Текст книги "Улпан ее имя"

Автор книги: Габит Мусрепов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Мусреп вернулся не через десять дней и не через пятнадцать. Он проездил больше двадцати.

Поздно вечером темными были и окна в доме брата, и в его землянке. Серый кобель с лаем кинулся навстречу, но узнал двух желто-пегих и замолчал, только поскулил немного, будто извинялся, и юркнул обратно в свою конуру.

Мусреп гадал – выполнил старший брат то, что хотел, или не удалось… Он гадал об этом, привязывая рыжего к столбу в конюшне, и ему казалось – нет, не такой человек Асреп, не отступится от своего. Он размышлял об этом, когда бросил в шошале крепко перевязанные волчьи шкуры, и сомневался – а почему девушка и ее мать должны согласиться? Нет, по-прежнему в доме ледяной холод, и воды нет, чтобы чаю согреть…

Но когда он толкнул дверь и вошел, то как будто в чей-то чужой дом попал! Было тепло. Огонь в лампе убавлен, но девушка сразу выкрутила фитиль, и снова комната показалась незнакомой. Чуть колыхался отодвинутый желто-коричневый занавес, сатиновый, на постели белели подушки.

– Это мы… Шынар и я, – сказала Науша. – Проходи…

– Я вижу, – ответил Мусреп.

– Должно быть, божья воля, что так случилось…

Мусреп протянул ей обе руки.

– Ассалаумаликем…

Он не знал, что сказать Шынар, которая стояла у стены, улыбалась и глаза у нее блестели. Он мог бы ей сказать, что надеялся, что торопился, и двухдневное расстояние покрыл за один день… Он мог бы сказать, что устал от одиночества, что теперь… Но слова не находились, и Мусреп молча смотрел на нее.

А для Шынар эти двадцать дней тянулись нестерпимо долго, и сколько раз она представляла себе: вот Мусреп вернулся… В тот вечер, когда она грелась у плиты на кухне у Жанишы, она, хоть и отвернулась, но успела рассмотреть вошедшего джигита… А сегодня, когда за окном раздался скрип снега под копытами коня, она воскликнула: «Апа!.. Это Мусреп… Он! Зажигай лампу…» И была готова сказать, как она ждала его, надеялась – вот сегодня, днем… Если не днем, то – вечером… Много слов она приготовила, но стояла у стены, опустив руки, и только чувствовала, как горят у нее щеки.

– Без тебя мы поселились в твоем доме, – продолжала Науша, поняв, что не скоро дождется хоть слова – и от хозяина, и от своей дочери. – Слава богу, не бесприютные теперь. Раздевайся… Проходи…

Мусреп снял малахай, снял короткую – для седла – шубу.

– Не знаю… За что так щедр ко мне аллах, – сказал он.

Шынар наконец-то решилась – подошла к нему, и он взял ее за руки, положил ее руки к себе на плечи.

– Ты продрог в пути… – сказала она. – И проголодался… Апа… Поставь самовар. И в том доме скажи, что приехал…

Она говорила все это – обычные слова… Науша вышла, и Мусреп взял Шынар на руки, а она обвила его за шею. И вдруг он ясно понял, что и родился, и жил, чтобы в один вечер взять на руки эту девушку, по имени Шынар… Она и в самом деле – стройная, нежная! От нее пахнет парным молоком. А голос – как серебряный колоколец под дугой на тройке, которая стремительно несется в степи.

– Почему так долго?

Мусреп был готов задохнуться – от радости, от неожиданного счастья, и, чтобы не задохнуться, он перешел к привычным шутливым оттенкам:

– Зачем бы я стал возвращаться, пока ты не кончила устраивать дом?

– А ты знал, что я здесь? Тебе кто-нибудь передал?

– Нет. Я во сне видел, как ты белила землянку засучив рукава. Как прибирала мою грязную одежду, разбросанную где попало, и грозилась, что приучишь меня к порядку…

– Не может быть! А если бы в то утро наша верблюдица ушла бы дальше по дороге?

– Я верю снам… И вот видишь – мои сны сбываются! Дома чистота. Пахнет свежим сеном, ты расстелила его по полу. Белоснежные подушки. Разве не твоими руками это сделано?

Шынар обрадовалась, что он все это заметил, обрадовалась похвале, но все же сказала:

– Не только моими. Мама постаралась и твоя женеше.

Снаружи раздались шаги – Асреп нарочно топал, издали давая знать о своем приходе.

– Вернулся твой бродяга, Шынаржан? Теперь привяжи его возле конуры, чтобы не сбегал из дому.

Шынар соскользнула на пол.

– Агеке, проходите, садитесь, – сказала она, покраснев. – А почему женеше не пришла, агеке?

– Она там прихорашивается на старости лет… Говорит, надену все лучшее, что у меня есть. По случаю тоя. А у нас – той, айналайн. Ты принесла нам счастье. Люди называли нас – туркмены двух дворов, но жили мы одной семьей. Потом ты здесь – и появился аул – наш дом и твой дом. Посидим сегодня одни без посторонних. А ты, Мусреп? Все хорошо, благополучно? Я уж с утра держал Кулан-туяка на выстойке, завтра хотел ехать тебя разыскивать.

Посчитав, что сказал достаточно при встрече с младшим братом, Асреп подложил подушку, развалился…

– Келин… Самовар поставь…

– Апа уже поставила… – отозвалась Шынар.

– Келин… Мясо вари. На своего еще успеешь насмотреться!

Пришла Жаниша – и вправду наряженная – и принялась помогать.

Две семьи засиделись до рассвета. Чай, мясо и кумыс, снова чай – и есть уже никому не хотелось, и пить – не хотелось, но не хотелось и расходиться.

Первой Науша ушла на кухню, постелила себе и с головой закуталась в одеяло.

Шынар задернула занавес. Мусреп, раздеваясь, про себя заметил – хорошо, что черный сундук с изголовья постели переставили к ногам…

12

Весной, после пышного свадебного тоя в ауле Есенея, многие разъехались, и все же свадьба – свадьбой, но кереи и уаки, кроме поздравлений, привезли бию свои тяжбы. Начало некоторых из них терялось в далеком прошлом, и тяжбы успели обрасти множеством подробностей и новых обид, и каждая сторона до хрипоты требовала справедливости, приводила свои доводы и оправдания, и правда настолько была перемешана с неправдой, что отделить одно от другого было так же невозможно, как овсюг – от овса. И доморощенных истцов и жалобщиков хватало в своих сибанских аулах, ведь не каждый день удается представить дело главному бию, и потому задерживался переезд на джайляу.

Весь день Есеней находился в окружении людей – и на холме совета, где положено судить бию, и возле дома… Решал дела быстро. По два человека допрашивал с каждой стороны и выносил приговор, иначе бы до зимы хватило… Никому не давал вмешиваться – если кто-то пытался подсказывать допрашиваемому, Есеней накладывал на него четверть суммы, которую взыскивал с виновного. К свидетелям относился с подозрением. «Кто старается привести с собой побольше свидетелей? – спрашивал он и сам же давал ответ: – Только вор или наветчик, или насильник».

В эти дни и Улпан не знала минуты свободной. Была пора стрижки овец, а лошадям – укорачивали хвосты и гривы. А кроме хозяйственных дел, к Улпан тоже шли люди, не только к Есенею. Пришла старуха:

– Айналайн… На моих старых, немощных руках – четверо сирот, внуки. Выйти не могут – голые… Дай мне, богом прошу, немного шерсти, справить им верхнюю одежонку, хоть бы одну на всех…

Она дала – на всех, на четверых.

Потом пришли еще две старухи. И еще две старухи и с ними одна – помоложавее. Три старухи и три молоденьких… Шли одна за другой, шли те, кто нуждался, шли и такие, кто прослышал – Улпан, кажется, слова нет не знает. Просили ту же шерсть, молоко, муку, курт, чай, материал на шапку, пуговицы для рубашки, подводу для перекочевки на джайляу…

Улпан никому не отказывала. И не потому, что хотела прослыть щедрой или не знала цену добру. Она просто устала – от долгого тоя, от бесконечного потока людей с тяжбами, подчас вздорными и нелепыми, от попрошаек, которые напускают на лицо умильное выражение… Раздать бы все богатство Есенея, чтобы некому и незачем было к ней приходить! Поскорей бы он разделался со склочными своими кереями и своими уаками, чтобы можно было отослать их отсюда!

«Завтра приедем», – с такой вестью она уже три раза посылала нарочного к Шынар. Но это завтра никогда не настанет! Может быть, Улпан было грустно еще и потому, что Несибели отправилась домой, не могла дольше задерживаться. Артыкбай оставался один, а он – как никто – нуждался в уходе. Есеней, едва переступив порог, сваливался от усталости, она не успевала передать ему – до нее через женщин доносится недовольное ворчание сибанов: они без Есенея не осмеливаются перекочевывать на джайляу, а он занимается общекерейскими делами, и этому не видно конца…

Девять дней прошло после тоя. Есеней, как обычно, сидел на холме, окруженный людьми. Улпан шла к нему не торопясь, и лучи закатного солнца отражались в золотом уборе на саукеле, в золотом шитье зеленого бархатного камзола. Толпа жалобщиков изрядно поредела, но и с теми, что оставались, еще неделю хватит разбираться.

Когда она приблизилась, Есеней поднялся ей навстречу.

– Я для всех для вас – Есеней, – сказал он. – А это – мой Есеней идет. На этом кончим дела, если вы не хотите, чтобы мне попало от нее. Давно пора на джайляу. И вы езжайте. И старайтесь свои дела решать миром.

Они тоже встали и поклонились ему на прощанье, прижимая к груди обе руки, но Есеней больше не обращал на них внимания. Он видел только Улпан.

Должно быть, не просто это – приучить улыбаться человека мрачного, замкнутого. Улпан – удалось.

– Тебе надоело ждать? Ты сердишься на меня?

– Но ты устал, мой тигр… Пора прекратить суд…

– Уже… Они уедут. Теперь снова можешь всю власть брать в свои руки.

Он обнял ее правой рукой за плечо, и так они дошли до дома.

– К Мусреп-агаю завтра поедем? – спросила она.

– Поедем, обещали.

– А пока отдохни. Чай будем пить в малой юрте, в большой пыльно очень, мне в эти дни тоже не хватало времени. Иди…

Обласкав его взглядом, Улпан осталась во дворе и позвала Кенжетая. Чтобы успокоить сибанов, которым не терпелось на джайляу, она еще утром велела в стороне от аула навьючить несколько верблюдов – пусть все видят, байбише готовится в путь.

Кенжетаю она сказала:

– Видишь, там с краю лежит атан?[51]51
  Атан – рабочий верблюд, холощеный.


[Закрыть] Повод у него с красной повязкой. Его сегодня же отведи к Шынар. Скажешь – гостинец из Тобольска. Еще скажешь – они приедут завтра. А больше ни слова не говори. Понял? Кенжетай кивнул и ушел.

Еще в Каршыгалы Улпан заметила, как поглядывает на нее этот молодой джигит, и с тех пор она разговаривала с ним коротко и холодно. Но сегодня – конец всем делам – и голос ее звучал более приветливо.

У Есенея она потребовала подтверждения – поедут ли они… Не передумает ли он…

– Я бы хоть сегодня, – отозвался он.

– Сегодня уже нет. Я послала человека – сказать, что приедем завтра. А ты пока пойди и выкупайся в озере.

– Повеление ханши убивает приказ хана!

– Не пойдешь на озеро, в постель не пущу…

– Да?.. Если бульдыршин не взглянет томно, то и буыршин[52]52
  Бульдыршин – молодая верблюдица; буыршин – молодой верблюд.


[Закрыть] свой повод не сорвет… Ведь так, кажется, говорят?

– Ладно, ладно… Иди!

Улпан – как самая настоящая бульдыршин – опустила ресницы. Есеней уже не первый месяц знал, какие и когда у нее бывают глаза, и пошел к озеру.

Шынар издали заметила Кенжетая с навьюченным верблюдом в поводу и поджидала его возле юрты, в которую они перебрались из дома с наступлением теплых дней.

– Что, Тайкенже? Возвращаешься в аул к братьям? Или ты куда-нибудь собрался переезжать? – Она еще не придумала ему прозвища, не часто они виделись, и потому переиначила имя: Кенжетай – Тайкенже… Так тоже можно обращаться к брату мужа.

Кенжетай притворился рассерженным:

– Чем коверкать мое имя, лучше бы называла просто – Кенжетай! Вот возьму и назло тебе увезу все обратно, что привез!

– А что, если я стану тебя звать – Баурым, родной?

– Баурым? Если это правда, то поцелуй меня! – Кенжетай в седле наклонился в ее сторону и подставил щеку.

Шынар поцеловала его.

– Вот так… Сама не догадалась, еще уговаривать нужно!.. Держи повод, заставь атана лечь и снимай свои тюки.

– Какие мои тюки?

– Е-ей! Какая непонятливая. Сказали так: «Это гостинец из Тобольска. Сами приедем завтра».

– А что еще она сказала?

– Больше, сказала – ни слова… Шынар приняла верблюжий повод.

Она узнавала Улпан и в этом поступке. Завтра приедем – дает время, чтобы гости не застали хозяев врасплох. Заранее прислала подарки, чтобы избежать выражений благодарности. От кого другого Шынар ничего не приняла бы, так и увел бы Кенжетай атана обратно. Но ведь это – Улпан…

Жаниша прибежала на помощь.

– Это Улпан прислала, – шепнула ей Шынар.

Кенжетай уехал и увел верблюда, а обе женщины развязали веревки и откинули две узорчатых кошмы и два ворсистых ковра – сундуки были завернуты в них. Ключи торчали в замочных скважинах. Замки открывались с долгим звоном.

– Как только удалось захлопнуть крышки на этих сундуках! – воскликнула Шынар. – Мне кажется, тут все приданое для невесты. Смотри-ка, женеше, и занавески есть!

– Сказала бы – для многих невест! Весь наш аул можно выдать замуж! Сапожки… Расшитые…

Шынар взяла сапожки в руки. Жаниша продолжала рассматривать:

– А в этом сундуке? Шынар откинула крышку:

– Чай и сахар… Урюка много, изюма. Для чая полный набор. Набор для кумыса. И к столу – скатерти, полотенца.

Науша присоединилась к ним, и все три женщины перебирали невиданное ими добро, передавали из рук в руки. Забыв, что уже рассматривали белое шелковое платье с двумя оборками, снова принимались его расхваливать. Они не могли бы сказать, что им понравилось больше, а что – меньше, они знали только – все эти вещи, их много, подарены Шынар. На самом дне первого сундука лежало и несколько отрезов. Женщины, не находя слов, чтобы выразить восхищение, только и могли цокать языком… Но это нельзя было бы назвать жадностью и осудить. Это был порыв женщин, изголодавшихся по тем вещам, которые придают им уверенность, которые и некрасивую сделают красивой, а красивую – несравненной.

Шынар опомнилась первой.

– Завтра гости… Апа, женеше… Давайте уберем сундуки. Надо готовиться.

Они принялись складывать вещи – с таким сожалением, будто только посмотрели и навсегда расстаются с ними.

Они приехали на другой день к полудню. То ли Улпан при Есенее, то ли Есеней при Улпан.

Зимовье туркменов – из двух дворов – полукругом охватывал лес. На легком ветру топорщили усики колоски пырея, который хорошо всходит и быстро растет на унавоженных землях, напоенных талой водой. А дальше до самого озера, зеленые луга были покрыты пятнами ярких цветов. Небольшие табуны и небольшие отары не успели нарушить весеннее цветение.

Улпан легко спрыгнула с тарантаса и глаза закрыла, чтобы полнее вдохнуть пряные запахи степного ветра, который у леса приостанавливался и кидался на зеленую листву деревьев, заставляя ее шуметь.

– Если есть рай на этом свете, – воскликнула она, – то нигде в другом месте его не может быть! А в нашем ауле – пыль, грязь… Она и не взглянула в его сторону, но Есеней виновато вздохнул.

– Завидуешь? – спросила Шынар. – Так переезжай ко мне.

– Поживем у них? – предложил и Есеней. – Несколько дней?

Улпан радовалась…

– А мой верблюжонок?..

– Гулять пошел, скоро вернется.

– Я же говорила – не показывай ни единой живой душе!

– Я ему говорила – не ходи. Но он – непослушный. Мусреп понял, что они еще долго могут болтать так, ни о чем, просто радуясь встрече, и предложил:

– Где хотите устроиться? Можно в зимнем доме. Можно в юрте. Или просто на траве? – Он показал – на опушке были расстелены кошмы и ковры, на них разноцветные подушки.

– Ты посмотри, Улпан, – сказал Есеней. – Как заважничал этот Туркмен, стоило ему взять в жены дочь Шакшак-бия!

– Что бы ни предложил Мусреп-агай, все будет правильно! – откликнулась Улпан. – Давай, Есеней, на воздухе? Здесь так хорошо, как будто я снова побывала в Каршыгалы.

Она грустно вздохнула… Был нескончаемый той. Были жалобщики. Были просители и попрошайки. От непривычки к многолюдью у нее до сих пор шумело в голове. А вот в степь ей почти не пришлось ездить. Ни разу не побывала у озер, у них берега и дно из чистого песка. Только сегодня Улпан почувствовала себя свободной и беззаботной.

– Мужчины! Не торчите на ногах, закрывая мир! Садитесь! – И первой уселась на ковер. – Е-ей, бабенка! Чай подавай! – подражая мужскому окрику, повернулась Улпан к Шынар. – С какой это радости ты все время рот растягиваешь до ушей?

Чай был готов. Из землянки с полотенцем в руках вышла Науша, следом – Жаниша с кумганом и медным тазиком. Возле ковра Жаниша поставила на траву таз и кумган, а сама преклонила колено перед гостями. Потом принялась поливать на руки, первому – Есенею.

Науша молча развернула скатерть.

– Кто она? – спросил Есеней у Мусрепа.

– Отныне твоя сватья. Мать Шынар.

– Выходит, это она тебя осчастливила?

– Она…

– Будет, будет у них счастье, – вмешалась Улпан. – Как только привезут и поставят их отау…

Шынар смущенно улыбалась. На лице ее было написано: «О какой отау она говорит?..» Улпан тесно прижалась к ней, слегка подтолкнула в бок. «Молчи… Потом скажу», – шепнула она.

Принесли самовар. Рассыпали по скатерти баурсаки, поставили тарелки с оладьями. Науша принесла еще одну – не очень глубокую чашу.

– Это Шынар заставила… Испеки, говорит, испеки… А эта еда не для почетных гостей, – сказала она, оправдываясь.

Это был хлеб – еще горячий, испеченный в золе, разломанный на куски и смешанный с подсоленным сливочным маслом. Издревле у казахов такой хлеб считался лакомством. Улпан по запаху догадалась, что принесла Науша, пока та, не зная, ставить или не ставить на скатерть, еще держала чашу в руках.

– Это мне! Это мне! Пусть никто не надеется, даже попробовать никому не дам!

Она сняла крышку и придвинула чашу к себе.

– Ни крошки не оставлю!..

Они пили чай, когда Асреп привел белого верблюжонка. Совсем малыш, покрытый не шерстью еще, а пухом. Он упирался. Он старался вырваться и очень неохотно переставлял тонкие ноги.

Улпан, позабыв про чай, вскочила.

– А ты не смотри на него – сглазишь! – сверкнула она глазами на Есенея.

Асреп на ее свадьбе был среди первых гостей со стороны Есенея, и Улпан с ним могла держать себя свободно.

– Просторных пастбищ, тучных отар тебе, старший деверь…

– Да сбудутся твои пожелания, женеше… И она засмеялась, и он.

Конечно, смешно – такая молодка запросто называет деверем пожилого человека, а пожилой, полбороды у него в седине, человек называет молодку – женеше. Но такова воля своенравного аллаха – отныне весь род сибанов должен привыкать: Улпан – самая старшая среди их женщин, байбише всего их рода!

Верблюдицу Асреп уложил против ветра и присоединился к чаепитию.

Верблюжонок был очень доволен, что теперь можно по-настоящему поиграть с матерью. Ведь когда она стоит, тычешься в ее длинные узловатые ноги, а в этом – никакой нежности, никакой теплоты. А тут что хочешь… Можно разбежаться и удариться в ее мягкий бок, головой тереться о горб… Можно ущипнуть за ухо, лизнуть ее в глаз… Верблюдица вздыхала и терпела его шалости.

К Улпан подошла Шынар, оставив за себя у дастархана Жанишу.

– Откуда у него силы берутся? – сказала Шынар. – Целый день так… Насосется молока и давай баловаться, не хуже тебя. Сейчас меня увидит, смотри, что будет.

Верблюжонок замер, прислушался. Узнал голос Шынар и побежал прямо к ней, но остановиться рядом не сумел, проскочил мимо. Он еще не очень уверенно управлялся со своими четырьмя ногами. А если бы столкнулся – и Шынар упала бы, и он сам…

Шынар достала из кармана комок соли.

– Иди сюда, иди, айналайн, – позвала она точно так же, как зовут казахи детей.

Верблюжонок на всякий случай прижал уши, нахмурился – но подбежал, мягкими губами забрал соль с ладони. И принялся сосать, мотая от удовольствия головой.

Улпан ревниво следила за ними.

– Шынар, дай-ка мне тоже соли!

Выставив вперед ладонь с белым комком, Улпан, подражая голосу Шынар, звала:

– Иди сюда, иди, айналайн!

Верблюжонок сначала недоверчиво насторожил уши, но соли ему очень хотелось. Он подошел, взял…

– Молодец! Молодец! – обрадованно похвалила его Улпан и с торжеством повернулась к Шынар. – А ты уходи, не подманивай моего верблюжонка!

Так они познакомились, а, познакомившись, подружились. Он остервенело кидался на Улпан, словно свалить ее хотел или укусить, но стоило приблизиться – складки разглаживались, он, открыв рот, шевелил губами – улыбался, еще соли выпрашивал. И Улпан заразилась его настроением – она то отбегала, чтобы верблюжонок ее преследовал, то бежала за ним… И еще неизвестно, кому из них эти затеи доставляли больше удовольствия.

Наконец она вернулась к дастархану, села.

– Налей мне еще чаю, Шынар… Лучшего подарка ты не могла бы мне сделать! Какой чудесный малыш! Какой веселый! И как он все понимает.

Она сняла саукеле и отложила в сторону, накинула на голову легкую шелковую косынку и облокотилась на колено Есенея, который не говорил ни слова – но и не надо было слов, чтобы понять, как он смотрел на игры Улпан с верблюжонком…

Когда напились чаю, Шынар повела Улпан посмотреть, как они живут. Показала хлев, овчарню Мусрепа. Повела в дом, и Улпан обрадовалась, впервые увидев в казахском ауле подобие русской избы, в какой они с Есенеем останавливались по дороге в Тобольск. По крайней мере, зимой дети и старики не мерзнут в холодной юрте.

– А с каких пор они ставят дома и кладут землянки?.. Шынар рассказала, что ей рассказывали:

– Давно… Их дед, туркмен, пришел сюда молодым. Сибаны дали ему землю из своих владений. А юрту в те времена было справить нелегко. Сперва он землянку для себя вырыл, потом построил избу. С тех пор у них так и повелось.

Дома Асрепа и Мусрепа стояли напротив друг друга, в окна переглядываться можно. Так же были расположены и пристройки – летние кухни шошалы, скотные дворы. У них принято – накашивать сена, чтобы скот всю зиму держать в стойле. И колодец во дворе есть, чтобы не ходить за водой на озеро.

К приезду гостей они побелили внутри, полы устлали свежескошенным пахучим сеном. Улпан долго рассматривала печь, плиту, открывала и закрывала двери, выглядывала в окна. Да, настоящая «русская изба»…

– Здесь будем ночевать, хорошо? – сказала Улпан.

– В такой халупе?..

– Не напрашивайся, чтобы я тебя хвалила!

Потом они прошли в юрту из темной кошмы. Здесь были сложены подарки, которые вчера привез Кенжетай. – Послушай, зачем ты столько… Улпан не дала ей договорить, ладонью закрыла рот.

– Помолчи! Чтоб ни одно слово не проскочило у тебя сквозь зубы! У тебя, запомни, есть еще белоснежная отау. Ты что в этом ауле – приблудная, что ли?! Мусреп-агай увидел тебя, ты увидела его, вы полюбили друг друга. Разве он из жалости взял тебя в жены? Нет! В Тобольске он только и знал, что говорить о тебе. Мне говорил – если бы ты не хмурилась, не щурила глаза, была бы в поясе потоньше, была бы у тебя на щеке родинка, то тебя, наверное, можно было сравнить с Шынар. Поняла? А старший брат твоего мужа на нашем тое расхваливал тебя еще пуще! Тебя любят. А что еще надо?..

Шынар молча слушала ее. Ведь и теперь, в семье Мусрепа, она подчас напоминала себе – она всего лишь дочь бездомной вдовы, и должна помнить… Улпан высказала то, о чем она и сама хотела бы, но не позволяла себе думать.

– Дал бы мне бог твой ум, хоть самую малость! – воскликнула она и обняла Улпан, прижалась к ней. И слез не могла сдержать.

– Ты плачешь? Какие у тебя остались обиды на бога? Улпан и сама могла бы заплакать – от волнения, от нежности, от любви. Но она привыкла не проявлять открыто чувств, и только гладила Шынар по спине:

– Ну перестань, айналайн, перестань, маленькая… – укачивала она Шынар как ребенка. – Хочешь, сказку расскажу?

Шынар рассмеялась сквозь слезы.

После обеда они пошли на озеро, вдвоем.

Верблюдицу повели в поводу. А верблюжонок по дороге гонялся за воронами, не забывая время от времени подбегать и, вытянув шею – «бух-бух» – выпрашивать соль.

Жаркое солнце на берегу залило светом обнаженные тела молодых женщин – молочно-белую Улпан и Шынар, более смуглую. Не раздумывая, они бегом кинулись к воде, и то же солнце сверкнуло в брызгах.

– Как уехала из родного аула, ни разу не купалась!

– А дома? – спросила Шынар.

– Да ну, что – дома? Всегда какой-нибудь запрет найдется!

Они поплавали в спокойной прозрачной воде, еще не совсем прогретой в нынешнее лето, и от прохлады тела сделались упругими, подобранными. Улпан достала ногами дно и встала. Вода приходилась ей ниже груди. И Шынар встала рядом с ней.

– Ты прямо как девушка, которую муж еще не привел к себе в дом, – обратилась к ней Улпан. – Слушай, Шынар, а ты и в самом деле родилась под счастливой звездой.

– Я даже боюсь, – призналась она. – Что мне такого счастья не удержать. Что случится что-нибудь…

– Да пропади пропадом то счастье, что у тебя не удержалось бы!

– Хотелось бы мне такую сестру, как ты.

– А мы и так словно близнецы. Лишь в том разница, что ты родилась шелковой, а я полотняной… – Она плечом коснулась плеча Шынар. – Сравни сама…

– Да ну тебя!

В этом месте со дна били студеные родники, и ногам стало холодно. Улпан широко взмахнула руками и снова поплыла. Шынар полюбовалась – как быстро, бросками, а тело ее в воде – белый мрамор. Шынар подумалось – плавает она так же смело, как ведет себя в жизни. И путь держит на самую середину озера, не боится.

Шынар плавала у берега, шлепая по воде ногами и ладонями, и снова близким становилось солнце, переливаясь в брызгах.

Улпан наплавалась и вернулась к ней:

– А ты бы меня вытащила, если бы я тонула?

– Что ты! Смотри – накликаешь!

– А если бы ты, я бы вытащила, за ногу.

– Лучше всего – не тонуть, Улпан. Ни тебе, ни мне.

На берегу они устроились в тени камыша на чистом золотом песке. Песок был нагрет солнцем, и так хорошо было вытянуть застывшие ноги… Они отжали мокрые волосы, связали их в узел.

– Ох, эти волосы! – пожаловалась Улпан. – Они у меня густые и жесткие, как хвост у хорошо откормленного жеребца! Расчесать могу только когда голову помою. А так – ни за что.

– А я в любое время. У меня и не густые, и не жесткие.

– Бог тебя всем наделил, не пожалел. Вот в Тобольске я каждый день ходила в баню, и голова на голову была похожа. А как в аул вернулась, где тут найдешь баню. Мне старуха-татарка говорила – нельзя мыть голову холодной водой, завшивеешь. Но пока бог миловал.

– Слушай, а баня – в самом деле хорошо? Асреп-агай требует – построим баню. Но Мусреп мимо ушей пропускает.

– Асреп в городе долго грузчиком работал, и Мусреп тоже. Конечно, должны построить. Пусть Асреп схватит Мусрепа за уши и заставит! Вот было бы здорово! Зимой и я бы приезжала к вам помыться!

– Твоему Мусрепу – лишь бы отговориться… Где, говорит, достану жженый кирпич, камень, большие бочки для воды. Отложил до осени.

– А ты не отставай от него. Не знаешь, что ли, как добиться, чего хочешь?.. Пусть они скажут, что нужно, я все заставлю найти через два дня!

– Не надо. Все ты и ты… Я хочу запрячь твоего Мусрепа!

– Вот бедняга! Значит, он дает себя запрячь?

Они обе рассмеялись, будто и в самом деле увидели Мусрепа, запряженного в арбу, во всей сбруе и с хомутом на шее. Отсмеявшись, Улпан забеспокоилась совсем по другому поводу:

– А как я заберу своего верблюжонка? В тарантасе не поместится, вести в поводу – устанет. А оставлять его до осени мне не хочется.

– Вместе с матерью заберешь.

– С матерью?

– А что же, сама будешь кормить его грудью?

– Иди ты…

– Не пойду. Мы давно решили – возьмешь и верблюдицу.

– Да? Чтобы говорили – Улпан поехала в гости и вернулась с верблюдицей и верблюжонком!

И Улпан неожиданно толкнула Шынар в грудь, и та свалилась в воду спиной, замахала руками и ногами, Улпан – к ней, но Шынар встала на дно, схватила Улпан сзади и несколько раз с головой окунула в воду.

Они гонялись одна за другой, брызгались, измазались в грязи и хохотали до того, что уже не могли, и только «бухали», как верблюжонок, когда выманивает соль. И ни та, ни другая не смогли бы ответить, спроси у них, отчего им так смешно и весело. А были это недоигранные в детстве игры, был запас нерастраченного смеха, а все это накапливается – так же, как горе, ненависть, месть, – и требует выхода.

Можно было бы сказать и то, что Улпан выросла без подруг, зная одни мальчишеские забавы и игры. А Шынар, с детства одетая в лохмотья, поневоле становилась замкнутой, мнительной, она стеснялась сверстниц. Они встретились и начали узнавать одна другую, и им радостно было это узнавание.

Остановиться было трудно… Гораздо веселее – продолжать брызгаться, топить, валяться в глинистой жиже, внезапно ошпаривать по мягким местам отломанной камышинкой. Измазались они уже так, что теперь невозможно было различить, кто из них мраморно-белый, а кто – шелковисто-смуглый.

– Хватит? – первой взмолилась Шынар.

– Хватит…

Они полезли в воду – отмыться, а потом вышли на берег, ни от кого не прячась, гордые своей обнаженной молодостью, своими безупречными телами, красотой и долгожданной, может быть, недолговечной, свободой.

Им жаль было расставаться с этим уходящим днем на озере, и одевались они медленно.

Вблизи от аула Улпан заметила почти готовый «алты-бакан» – качели из шести жердей и арканов. Джигиты, двое, жерди уже связали и теперь закрепляли веревки.

– Кто это? – спросила Улпан. – Разве есть у вас в ауле джигиты?

– Они из аула по названию «Больше четырех», пришли помочь. Вечером мы с тобой покачаемся.

– Что за аул – «Больше четырех»? Никогда не слыхала!

– Не слыхала? Не понимаешь?

– Понимала бы – не спрашивала!

– Что такое – четыре, знаешь? Прибавь еще один…

– Ну…

– Сколько получилось?

– Пять, сколько же еще!

– Вот пристала! – возмущенная ее непониманием, сказала Шынар. – Пять, пять! А как, по-твоему, я могу еще назвать аул старого Беспая?[53]53
  Бес – пять; весь разговор строится на том, что женщине нельзя называть по имени старших мужчин, умерших особенно, – это считалось недопустимым.


[Закрыть] «Больше четырех». Подожди, ты тоже будешь так называть.

– Ни за что! Ты разве не знаешь, что Есеней – это я? Я буду каждый аул называть по-человечески, своим именем. Буду говорить – аул Беспая. Я заставлю забыть название твоего аула – «Двухсемейный Туркмен». Как звали вашего предка?

Шынар замешкалась.

– А скажи… – нашлась она, – как еще можно назвать журт, обжитую местность?

– Можно – «ель».

– Вот, вот! А к слову «ель» прибавь слово, каким встречаешь мужа после долгой его поездки.

– Это, что ли, благополучно ли дошла его лошадь и не сломалась ли телега? Ат-колик аман-ба?

– Да, так говорят. А теперь выбрось оттуда «ат-колик», а слово «аман» присоедини к тому, что вместо – журт…

– Ел… Ел – аман… Еламан его звали, так?

– Так, именно так!

– Боже мой! – притворно ужаснулась Улпан. – Что ты наделала! Ты сама вслух назвала – и старого Беспая, и Еламана!

– Но ты никому, Улпан…

– Как же! На весь мир разглашу! Шынар сказала – Беспай… Шынар сказала – Еламан. Я сама слышала. Но теперь ты будешь всех называть по именам.

– Никогда!

– Всегда! И первым назовешь – Есенея.

– Ни за что!

– Назовешь в его присутствии, да…

– Я лучше умру.

– Не умрешь.

Было еще светло, и самовар снова поставили под открытым небом. Разливать чай стала Шынар, Улпан подсела к ней.

– Мы так хотим пить… – сказала она, лукаво взглянув на Есенея. – Мы так устали…