Текст книги "Антихрист "Проклятие христианству""

Автор книги: Фридрих Вильгельм Ницше

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

15

Ни мораль, ни религия христианства ни в одной точке не соприкасаются с действительностью. Сплошь воображаемые причины: «бог», «душа», «Я», «дух», «свобода воли» – а то и «несвобода». Сплошь воображаемые следствия: «грех», «искупление», «благодать», «кара», «прощение грехов». Общение между воображаемыми существами – «богом», «духами», «душами». Воображаемое естествознание – антропоцентрическое, с полным отсутствием понятия о естественных причинах. Воображаемая психология – сплошное непонимание самого себя, недоразумения, истолкование приятного или неприятного самочувствия, например, состояний симпатического нерва, на языке знаков религиозно-моральной идиосинкразии – «раскаяние», «угрызения совести», «дьявольское искушение», «близость бога». Воображаемая телеология: «царство божие», «Страшный суд», «вечная жизнь». – Этот законченный мир фикций отличается в худшую сторону от мира сновидений: сновидение отражает действительность, а фикция её фальсифицирует – обесценивает, отрицает. Когда придумали понятие «природы» – противостоящей богу, «природное», «естественное» стало означать падшее и порочное, – весь воображаемый мир христианства коренится в ненависти к природе (действительности), он выражает глубочайшую неудовлетворённость реальным… И этим всё объясняется. У кого есть причины облыжно самоустраняться из действительности? У того, кто от неё страдает. Но страдает от действительности – действительность несчастная, потерпевшая крах… Преобладание чувств неудовольствия над чувствами удовольствия – причина воображаемой морали и религии; однако такое преобладание – формула décadence’а…

16[19][19]
  Содержание параграфов 16–19 было ещё весной 1888 под общим заголовком К истории представления о Боге записано Ницше в его черновиках. Этот текст состоит из пяти параграфов, последний из которых не был использован в «Антихристе». После смерти Ницше его включили в «Волю к власти» под номером 1038. Целиком текст «К истории представления о Боге» приводится в ПСС 13, 17[4]. Ср. также ПСС 13, 11[346].


[Закрыть]

К тому же выводу принуждает нас критика христианского понятия бога. – Пока народ верует в себя, у него – свой бог. В своём боге народ чтит условия, благодаря которым он на высоте, в нём он чтит свои доблести, – удовольствие от себя самого, чувство силы он переносит на существо, которое можно благодарить за это. Щедрость богача: гордому народу бог нужен, чтобы приносить ему жертвы… В таких условиях религия – форма благодарения. Народ благодарен самому себе: ему нужен бог, чтобы благодарить. – Ему надо, чтобы бог мог и быть полезным, и приносить вред, ему нужен бог-враг, бог-друг, которым можно восхищаться во всём – в добром и в дурном. Пока всё так, вне пределов желаемого остаётся исключительно благой бог, пока всё так, противоестественно кастрировать бога. Злой бог нужен не менее доброго – ведь и своим собственным существованием ты обязан отнюдь не терпимости и филантропии… Какой прок от бога, которому неведомы гнев, зависть, хитрость, насмешка, мстительность и насилие? Который не ведал бы даже восхитительных ardeurs[20][20]
  горение, пыл (фр.).


[Закрыть] победы и изничтожения? Такого бога народ не понял бы: для какой он надобности? – Однако правда: когда народ гибнет, когда он чувствует, что его вера в будущее иссякает, надежда обрести свободу окончательно гаснет, когда покорность представляется ему полезным делом, а добродетель побеждённого – первым условием сохранения жизни, тогда обязан перемениться и бог. Бог стал тихоней, себе на уме, стеснительным, пугливым, он отныне проповедует «мир души», не велит никого ненавидеть, советует бережно обращаться со всеми и «любить» всё одно что друга, что врага. Такой бог беспрерывно резонёрствует, забивается в пещеры личной добродетели, он становится богом каждого, становится частным лицом, становится космополитом… Когда-то он представлял собою народ, силу народа, всё агрессивное, всё жаждущее власти в душе народа… А теперь он просто добрый боженька… На деле нет для богов иной альтернативы – либо ты воплощаешь волю к власти и остаёшься божеством племени, народа, либо ты воплощаешь бессилие к власти, а тогда ты непременно хорош, благ…

17

В какой бы форме ни деградировала воля к власти, всякий раз совершается и физиологический регресс, décadence. Божество décadence’а, у которого кастрированы мужские доблести и влечения, – это божество непременно станет теперь богом физиологически деградировавших, слабых людей. Они-то не называют себя слабыми, а называют «добрыми», «благими»… Понятно и не требует подсказок, когда, в какой момент истории впервые появляется возможность дуалистической фикции – доброго и злого бога. Один и тот же инстинкт заставляет побеждённых низводить своего бога до «благого в себе» и отнимать у бога победителей все его добрые качества. Мстят господам – обращают их бога в чёрта. – И добрый боженька, и дьявол – оба исчадия décadence’а. – Можно ли в наши дни идти на такие уступки простоте христианских богословов и вместе с ними постановлять, что поступательное развитие понятия бога, ведущее от «бога Израилева», от племенного бога, к богу христианскому, воплощению всякого блага – это прогресс?!. Но ведь сам Ренан так поступает. Как будто у Ренана есть право быть простачком! Обратное слишком ясно. Предпосылки жизни по восходящей линии – всё крепкое, смелое, гордое, властное – изымаются из понятия бога, шаг за шагом он превращается в символ костыля для усталых людей, спасительного якоря для тонущих, становится богом нищих, богом грешников, богом болезненных par excellence; «спаситель» да «искупитель» – таковы его последние предикаты… О чём говорит такое превращение? О чём – такая редукция божественного?.. Верно: «царство божие» от этого выросло. Раньше у бога был только свой народ – «избранный». Тем временем бог, как и сам народ, отправился на чужбину, пустился в странствия, нигде ему не сиделось. Пока он не прижился повсюду, великий космополит, – пока на его стороне не оказалось «большое число» и пол-Земли. И всё же бог «большого числа», этот демократ среди богов, не сделался гордым богом язычников, – он как был евреем, так им и остался, богом закоулков, богом тёмных углов, мрачных лачуг – богом всех нездоровых жилых помещений на целом свете!.. По-прежнему его мировой империей остаётся подземное царство, подполье – souterrain,[21][21]
  подполье (фр.).


[Закрыть] лазарет, гетто… А сам он – какой бледный, какой немощный, какой декадентский!.. Даже бескровные из бескровных в силах завладеть им – господа метафизики, альбиносы мира понятий. Они плетут и плетут вокруг него свои сети, плетут до тех пор, пока, зачарованный их движениями, он сам не превращается в паука, в «метафизикуса»…[22][22]
  Ср.: ПСС 13, 16[58].


[Закрыть] А тогда он начинает тянуть мир из себя – sub specie Spinozae,[23][23]
  под знаком Спинозы (лат.).


[Закрыть] – преображаясь во всё более тонкое и блеклое, делаясь «идеалом», делаясь «чистым духом», «абсолютом», «вещью в себе»… Так деградирует бог – становится «вещью в себе»…

18[24][24]
  Ср.: ПСС 13, 17[4], 3-й параграф.


[Закрыть]

Христианское понятие бога – он бог больных, бог-паук, бог-дух – одно из самых порченых, до каких только доживали на Земле; вероятно, оно само служит показателем самого низкого уровня, до какого постепенно деградирует тип бога. Выродившись, бог стал противоречием-возражением жизни вместо её преображения, вместо вечного Да, сказанного ей! В боге – и провозглашена вражда жизни, природе, воле к жизни! Бог – формула клеветы на «посюсторонность», формула лжи о «потусторонности»! В боге Ничто обожествлено, воля к Ничто – освящена!..

19

Могучие расы Северной Европы не отвергли бога, и это не делает чести их религиозным дарованиям, чтобы не говорить о вкусе. Им бы вовремя совладать с таким болезненным и дряхлым порождением décadence’а! Но зато на них и лежит проклятие, раз они не совладали с ним: их инстинкты впитали болезнь, старость, противоречие, – и с тех пор они уже не творили себе богов! Прошло почти две тысячи лет, и не родилось ни одного бога! И всё ещё продолжает жить и существовать, словно бы по праву, словно бы ultimum и maximum богопорождающей силы (creator spiritus[25][25]
  крайняя и высшая степень (лат.).


[Закрыть] в человеке), жалкий божок христианского монотонотеизма! Эта упадочная помесь нуля, абстракции и возражения, освящающая инстинкты décadence’а в душах, любые проявления трусости и утомления в них!..

20

Осудив христианство, я не хотел бы совершить несправедливость в отношении родственной религии, превосходящей его числом приверженцев, – это буддизм. Обе нигилистические религии, обе религии décadence’а и близки, и самым замечательным образом разделены. Критик христианства глубоко благодарен индийским учёным за то, что может теперь сравнивать. – Буддизм во сто крат реалистичнее христианства; у него в крови наследие объективной и хладнокровной постановки проблем, он возник в итоге продолжавшегося сотни лет философского движения; когда буддизм появился на свет, с понятием «бог» уже успели покончить. Буддизм – это единственная во всей истории настоящая позитивистская религия – даже и в своей теории познания (строгом феноменализме); буддизм провозглашает уже не «борьбу с грехом», а «борьбу со страданием», тем самым всецело признавая права действительности. Буддизм глубоко отличается от христианства уже тем, что самообман моральных понятий для него пройденный этап; на моём языке он – по ту сторону добра и зла. – Вот два психологических факта, на которых основывается и на которых останавливает взгляд буддизм: это, во-первых, чрезмерная чувствительность, выражающаяся в утончённой способности страдать, а затем – чрезмерная духовность, следствие слишком долгого пребывания среди понятий, логических процедур, от чего понёс ущерб личный инстинкт и выиграло всё безличное (то и другое состояние по собственному опыту известно, как и мне, хотя бы некоторым из моих читателей, а именно «объективным»). Как следствие таких физиологических предпосылок, установилась депрессия – против неё Будда и принимает свои гигиенические меры. Его средство – жить на природе, странствовать; быть умеренным и ограничивать себя в пище; соблюдать осторожность в отношении любых spirituosa, а также любых аффектов, вызывающих разлитие жёлчи и горячащих кровь; не заботиться ни о чём – ни о себе, ни о других. Он требует, чтобы представления приносили покой или радовали дух, и изобретает способы, как отвратить от себя всё иное. Для Будды благо и доброта – то, что укрепляет здоровье. И молитва, и аскетические упражнения исключены, – вообще никакого категорического императива, никакого принуждения, даже и в монастырской общине (всегда можно выйти из неё). Всё подобное лишь усиливало бы чрезмерную возбудимость. По той же причине он не требует бороться с инакомыслящими; ни против чего так не восстаёт его учение, как против мстительности, антипатии, ресентимента («не враждою будет положен конец вражде»[26][26]
  Цитата из книги Г. Ольденберга «Будда».


[Закрыть] – трогательный рефрен всего буддизма…). И справедливо: именно эти аффекты и нездоровы в смысле главной диэтетической цели. С утомлённостью духа, которая налицо и которая сказывается в преувеличенной «объективности» (то есть в ослаблении индивидуальной заинтересованности, в утрате центра тяжести, «эгоизма»), он борется, последовательно относя к личности даже и самые духовные интересы. Учение Будды вменяет эгоизм в обязанность: «одно только нужно»[27][27]
  Цитата из Евангелия (Лк 10, 42).


[Закрыть] – вся духовная диэта определяется и регулируется тем, как именно тебе отрешиться от страдания (вспоминается афинянин, равным образом объявивший войну чистой «научности», – Сократ: он возвёл личный эгоизм в ранг морали даже в самом царстве проблем).

21

Предпосылками буддизма служат очень мягкий климат, кротость и вольность нравов, немилитаризм, а ещё то, что очаг движения – высшие и даже учёные сословия. Стремятся к высшей цели – радости духа, невозмутимости, отсутствию желаний – и цели своей достигают. Буддизм – не та религия, в которой лишь чают совершенства; совершенство – это норма.

В христианстве на первый план выходят инстинкты угнетённых и порабощённых: в нём ищут спасения низшие сословия. Здесь занимаются как средством от скуки казуистикой греха, самокритикой, инквизицией совести; здесь постоянно поддерживают (молитвой) аффект в отношении всемогущего, прозванного «богом», – наивысшее считается недоступным, принимается как дар, как «благодать». Нет и ничего публичного: закуток, тёмное помещение – вот это по-христиански. Здесь презирают тело, отвергают гигиену чувственности; церковь противится даже чистоте тела (первое христианское мероприятие после изгнания мавров состояло в том, чтобы закрыть общественные бани, которых в одной Кордове насчитывалось двести семьдесят). Известная жестокость к себе и к другим – это тоже христианское; ненависть к инакомыслящим, воля к преследованию. Мрачные и возбуждающие душу представления выходят на первый план; состояния, к каким стремятся и какие награждают возвышенными именами, – состояния эпилептоидные; диэту выбирают такую, чтобы способствовать болезнетворным видениям и перенапрягать нервы. Христианское – это смертельная вражда к господам земли, к «благородным», – одновременно же и скрытое, тайное состязание с ними (оставляют им «тело», а берут только «душу»…). Христианское – это и ненависть к духу: к гордости, мужеству, свободе, libertinage духа; ненависть к чувствам, к чувственным радостям, к радостям вообще – тоже христианское…

22

Когда христианство оставило свою первоначальную почву – низшие сословия, нижний мир античности, когда оно пустилось завоёвывать власть среди варварских народов, то здесь исходной предпосылкой для него выступали уже не усталые, но внутренне одичавшие, рвавшие друг друга на части люди – сильные, но плохо уродившиеся. Недовольство самими собой, страдание, причиняемое себе самим, выражались здесь не так, как у буддистов, – не в чрезмерной восприимчивости и болезненности, а совсем напротив, в огромном желании причинять боль и изживать внутреннее напряжение во враждебных действиях и представлениях. Христианство нуждалось в варварских понятиях и ценностях, чтобы одержать верх над варварами, – таковы принесение в жертву первенца, причащение кровью, презрение к духу и культуре, пытки во всевозможных формах, чувственных и иных, помпезность культа. Буддизм – эта религия рассчитана на людей поздних, предназначена для рас добрых, кротких, слишком духовных, – в них так легко вызвать ощущение боли (Европа далеко ещё не созрела для боли); буддизм возвращает этим расам мир и радость, размеренность духовной диэты, известную телесную закалку. А христианству хочется овладеть хищными зверями, и вот его средство – надо заставить их болеть, надо их ослабить – христианский рецепт укрощения, «цивилизации». Буддизм – религия утомлённого финала цивилизации, а христианство вообще не обнаруживает перед собой цивилизации, – оно при известных обстоятельствах лишь закладывает её основы.

23

Итак, ещё раз: буддизм во сто крат холоднее, правдивее, объективнее. Ему уже не нужно, перетолковывая грех, делать страдания, боль приемлемыми для себя, – он просто говорит, что думает: «Я страдаю». Напротив, варвару вовсе не приличествует страдать; он сначала нуждается в истолковании, чтобы признаться в том, что страдает (инстинкт скорее побуждает его таить страдания, сносить их молча). Слово «дьявол» было благодеянием – дьявол слишком сильный и грозный противник, не стыдно переносить страдания, причиняемые таким врагом.

На дне христианства сохраняются известные тонкости восточного происхождения. Прежде всего христианству ведомо: сама по себе истинность чего-либо совершенно безразлична, но в высшей степени важно, во что веруют как в истину. Истина и вера в истинность чего-либо – два крайне далёких, почти противоположных мира интересов, к ним ведут совсем разные пути. Ведать такое – значит на Востоке почти уже стать мудрецом: так разумеют дело брахманы, так разумеет его Платон, да и всякий последователь эзотерической мудрости. Вот, например, если счастье в том, чтобы верить в избавление от своих грехов, то для этого нужно не чтобы человек был грешен, а чтобы он чувствовал себя грешным. Итак, если вообще нужна вера, то необходимо вызвать недоверие к разуму, познанию, исследованию: путь к истине оказывается тогда под запретом. – Крепкая надежда куда лучше стимулирует жизнь, чем любое ставшее реальностью счастье. Поэтому надо поддерживать в страдающих надежду – такую, с которой ничего не может поделать сама действительность, такую, которая не кончится тем, что сбудется, – потому что это надежда на «мир иной» (как раз по той самой причине, что надежда водит за нос несчастного человека, греки, считали её бедою из бед, самым коварным бедствием, – когда опрокидывалась бочка всех несчастий, надежда всё-таки оставалась в ней). – Чтобы можно было любить, бог обязан стать личностью; чтобы могли соучаствовать и самые низкие инстинкты, бог обязан быть молодым. Страсти женской можно предъявить прекрасного святого, страсти мужской – деву Марию. Всё это при условии, что христианство вознамерилось воцариться там, где культы Адониса или Афродиты предопределили понятие культа. Требование целомудрия усиливает неистовство и проникновенность религиозного инстинкта – культ становится теплее, душевнее, мечтательнее. – Любовь – состояние, в котором человек обычно видит вещи не такими, каковы они. Сила иллюзии достигает своих высот – всё приукрашивает, преображает. Любя, переносишь больше, терпишь всё. Итак, надо было придумать религию, в которой можно любить: тем самым уже возвышаешься над всем скверным, что есть в жизни, – просто больше не замечаешь ничего такого. – Вот что можно пока сказать о трёх христианских добродетелях – вере, надежде, любви; назову их тремя христианскими благоразумностями. – Буддизм же для этого слишком позитивистичен – он уже опоздал умнеть таким путём…

24

Лишь коснусь сейчас проблемы происхождения христианства. Вот первый тезис к её решению: христианство понятно лишь на той почве, на какой оно произросло, – это не движение против иудейского инстинкта, а закономерное его развитие, новое звено в его внушающей ужас логической цепочке. По формуле искупителя: «Спасение от Иудеев».[28][28]
  Ин 4, 22.


[Закрыть] – Второй тезис гласит: мы ещё в состоянии разглядеть психологический тип галилеянина, но лишь в полнейшем своём вырождении этот тип, одновременно изуродованный и перегруженный посторонними чертами, мог послужить тем, чем послужил, – типом искупителя человечества…

Иудеи – самый примечательный народ во всемирной истории: оказавшись перед необходимостью решать вопрос – «быть или не быть», они вполне сознательно предпочли во что бы то ни стало, любою ценою быть; ценою же была радикальная фальсификация природы, всего естественного, любой реальности мира внутреннего и мира внешнего. Они обособились от любых условий, при которых когда-либо мог жить, при которых когда-либо смел жить народ; они из самих себя вывели понятие, обратное понятию естественных условий; они поочерёдно вывернули наизнанку, превратив в противоречие их естественной ценности и неисцелимо извратив религию, культ, мораль, историю, психологию. С этим же феноменом мы встречаемся вновь: пропорции несказанно возросли, и тем не менее это всего лишь копия, – в отличие от «народа святых» христианская церковь не может заявить ни малейших претензий на оригинальность. Вот почему иудеи и выступают как самый фатальный народ во всемирной истории: их воздействие внесло в человечество такую фальшь, что и сегодня христианин может быть настроен антииудейски, не понимая того, что сам он – конечный вывод иудаизма.

В «Генеалогии морали» я впервые психологически представил противоположность двух понятий – аристократической морали и морали рементимента, последняя возникла как Нет, произнесённое первому понятию. Иудейско-христианская мораль и есть целиком и без остатка такое Нет. Чтобы сказать Нет всему, что воплощает в себе движение жизни по восходящей линии – силе, красоте, здоровью, самоутверждению, – инстинкт ressentiment’а должен был, став гением, изобрести и иной мир: глядя оттуда, можно было в любом акте жизнеутверждения видеть зло и порочность. Если психологически задним числом всё расчесть, то выйдет, что иудейский народ наделён самой упрямой жизненной силой: в немыслимых условиях жизни он добровольно, следуя глубочайшему благоразумию самосохранения, принял сторону всех инстинктов décadence’а – не эти инстинкты владели им, но он угадал в них силу, с помощью которой можно отстоять себя в борьбе с целым «миром». Иудеи – это соответствие всем décadents, им пришлось играть эту роль до возникновения полнейшей иллюзии; благодаря non plus ultra[29][29]
  дух-творец (лат.).


[Закрыть] актёрского гения они встали во главе всех движений décadence’а (вроде христианства Павла), создав из них нечто такое, что было сильнее любой партии жизни с её Да жизнеутверждения. Для человека-жреца – того вида человека, который вожделеет власти в иудаизме и в христианстве, – décadence лишь средство: этот вид человека кровно заинтересован в том, чтобы человечество болело и чтобы были вывернуты наизнанку понятия «добра» и «зла», «истины» и «лжи» – в смысле опасном для жизни и содержащем клевету на мир.