Текст книги "Поющий тростник"

Автор книги: Галина Галахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Шалости шалостям рознь! Нам шалости вашего Феди влетают в копеечку. Прошу вас, товарищи Гончаровы, принять меры со своей стороны.

– Уж я приму меры! – твердо сказал доселе молчавший Гончаров-старший. – Он будет у меня шелковым.

– Нет, нет, товарищ Гончаров, попрошу вас без физического насилия, я не это имел в виду. Поговорите с ним, внушите ему, да не один раз.

– Было, – устало сказал Федин отец.

Все это время Федя сидел смирно и с интересом слушал разговор родителей с директором, но, когда отец устало сказал "было", а мать сморкнулась в платочек, у него внутри что-то дрогнуло и сломалось, они посмотрел на себя и родителей со стороны чужими добрыми глазами и впервые ощутил неведомое ему раньше чувство стыда.

– Не буду! – сказал Федя и направился к выходу, не в силах терпеть больше эту сцену.

– А что ты "будешь"? – спросил директор. – Ты мне ответь, Федя Гончаров, зачем ты уронил картину, гордость всей нашей школы? И потом, куда ты собрался, я тебя не отпускал!

Федя остановился, напряг память и вспомнил, что картиной он вроде бы ничего такого не делал. Он разбежался, подпрыгнул и постарался достать до центрального богатыря, как только что это делали старшеклассники. Но не достал Федя центрального богатыря, а вместе с картиной съехал на пол, как на подносе.

Я не ронял ее, – честно сказал Федя, – она сама, и отвернулся к стене.

Вот видите! – сказал директор торжественно. Он к тому же и лгун. Мне, взрослому человеку, и то не уронить этой картины; значит, ты какую-то хитрость устроил, чтобы ее свалить.

Но Федя не соглашался, он стоял на своем.

– Ты, Федя, еще не понял, что все вещи в школе твои и твоих товарищей. Вся школа твоя. И картина твоя, и кабинеты твои, и книги в библиотеке тоже твои.

– Картина не моя, – перебил директора Федя. – Я бы такую не повесил. Я бы старшиновскую тройку повесил.

Директор удивился такому ответу, а Наталья Савельевна решила вмешаться в разговор, чтобы напомнить еще раз родителям про Федину успеваемость, которая оставляла желать лучшего, и про дисциплину, которая настолько плоха, что страшно подумать, и слова уже подобрала обидно вежливые, но вот еще раз взглянула на Федю, сосчитала, сколько взрослых в комнате, увидела Федино лицо, недоумевающее и странное, и ей стало стыдно за себя, что ока со всеми своими знаниями и любовью к детям оказывается бессильной против маленького мальчика, такого же обыкновенного, как остальные мальчики, и такого же, как они, необыкновенного.

– Федя, ты должен чуть-чуть измениться, – сказала Наталья Савельевна. – Тебе пора начать по-другому учиться и вести себя. Ты же неглупый человек! Разве ты со мной не согласен?

– Я согласен, – сказал громко Федя, и родители его вздрогнули и выпрямили спины.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал директор, разгладив морщины на лбу. – Желаю нам с вами, товарищи Гончаровы, пореже видеться по такому поводу, а чаще встречаться по-доброму, потому что интересы у нас общие.

Дома отец молча сдернул с себя ремень, защемил Федину голову между ног – и пошла наука. Учил отец за все по порядку, делая перечисления вслух. За один вечер получил Федя всю положенную ему сумму знаний. На следующее утро Федя отправился в школу тем же Носорогом, каким он не хотел больше быть. Весь день он провертелся на парте и был занят тем, как безболезненней сесть.

Наталья Савельевна с тревогой глядела на него и думала: "Я, я во всем виновата! Это из-за меня. Значит, нужно уходить из школы. Если не смогла победить Гончарова, значит, нужно менять работу".

На перемене Соколова спросила Федю:

– Ты что, Гончаров, как на углях сидишь?

– Точно. Меня отец вчера поджарил.

– Как это – поджарил?

– Ремнем, Соколова, ремнем!

– Ремнем? Да разве можно? Пиши на радио! По радио я много раз слышала, что детей бить нельзя. Там за тебя заступятся!

– Плохо дело: писать я не умею без ошибок, а если напишу с ошибками, то они еще и опозорят на всю страну. Ну ничего, я научусь скоро. Уж я постараюсь! А тебя драли когда-нибудь?

– Что ты! Ни разу!

– И меня тоже ведь не трогали, хотя было за что, между прочим. А вчера прямо ни за что! Знаешь, я тебе скажу одну вещь: очень обидно, когда тебя ни за что дерут.

– Хочешь, я тебе по русскому помогу? Я пишу хорошо. Может, мне написать?

– Спасибо, Соколова, спасибо! Я и сам научусь, я и сам напишу.

Стал Федя стараться, внимательнее на уроках слушать, к Соколовой чаще в тетрадь заглядывать, и сделал открытие, что можно в тетрадках и без клякс обходиться. Стал без клякс обходиться – отметки лучше пошли.

Удивился Федя, удивляться стала Наталья Савельевна, но молчала. Феде ничего не говорила, выжидала – может, Федя на старое повернет. Но не такой человек Гончаров, чтобы отступать: он и по диктовкам стал получать пятерки. Когда Наталья Савельевна не выдержала и похвалила Гончарова, он сказал: "Теперь всегда так будет!"

Уроки перестали ему казаться скучными, и он почувствовал большой интерес к математике, потому что Соколова особенно хорошо успевала по математике Слава Соколовой – лучшей ученицы первого "А" – не давала ему теперь покоя, и он изо всех сил стал тянуться за ней.

– Скоро, Соколова, тебя по всем предметам обгоню – сказал он важно.

– Очень за тебя буду рада, – ответила она.

– А тебе не будет завидно?

– А чему мне завидовать? Я же все равно буду хорошо учиться!

– А я бы завидовал. Я уже сейчас начинаю тебе завидовать.

– Завидуй на здоровье, если это тебе поможет!

Однажды Соколова вынула из портфеля толстую книгу, не похожую на те, что давали Гончарову в библиотеке. Крепко прижала она к себе эту книгу и с закрытыми глазами прошептала:

– Вот это книга, Гончаров, вот это книга!

Он вырвал книгу и прочитал: "Военная тайна".

– Дай, Жирафа, почитать!

– Я бы дала, да ты ее год будешь читать.

– А ты за сколько прочитала?

– Я-то? Я – за два дня.

– Значит, и я смогу за два дня.

Читать он начал в тот же день, удивив отца с матерью, которые насильно впихивали ему в руки книги, но больше чем на два предложения его не хватало. И сейчас он с трудом одолел два предложения.

Видя, как он мучается, мать сказала:

– Брось эту книгу, она толстая, буквы маленькие. Почитай лучше сказки.

– Буду эту, не мешай мне! – сказал Федя упрямо, и капли пота выступили у него на лбу. Но книга была для него за семью печатями, потому что читал он еще плохо и медленно. Она ему не открывалась, и в этот вечер он так и не узнал, что в ней поразило Жирафу. Целых два месяца он боролся с книгой, один раз он в ярости бросил ее на пол и топтал ногами, дважды засовывал в труднодоступные места, и все же доставал ее снова и принимался за чтение, и снова отчаивался, и вспоминал с уважением Жирафу, и твердил себе: "Раз Жирафа смогла, значит, и я смогу".

И в конце концов он прочитал свою первую настоящую книгу, и она оставила в нем такой видимый след, какой остается от реактивного самолета, уходящего в высоту.

В школу он пришел праздничный, так и сиял. Закатив глаза, прерывистым шепотом он сказал:

– Во книга, Соколова! Во книга! Хочешь я тебе велосипед подарю? Никому кататься не давал, а тебе подарю.

– Зачем мне велосипед? – удивилась Соколова. – У меня свой есть.

– Ну хочешь мою клюшку?

– Зачем мне клюшка? – еще больше удивилась Соколова.

– А ты, Соколова, все-таки многого не понимаешь, как я посмотрю.

Маша глянула на ободранную и выпачканную книгу и огорчилась:

– Ты что, грыз книгу, что ли?

Он засмеялся и кивнул:

– Вот, вот, я ее и грыз! Правда, Жирафа. Ты хорошо придумала.

– Знаешь, Гончаров, не мог бы ты мне птицу подарить? Мне один раз синица на плечо села, и я ее чуть не поймала. Очень хочу синицу.

– Уж мне бы она на плечо не села! Птицы, они; тоже не дураки. Нет, пожалуй, птицу мне тебе не подарить…

С того времени Гончаров пошел в гору. Наталья Савельевна в себя от удивления прийти не могла. Завуч поздравлял ее с победой, но она не принимала его поздравления, так как не видела своей заслуги. Ей казалось, что восхождение Гончарова в отличники произошло само собой.

Но Наталья Савельевна напрасно отстранялась от этой победы. На самом же деле это она делала погоду в первом "А", и по ее воле там всегда была веснам и Гончаров только принял на себя солнце ее доброты и пророс, как подснежник. Все первоклассники были причастны к его победе, хотя они сами того не знали. Они были тем дружным хором, из которого вырастают свои удивительные и прекрасные солисты…

Хотя успеваемость у Гончарова наладилась, дисциплина оставалась прежней. Самолюбивый и своенравный, он не хотел считаться с товарищами и часто их обижал. Особенно острые стычки происходили у него с Леной Травкиной, которая и дня не могла про жить, чтобы не вызвать Гончарова на драку.

– Наталья Савельевна! Гончаров мне вену на руке так зажал, что я дышать не смогла!

– Гончаров! Что у тебя за повадки! Почему тебе доставляет удовольствие причинять боль своим товарищам? Оставь Травкину в покое, предупреждаю тебя!

Гончаров остановился, тяжело дыша. Он был красный глаза его горели яростью, и он бил ногой в пол, как настоящий носорог.

Чего она говорит, что я все у Жирафы списываю! Я ей еще не так двину!

Наталья Савельевна развела врагов по разным углам и оставила после уроков. Она посадила их рядом и заставила делать заготовки для урока труда. Целых два часа они мирно работали бок о бок. И только сейчас Наталья Савельевна поняла, почему Травкина не может пройти равнодушно мимо Гончарова, все задирает его. Если бы эти маленькие люди, сидевшие сейчас напротив нее, были постарше, она бы нашла, что им сказать. Она бы рассказала им, как нечто подобное произошло с ней, как она сама стала жертвой одного маленького человека, который всегда ходил с ободранными коленками. Она и сосчитать не могла, сколько раз плакала от его кулаков, пока однажды он отчаянно, как признавался в разбитых стеклах и прочих напастях, не сказал: "Да это я люблю тебя, Наташка!"

Она очень удивилась тогда – как же так? Но герой стоял, склонив голову, и повторял, как заведенный, одно и то же: "Это я!" Его признание обернулось для нее высокой температурой и мыслью, что она теперь какая-то не такая. А виновник болезни бросал ей в окно белые мясистые ромашки и краденые горькие огурцы, посыпанные грязной солью из его карманов.

Так навсегда и остался в ее памяти горьковато-соленый привкус первой любви, и он нисколько не изменился, когда она сама, стоя под высокой сосной, сказала всем известные слова одному человеку, который промолчал и ушел из ее жизни, как когда-то потом она Ушла из чьей-то другой, передав тому другому, как по наследству, ощущение остолбенелости и горько-соленых слез…

Ничего не сказала Наталья Савельевна своим непримиримым ученикам, только, улыбнувшись, покачала головой, только от души им позавидовала.

– Наталья Савельевна, Гончаров мне на ногу наступил!

– А чего она мне в ухо шипит?!

Все шло своим чередом. Первоклассники справлялись со страшными неравенствами, научились слитно читать, выучили много новых стихотворений. Границы мира для них расширились, и они продолжали свой поход по великой математике, решая задачи тремя способами, над которыми даже родители ломали по ночам головы в своих тревожных взрослых снах.

Наталья Савельевна работала с большим подъемом и малыми ошибками. Гончаров прочно занял место в ее сердце, и былая хорошо скрытая неприязнь к нему сменилась чувством волнения за него и горячей заинтересованностью в его судьбе. Только как же помочь ему преодолеть свирепость? Его жестокие игры, драки принимали характер катастроф. Он устраивал побоища, не зная чувства пощады. В эти драки он сумел втравить Саню Иванова – самого безответного и безобидного из всех самых безобидных первоклассников.

Причина, по которой Гончаров стал яростно преследовать Саню, заключалась в том, что Саня сдружился с Соколовой. Саня принимал от нее почти материнскую заботу. Она заставляла его съедать до конца горячий завтрак, поправляла и застегивала куртку. На вешалке помогала Сане одеваться и натягивала на его плечи тяжелый ранец. Гончаров не мог понять их неожиданной тяги друг к другу и делал все что мог, чтобы ослабить эту дружбу, считал себя жестоко обманутым. Ведь Жирафа – лучшую книжку на свете дала почитать ему первому – значит, он и есть ее самый первый товарищ! Она просто права не имела никому больше говорить про эту книжку. А она говорила Сане про нее и даже читала ему вслух на перемене – он сам это слышал, собственными ушами, и сердце у него от этого чтения куда-то укатилось.

Вот и стал он Саню задирать. Но Саня по обыкновению струсил и на слова Гончарова: "Будешь приставать к Жирафе?" – отвечал: "Не буду!" Но от Жирафы не отходил и за это каждый день ходил битый.

Как-то раз в школу приехал психиатр для освидетельствования некоторых детей. Наталья Савельевна решила показать ему двух своих учеников – Гончарова, пугавшего ее своим диким и необузданным нравом, и Саню, который был в классе самым лучшим двоечником, несмотря на бесчисленные ее попытки столкнуть его с этого пьедестала. Вездесущая Лена Травкина непонятным образом узнала о намерение Натальи Савельевны и расписала ожидаемый визит в самых подходящих для такого случая красках.

Наверное, поэтому Федя бился в руках Натальи Савельевны, как большая хищная щука в руках рыболова.

– Я не пойду, Наталья Савельевна, зачем?! Я не псих, я отличник!

Но Наталья Савельевна успокоила его и повела к психиатру, и, когда она вела его, ей почудилось вдруг, что Федя вздохнул и сказал: "Эх, Наталья Савельевна!"

Она тогда подумала, что ослышалась, или, может быть, она тогда сама себе так сказала, но потом она все время жалела о своем решении, хотя в общем-то ничего страшного не произошло.

Психиатр был маленьким седым старичком с лохматыми белыми бровями и такой же пушистой бородой. Его глаза – живые, как капли ртути, – остановились на Феде, и Федя закричал не своим голосом:

– Не трогайте меня, я не псих!

– А кто такой псих? – весело спросил старичок и, запрокинув голову, засмеялся радостным смехом.

Федя с удивлением уставился на него и сказал:

– Ну какой на всех кидается.

– А ты?

– Я раньше был такой, особенно когда меня дразнили.

– Как же тебя дразнили?

– Свирепым Носорогом.

– Надо же! Очень опасное прозвище, – сказал старичок, прикрыв глаза ладонью, чтобы они не смеялись.

– Почему опасное? – заинтересовался Федя и перевел дыхание.

– Нагнись ко мне, Федя, я тебе открою тайну. Но смотри, чтобы никто ее не узнал.

Федя с опаской нагнулся к психиатру и услышал:

– Человеку с таким прозвищем угрожает большая опасность превратиться в настоящего носорога, если он будет продолжать драться и обращать внимание на тех, кто его дразнит. Об этом даже один писатель писал.

– Так что ж, ему совсем нельзя драться?

– В пределах нормы!

Федя ушел от психиатра и вернулся в класс под сильным впечатлением услышанного. Сколько ни пытали его первоклассники, он отвечал:

– В пределах нормы.

Сам он изо всех сил пытался понять, что значит драться "в пределах нормы". Не в силах справиться с решением, обратился за ответом к Соколовой, которая авторитетно заявила, что это значит – вести себя как остальные мальчишки и не вырываться далеко вперед.

Наталье Савельевне психиатр сказал, что Федя ему очень понравился и что мальчик не по годам физически развит. Но этот его разрыв с остальными исчезнет, как только проснутся в остальных дремлющие в них пока силы, и что Гончаров в скором времени превратится в овцу, потому что он один из тех счастливых и не подозревающих об этом людей, у которых сильно развито чувство собственного достоинства. И еще сказал, что из этого мальчишки в свое время будет толк. Возможно, он станет знаменитым хоккеистом, потому что доктор наблюдал за ним вчера вечером, когда он стоял в воротах, и он поразил доктора своим мужеством – так вот начисто и сразил. А живет доктор здесь, на Гражданке, в сороковых домах, поблизости.

Наталья Савельевна внимала врачу, как оракулу, но больше всего ее поразили слова про овцу, и она с удивлением спросила:

– Превратится в овцу?! Гончаров превратится в овцу?

– В будущем он должен намного смягчиться, и вы ему в этом поможете сами. Я в вас уверен! – засмеялся психиатр и обдал Наталью Савельевну таким пронзительным взглядом – как обнаружилось – очень синих глаз, что у нее мурашки побежали по телу, и она поняла испуг Гончарова и посочувствовала ему.

Жизнь третья
САНЯ ИВАНОВ – ЕСТЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Когда теперь Наталья Савельевна смотрела на последнюю парту, где сидели Гончаров и Соколова, ей начинало казаться, что они самовольно нарушили границу первого "А" и перебежали к ней неожиданно из будущего, которое она рассчитала для них до третьего класса (дальше ей не хватило фантазии), и что цветут они, как яблони в весеннем саду – нежно и празднично.

По сравнению с ними Саня Иванов выглядел слабой и тонкой травинкой, которая только и мечтала – расти сама по себе, чтобы не трогали ее, не обращали внимания. Всякое изменение в жизни Саня принимал как горе и обиду, и даже школу он принял безрадостно, и того хуже – со слезами на глазах.

– Смотри-ка, Саня, какой я тебе костюм купила, давай-ка примерим, мой хороший! – сказала радостная мамка, разворачивая покупку. – Вот и ранец купила, и авторучки две – на всякий случай. Авторучки-то голубые, а ранец – коричневый!

– Не надо мне костюма школьного, не надо мне ранца коричневого, не надо голубых авторучек, я не пойду в школу, – сказал Саня и заплакал.

Мамка, не слушая, нарядила его в школьную форму, от себя отстранила и залюбовалась им, своим сыном, несравненным Саней.

– Не хочу в школу! – хныкал Саня. – Мне там скучно будет. Не люблю буквы – они на дохлых мух похожи. Не пойду в школу – там мальчишки драться будут, а я не люблю драться, мне мальчишек жалко.

– Нельзя в школу не ходить, Саня, – закон такой. Учиться обязательно надо, а то будешь, как я, дворником, метлой махать да снег лопатой сгребать. А то еще, как деду Игнату, коров останется тебе, неученому, пасти.

– Я бы очень хотел, мамка, быть дворником. Я люблю снег сгребать. А больше всего мне хотелось бы стать пастухом, как дедушка Игнат. До чего хорошо мы пасли с ним коров в это лето! Пускай, мамка, я буду пастухом!

– Нет, не сбудется твоя мечта, Саня. Тебе надо вперед идти, а не оглядываться на нас, обиженных жизнью, и нам завидовать.

Ранним утром первого сентября подняла мамка Саню, намыла его, причесала, нарядила в школьную форму, повесила за плечи ранец, вручила букет и торжественно повела в школу. Пока они шли, слезы не давали ей покоя. Они бежали по лицу бурными потоками, и если бы устроили конкурс на самого плачущего и взволнованного родителя, то она без труда победила бы на нем.

Саня шел по улице и радовался солнечному утру, цветам, которые плыли по направлению к школе в загорелых руках ребят, и удивлялся, что ему хорошо и совсем не страшно. Он посмотрел на мать, чтобы обрадовать ее, и остановился, увидев ее плачущей безо всякого удержу.

– Ты чего, глупая, плачешь? – ласково спросил он, и обнял ее руку, и прижался к ней горячей щекой. – Не страшно в школе, сама говорила.

– Эх, несмышленыш ты мой! Ничего ты не понимаешь. Начинается у тебя трудовая и заботная жизнь, и поэтому мне взгрустнулось.

– Не волнуйся, мамка! Все хорошо, главное – ты со мной, – успокоил он мать. И от его впервые уверенных слов она и вправду успокоилась и с восхищением проводила его взглядом, когда он ринулся в толпу первого "А", и затерялся в ней, и растаял.

Наталья Савельевна поймала ее взгляд, предназначенный Сане, и улыбнулась ей, словно хотела поддержать в трудную минуту. И поддержала.

Начал Саня учебу. Как иностранец сидел он на уроках, не понимая ничего, не принимая в них участия. Саня слушал учительницу, ее задушевный голос убаюкивал его, обволакивал туманом голову, и он уносился куда-то, где ничего не было. Спать на уроках нельзя было, и поэтому Саня придумал защиту против напевных речей учительницы. Он заложил уши ватой и занялся вырезанием под партой картинок из букваря.

Наталья Савельевна не могла на него нарадоваться – так смирно он сидел, и внимательно ее слушал, и время от времени поднимал на нее глаза (как раз когда надо было перевернуть страницу, где его ждали еще не вырезанные картинки).

– Иванов! – однажды вызвала его Наталья Савельевна и велела повторить стихотворение, которое весь класс дружно учил хором.

Саня не ответил и, углубленный в работу, даже головы не поднял.

Наталья Савельевна подошла к его парте и увидела, чем он занят. Она отобрала у него ножницы и, когда он склонил голову, заметила кусок ваты, торчащий из уха.

– На уроках надо слушать меня, Саня Иванов! Саня смотрел на Наталью Савельевну отсутствующим взглядом, и она, не чувствуя с ним контакта, спросила:

– Ты слышишь меня?

Саня замотал головой, что не слышит.

– У тебя уши болят? Саня вынул вату и сказал:

– Вот теперь слышу. Скажите что-нибудь!

– Ты зачем вату в уши положил?

– Чтобы вы мне не мешали, а то я спать хотел от вашего голоса, – ответил Саня.

Наталья Савельевна еще раз объяснила ему, что он должен делать на уроках, и Саня без устали стал смотреть на учительницу, героически борясь с дремотой.

Через неделю он привык вести себя как полагается, но по-прежнему не понимал, о чем это Наталья Савельевна говорит на уроке математики.

Дома он жаловался мамке на математику и спрашивал:

– Ну зачем она такая злая, что я ничего не понимаю? Ну зачем углы, зачем неравенства?

Мамка, проходившая неравенства в шестом классе да так и не осилившая их, пугалась его жалоб и говорила:

– Давай, Саня, ничего не бояться! Давай поучим неравенства, я сейчас с умом соберусь!

Но как только она видела значки неравенства, она тоже путалась – какой значок "больше", а какой – "меньше". Как она себя ругала в душе, что бросила школу в шестом классе, что училась лениво и плохо!

– Саня, ты сам подумай, а я побегу в ЖЭК, мне срочно надо.

Она убегала на улицу, мела асфальт и опять ругала себя.

Наталья Савельевна, проверяя тетрадки Сани, слушая его вялые ответы, скоро поняла, как трудно ей с ним придется. Она все время была начеку, как часовой на сверхважном посту. Ей приходилось неотступно следить за ним и все время выкрикивать:

– Иванов, повтори, что я сказала! Объясни – как решить этот пример!

Взятый в плен, Саня все больше молчал – не хотел выдавать того, что он знает. И за это золотое молчание он почти каждый день оставался после уроков, где Наталья Савельевна снова вбивала ему в голову знания с тем же трудом, с каким она вбивала в стену гвозди в новой своей квартире на Гражданском проспекте. Гвозди кривились и в стену не входили. Саня в лице не менялся, и объяснения учительницы пружинисто от него отскакивали. Чтобы победить упрямую стенку, муж Натальи Савельевны воспользовался дрелью. А чем воспользоваться ей, когда она, потеряв надежду и терпение, спрашивала Саню в десятый раз: "Сколько будет – к двум прибавить семь?" – "В палочках?" – неизменно спрашивал он ее в свою очередь, и если она отвечала "да", то после долгого раздумья он называл правильный ответ. Если же она говорила: "Просто сложи два и семь", Саня надолго умолкал, словно забывал вопрос, и отвечал: "Ничего не будет".

Вот тут-то Наталья Савельевна и почувствовала себя тем гвоздем, который только искривляется, а свое назначение не выполняет. Сначала она не очень огорчилась Саниному поразительному неприятию абстрактных понятий, но, по мере того как остальные первоклассники успешно преодолевали подъемы и крутые спуски математики, она начинала терять в себе уверенность: Саня упрямо ничего не хотел понимать.

Потом в конце концов он поверил ей, что для будущего ему надо освободиться от палочек, и принялся с усилием над собой считать цифры просто так, складывать и вычитать их, как остальные первоклассники. Сдав свои позиции в этом вопросе, Саня принялся инстинктивно отвергать неравенства, и опять Наталья Савельевна, доходя до отчаяния, объясняла ему, как решаются неравенства, оставляя в стороне вопрос – для чего они нужны именно Сане Иванову.

А Саня Иванов, войдя в этот мир, жил для того, чтобы понять его гармонию и смысл, и на веру старался брать его, этот мир, как можно меньше. Если бы Наталья Савельевна догадалась об этом, ей и Сане Иванову было бы жить и пережить первый класс гораздо легче. Но Саня не мог ей в этом помочь, никто не мог ей в этом помочь, кроме нее самой. А она сама вроде как отупела от Саниного упорного сопротивления, и когда волна отчаяния ее захлестнула так, что ей стало трудно дышать, она повела Саню вместе с Федей к психиатру.

В отличие от Гончарова Саня держался спокойно, словно не придавал этому визиту никакого значения, как и было на самом деле.

Старичок поставил Саню напротив себя и потребовал, чтобы Саня смотрел ему в глаза. Саня принялся смотреть ему в глаза, время от времени взмахивая очень длинными ресницами.

– Как звать тебя, мальчик?

– Саня Иванов, дедушка!

– Дедушка… – Старичок хмыкнул.

– А вы знаете на кого похожи? – спросил Саня. – На Деда Мороза вы похожи. Может, вы и есть Дед Мороз?

– Угу, – ответил старичок.

– Я так и знал, – сказал Саня, – что вы мне когда-нибудь встретитесь.

– Почему?

– Потому что я верил, что вы живете на свете!

– Тебе нравится в школе?

– Неа, толкаются все и кричат. Иногда мне совсем в школе плохо.

О многом поговорили старый врач и маленький мальчик. И очень понравились друг другу.

– Завидую вам, Наталья Савельевна, что вы встретили в своей жизни Саню Иванова. Вам с ним очень трудно. Обыкновенное развитие у него несколько заторможено, но зато – какой источник чистоты нравственной, поверьте мне! Он совершенно распахнут настежь. И даже сквозняки – я имею в виду то, что его будут часто обижать в жизни, – не заставят его стать другим. Приглядитесь к нему получше. Он в ваших руках. Помогите ему остаться самим собой.

– А как же успеваемость? Его успеваемость у меня – как кость в горле!

– Главное – терпение и спокойствие. Никакого крика, никакого насилия. Пускай он пока двоечник, но скоро эта болезнь у него начнет постепенно проходить. Главное, как я уже говорил, – хороший уход и никаких лекарств. Главное – не торопиться в таком деле. Спешить медленно.

Но Наталья Савельевна не могла себе позволить не торопиться. Время бежало быстро, никого не щадя. Программа, новая и насыщенная трудным материалом, не давала возможности ни на минуту остановиться и дух перевести.

НА ПУТИ К СЕБЕ

Чувствуя себя совершенно разбитой после разговора с психиатром, Наталья Савельевна задумалась и стала искать новый способ борьбы с Саней за Саню, и конечно же нашла, потому что вспомнила себя…

Вспомнила свое детство и ахнула – насколько ей легче учить Саню, чем было ее учительнице Анне Дмитриевне учить ее, Наташу Вишнякову. Если бы в то время Наташу показали психиатру, то, наверное, она бы не окончила нормальную школу. Но у Анны Дмитриевны не было никакой возможности показывать своих учениц докторам. У нее было свое, единственное всепобеждающее средство в трудной работе – доброе сердце, которое врачевало изможденных и обезумевших от голода маленьких детей. Оно вылечило и вновь засветило их угасавший разум.

То было голодное блокадное и послевоенное детство. Они привыкли тогда и к артобстрелу, и к хлебным крошкам, которые ценились дороже золота, и к матерям – черным от усталости после пятнадцати часов работы у станка.

Наташа не знала другого времени, потому что до войны ей было всего четыре года, и хорошая жизнь прошла сквозь нее, как вода сквозь песок, не оставив следа. Наташа привыкла к войне. Только к голоду не могла привыкнуть и мучилась, как все люди и все блокадные дети.

Мать ее работала на военном заводе и по утрам, если Наташа была здорова, таскала ее за плечами в детский сад при заводе. Однажды Наташа впервые увидела, как смеются люди. Сама она не умела смеяться, не научилась.

– Чему они смеются, чему радуются? Разве блокада не все время будет? – спросила она у матери, когда они шли по Суворовскому проспекту.

Глупая, война – это, как всякая беда, ненадолго, как всякое несчастье, временно, а наша другая жизнь – навсегда. Поэтому люди смеются и радуются будущей своей жизни. Скоро и ты научишься смеяться и радоваться. И тебе будет хорошо. Ты увидишь, как зацветут сады в нашем Ленинграде, построят новые дома, ты будешь жить в новом доме и с трудом будешь верить, вспоминая нашу теперешнюю жизнь, что она тебе не приснилась, что она была на самом деле. Ты будешь редко к ней возвращаться, потому что, кроме страха и боли, ты в ней ничего не найдешь, – говорила ей мать слабым голосом и была не совсем права.

Теперь Наташа поняла и увидела в прошлой своей жизни не одно только горе, но и необыкновенную человечность, которая в трудную сегодняшнюю минуту спасла, уберегла ее от больших ошибок в работе и свела к минимуму урон, который она невольно могла нанести ученикам.

Осенью мать повела ее в школу. За день до этого они получили по ордеру зеленую шерстяную кофту сорок четвертого размера и черные рейтузы. Наташа потонула во всей этой амуниции, но все равно ее переполняла радость от обновок, и она вертелась у зеркала и себя не узнавала. Перепоясанная солдатским ремнем, оставшимся от отца, – все остальные вещи мать променяла на хлеб, – Наташа, подпрыгивая, шла первый раз в школу, вертела головой по сторонам и только у самой школы, наклонившись к матери за последним напутствием, заметила ее заплаканное лицо. По лицу никак нельзя было догадаться, что ей немного за тридцать. Выглядела она древней старухой, изможденной, с огромными, провалившимися глазами.

– Мама, зачем ты плачешь? Не плачь, сама же говорила, что пришло время радоваться! Я скоро выучусь, пойду работать, и тебе станет легче. Потерпи еще немного, родная!

– Только бы дожить до этого праздника!

– Доживем! Самое страшное позади!

Много собралось народу у школы, непривычно много народу. Наташа никогда не видела такого скопления детей. Когда их стали разводить по классам, некоторые девочки заплакали, думая, что это эвакуация.

Но тут на ступеньки школы взошла учительница в черном платье с высокими плечами – почти до ушей – и сказала:

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мамы, папы и бабушки с дедушками! Сегодня у нас незабываемый день. Мы начинаем новый учебный год в замечательное время, когда наш народ побеждает врагов и скоро приступит к мирной и счастливой жизни. Дети, не бойтесь идти в школу! В школе вас ждут учителя, которые сделают все возможное и невозможное, чтобы вернуть вам детство. Они научат вас тому, что они знают сами. С радостью они передадут вам свои знания, чтобы вы когда-нибудь в будущем поступили так же.