она проведет в родильном доме за свое слишком долгое стояние у открытого окна.

Наталья Савельевна и Татьяна Соколова, не отрываясь, смотрели на окно, где только что была мать Пини, и думали о своем. Наталья Савельевна завидовала жителям второго этажа и очень хотела быть на их месте. Хотелось снова окунуться в состояние просветления и любви ко всему живому на свете, как это было в ней когда-то в этом доме. Татьяна Соколова остановила глаза на пятом этаже, самом беспросветном из всех, противоположном, враждебном остальным этажам и людям. Вспомнила себя там и подумала, что скорее станет матерью-героиней, чем еще раз очутится там, измотанная, опустошенная, себе ненавистная.

Первоклассники устали задирать головы, устали впоминать Марусю и принялись тут же решать проблемы деторождения, причем наибольшую осведомленность выказали девчонки – наследницы Лены Травкиной.

Наталья Савельевна, услышав их рассуждения, скала:

– Дело совсем не в том, как человек рождается, а какое это счастье, что он начинает жить, чувствовать и думать! В этом доме на втором этаже есть детская комната, где лежат сейчас, как полешки, ребята, Как и вы лежали когда-то, способные только есть и кричать. Но пройдет время, и они займут ваши места в первом "А", а вы займете чьи-то места на заводах и в институтах. И так будет всегда, пока есть на земле такие люди, к которым мы с вами только что ходили на поклон.

– Наталья Савельевна, я домой пойду, – сказал Пиня Глазов, – у нас дела с папой и всякое разное хозяйство.

– Иди, Пиня! Иди и передай от всех нас привет твоей маме. От всех нас, первоклассников.

Пиня убежал. Первоклассники пошли домой, а вечером они мучили родителей вопросами насчет рождения детей и приставали к ним, чтобы у них кто-нибудь родился.

ИСТОРИЯ С БОЛЬШИМ ЧИСЛОМ НЕИЗВЕСТНЫХ

Ученик первого "А" класса Вадик Васильев школу посещал скорее редко, чем часто, и старшеклассники, когда видели его в школе, сообщали друг другу: «Вот идет Главное Неизвестное!»

Вадик не улыбался им в ответ, не то что Пиня, не уважал их и готов был в любую минуту броситься на них, как рысь, защищая себя от нападок.

"Хорошего от него не жди – говорили про него все те же старшеклассники, которые хозяйничали в первом "А", как в своей коробке с красками. – Мрачный он и таинственный, не знаешь, что ему на ум взбрести может".

У Вадика не было отца. Жил он с матерью, известной на всю улицу Нонкой Кукушкой. В жизни он был предоставлен самому себе. Когда хотел, посещал школу; когда настроения такого не возникало, оставался дома или на улице, в зависимости от погоды. Желание посещать школу рождалось у него, как правило, не чаще двух раз в неделю, поэтому остальным первоклассникам, замученным родительскими заботами, он представлялся вольным стрелком, диким человеком.

По внешнему виду он весьма отличался от ухоженных одноклассников. Он скорее походил на ученика мистера Феджина, к которому попал на выучку Оливер Твист. Ходил он всегда оборванный, грязный и голодный, и трудно было на таком мрачном фоне представить его мать, молодую, розовую, чистую, которая и внимания-то на него обращала ничуть не больше, чем на недогоревшую спичку или на окурок сигареты. Окурки эти в большом количестве ежевечерне падали со скатерти на пол, и подзагулявшие Нонкины гости втаптывали их в паркет, который на другой день с утра Вадик отмывал к следующему приему.

Вадик тер пол, мыл грязную посуду и во время этой работы думал о своей жизни – почему она у него особенная, а не простая, как у Носорога, или у Мишки Строева; они и понятия-то не имели, что такое вымыть за собой тарелку, не то что мыть те тарелки за других, тем более за пьяных. Не мог решить Вадик той не математической задачи. Кроме дурной славы, что преследовала его мать по пятам, не знал он никакой причины.

А причина была, глубоко упрятанная. Давно замели ее семь снегов, семь осеней упали на нее красными кленовыми листьями, семь дождей били ее, семь лет печатали ее июльским солнцем, как будто ничего и не было. А была, была некая причина, в результате которой проник на белый свет Вадик. И случилось это тогда, когда его матери было восемнадцать и она училась в школе.

В тот день, когда сломалась Нонкина жизнь, когда начался проблеск Вадиковой жизни, она пришла на день рождения к своей школьной подруге. Там она повстречала некоего человека по имени Аркадий. Он был старше всех, лет на десять старше, и с интересом разглядывал приятное общество десятиклассниц.

Когда взгляд Аркадия упал на Нонку, которая сидела напротив него, он забыл про жену, которую только что свез в дородовое отделение больницы, забыл, что случайно и бесцельно зашел к двоюродной сестре, У которой был день рождения. Он смотрел на девушку и узнавал ее, это она снилась ему по ночам, когда он, тоже десятиклассник, мечтал кого-нибудь полюбить. Снилась та девушка ему во сне, но он не нашел ее, не Дождался, не посчастливилось. Она в первый класс пошла, а он школу оканчивал. Зато сейчас он нашел ее, и пропасть, та пропасть в возрасте, сейчас не могла быть помехой.

Аркадий пересел к ней, они пили вино и скоро знали почти все друг про друга. Мальчишки и девчонки вокруг говорили о выпускном вечере, подсмеивались над одноклассником Андрюшей, который не сводил глаз с Нонки, влюбленный в нее с первого класса.

Нонка сквозь джазовые ритмы и песни ловила на себе завистливые взгляды подруг, будущих женщин, и у нее кружилась голова от успеха. От вина и внутренней ней свободы, которая вознесла ее над подругами, она разгорелась и принялась болтать без умолку. Аркадий отвечал ей что-то, смеялся, и они не замечали никого вокруг, и хорошо им было вдвоем, и наговориться они не могли.

Пошли танцевать. Он привлек ее к себе, и она, на миг освобождаясь от его голоса, – только музыка, он и она! – приникла к нему – так вышло! – и он крепко сжал ей руку.

Ей бы испугаться в ту минуту! Она и про жену его уже знала, не скрывал он про жену, и что скоро у них ребенок будет – тоже не скрыл, но она руки своей не выдернула. "Ну и что!" – подумала она, воспитанная в большой строгости, впервые выпущенная строгими родителями на вечеринку, где будут вино и кавалеры.

Нонкина подруга упросила свою мамашу, Аркадиеву тетку, оставить их одних: "Что мы, маленькие в самом деле, уже школу кончаем!" Мать уступила просьбам дочери, но уходила из дому в кино с трепетом душевным. И когда попался ей в дверях Аркадий, она, радуясь удаче, оставила его в роли надсмотрщика.

Аркадия, вот кого должна была опасаться тетка, потому что он был опаснее школьных кавалеров – как волк, проникший в овечье стадо! Отправив жену в больницу, он ощутил себя свободным, как будто жены у него и не было, как будто и ребенка у них не будет. А тут еще Нонка – сон наяву!

Они танцевали снова и снова, и Аркадий опять заговорил, про то, что никогда ему с женой так легко не было, никогда она его к себе не влекла.

Нонка слушала его с тем вниманием, с каким люди, идущие по болоту, слушают зловещее чавканье под ногами и оглядываются вокруг – куда бы ступить, а ступить некуда. Ее заворожило, что незнакомый ей человек раскрывается перед нею, как книга, где самая суть написана, и что говорит он с ней иначе, чем она привыкла.

Десятиклассники уселись вокруг стола и запели про любовь. Аркадий и Нонна танцевали, и лица поющих освещали их, как прожекторы. Одно только лицо не светилось, Андрюшино лицо, раненное изменой. Пока он собирался встать и подойти к танцующей парочке, та куда-то исчезла. Он набросил пальто и побежал за ними… Догнал их на лестнице, проскочил несколько ступенек ниже их, остановился, обернулся исказал:

– А как же я, Нонна? – Нонна как бы вспомнила его заново, вспомнила десять томительных лет его любви.

– Андрюша! Я про тебя совсем забыла! Как же так? – И Нонна коснулась рукой его щеки, и он как преграда потерял всякий смысл.

"Дурак, дурак! – пронеслось у него в голове.-Как я мог допустить это? Ведь он же проходимец. Ее нельзя отпустить с ним".

Андрюша взял Нонну за руку и потянул к себе. Аркадий чувствовал, что девушка уплывает из его рук. А ему так хотелось хоть ненадолго приспособить ее для себя, для освещения своей жизни, в которой мало было красок и света, поскольку хозяин был холоден и темен. Он захотел стать, хоть на несколько минут, другим – несумрачным, нерасчетливым, лишиться хоть на час проницательного своего ума, который твердил ему "брось", который рассчитывал его жизнь до мгновения, обрекая его на душевную пустоту и ненастье.

– Пойдем со мной, – сказал он девушке, – выбирать некого, разве это выбор? – И он указал на Андрюшу, мальчика, сгоравшего у них на глазах от внутреннего огня, настолько сгоравшего, что он и в размерах уменьшился.

И пропали они с Андрюшиных глаз. А Андрюша сел на ступеньки и заплакал.

На этом перекрестке жизни разминулись пути Нонки и всех остальных. И пошла она навстречу превратностям своей судьбы.

Аркадий поразил ее. В последнее время ей снились сны про сильного, красивого, настоящего мужчину, которого она полюбит. То были запретные сны, тайные, потому что дома держали ее под замком. Отец с матерью в ней души не чаяли и все делали, чтобы Только оставить ее в детстве, остановить время. Они никуда не пускали ее одну, все чего-то боялись.

…Аркадиева тетка крутилась после кино на улице, все на окна поглядывала, где свет то загорался, то гас. И как свет гас, тетка вскрикивала и бежала домой, перепрыгивая по нескольку ступенек сразу, но свет гас ненадолго, и она возвращалась на улицу, пока на той стороне не увидела Аркадия с девушкой.

"Никак Аркашка? – подумала она. – Да нет, Показалось".

Если бы тетка удостоверилась, что то были Аркадий и Нонка, она бы за ними побежала и развела их в разные стороны, так как знала своего племянника. знала, каков он был до женитьбы! Потом, когда Нонка не кому-нибудь, а только ей все рассказала, во всем призналась, она горько плакала и считала себя виновницей Нонкиной погибели. Перед смертью Нонкиной матери она пришла к ней и сама во всем призналась призналась, что недоглядела за ее дочерью. Нонкина мать, из всех добрых женщин самая добрая, простила ее, потому что она, тетка, как бы призвала в этот мир внука ее, Вадика. А он и есть их самое большое счастье. Так сказала Нонкина мать, тихо прощаясь с жизнью и оставляя после себя два живых существа – дочку и внука.

Но то случится через несколько лет. А пока Нонка не знала своей судьбы – печальной своей звезды.

…Много ходили Аркадий с Нонкой в тот вечер по городу, и темы для разговора у них находились. Аркадий поражался, что ему было интересно с девушкой, которая совсем умом не блистала, не то что его жена, Она, жена, одним умным своим умом и приковала его к себе – коллекционера умных умов.

А тот вечер запомнился ему, как лес весной, когда все кругом как в зеленом тумане. Шел снег, было холодно, и Аркадий сказал:

– Пошли ко мне, у меня никого!

Первое ее желание было не соглашаться. Часы показывали двенадцать, и она чувствовала себя Золушкой, которая должна вовремя вернуться домой. Дома ждали родители, охранники ее, стража. И возникло у нее против них возмущение.

– Пойдем! – согласилась она без повторного приглашения, и Аркадий, предчувствовавший ее отказ, поставил ее на одну ступеньку ниже в своем сердце. "Да это, видать, ей не в первый раз!" – подумал он с некоторой горечью, обнял тут же на улице и поцеловал. Тот поцелуй так отличался от мальчишеских, что она словно лишилась разума, обо всем забыла и стоялой к нему приникшая, как не она. Когда же в себя пришла – испугалась. Повернулась, чтобы бежать, но Аркадий потянул ее за руку к лестнице, и она пошла за ним, не думая ни о чем, просто пошла, продрогшая, присмиревшая от того поцелуя, желая быть как все.

Квартира была коммунальная. Аркадий сказал:

– Сними туфли!

Она покорно сняла туфли, и тут захотелось ей, такой как все, бежать обратно. Нехорошо стало ей при мысли, что слишком тихо идут они по коридору, – значит, что-то будет. Уронила она на пол туфлю, Аркадий чуть не растаял, не испарился от напряженного страха. Но в коридоре тихо было, никто не вышел, не зажег свет.

Он открыл дверь и с силой толкнул ее в комнату. Она ударилась об угол серванта. Он комнату закрыл, встал у двери и долго не мог отдышаться. А она комнату рассматривала и видела в темноте только контуры вещей. Вещи были враждебные, их повелительницей была другая женщина, и они, верноподданные, чинили Нонке, чужой, препятствия и, как умели, подставляли ей свои углы. Стул, на который она хотела опуститься, как бы нечаянно отъехал от нее, и она осталась стоять посредине комнаты, – береза на полу.

Аркадий бросился на помощь, видя, как ей одиноко в его доме, где еще утром царила другая. Он притянул Нонну к себе, снова поцеловал так, что она провалилась куда-то, потом поднял ее на руки и понес.

Видя его лицо над собой, она ужаснулась:

– Пусти меня! Какой-то ужас!

Обняла Аркадия за шею и стала плакать у него на груди, а он гладил ее по голове и утешал:

– Глупая, ничего не бойся! Ведь когда-то это должно было случиться!

Она обнимала его, а он вдруг почувствовал себя от нее далеким, тем надменным десятиклассником, который и головы не поднимет, когда мимо него пройдет первоклассница и поздоровается с ним.

Нонка, приобщившись к нему, возвела его в высший ранг своего человека, доверчиво принесла свою юность в его распоряжение. За те минуты, что провели они вместе, он стал совсем своим, и она думала теперь: "Мы с Аркадием".

Тихо и таинственно проделали они обратный путь, и Аркадий с облегчением вздохнул, когда они снова очутились на улице. Здесь он смягчился и, обняв ее за плечи, повел. Но она, узнавая знакомую улицу, отстранилась от него. Здесь он ей меньше был близок, чем в чужой той комнате. Здесь, на этом асфальте, она читала свои и Андрюшины следы.

Аркадий радовался, что все обошлось благополучно, что сейчас он доставит девушку по местожительству и все пойдет своим чередом. Потому что вроде б и ни к чему она ему, эта девушка. Но напрасно радовался Аркадий, думая, что никто их не видел. Соседка подглядела за ними. Она, одинокая женщина, можно сказать, всю жизнь ждала своего часа, и он пробил. Шел Аркадий в неведении, а она смотрела вслед, вы сунувшись из окна, невзирая на холод и снег. Аркадию показалось, что он избег свидетелей, но не та было, потому что никогда такого не бывает, чтобы про нас кто-нибудь чего-нибудь не знал.

Когда жена пришла из больницы, принципиальна, соседка все ей и выложила:

– А по коридору та без туфель шла, очень тихо шла, а что дальше было, можно и догадаться.

Проплакала целую неделю жена, потрясенная изменой, хотела уходить из дому. Аркадию пришлое клясться, что все это несерьезно: мороз на улице, ста рая знакомая, у нее двое детей. Поверила жена, но сын не поверил и пришел на свет до назначенного ему срока раньше за месяц, лишившись рекордного веса, получив всего 3, 14 килограмма.

Жена в больнице, а Нонна снова у него, соседка снова на посту. Ему скучно одному, Нонне без него невозможно, а перед соседкой – таинственный спектакль, и она в нем не последнее действующее лицо.

Как узнал тогда Аркадий, что сын у него родился, не обрадовался он, не пошел под окна родильного дома, не подавал жене тайные знаки, не чертил на асфальте буквы, чтобы дать отдохнуть охрипшему горлу. Плакала в больнице жена, плакал в детском отделении маленький сын, забытые главным для них человеком.

…В тот первый вечер, провожая Нонну домой, он решил про себя, что знакомство на этом и окончить, можно, у нее вся жизнь впереди, а он все-таки женат и, как ни говори, будущий отец. Хотел он ей еще раз напомнить о своем семейном положении, слова подбирал поинтеллигентнее, а тут вдруг машина прямо на них мчится. Они по асфальту бегут, а Нонка вдруг толкает его и говорит:

– Вон машина идет, перебеги перед нею дорогу, если ты меня любишь!

– Чепуха какая-то! – только и успел он сказать, чувствуя, как ноги ввинтились в асфальт и нет такой силы, которая заставила бы его шагнуть вперед. Она

же выбежала наперерез машине, неизвестно о чем думая, вспоминая кого-то, то ли отца с матерью, то ли мальчика Андрюшу. Во всяком случае, стояла она у носа такси, которое, как укрощенный зверь, остановилось, вздрогнув серым телом.

Выскочил из такси шофер и стал кричать на Нонку, поминая всех чертей на свете, и не только чертей. В машине сидела жена шофера Любовь Ивановна, на руках ее лежал в одеяле мальчик и спал. Шофер заглянул в машину – как семья? Семья была жива, а жена просто счастлива, что они в живых остались.