Текст книги "Ступени"
Автор книги: Фридрих Горенштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
– Пойди к тете Нине, – сказал Юрий Дмитриевич, – пойди раковину помой... Я занят... Ты потом приходи...
Юрий Дмитриевич поднял Дашутку, поставил ее в коридор и закрыл дверь. Дашутка ушла, но вскоре вернулась. Он слышал, как она хихикает под дверью, пробовал читать, зажав уши руками, и вдруг ощутил прилив дикой, совсем инстинктивной злобы, какая случается во сне, когда человек утрачивает контроль над разумом своим и живет лишь прямыми потребностями данной секунды, например, хочет пить, а ему не дают пить, хочет чесаться и не может по каким-либо причинам чесаться. Дашутка приоткрыла дверь, и Юрий Дмитриевич с ненавистью посмотрел на измазанную вареньем хитрую мордашку.
– Атаминчик, – сказала Дашутка, всё шире раскрывая дверь, атаминчик...
Но вдруг она неловко шагнула, оступилась, дверь дернулась, захлопнулась и прищемила ей ручку. Дашутка закричала. Юрий Дмитриевич, словно пробудившись, тоже кричал, но как-то беззвучно, раскрывая лишь рот, судорожно зевая, рванул дверь и упал перед Дашуткой на колени, подхватил ее.
– Это я, – наконец закричал он, – я захлопнул дверь... Я ей ручку сломал...
Нина в переднике, вымазанном мукой, металась между Юрием Дмитриевичем и Дашуткой, пытаясь их успокоить. К счастью, дверь лишь содрала кожицу на двух пальчиках Дашутки. Нина достала пузырек зеленки, залила и перебинтовала.
– Больнечко, – всхлипывая, говорила Дашутка.
– Это я, – повторил Юрий Дмитриевич, – меня надо изолировать... Нина, я опасен... Я врач и прекрасно понимаю это...
– Ты ошибаешься, Юрий, – сказала Нина, одной рукой обнимая Дашутку, а второй гладя Юрия Дмитриевича по голове. – Это не ты... Я видала... Просто случайно ребенок неудачно толкнул дверь.
– Нет, это я, – весь в испарине повторял Юрий Дмитриевич. – Я пожелал этого от всей души... Как Иисус, испепеливший желанием смоковницу...
– Это не ты, – повторяла Нина, – ты просто устал, зачем ты всё думаешь, пишешь, тебе надо отдохнуть... Дашутка, пожалей Юрия Дмитриевича, ему тоже больно...
Дашутка протянула вторую, здоровую ручку и погладила Юрия Дмитриевича по щеке. И тут Юрий Дмитриевич вскочил и начал целовать Дашутку в шейку, в обе ручки, в спинку, в попку... Нина гладила обоих, и по щекам ее текли слезы. Затем Нина умыла Дашутку. От трения смоченная, намыленная кожа ручки издавала скрипящие звуки.
– Ручка плачет, – сказала Дашутка и улыбнулась.
Вечером Юрий Дмитриевич и Нина пошли гулять. По главной улице от самого вокзала к центру тянулись бульвары. Скамейки на этих бульварах, изготовленные местной артелью, были длинные – человек на десять, не располагавшие к интимности, и потому сидели на них в основ-ном не влюбленные, а пенсионеры. Городок был чистенький, зеленый, весь центр асфальтиро-ван. Было очень тепло, и хоть солнце давно зашло, раскаленные за день стены домов оставались по-прежнему горячими. Одна сторона улицы была густо запружена толпой, в основном молоде-жью. Гуляющие шли мимо кинотеатра, прокуратуры, Дома спорта, гастронома, местной церкви, горсовета к городскому саду. В городском саду по центральной аллее толпа двигалась двумя потоками: к танцплощадке и навстречу, от танцплощадки к кинотеатру. Это называлось "отме-титься". Так и отмечались в течение вечера: то у кинотеатра, то у танцплощадки. Все лица в этом потоке были друг другу знакомы, друг другу надоели и в то же время нужны были друг другу, потому что делали жизнь хоть и скучной, зато твердой и уверенной: увидав знакомые лица, спокойно прогуливающиеся, каждый, пусть подсознательно, понимал, что жизни его ничего не угрожает и завтра, как и сегодня, будут так же спокойно гореть фонари, будут сеансы в кино, дома будет ужин. Всё будет налажено, всё будет хорошо.
Юрий Дмитриевич подошел к стене и начал читать объявления.
– Вот, – сказал он, – меняют квартиру... Давай запишем адрес и пойдем к этому дому... Просто так, чтоб прогулка наша имела какой-нибудь смысл. Иначе станет скучно.
Дом этот помещался где-то у реки. Они вышли к городскому пляжу. Здесь было немного прохладнее, но вода была теплой, и слышно было, как фыркают и плещутся купающиеся. Было темно, лишь вдали, у пешеходного моста, горела цепочка фонарей, да одинокий фонарь покачи-вало ветерком у лодочной станции. Фонарь этот освещал скульптуру однорукого атлета с веслом. Юрий Дмитриевич подошел к фонарю и прочитал адрес.
– Где-то здесь, – сказал он.
– Странный ты, – улыбнулась Нина. – Зачем тебе этот дом... Давай просто подышим воздухом... Как хорошо... Слышишь, на том берегу, в камышах, утки крякают...
Они прошли вдоль берега. В прибрежных садах мелькали огоньки. Хозяева окуривали деревья от расплодившегося в горячие дни гнуса. Стоя на камнях и причаленных лодках, женщины полоскали белье. Коровы и козы бродили, позвякивая цепью, щипали траву, пили воду. Если центр городка был асфальтирован и освещен лампами дневного света, то прибрежные улицы имели совсем сельский вид, небольшие домики взбирались по косогору, некоторые даже были крыты соломой, с выбеленными стенами и низкими плетнями.
– Вот он, – сказал вдруг Юрий Дмитриевич сдавленным, прерывающимся от волнения шепотом и сильно схватил Нину за руку. – Вот этот домик.
– Тебе нездоровится? – тревожно спросила Нина. – Вернемся домой... Ты устал сегодня, ляжем пораньше...
– Вот этот домик, – сказал Юрий Дмитриевич. – Я узнал его... Два окна... И в переднем окошке горит свет...
Домик, на который указывал Юрий Дмитриевич, стоял несколько в стороне, на бугре. Крыт он был оцинкованной жестью и окружен крепким высоким забором. Подойдя ближе, Нина действительно прочла адрес, указанный в бумажке.
– Давай поменяемся, – сказал Юрий Дмитриевич, – переедем сюда.
– Что ты, – сказала Нина, – здесь нет ни газа, ни водопровода...
– Зачем тебе газ, – сказал Юрий Дмитриевич. – Домик в кольце... В глубине стакана, стоящего на пепле... Домик на бугре... Как нагадала покойница... Завтра же придем смотреть.
– Хорошо, – сказала Нина, – а сейчас пойдем домой, становится прохладно, я продрогла в сарафане.
Отойдя несколько, Юрий Дмитриевич оглянулся, но домик уже был не в два окна, а в три, все окна были освещены, и впереди была пристроена какая-то стеклянная терраса, так что вид его изменился совершенно. Впрочем, возможно, это был и не тот домик, так как, отходя, они свернули на другую тропинку, левее, и тот домик теперь мог быть заслонен бугром либо соседними домами.
– Я хочу рассказать тебе две притчи, – сказал Юрий Дмитриевич, странные и не к месту... Вернее, не притчи, а истории, но я их почему-то воспринимаю как притчи, хоть и не улавливаю смысла. Одна притча веселая, а другая грустная... Итак, веселая. Когда мне было три года или самое большее четыре года, покойная мать взяла меня с собой в баню. Это было в таком месте и в такие годы, что отдельных номеров, конечно, не было, и приходилось идти в общую... Удивительно, как отлично я всё это помню... Баня бревенчатая, прокопченная. Деревя-нные крышки закрывают люки на полу... И вот какая-то женщина, пожилая уже, толстая туша с громадным, распаренным телом, начала ругаться с матерью. Она кричала: какое право вы имеете брать с собой мальчика в женское отделение... Или что-то в этом роде... Мать говорит: ему только четыре года. А туша кричит: нет, это уже большой мальчик... Она ушла и привела адми-нистраторшу... Они долго ругались, а потом туша ушла, прикрывшись от меня, четырехлетнего ребенка, тазиком... И вот тогда я впервые с интересом посмотрел на этот тазик... Вернее, не на тазик... В общем, ты меня понимаешь...
Нина засмеялась и взяла Юрия Дмитриевича под руку. Они шли по дороге, усыпанной жужелицами. Справа, в заречной деревеньке Бродок, лаяли собаки, а слева, от центра, долетали звуки джаз-оркестра местного Дома культуры, игравшего по четвергам и воскресеньям в городском саду.
– Вторая притча грустная, – сказал Юрий Дмитриевич. – Это уже случилось спустя много лет, в армии на ученье... Была зима, очень глубокий снег. Мы наблюдали за выброской парашю-тного десанта, и у одного из парашютистов в воздухе отказал парашют. Мы видели, как этот человек летел камнем, и слышали, как он кричал... Потом он упал, вскочил мгновенно, начал отряхивать снег с комбинезона и свалился окончательно... Когда его вскрыли, то обнаружили, что у него сразу при падении были оторваны легкие и сердце... С оборванным сердцем он отряхивал комбинезон от снега... Понимаешь, тут действительно притча, но смысла ее я не могу уловить... Последние запасы крови в сосудах, последние доли мгновений жизни мозга тратятся на то, чтоб отряхнуть снег с комбинезона...
Нина чувствовала плечом своим дрожащее, словно в ознобе, плечо Юрия Дмитриевича.
– Опять начинается, – сказал Юрий Дмитриевич. – Нина, я неизлечим и опасен для окружающих... Странная ты женщина... Тебе давно советовали и Бух и Пароцкий... И я советую поместить меня в клинику... Впрочем, я-то, конечно, нет, мне-то, конечно, от одной мысли делается тоскливо... Но что же делать... Может, это действительно выход... Даже путь к выздоровлению... К тому ж вследствие общего возбуждения больные такого рода делаются неустойчивыми ко всякого рода инфекциям...
Они поднялись по деревянным скрипучим ступеням. В общем коридорчике горел свет, и Лиза чистила картошку. Увидав Нину и Юрия Дмитриевича, она сердито поджала губы и отвернулась. Дашутка сидела тут же, на кухонном столе, и баюкала куклу.
– Я куклу покачаю, – сказала она Нине, – а то кукла проголодается.
– Ну-ка молчи, – прикрикнула на Дашутку Лиза. – Что я тебе сказала, ты ведь обещала мне... Если ты будешь говорить, я посажу тебя в темную комнату...
Юрий Дмитриевич и Нина вошли к себе и зажгли свет. Рядом с балконом горел на столбе фонарь, опутанный паутиной. Вокруг фонаря тучей носилась мошкара, движения ее были так быстры и хаотичны, что мошкара сливалась в блестящие пересекающиеся линии. Паутина была густо покрыта погибшей мошкарой.
– Чепуха какая, – сказал Юрий Дмитриевич, – надо разбить этот фонарь, он меня раздражает... Знаешь, как это легко сделать... брызнуть из детской клизмы на раскаленную лампочку холодной водой...
– Что ты, Юрий, – сказала Нина, – Лиза и так обещала пожаловаться на нас в домоуп-равление.
Она подошла и обняла Юрия Дмитриевича.
– Напрасно мы переехали, – сказала она. – Это Бух посоветовал...
– Бух не виноват, – сказал Юрий Дмитриевич. – Смена впечатлений действительно помогает в определенных случаях... И я чувствовал себя лучше... А теперь мне опять хуже... Немного...
Он сел на стул и хотел расстегнуть ворот рубашки, но рука его скользнула мимо ворота и прижалась к левому боку, к ребрам. Нина выбежала в коридорчик и начала стучать к Лизе.
– Лиза! – крикнула она. – Юрий Дмитриевич нездоров... Я хочу вызвать "скорую помощь"... Я пойду звонить, а вы поглядите за ним...
– У меня ребенок... Вы мне покалечили ребенка, – сердито ответила из-за двери Лиза. – Я буду жаловаться на вас в домоуправление...
– Ничего, Нина, – позвал ее из комнаты Юрий Дмитриевич, – мне уже лучше... Иди сюда, посидим, поговорим...
Юрий Дмитриевич действительно несколько оправился.
– Иди сюда, – сказал он. – Сядь рядом со мной, жена моя... Я хочу почитать тебе Еванге-лие... Всё Евангелие... это только одна страничка, верней, главная суть Евангелия... Это первая страничка от Матфея... Лишь она принадлежит полностью Христу. Всё же остальное в значи-тельной части принадлежит Иисусу, сыну плотника Иосифа. Всё остальное сильно перемешано с историей душевной болезни древнего иудея. К тому ж эта страничка – лучшая из поэм, которые я когда-либо читал.
Юрий Дмитриевич раскрыл Евангелие и прочел: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, Арам родил Аминадава, Аминадав родил Наасона, Наасон родил Салмона. Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида царя, Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею. Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу. Аса родил Иосафата, Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иосафама; Иосафам родил Ахаза. Ахаз родил Езекию. Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона, Амон родил Иосию, Иосия родил Иоакима, Иоаким родил Иехонию и братьев его перед переселением в Вавилон. По переселении же в Вавилон Иехония родил Салафниля, Салафниль родил Заровавеля. Заровавель родил Авиуда, Авиуд родил Елиакима, Елиаким родил Азора, Азор родил Садока, Садок родил Ахима, Ахим родил Елиуда, Елиуд родил Елеазара. Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова, Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус, называемый Христом...
Юрий Дмитриевич отложил Евангелие, встал, подошел к балконной двери, глядя на мечущуюся вокруг фонаря мошкару...
– В этом длинном монотонном перечислении, – сказал он, – и страх перед концом, и жажда увидать конец... У человека со своей смертью сложные взаимоотношения, гораздо сложней, чем кажется на первый взгляд... Не менее сложны и взаимоотношения со своей смертью у человечества... Солнце прожило уже половину своей жизни, это определили астрономы, рано или поздно и оно умрет, превратится в "белого карлика". У Энгельса хорошо написано: "смерть как существенный момент жизни. – Жить – значит умирать..." Смерть – это биологическая необходимость... Возрастные сдвиги человечества так же фатальны и неустранимы, как возрастные сдвиги человека. Практическая медицина призвана смягчать болезненные явления, даже когда она далека от понимания их сущности... Бог и был для человечества этой практической медициной продолжительное время... Был, потому что теперь его нет... Это факт, не зависящий от радости одних по этому поводу и печалей других... Человечество пережило идею Бога, но идея Христа не исчезла, этот осиротевший после смерти отца своего сын приобретает теперь особый, главный и, может быть, единственный смысл... Если легенда о первом грешном, а значит, живом человеке, то легенда об Адаме – это легенда о Христе – это легенда о последнем идеальном человеке... И жертва Христа не в распятии вовсе, а в том, что он воскрес, чтобы быть последним... Христос – спаситель потому, что воплощает в себе всю гармонию человека со вселенной, к которой человек стремится, и, служа недоступным идеалам, он в то же время берет на себя весь "плач и зубовный скрежет", как написано в Еванге-лии о последнем дне, ибо гармония означает конец идеи существа, именуемого человеком... Но если гибель древнегреческих богов, языческих богов, не уничтожила Аполлона, Венеру, Герку-леса, то есть не уничтожила идеал телесной красоты и силы, ими порожденной, то почему же гибель современного Бога должна уничтожить идеал красоты духовной, каковым является лишенный плоти, отделенный от желчного душевнобольного Иисуса поэтический образ Христа-спасителя, может быть, самый великий и живой образ, созданный литературой... Нам никогда не приходилось слышать атеистическую лекцию "существовала ли Венера", а вот "существовал ли Христос" читают так же часто, как "есть ли жизнь на Марсе", и так же туманно... Страшась смерти, человечество стремится к ней всей жизнью своей с момента рождения, но умрет лишь один Христос, сын человеческий, ибо каждый возникает вновь в детях своих. Христос же умрет бездетным, ибо сам он зачат бесплодно, не телом, а сердцем... И еще об одном важном моменте сказать хочу... Это уже несколько об ином... Вернее, нет, всё о том же... О противоречии между человеком и человечеством... Может, Бог-то и возник, чтобы это противоречие сгладить... Помнишь, у Достоевского Иван мир Божий не принимает и гармонию всемирную в конце, если они куплены ценой страдания одного лишь ребенка... Достоевский, конечно, мощный разум, но сто лет, которые после него прошли, многое прояснили... То есть прояснили, чтоб еще больше затуманить, ибо чем более человек познает, тем менее у него права диктовать природе свое о ней представление, то есть он утрачивает те привилегии, которые предоставило ему на этот счет невежество, дававшее воображению его неограниченные возможности... То, что имел право не знать и путать Аристотель тысячелетия назад, то, что имел право путать Достоевский сто лет назад, навсегда утрачено современным человеком, познавшим теорию относительности и стоящим на пороге космических открытий. Достоевский путает человека с человечеством и стремление человека со стремлением человечества. Конечная цель отдельного человека, наверно, счастье. Конечная цель человечества – познание... Вернее, нет, я уточнить хочу... Конечная цель каждого человека тоже познание, для того он и создан природой, но человек самовольно, вопреки матери своей природе, проявил строптивость и изменил свою конечную цель... Счастье и было то райское яблоко... За него и мучения терпит человек... Но мир не нелепость вовсе, как говорит Иван, и гармония, конечно, не нелепость, ибо Достоевский прямо от человека к миру переходит, а между миром и человеком человечество существует. Человечество же конечную цель свою изменить не может, как бы ни старалось, тут уж природа хитро придумала, ибо человечество бесплотно, и лишь понятие есть философское, как и Христос, а человеческое счастье нелепо без человеческой плоти... Тут еще яблоко такое не придумано, чтоб человечество в целом соблазнить... Или Толстой... Толстой кончает "Воскресе-ние" заповедями из Евангелия, также требуя их практического применения и считая, что они изменят мир немедленно, стоит лишь применить их каждому в качестве каждодневного правила. – Юрий Дмитриевич порылся в шкафу, достал томик Толстого, открыл на одной из закладок и прочитал: – "Не только само собой уничтожилось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо – царство Божие на земле". – Юрий Дмитриевич отложил томик. – Это еще один яркий пример подчинения факта идее. Мир земной принадлежит не человеку, а человечеству. Жизнь человека измеряется десятилети-ями, жизнь человечества измеряется миллионами лет... Нельзя отождествлять два столь разных организма, созерцание которых происходит по столь разным временным амплитудам... Толстой не знал еще теории относительности, не знал, что у человека и человечества секунды несоизме-римо разной величины... Человечество – подросток, для которого истины Евангелия еще недоступны... Доступность этих истин приходит где-то к концу жизни, а до естественной смерти человечеству миллионы лет... Моисеево "око за око" не так уж нелепо... Оно спасает подростка от насильственной смерти... Это не призыв к жестокости – это воздействие инстинкта при не созревшем еще разуме... Да... очень печальное зрелище – подросток в гробу... Когда умирают мальчики и девочки, только-только пробуждающиеся к жизни... Чехов понимал это несовпаде-ние времен человека и человечества, оно ощущается в его творчестве, может, потому, что он жил несколько позже Толстого... То есть умер он раньше, но творчество его связано с более поздними представлениями о мире... В евангельской притче о виноградарях, которые были посланы в сад работать хозяином, но вообразили себя хозяевами и наслаждались в саду, убивая всех, кто напоминал им о хозяине и об их обязанностях к нему, Толстой на последней странице "Воскресения" слишком односторонне и безоговорочно осудил виноградарей... Однако не следует думать, что я требую национализации виноградника... Виноградарь есть человек, хозяин есть Бог или природа, это уж как назвать – не важно... Хозяин получит свое, когда виноградник созреет, но жизнь человека так ничтожно коротка, что он не может дожидаться зрелого виногра-да. И, осудив гордыню виноградаря, Толстой вместе с тем не заметил то духовное напряжение, с помощью которого виноградарь получает наслаждение от незрелого винограда, наслаждение, требующее человеческого таланта, недоступного всемогущему хозяину... И главные силы душевные тратятся вовсе не на то, чтобы вообразить себя хозяином виноградника, а чтоб почувствовать наслаждение от кислых ягод, такое же, какое хозяин ощутит лишь в конце, через миллионы лет, от ягод зрелых...
Ночь Юрий Дмитриевич проспал беспокойно, он часто вскакивал, садился на постели, у Юрия Дмитриевича разболелся живот, и Нина готовила грелки, кипятила чай, чистила лимоны. Заснули они лишь под утро, но ненадолго, так как часов в десять раздался стук в дверь. Вошли участковый с целлулоидной планшеткой, управдом в парусиновой куртке, врач и два санитара. Участковый и врач отозвали Нину в сторону и начали ее в чем-то убеждать. Нина сердито потряхивала головой и говорила:
– Вы не имеете права... Я буду жаловаться...
В дверь заглянула Лиза с Дашуткой на руках.
– Если их не уберут, – крикнула Лиза, – я буду писать в Верховный Совет... Я уборщица, я трудящийся человек... Он мне ребенка покалечил... И всю ночь бегают, шумят...
– Вас не спрашивают, – крикнула Нина, – вы врете всё, никто не калечил вашего ребенка... Вы мерзавка...
– Нина, – сказал Юрий Дмитриевич, морщась, – зачем... Всё идет как надо... Когда Иисуса пришли забирать, Петр отсек ухо у раба... А раба звали Малх... Это ведь так нелепо... То есть не то нелепо, что раба звали Малх... Я путаюсь...
– Зачем мы переехали в эту берлогу, – всхлипнув, сказала Нина. – Мы уедем... – Я созвонюсь... Это всё Бух...
– Бенедикт Соломонович ошибся, – сказал Юрий Дмитриевич, – и я ошибся... И эта бедная женщина с ребенком... Мы ей действительно мешаем... Впрочем, видишь, как ты меня сбила... Я сказать что-то хотел... Продолжить... Сейчас меня заберут в клинику... Мы будем редко видеться... И ты хочешь, чтобы я уподобился тому парашютисту... Чтоб последними моими живыми движениями было отряхивание снега с комбинезона... Жена... Я о том продол-жить хотел... О современном звучании Христа. Живое не может быть символом, это нелепо... Помнишь, в послании к евреям сказано: "Бойся Бога живого..." Для того чтоб сменяющиеся поколения не были разорваны, должны быть какие-то сквозные символы... Живое – это сочетание многого, символ это хранитель чего-то одного, доведенного до крайности... Так же как Венера, хранительница вечной красоты, также как Моисей, хранитель вечной мудрости, Христос – хранитель вечной доброты... Когда наступит последний день человечества, красота исчезнет вместе с телом, мудрость сольется с всемирной мудростью, – как, не знаю, может, с помощью кибернетики... Но вечное добро останется на земле, ибо кибернетика тут не властву-ет... Вечное добро будет последним деянием человека на земле, его последним вздохом, его последней мыслью, которая переживет тело... Что же это такое добро, и что есть вечное добро... Тут противоречие... Вечное, идеальное добро – это то, что давно уже известно людям, но понадобится лишь в конце... Каждодневное же добро – это то, что требуется сегодня, ежечасно, ежесекундно, но оно неизвестно, и в поисках его люди и мечутся, страдают... Идеальное большое добро – это общий ответ: "Возлюби врага своего". Как в арифметике... Достаточно заглянуть на последнюю страницу, но в задачке ответ этот раздроблен по десяткам вопросов, по миллионам вопросов... – Юрий Дмитриевич смешался и замолчал.
Участковый, сидя на стуле, незаметно переложил планшетку из правой руки в левую, на случай, если псих кинется на него. Управдом, опасливо озираясь, отошел к дверям. Лиза с Дашуткой исчезли.
– Ну вот, – сказал Нине врач, врач был молод, во рту у него поблескивал золотой зуб, – вот видите... Состояние крайне опасно... Тут требуются специальный надзор и уход, который может осуществить лишь подготовленный персонал... У больных такого рода попытки к убийству окружающих, к самоубийству обычно тщательно подготовлены...
– Молодой человек, – сказал Юрий Дмитриевич, – не слушали ли вы лекций по нервным болезням у профессора Пароцкого? Там приводится любопытная притча о больном Н., охотяще-мся в лесу, и мальчике, собирающем грибы... Впрочем, судя по вашим глазам, вы эту лекцию пропустили...
– Юрий, – сдерживая слезы, говорила Нина, – здесь носки... Видишь, я кладу их тебе в чемодан отдельно... А здесь носовые платки...
– Иди сюда, – сказал Юрий Дмитриевич, – оставь платки... Посиди со мной, жена моя...
– Ваша жена во многом виновата, – сказал врач Юрию Дмитриевичу, – из эгоистических побуждений она мешала применить клинические методы лечения...
– Ничего, – сказал Юрий Дмитриевич, – прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много. А кому мало прощается, тот мало любит...
Юрий Дмитриевич оделся, взял чемодан. Два санитара стали по обеим сторонам его. Впереди шел участковый, а сзади врач. Соседи на улице выглядывали из окон и дверей, показывали пальцами, перешептывались.
Было очень жарко, изредка возникавший ветерок вместо прохлады приносил вихри колючей сухой пыли. По улице бродили куры, ища прохладного местечка. Разомлевший пес лениво лаял на санитаров. Перед тем как сесть в машину, Юрий Дмитриевич обнял Нину. Она плакала, прижавшись щекой к его груди.
– Я созвонюсь с Бухом, – говорила она, всхлипывая, – тебя переведут в столичную клинику... Я тоже перееду... Пока остановлюсь у Григория...
Когда машина уехала, Нина вернулась в опустевшую квартиру, чтоб собрать и упаковать вещи. На пороге стояла Лиза с Дашуткой, Нина и Лиза посмотрели друг на друга со злобой, а Дашутка улыбнулась и протянула Нине кусочек изжеванного соленого огурца.
Нина долго бродила по комнате, начиная то складывать книги, то застегивать ремни чемодана. Устав ходить, она садилась на стул передохнуть, а затем вновь ходила, собирала чашки, ложки и вдруг подумала: хорошо б всё это бросить, уйти на станцию и уехать побыстрее. На столе она нашла четвертушку бумаги. Юрий Дмитриевич исписал ее неровно, торопливо, очевидно перед тем, как уйти с санитарами.
"Может ли слепой водить слепого? – прочла Нина. – Не оба ли упадут в яму? Евангелие от Луки". Далее строчки наползали друг на друга, а буквы были такими мелкими, что приходилось до боли напрягать глаза.
Вскоре, однако, Нина успокоилась и начала вновь хлопотать, собирать разбросанные вещи, готовясь к отъезду. Устав, она уселась передохнуть на подоконник. Улица потускнела, со стороны заречных сел ползла низкая дождевая туча, парило, как в предбаннике, было трудно дышать.
Среди булыжной мостовой стояла Дашутка, босая, в одной рубашонке, в руке у нее был кусок черного хлеба, помазанного творогом, и она ела его, запрокинув голову, глядя на тучу. Вид одинокого незащищенного ребенка заставил Нину вскочить, она выбежала на улицу, взяла Дашутку на руки и отнесла в дом. Лиза стояла над лоханью с бельем. Рядом с ней высилась уже куча выстиранных чужих рубашек и простыней. Увидав Нину с Дашуткой, она стряхнула пену с рук, взяла Дашутку, усадила ее в угол и дала ей очищенную молодую редиску, которую Дашутка с удовольствием начала грызть, заедая хлебом с творогом. На улице стало вовсе темно, пошел обильный дождь, всё усиливающийся, с градом, и минут через пять уже не дождь, а лавина воды неслась с темных небес, заливая землю, словно во время потопа. Мутный глинистый поток наполнил весь двор, обтекая сараи, наполняя выгребные ямы, волоча ветви, сбитую листву, газеты, бутылочные осколки, сливаясь с другими потоками и устремляясь вниз по булыжной мостовой.
– Боже мой, – крикнула вдруг Нина, задохнувшись от рыданий, – зачем мне знать вечное большое добро, которое мне никогда не понадобится, если я не знаю каждодневного добра, без которого не могу жить... Мой муж оставил мне в наследство записку... Я хочу ее вам прочесть, Лиза... Хоть это и нелепо... Особенно при наших взаимоотношениях... – Она вынула записку и прочла: – "Вечное добро сольется с каждодневным лишь тогда, и миллионы вопросов сольются в один ответ "возлюби врага своего" лишь тогда, когда человек перестанет быть блудным сыном своей матери-природы и вернется к ее первоначальному замыслу... Когда конечной целью своей человек признает не счастье, а познание... Тогда лишь исчезнет страдание... Но человек никогда на это не согласится, и природа никогда не простит ему этой его строптивости и этого бунта... И так будет до последнего дня... Лишь с человеческим телом исчезнут человеческое счастье и человеческие мучения... И наступит вечное добро, которое уж никому не понадобится..."
Лиза подняла на Нину глаза, разогнула уставшую спину, стоя так некоторое время, отдыхая, а затем снова молча склонилась над лоханью, погрузила руки в грязную пенистую воду.
