Текст книги "История одной смерти, о которой знали заранее"

Автор книги: Габриэль Гарсиа Маркес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Габриэль Гарсиа Маркес
«История одной смерти, о которой знали заранее»

Любовная охота сродни надменной – соколиной.

Жиль Висенте

В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось, что он шел через лес, под огромными смоквами, падал теплый мягкий дождь, и на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с ног до головы загажен птицами. «Ему всегда снились деревья», – сказала мне Пласида Линеро, его мать, двадцать семь лет спустя вызывая в памяти подробности злосчастного понедельника. «За неделю до того ему приснилось, что он один летит на самолете из фольги меж миндальных деревьев, не задевая за них», – сказала она. У нее была прочная репутация правдивого толкователя чужих снов, если, конечно, они рассказывались натощак, но в тех двух снах собственного сына она не угадала рокового предвестья, не заметила она его и в других снах с деревьями, которые он рассказал ей незадолго до смерти.

Сантьяго Насар тоже не усмотрел дурного знака. Он спал мало и плохо, прямо в одежде, и проснулся с головной болью и медным привкусом во рту, но счел это естественными издержками вчерашнего свадебного гулянья, которое затянулось за полночь. Более того, многие, встретившиеся ему на пути с того момента, как он вышел из дому в шесть часов пять минут, и до того, как часом позже был зарезан, точно хряк, припоминают, что выглядел он немного сонным, однако находился в хорошем настроении и всем им как бы невзначай заметил, что день прекрасный. Никто, правда, не уверен полностью, что он имел в виду погоду. Многие сходятся на том, что утро было сияющее, морской бриз продувал банановые заросли, но это естественный ход мысли, поскольку дело происходило в хорошем феврале, которые в те времена еще случались. Однако большинство твердит в один голос, что день был мрачный, небо темное и низкое, густо пахло затхлой водой, а в минуту самого несчастья накрапывал дождь, какой накрапывал в лесу, что привиделся Сантьяго Насару во сне. Я приходил в себя после свадебного гулянья в приюте нашего апостола любви – Марии Алехандрины Сервантес, и с трудом проснулся, когда колокола уже били набат, проснулся, решив, что трезвонят в честь епископа.

Сантьяго Насар надел белые льняные некрахмаленые брюки и рубашку, точно такие же, что были на нем накануне – на свадьбе. Это была его парадная одежда. Если бы не ожидавшийся епископ, он бы надел костюм цвета хаки и сапоги для верховой езды, в чем отправлялся каждый понедельник в Дивино Ростро, животноводческую ферму, которую унаследовал от отца, и теперь управлял ею очень толково, хотя и без особых доходов. Собираясь на пастбище, он цеплял к поясу «магнум-357», стальные пули которого, по его словам, могли перебить хребет лошади. В пору охоты на куропаток он брал с собой прицельное оружие. В шкафу у него хранились «манлихер-шенауэр-30.06», голландский «магнум-300», двуствольный «хорнет-22» с телескопическим прицелом и «винчестер». Он, как и его отец, всегда спал с оружием под подушкой, но в тот день перед выходом из дому он вынул из револьвера патроны, а револьвер положил в тумбочку у кровати. «Он никогда не оставлял его заряженным», – сказала мне его мать. Я это знал и еще знал, что оружие он держал в одном месте, а патроны – в другом, отдельно, так, чтобы никто, даже случайно, не поддался искушению пальнуть в доме. Эту мудрую привычку привил ему отец после того, как однажды утром служанка вытряхивала подушку из наволочки и револьвер, упав на пол, выстрелил: пуля пробила шкаф, прошла стену, с боевым свистом пронеслась через столовую соседского дома и обратила в гипсовый прах статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на другом конце площади. Сантьяго Насару, тогда совсем еще ребенку, злополучный урок запомнился навсегда.

Последнее, что осталось в памяти у его матери, – как он промелькнул через ее спальню. Он разбудил ее, когда в потемках ванной комнаты на ощупь искал в аптечке аспирин, она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом воды в руке: таким ей суждено было запомнить его навсегда. Именно тут Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не придала значения деревьям.

– Птицы во сне – всегда к здоровью, – сказала она.

Она смотрела на него из гамака, лежа в той самой позе, в какой я нашел ее, сраженную догорающей страстью, когда вернулся в этот всеми забытый городок и попытался сложить из разрозненных осколков разбитое зеркало памяти. Она едва различала очертания предметов даже при свете дня, и на висках у нее лежали целебные листья от головной боли, которую оставил ей сын, в тот последний раз пройдя через ее спальню. Лежа на боку, она схватилась за веревки гамака в изголовье и старалась подняться, а в полумраке стоял запах крестильной купели, который поразил меня еще в то утро, в утро преступления.

Когда я появился в дверном проеме, ей снова на миг почудился Сантьяго Насар. «Вот тут он и стоял, – сказала она. – В белом некрахмаленом костюме – кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала». Она долго сидела в гамаке, пережевывала зернышки кардамона, пока у нее прошло ощущение, будто сын вернулся. Тогда она вздохнула: «В нем была вся моя жизнь».

И я увидел его. Только что, в последнюю неделю января, ему исполнился двадцать один год, он был стройным и белокожим, с вьющимися волосами и такими же арабскими веками, как у отца. Единственный сын супружеской четы, вступившей в брак по расчету и ни на миг не познавшей счастья, однако сам он выглядел счастливым и при отце, который умер внезапно три года назад, и оставшись вдвоем с матерью, выглядел счастливым до того самого понедельника, до своего смертного часа. От матери он унаследовал инстинкт. А у отца с самого детства обучился владению огнестрельным оружием, любви к лошадям и выучке ловчей птицы; у него же он научился и здравому искусству сочетать храбрость с осторожностью. Между собой отец с сыном говорили по-арабски, но не в присутствии Пласиды Линеро, чтобы она не чувствовала себя обделенной. В городке их никогда не видели с оружием, и только один раз, на благотворительный базар, принесли они своих обученных соколов – показать, что такое соколиная охота. Из-за смерти отца ему пришлось, окончив школу, заняться принадлежащей семье фермой. Сантьяго Насар по натуре был веселым и миролюбивым человеком с легким характером.

В то утро, когда его собирались убить, мать, увидев на нем белый костюм, подумала, что он перепутал день. «Я напомнила ему, что был понедельник», – сказала она мне. Но он объяснил, что праздничный наряд – на тот случай, если посчастливится поцеловать епископский перстень. Она не выказала никакого интереса.

– Да он и с корабля не сойдет, – сказала она. – Благословит издали, для проформы, как всегда, и уплывет своей дорогой. Он этот город ненавидит.

Сантьяго Насар знал, что это правда, но торжественность церковных обрядов завораживала его так, что он не мог устоять. «Это как кино», – сказал он мне однажды. Его мать во всем этом деле с епископом волновало только одно – чтобы сын не промок под дождем, ночью сквозь сон она слышала, как он чихал. Она посоветовала ему взять зонт, но он только махнул ей рукой на прощанье и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.

Виктория Гусман, кухарка, совершенно уверена, что в тот день никакого дождя не было, как не было его весь февраль. «Наоборот, – сказала она, когда я пришел к ней незадолго до ее смерти. – По утрам солнце пекло жарче, чем в августе». Она разделывала к обеду трех кроликов, вокруг ждали, жадно дыша, псы, и тут Сантьяго Насар вошел в кухню. «Лицо по утрам у него всегда было будто ночь не спавши», – вспоминала безо всякой к нему любви Виктория Гусман. Дивина Флор, ее дочь, едва начавшая созревать, подала Сантьяго Насару пиалу с круто заваренным кофе, плеснув туда тростниковой водки, как всегда по понедельникам, – помочь ему одолеть перегрузки минувшей ночи. Огромная кухня, заполненная шепотом огня и спящими на насестах курами, дышала тайной. Сантьяго Насар разжевал еще одну таблетку аспирина и стал пить долгими глотками кофе; он сидел, не сводя глаз с двух женщин, потрошивших у очага кроликов, и не спеша думал. Несмотря на годы, Виктория Гусман замечательно сохранилась. Девочка, пока еще дичок, была подавлена готовыми вот-вот брызнуть жизненными соками. Когда она подошла убрать пустую пиалу, Сантьяго Насар схватил ее за запястье.

– Самая пора тебя объезжать, – сказал он.

Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.

– Пусти ее, хозяин, – приказала она серьезно. – Пока я жива, этой воды ты не напьешься.

Ее саму, еще девочку, совратил Ибрагим Насар. Несколько лет он тайком любился с ней в стойлах на ферме, а когда страсть прошла, привел прислугой к себе в дом. Дивина Флор, ее дочь от появившегося позднее мужа, считалась предназначенной для тайного ложа Сантьяго Насара, и эта мысль до времени томила ее и не давала покоя. «Другого, как он, не рождалось на свет», – сказала мне Дивина Флор, теперь толстая и увядшая, окруженная детьми, появившимися от других привязанностей. «Вылитый отец, – возразила ей Виктория Гусман. – Такое же дерьмо». И снова не удержалась от удивления при воспоминании о том, как ужаснулся Сантьяго Насар, когда она вырвала внутренности у кролика и швырнула псам еще дымящиеся потроха.

– Какая ты жестокая, – сказал он ей. – А если б это был человек…

Виктории Гусман потребовалось почти двадцать лет, чтобы понять, как это мужчина, привыкший убивать беззащитных животных, мог вдруг так ужаснуться. «Святой Боже, – воскликнула она испуганно, – да это же было откровение!» Однако в утро преступления у нее накопилось столько застарелой злобы, что она не остановилась, а продолжала скармливать псам кроличьи потроха только затем, чтобы испортить завтрак Сантьяго Насару. Вот так все было, когда городок проснулся от зычного рева парохода, на котором прибыл епископ.

Дом Насаров прежде был двухэтажным складом со стенами из неструганных досок и двускатной цинковой крышей, на которой стервятники вечно караулили портовые отбросы. Склад строился в те времена, когда река была столь услужлива, что многие морские баркасы и даже некоторые корабли с глубокой осадкой добирались через илистые заводи к самым его дверям. Когда после окончания гражданских войн Ибрагим Насар вместе с последними арабами пришел в наш городок, морские корабли из-за перемен в течении реки к складу уже не подплывали, и им перестали пользоваться. Ибрагим Насар купил склад по бросовой цене, чтобы устроить в нем лавку заморских товаров, да так и не устроил и, лишь собравшись жениться, превратил его в жилой дом. На первом этаже он сделал залу, которая годилась для чего угодно, а в глубине оборудовал стойла для четырех лошадей, туалетные комнаты и кухню, как на ферме, с окнами на порт, через которые в дом входило зловоние портовых вод. Единственным, что осталось в зале от старого, была корабельная винтовая лестница, уцелевшая, должно быть, от какого-то кораблекрушения. На втором этаже, где раньше находилась контора таможни, он сделал две просторные спальни и пять закутков для многочисленных детей, которыми собирался обзавестись, там же он пристроил и деревянный балкон, прямо над миндальными деревьями площади; на этот балкон Пласида Линеро выходила мартовскими вечерами посидеть – утешиться в своем одиночестве. Старую дверь на фасаде он оставил и пробил два широких, украшенных резьбою одностворчатых окна. Сохранил он и заднюю дверь, только сделал ее повыше, чтобы можно было въезжать верхом, приспособил под службы и часть старого мола. Задней дверью пользовались чаще всего не только потому, что через нее удобнее было добираться к стойлам и в кухню, но через эту дверь можно было сразу, минуя площадь, попасть на улицу, ведущую к новому порту. Передняя дверь, за исключением праздничных дней, всегда оставалась запертой на ключ и на засов. И тем не менее именно у парадной, а не у задней двери поджидали Сантьяго Насара люди, собиравшиеся его убивать, и через парадную дверь вышел он встречать епископа, несмотря на то, что в порт из-за этого ему пришлось идти кружным путем.

Никто не мог объяснить сразу столько роковых совпадений. Следователь, прибывший из Риоачи, должно быть, чувствовал их, хотя и не решился признать, так как в материалах дела явно проступает стремление дать им рациональное объяснение. Дверь, выходящая на площадь, несколько раз упоминается под душещипательным названием «роковая дверь». Единственное стоящее объяснение, пожалуй, дала Пласида Линеро, которая привела материнский довод: «Мой сын никогда не выходил черным ходом, если был в хорошем костюме». Правда показалось слишком простой, и следователь записал ответ на полях, но в дело не внес.

Что касается Виктории Гусман, то она без колебаний заявила: ни она сама, ни ее дочь не знали, что Сантьяго Насара караулят, чтобы убить. Но годы шли, и со временем она признала, что обеим им все было известно, уже когда он зашел на кухню выпить кофе. Чуть позже пяти им рассказала об этом женщина, просившая Христа ради молока, она же указала им причину и место, где его поджидали. «Я не предупредила его, – думала, мол, болтают спьяну», – сказала Виктория Гусман мне. Однако Дивина Флор созналась мне, придя потом, когда ее мать уже умерла, что та ничего не сказала Сантьяго Насару, поскольку в глубине души хотела, чтобы его убили. Она же, Дивина Флор, не предупредила потому, что была тогда запуганной девчонкой, сама за себя не в ответе, к тому же струхнула порядком, когда он вцепился ей в запястье ледяной и будто каменной рукой, точь-в-точь как у покойника.

Сантьяго Насар широким шагом прошел в полумраке по дому, подстегиваемый ликующим ревом епископского парохода. Дивина Флор забежала вперед открыть ему дверь, стараясь не наткнуться в столовой на клетки со спящими птицами, скользя меж плетеной мебелью и висящими в зале горшками с папоротниками, но когда она отодвинула засов на двери, ей не удалось ускользнуть от руки плотоядного ястреба. «Безо всякого – схватил за грудь, – сказала мне Дивина Флор. – Бывало, увидит – вокруг никого, и прижмет в углу, но в тот раз я даже не испугалась, как обычно, а только чувствую, сейчас заплачу, и все тут». Она отступила в сторону, давая ему выйти, и в приоткрытую дверь увидела цветущие миндальные деревья на площади, заснеженные блеском зари. Однако разглядеть что-нибудь еще у нее не хватило мужества. «Тут в самый раз оборвался пароходный гудок, и заголосили петухи, – сказала она мне. – Они так галдели, не верилось, что их столько в городе, я решила, они приплыли с епископом на пароходе». Единственное, что она смогла сделать для мужчины, которому не суждено было принадлежать ей, это – вопреки распоряжению Пласиды Линеро – не заложить засов, чтобы в случае чего он мог войти в эту дверь. Кто-то, оставшийся неизвестным, сунул под дверь записку в конверте, предупреждая Сантьяго Насара о том, что его караулят и хотят убить, раскрывая место, причину и другие важные подробности готовящегося дела. Записка уже лежала на полу, когда Сантьяго Насар выходил из дому, но он ее не увидел, не увидела ее и Дивина Флор, не увидел никто, и обнаружили ее лишь много позже, когда преступление уже свершилось.

Пробило шесть, фонари на улицах еще горели. На миндальных деревьях и некоторых балконах еще виднелись разноцветные свадебные гирлянды, и можно было подумать, что их повесили только что – в честь епископа. Но площадь, замощенная плиткой до самой паперти, где соорудили помост для музыкантов, выглядела свалкой опорожненных бутылок, объедков и мусора – следов выставленного городу угощенья. Когда Сантьяго Насар вышел из дому, несколько человек бежали к порту, подгоняемые ревом пароходного гудка.

На площади была открыта только молочная лавка, приютившаяся сбоку у церкви, там-то двое мужчин и караулили Сантьяго Насара, чтобы убить. Клотильде Армента, хозяйка молочной, первой увидела его в сиянии зари, и ей почудилось, будто на нем одежда из алюминия. «Уже тогда – ровно призрак», – сказала она мне. Два человека, которые собирались его убить, спали сидя на стульях и зажав меж колен завернутые в газеты ножи, и Клотильде Армента затаила дыхание, боясь разбудить их.

Это были близнецы Педро и Пабло Викарио. Им было двадцать четыре года, и они так походили друг на друга, что не различить. «На вид угрюмые, но нрава доброго», – говорилось в деле. Я, знавший их со школьной скамьи, написал бы то же самое. Они даже не успели снять шерстяных свадебных костюмов, слишком плотных и парадных для наших карибских мест, и вид у них был опустошенный и измученный после долгих часов пьянки, но побриться они не забыли. Хотя с кануна свадебного гулянья все три дня они пили не переставая, пьяными в то утро не были, только ходили как во сне. После почти трехчасового ожидания в лавке у Клотильде Арменты они соснули совсем немного, перед рассветом, когда дохнул предутренний ветер, – заснули первый раз с пятницы. И встрепенулись с первым криком пароходного гудка, но окончательно пробудил их инстинкт, когда оба почувствовали, что Сантьяго Насар вышел из дому. Тогда они вцепились в газетные свертки, а Педро Викарио приподнялся.

– Ради Господа, – прошептала Клотильде Армента. – Погодите хотя бы из уважения к епископу.

«Меня как Святой Дух надоумил», – часто повторяла она потом. И вправду, мысль пришла ей в голову случайно, но действие возымела мгновенное. Близнецы Викарио вняли ей, и тот, что уже было поднялся, сел на место. Оба проследили взглядом за Сантьяго Насаром, который шел через площадь. «Они смотрели на него пожалуй что с жалостью», – говорила Клотильде Армента. В тот самый момент по площади беспорядочной стайкой пробегали ученицы монастырской школы в одинаковых сиротских формах.

Пласида Линеро была права: епископ не сошел с парохода. В порту было полно народу, не говоря уж о городских властях и школьниках, повсюду, куда ни глянь, виднелись корзины с откормленными петухами, которых принесли в подарок епископу, поскольку суп из петушиных гребешков был его любимым блюдом. На грузовой причал натащили столько дров, что пароходу пришлось бы грузиться часа два, не меньше. Но пароход не остановился. Он показался из-за поворота реки, пыхтя, как дракон, и тотчас же оркестр заиграл гимн в честь епископа, а петухи в корзинах заорали так, что переполошили всех петухов в городке.

В те времена легендарные колесные пароходы, ходившие на дровах, исчезали; на немногих, уцелевших, уже не было ни пианолы, ни кают для свадебного путешествия, и плавать против течения они едва отваживались. Но этот был новенький, не с одной, а с двумя трубами, на которых был нарисован флаг, а колесо с деревянными лопастями на корме сообщало ему скорость морского судна. На верхней палубе рядом с капитанской каютой находился епископ в белой сутане со своей свитой из испанцев. «Погода была великолепная», – сказала моя сестра Маргот. По ее словам было так: проходя мимо порта, пароход свистнул, выбросил тугую струю пара и обдал им тех, кто стоял на самом берегу. Мечта возникла и улетучилась: епископ чертил крестное знамение в воздухе – в сторону собравшейся на молу толпы, чертил заученно, без зла и без вдохновенья, до тех пор пока пароход не пропал из виду, и в порту остался один петушиный переполох.

У Сантьяго Насара были основания чувствовать себя обманутым. Во-первых, он внес свою лепту в общественные хлопоты священника отца Амадора в виде некоторого количества дров, и, во-вторых, он сам отбирал петухов с наиболее аппетитными гребешками. Но досада быстро прошла. Моя сестра Маргот, оказавшаяся на молу рядом с ним, сказала мне, что он был в хорошем настроении и намеревался гулять дальше, несмотря на то что аспирин ему не помог. «Он не выглядел простуженным и думал только об одном: во что обошлась свадьба», – сказала она мне. Кристо Бедойя, стоявший тут же, назвал цифры, которые поразили Сантьяго Насара. Вместе с ним и со мною Кристо Бедойя гулял почти до четырех утра, а потом не пошел спать домой к родителям, а засиделся в доме у своего деда. Там-то он и почерпнул сведения, которых недоставало, чтобы определить, во что стало свадебное гулянье. Он высчитал, что было забито сорок индюшек и одиннадцать свиней для приглашенных, а четырех телят жених велел зажарить и вынести на городскую площадь народу. Он подсчитал, что городу было выставлено двести пять ящиков контрабандного спиртного и почти две тысячи бутылок местного рома. Не осталось ни одного человека – ни бедного, ни богатого, – кто бы так или иначе не принял участие в этом, самом скандальном на памяти городка гулянье. Сантьяго Насар размечтался вслух.

– Такую же свадьбу и я закачу, – сказал он. – Всю жизнь потом будут подсчитывать, сколько я на нее ухнул.

Мою сестру Маргот вдруг будто что осенило. Она еще раз подумала, как везет этой Флоре Мигель, чего у нее только нет, а на Рождество она получит еще и Сантьяго Насара. «Я вдруг поняла, что лучшего мужа не придумаешь, – сказала она мне. – Представь: красивый, из приличной семьи и в двадцать один год у него уже есть собственное состояние». Она, случалось, приглашала его к нам, если на завтрак готовились кариманьолас из юкки, и в то утро мать как раз собиралась их делать. Сантьяго Насар с радостью согласился.

– Пойду переоденусь и прямо – к тебе, – сказал он и спохватился, что забыл дома на тумбочке часы. – Который час?

Было 6 часов 25 минут. Сантьяго Насар взял под руку Кристо Бедойю и повел его к площади.

– Через четверть часа буду у вас, – сказал он моей сестре.

Она стала уговаривать его пойти сразу, вместе, потому что завтрак уже на столе. «Непривычно уговаривала, – сказал мне Кристо Бедойя. – Так, что иногда мне кажется, Маргот знала, что его собирались убить и хотела спрятать у вас в доме». И все-таки Сантьяго Насар убедил ее идти домой, пообещав прийти следом – только наденет костюм для верховой езды, так как ему пораньше надо успеть в Дивино Ростро холостить бычков. Он простился с ней взмахом руки, точно так же, как совсем недавно попрощался с матерью, и пошел к площади, уводя с собой под руку Кристо Бедойю. Она видела его в последний раз.

Многие из собравшихся в порту знали, что Сантьяго Насара хотят убить. Дон Ласаро Апонте, полковник, окончивший военную академию, вышедший со службы с хорошей пенсией и уже одиннадцать лет занимавший должность алькальда, приветствовал его, вскинув ладонь. «У меня были веские причины считать, что опасность позади», – сказал он мне. Отец Кармен Амадор тоже не обеспокоился. «Когда я увидел его живым и невредимым, то подумал, что все это пустая болтовня», – сказал он мне. Никто даже не задался вопросом: а предупредили ли Сантьяго Насара, – всем казалось просто невероятным, чтобы его не предупредили.

Моя сестра Маргот была одной из немногих, кто еще не слышал, что его собираются убить. «Знай я такое дело, я бы увела его домой хоть на аркане», – заявила она следователю. Удивительно, что она ничего не знала, но еще удивительнее, что того не знала моя мать, обычно она обо всем узнавала раньше других в доме, хотя уже много лет никуда не выходила, даже в церковь. Я оценил эту ее способность, когда начал ходить в школу и стал подниматься рано утром. Я заставал ее мертвенно-бледную и таинственную в пепельном рассветном воздухе: она мела двор метлой; а потом, отхлебывая кофе, принималась рассказывать мне, что произошло в мире, пока мы спали. Ее словно бы связывали потаенные нити со всем городком, и особенно – с людьми ее возраста; порой она удивляла нас, сообщая о том, что должно совершиться и о чем она не могла узнать иначе, как благодаря искусству провидения. В то утро, однако, она не предчувствовала трагедии, которая назревала уже с трех часов ночи. Она спокойно домела двор; сестра Маргот, уходя встречать епископа, видела, как мать молола юкку для кариманьолас. «Кричали петухи», – говорит обычно мать, вспоминая тот день. Однако она не связывала доносившийся гомон с прибытием епископа, а считала его отголоском свадебного гулянья. Наш дом стоял далеко от большой площади, у самой реки, в зарослях манговых деревьев. Сестра Маргот шла к порту берегом реки, а люди были слишком взбудоражены предстоящим прибытием епископа, чтобы обращать внимание на какие-то другие события. Лежачих больных вытаскивали на улицу, к дверям домов, чтобы они восприняли Господне исцеление, женщины выбегали со дворов, таща индюшек, поросят и разного рода съестное, от противоположного берега плыли украшенные цветами лодки. Но когда епископ проплыл мимо, не оставив на нашей земле и следа, другая новость, до поры находившаяся под спудом, со скандальным размахом вырвалась на простор. Вот тут-то моя сестра Маргот узнала обо всем разом и без прикрас: Анхела Викарио, красивая девушка, вышедшая замуж вчера, была возвращена в дом своих родителей, поскольку муж обнаружил, что она не девственна. «Я почувствовала себя так, будто это я должна умереть. – сказала мне сестра. – Но как ни перетряхивали, как ни мусолили сплетню, никто не мог объяснить, как несчастный Сантьяго Насар влип в эту историю». Наверняка знали только одно: братья Анхелы Викарио караулили его, собираясь убить.

Сестра вернулась домой, кусая губы, чтобы не заплакать. Она застала мать в столовой: на ней было воскресное платье в голубой цветочек, на тот случай, если бы епископу вздумалось зайти к нам поздороваться, она накрывала на стол и пела фадо о потаенной любви. Сестра заметила, что на столе было одним прибором больше, чем обычно.

– Это для Сантьяго Насара, – ответила мать. – Мне передали, что ты пригласила его к завтраку.

– Убери прибор, – сказала сестра.

И выложила все. «Но она будто все знала наперед, – сказала мне сестра. – Вечно так: ей начинают рассказывать что-нибудь, не успеют дойти до половины, а она уже знает, чем кончится». Дурная эта весть для моей матери оказалась еще и каверзной. Насара назвали Сантьяго в честь нее, она была его крестной, но она же состояла в кровном родстве и с Пурой Викарио, матерью возвращенной назад невесты. Однако, не успев дослушать новости, мать надела туфли на каблуке и парадную мантилью, которую доставала, лишь отправляясь выражать соболезнование. Мой отец слышал все, лежа в постели, и, выйдя в столовую в пижаме, встревоженно спросил, куда она собралась.

– Предупредить куму Пласиду Линеро, – ответила мать. – Несправедливо: все вокруг знают, что хотят убить ее сына, одна она не знает – не ведает.

– Мы с ней в родстве, как и с семьей Викарио, – сказал отец.

– Всегда надо брать сторону мертвого, – ответила мать.

Из комнат один за другим появились мои младшие братья. Самые маленькие, почуяв дыхание трагедии, заплакали. Мать единственный раз в жизни не обратила на них внимания и пропустила мимо ушей слова мужа.

– Подожди меня, я одеваюсь, – сказал он.

Но мать уже была на улице. Один только Хайме, мой брат, которому тогда не сравнялось еще и семи, был одет – он собирался в школу.

– Пойди с ней, – велел ему отец.

Хайме побежал за матерью, не понимая, что происходит и куда она спешит, догнал и ухватился за ее руку. «Она шла и разговаривала сама с собой», – рассказал мне Хайме. «Закона нет на этих мужчин, – приговаривала она, – скоты поганые, на одно только способны – беды творить». Она даже не замечала, что тащит за руку ребенка. «Подумали, верно, что я умом тронулась, – сказала она мне. – Одно помню, слышно было, как далеко где-то шумел народ, будто опять началось свадебное гулянье, и все бежали на площадь». Она прибавила шагу, собрав всю решимость, на какую была способна, коль скоро речь шла о человеческой жизни, но тут кто-то, бежавший навстречу, сжалился над ней, несшейся, как в бреду.

– Не спешите так, Луиса Сантьяго, – прокричал он ей на бегу. – Его уже убили.

Байардо Сан Роман, человек, вернувший жену в родительский дом, впервые приехал в городок в августе прошлого года: за шесть месяцев до свадьбы. Он прибыл на ходившем раз в неделю пароходе, при нем были дорожные сумки, украшенные серебряными пряжками, и точно такие же пряжки сверкали на его ремне и башмаках. Ему было за тридцать, но возраст скрадывался стройным, как у молодого тореро, станом, золотистыми глазами, кожей, словно подрумяненной на медленном селитряном огне… Он приехал в коротком пиджаке и очень узких брюках – то и другое из кожи молодого бычка, а на руках – перчатки овечьей кожи такого же цвета, что и костюм. Магдалена Оливер, приплывшая на одном с ним пароходе, не могла оторвать от него глаз всю дорогу. «Не поймешь, парень или девушка, – сказала она мне. – А жаль, – до того хорош, прямо съела бы с маслом». Не одна она так подумала, и не последней ей пришло в голову, что Байардо Сан Роман из тех, кого с первого взгляда не раскусишь.

Моя мать в конце августа прислала мне в колледж письмо, где вскользь заметила: «Сюда приехал один необычный человек». В следующем письме она написала мне: «Этого необычного человека зовут Байардо Сан Роман, и все от него в восторге, но я его еще не видела». Никто не знал, зачем он приехал. Кому-то, не устоявшему перед искушением задать этот вопрос, незадолго до свадьбы он ответил: «Ездил с места на место, искал, на ком бы жениться». Может, это была и правда, но точно так же он мог бы ответить что угодно – такая у него была манера разговаривать: слова, скорее, скрывали суть, чем проясняли ее.

В первый же вечер, в кино, Байардо Сан Роман дал понять, что он – инженер-путеец, и заговорил о том, что надо проложить железную дорогу в глубь страны, чтобы мы тут не зависели от непостоянства реки. На следующий день ему надо было послать телеграмму, и он сам передал ее на аппарате да еще научил телеграфиста собственному способу работать на садящихся батарейках. Так же естественно и со знанием дела говорил он с военным врачом, который находился в те месяцы у нас на вербовке рекрутов, о болезнях в приграничных областях. Ему нравились долгие и шумные праздники, но сам он пил с умом, толково разрешал споры и не любил, когда пускали в ход кулаки. Однажды в воскресенье, после мессы, он вызвал на соревнование самых лучших пловцов, а таких было немало, и переплыл реку туда и обратно, каждый раз опережая самых сильных на два десятка взмахов. Моя мать написала мне об этом в письме, а в конце заметила в очень характерной для нее манере: «Похоже, он привык купаться не только в реке, но и в золоте». Это соответствовало уже облетевшему город слуху, что Байардо Сан Роман не только умеет все на свете и умеет по-настоящему, но и что средства его беспредельны.