355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фридрих Иоганн Кристоф Шиллер » Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***) » Текст книги (страница 5)
Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:28

Текст книги "Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***)"


Автор книги: Фридрих Иоганн Кристоф Шиллер


Соавторы: Ганс Гейнц Эверс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Барон фон Фрайхарт – графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

6 мая 1780

Благодарю Вас, дорогой мой друг, за то, что Вы позволили мне в разлуке сохранить то дружеское общение с Вами, которое во время Вашего пребывания здесь было для меня такой большой радостью. Вы ведь знаете, что тут нет ни одного человека, с которым я решился бы откровенно побеседовать об известных Вам делах; что бы Вы там ни говорили, но все эти люди мне глубоко ненавистны. С тех пор как принц примкнул к ним, а мы лишились Вашего общества, я чувствую себя в этом людном городе совершенно одиноким. Цедвиц принимает все не так близко к сердцу: венецианские прелестницы помогают ему забывать о тех обидах, которые приходится нам обоим терпеть дома. Да и что ему особенно печалиться? Для него принц – только господин, какого он сможет сыскать где угодно, и больше он в нем ничего не ищет; а я… Вы сами знаете, сколь близко принимаю я к сердцу все радости и горести нашего принца и как много тому есть причин. Вот уже шестнадцать лет живу я при нем и только для него. Девятилетним мальчиком я был взят в его свиту и с той поры никогда с ним не расставался. На его глазах я вырос. Длительное общение с ним заставило меня смотреть на многое его глазами; я участвовал во всех его приключениях – серьезных и пустячных; я живу только его радостями. До этого злополучного года я видел в нем лишь друга, старшего брата; словно ясное солнце согревал меня его взгляд; ни малейшее облачко не омрачало моего счастья. И подумать только, что сейчас, в этой проклятой Венеции, всему суждено пойти прахом!

С той поры, как Вы уехали, у нас тут многое переменилось. На прошлой неделе явился сюда принц фон Ганау с большой и пышной свитой, и наше общество зажило новой, шумной и беспокойной жизнью. Так как он доводится нашему принцу близким родственником и отношения у них сейчас довольно хорошие, то во все время его пребывания здесь, которое, как я слышал, продлится до Вознесения, они почти не будут разлучаться. Начало во всяком случае положено: вот уж десять дней наш принц не знает ни минуты отдыха. Принц фон Ганау сразу же стал жить очень широко; но для него это не так уж страшно, потому что он все равно скоро уедет. Беда в том, что он заразил и нашего принца, которому неудобно было отставать, да и в силу особых отношений между двумя дворами, – принц боялся уронить честь своего дома, поставленную под сомнение. К тому же через несколько недель мы и сами должны покинуть Венецию, так что в дальнейшем он будет избавлен от необходимости вести столь пышный образ жизни.

Принц фон Ганау, как говорят, прибыл сюда по делам ордена иллюминатов, причем он вообразил, что играет в нем весьма важную роль. Как Вы сами легко поймете, он тотчас же поспешил воспользоваться всеми связями нашего принца. В «Буцентавр» его ввели с особой пышностью, ибо с некоторых пор ему нравится разыгрывать остроумца и мыслителя, а в своей обширной переписке, которую он ведет со всем миром, он заставляет величать себя не иначе, как prince-philosophe. Не знаю, имели ли Вы когда-нибудь счастье видеть его. У него многообещающая внешность, рассеянный взгляд, тон знатока искусств, умение щегольнуть своей начитанностью, напускная естественность (если можно так выразиться) и царственное снисхождение к людским слабостям; прибавьте ко всему этому непоколебимую самоуверенность и способность заговорить кого угодно. Разве может кто-нибудь устоять перед столь блестящими свойствами его высочества? Только будущее покажет, как проявятся спокойные, сдержанные, но подлинные достоинства нашего принца рядом с этим крикливым совершенством.

Наш образ жизни сильно переменился с его приездом. Мы сняли новый великолепный дом, что напротив новой прокурации, так как принцу стало слишком тесно в «Мавритании». Свита наша увеличилась на двенадцать слуг – тут и пажи, и арабы, и гайдуки, и прочие. Мы живем очень пышно. Когда Вы были здесь, то сетовали на чрезмерные расходы. Посмотрели бы Вы, что делается теперь!

Отношения между нами пока не изменились – разве только принц, которого без Вас некому сдерживать, стал с нами, пожалуй, еще холоднее и неразговорчивее, и теперь мы видим его только при утреннем и вечернем туалете. Под тем предлогом, что по-французски мы говорим плохо, а итальянского не знаем вовсе, он сумел почти совсем закрыть нам доступ в свой круг; мне лично это не причиняет особого огорчения, но я полагаю, что понял истинную причину: он нас стыдится, – и это мне больно; такого отношения мы не заслужили.

Из всей нашей челяди (Вы ведь хотели знать все до мелочей) при нем почти все время один только Бьонделло, которого, как Вы знаете, он взял к себе в услужение после того, как исчез наш егерь; и при новом образе жизни принц совершенно не может обойтись без него. Этот малый знает в Венеции решительно все и к тому же из всего умеет извлечь пользу. Так и кажется, что у него тысяча глаз и что на него работает тысяча рук. По его словам, ему помогают здешние гондольеры. Для принца он незаменим, потому что заранее сообщает ему все подробности о новых лицах, с которыми тот встречается в обществе, причем принц всегда убеждается, что эти тайные сведения вполне достоверны. К тому же Бьонделло прекрасно изъясняется и пишет по-итальянски и по-французски, благодаря чему ему даже удалось стать секретарем принца. Я должен все же рассказать Вам об одном проявлении бескорыстной верности, которую поистине редко встретишь у людей его звания. Недавно один почтенный купец из Римини попросил у принца аудиенцию. Он явился с довольно странной жалобой на Бьонделло. Прокуратор, бывший его господин, который, по-видимому, был чудаком и святошей, питал к своим родным непримиримую вражду и хотел, чтобы вражда эта, если возможно, пережила его самого. Бьонделло пользовался его полным, исключительным доверием; обычно тот поверял ему все свои тайны; у его смертного одра Бьонделло должен был поклясться, что будет свято хранить эти тайны и никогда не использует их в интересах родни; в награду за молчание ему была завещана значительная сумма. Когда же было вскрыто завещание и просмотрены бумаги, то в них обнаружились такие пробелы и неясности, устранить которые можно было лишь с помощью Бьонделло. Тот упорно твердил, что ему ничего не известно, отдал наследникам все свое весьма существенное состояние и сохранил все тайны прокуратора. Родные сулили ему щедрое вознаграждение, но напрасно; наконец, для того чтобы избавиться от их домогательств, – а они грозили передать дело в суд, – Бьонделло поступил в услужение к принцу. К нему-то и обратился главный наследник – этот самый купец – и предложил еще более выгодные условия, с тем чтобы Бьонделло изменил свое решение. Но не помогло и посредничество принца. Правда, Бьонделло признался принцу, что ему были поверены многие тайны; он не отрицал также, что покойный в своей ненависти к родне зашел, пожалуй, слишком далеко. «Но все же, – добавил Бьонделло, – он был мне добрым господином и благодетелем и умер с твердой верой в мою честность. Я был единственным другом, которого он оставил на земле. Как же могу я обмануть его единственную надежду?» При этом он дал понять, что его разоблачения могли бы бросить тень на честь его покойного господина. Не правда ли, как тонко и благородно? Вы сами понимаете, что принц не приложил особых стараний, чтобы поколебать столь похвальные устои. Необычайная верность умершему господину помогла Бьонделло приобрести неограниченное доверие живого.

Желаю Вам счастья, дорогой друг. Как хотелось бы мне, чтобы вновь вернулась та тихая жизнь, которую мы вели при Вас и которую Вы так скрашивали своим присутствием. Боюсь, что светлые дни в Венеции для меня миновали; дай Бог, чтобы это не относилось и к принцу. Я уверен, что, ведя такую жизнь, как сейчас, он не сможет долго чувствовать себя счастливым, – или же опыт всех шестнадцати лет меня обманывает. Прощайте.

Барон фон Фрайхарт – графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ВТОРОЕ

18 мая

Никогда я не думал, что наше пребывание в Венеции сможет принести какую-либо пользу, однако оно спасло жизнь человеку, и я примирился с тем, что мы еще тут. Как-то поздней ночью принц велел отнести себя в портшезе домой из «Буцентавра». Бьонделло и другой слуга сопровождали его. Не знаю, как случилось, что портшез, нанятый в спешке, сломался, и принц оказался вынужденным пройти пешком оставшуюся часть пути. Бьонделло шел впереди, дорога вела через отдаленные темные улицы, и, так как уже близился рассвет, фонари горели тускло, а многие и совсем погасли. Не прошло и четверти часа, как Бьонделло обнаружил, что он сбился с дороги. Он спутал схожие меж собой мосты, и вместо квартала св. Марка они очутились в квартале Кастелло. На глухой уличке не было ни живой души. Пришлось повернуть, чтобы выйти на одну из главных улиц. Не прошли они и двух шагов, как вдруг неподалеку в переулке раздался отчаянный крик. Принц был безоружен, но вырвал палку из рук слуги и со свойственной ему смелостью, которая Вам хорошо известна, бросился на крик. Трое страшных бандитов пытались заколоть какого-то человека; он и его спутник уже едва отбивались. Принц появился как раз в нужную минуту, чтобы предотвратить смертельный удар. Его окрик и возгласы слуг перепугали бандитов, не ожидавших, что их настигнут в столь глухом квартале, и они, на ходу нанося удары кинжалом своей жертве, обратились в бегство. Почти без сознания, измученный борьбой, раненый падает на руки принца, и его провожатый объясняет, что спасенный – маркиз Чивителла, племянник кардинала Альярди. Так как маркиз потерял много крови, Бьонделло наспех сделал ему перевязку, и принц позаботился, чтобы раненого доставили во дворец его дяди, находившийся не очень далеко, и сам проводил его туда. Потом он незаметно исчез, никому не сказав своего имени.

По один из слуг, узнавших Бьонделло, открыл имя принца. На следующее же утро к принцу явился сам кардинал, старый его знакомец по обществу «Буцентавр». Визит продолжался целый час. Кардинал вышел от принца взволнованным, слезы блестели у него на глазах, и принц был тоже явно растроган. В тот же вечер он посетил пострадавшего, о здоровье которого врач дал самые успокоительные сведения. Плащ юноши задержал удары кинжала и ослабил их силу. После этого происшествия не проходило и дня, чтобы принц не посещал дворец кардинала или не принимал новых знакомых у себя, – между ним и этой семьей завязывается теснейшая дружба.

Кардинал, величественного вида почтенный старец лет шестидесяти, отличается веселым нравом и цветущим здоровьем. Его считают одним из самых богатых прелатов во всей республике. Говорят, что он с юношеским пылом пользуется своим несметным богатством и, при разумной бережливости, не чужд никаких житейских радостей. Племянник является единственным его наследником, однако отношения с дядей у него не всегда хорошие. Хотя старик ни в коей мере не враг удовольствий, но даже самая широкая терпимость не может примирить его с поведением племянника, которое переходит всякие границы дозволенного. Пренебрежение ко всем устоям и разнузданный образ жизни делают Чивителлу угрозой отцов и проклятием мужей, ибо он, к несчастью, обладает всеми качествами, от которых порок становится привлекательным, а соблазн – неудержимым. Утверждают, что и последнее нападение он навлек на себя интригой с женой генуэзского посланника, не говоря уже о разных других, весьма скверных историях, из которых он с трудом выпутывался благодаря имени и деньгам кардинала. Если бы не племянник, кардиналу могла бы позавидовать вся Италия, так как он обладает всем, что украшает жизнь. Но семейное горе омрачает дары судьбы, и радость, доставляемая огромными богатствами, отравлена постоянным страхом, что наследовать их будет некому.

Все эти сведения сообщил мне Бьонделло. Этот человек – драгоценная находка для принца. С каждым днем он становится все необходимее, с каждым днем мы открываем в нем новые таланты. Недавно принц, разволновавшись перед сном, никак не мог уснуть. Ночник погас, а дозвониться к камердинеру было невозможно, так как тот ушел на какое-то любовное свидание. Принц решил сам встать и дозваться хоть кого-нибудь из своей свиты. Только он вышел из спальни, как вдали послышалась чудесная музыка. Словно зачарованный, идет принц на эти звуки и застает Бьонделло в его комнате, где тот играет своим товарищам на флейте. Принц не верит своим глазам, не верит ушам своим, он просит Бьонделло продолжать. С удивительной легкостью повторяет итальянец то же самое певучее адажио, с прелестнейшими вариациями и всеми тонкостями, как настоящий виртуоз. Принц, как вы знаете, большой знаток музыки, и он утверждает, что Бьонделло мог бы свободно выступать в любом оркестре.

– Придется мне отпустить этого человека, – сказал мне принц на следующее утро. – Я не в состоянии расплатиться с ним по заслугам.

Бьонделло, услышавший эти слова, подошел к принцу.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – если вы это сделаете, вы лишите меня самой драгоценной награды.

– Но тебе предназначена лучшая участь, чем быть слугой, – сказал наш принц. – Я не могу лишать тебя счастья.

– Не заставляйте меня искать иной доли. Нет для меня большего счастья, чем то, какое я избрал сам!

– Разве можно зарывать такой талант в землю! Нет! Этого я не допущу!

– Тогда разрешите мне, светлейший принц, проявлять его иногда в вашем присутствии.

Тотчас же были приняты все меры, Бьонделло дали комнату рядом со спальней его господина, – и теперь принц засыпает под его музыку и пробуждается с нею поутру. Принц хотел удвоить ему жалованье, но Бьонделло отказался, с просьбой приберечь эту милость и взять ее на сохранение, как капитал, потому что через некоторое время ему, быть может, придется ею воспользоваться. Теперь принц ждет, что Бьонделло вскоре обратится к нему с какой-нибудь просьбой, и чего бы он ни попросил, принц заранее готов все ему дать.

Прощайте, дорогой друг! С нетерпением жду от Вас известий.

Барон фон Фрайхарт – графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

4 июня

Маркиз Чивителла уже вполне оправился от ран и на прошлой неделе попросил своего дядю-кардинала ввести его в дом принца, и с тех пор он, словно тень, всюду следует за ним. Все-таки Бьонделло сказал мне неправду об этом маркизе или по меньшей мере все преувеличил. Это милейший в обращении человек, и перед его очарованием невозможно устоять. На него нельзя сердиться, и с первого же взгляда он совершенно покорил меня. Представьте себе юношу, прекрасно сложенного, полного достоинства и обаяния, с умным и добрым лицом, с открытой, доверчивой улыбкой, с голосом, проникающим в сердце, и прекрасным даром слова; представьте себе цветущую юность в сочетании со всем изяществом утонченного воспитания. В нем нет ни тени пренебрежительной надменности, чопорной напыщенности, которые столь невыносимы у других представителей здешней знати. Все в нем дышит юношеской жизнерадостностью, чистосердечием, искренним чувством. Разговоры о его распущенности, наверно, сильно преувеличены: редко можно встретить воплощение такого безупречного и полного здоровья. Если же он на самом деле так порочен, как говорил мне Бьонделло, значит он поистине сирена, которой никто не может противостоять.

Со мной он сразу заговорил откровенно. С подкупающей искренностью признался, что дядюшка-кардинал не слишком его жалует и что он, возможно, это заслужил. Но теперь он самым серьезным образом решил исправиться, и эта заслуга будет целиком принадлежать принцу. Вместе с тем он надеется, что принц помирит его с дядей, так как имеет неограниченное влияние на кардинала. Самому маркизу до сих пор недоставало только друга и руководителя, и он надеется в лице принца приобрести и того и другого.

Принц уже пользуется всеми правами руководителя по отношению к юноше, и в его обращении чувствуются строгость и бдительность настоящего ментора. Но именно эти взаимоотношения дают и юному маркизу известные права на принца, которыми он пользуется весьма умело. Маркиз не отходит от принца ни на шаг, он принимает участие во всех его увеселениях. Только для «Буцентавра» он слишком еще молод, – и это его счастье! Везде, где он бывает вместе с принцем, он уводит его от общества, обладая особым даром привлечь и занять его внимание. Все говорят, что никто еще не сумел обуздать и укротить этого юношу, и если принцу удастся этот великий подвиг, он будет сопричислен к лику святых. Однако я весьма опасаюсь, как бы роли не переменились и наставник не стал бы учиться у своего ученика, – а, кажется, к тому уже идет дело.

К великому удовольствию всех нас, не исключая и нашего господина, принц фон Ганау, наконец, уехал. Все, что я предсказал, милейший Остен, безошибочно сбылось. При столь разных характерах, столь неизбежных столкновениях хорошие отношения не могли сохраниться надолго. Не успел принц фон Ганау пробыть в Венеции некоторое время, как в просвещенных кругах возник серьезный раскол, грозивший нашему принцу опасностью потерять половину своих почитателей. Где бы он ни появился, он встречал на своем пути этого соперника, в котором было достаточно мелкой хитрости и самовлюбленного чванства, чтобы подчеркивать малейшее свое превосходство над принцем. А так как в его распоряжении имелись всяческие мелочные ухищрения, на которые наш принц никогда бы не пошел из чувства благородного достоинства, он сумел перетянуть на свою сторону многих глупцов и стать во главе целой партии, достойной своего вожака [2]2
  Жестокое осуждение, которое позволяет себе барон фон Фрайхарт и тут и в своем первом письме по отношению к весьма просвещенной владетельной особе, покажется не только мне, но и всем, кто имел счастье ближе знать этого принца, сильно преувеличенным, и объяснить это можно только предвзятым отношением нашего юного обвинителя. ( Примечание графа фон Остена).


[Закрыть]
. Самым благоразумным было бы, конечно, не вступать в соперничество с таким противником, и, будь то на несколько месяцев раньше, принц, наверное, избрал бы именно эту политику. Теперь же течение отнесло его слишком далеко от берегов, и трудно было приплыть обратно. Обстоятельства сложились так, что все эти мелочи приобрели для него известное значение, да и если бы он их по-настоящему презирал, он все равно не мог бы из гордости отказаться от соревнования в такой момент, когда его уступка рассматривалась бы не как добровольное решение, но как признание своего поражения. К этому присоединились еще скверные сплетни, в которых передавались резкие слова друг о друге, и дух соперничества охватил не только приверженцев нашего принца, но и его самого. И вот для того чтобы закрепить свои победы и удержаться на скользком пьедестале, на который он был поднят светом, принц решил, что надо как можно чаще блистать в обществе, объединять его вокруг себя, – а этого возможно было достигнуть только королевской пышностью обихода: отсюда и постоянные увеселения, пиршества, дорогие концерты, подарки, крупная игра. Это нелепое безумство охватило свиту и слуг обоих принцев, – а челядь, как вы знаете, еще ревнивее стоит на страже чести своих господ, чем сами господа, – и принцу пришлось пойти навстречу доброй воле своих приближенных и проявить особую щедрость. Вот какая длинная цепь неприятностей неизбежно потянулась вслед за единственной, вполне простительной, слабостью, которой наш принц поддался в роковую минуту!

Правда, от соперника мы сейчас избавились, но вред, который он нам причинил, не так легко исправить. Шкатулка принца опустела; ушло все, что он так благоразумно копил годами. Нам надо поскорее уезжать из Венеции, не то принцу придется делать долги, чего он до сих пор остерегался самым решительным образом. Отъезд наш твердо решен, и мы только ждем, пока придут новые векселя.

Пускай бы даже производились все эти траты, лишь бы они доставляли моему принцу хоть какое-либо удовольствие! Но никогда он не был менее счастлив, чем сейчас. Он чувствует, что он уже не тот, что прежде, он потерял себя, он собой недоволен и очертя голову бросается в новые развлечения, чтобы забыть последствия прежних. Одно знакомство следует за другим, он весь захвачен этой жизнью. Не понимаю, чем все это кончится. Мы должны уехать – другого выхода нет, – мы должны немедленно уехать из Венеции.

А от Вас, дорогой друг, до сих пор нет ни строчки! Как мне объяснить это упорное молчание?

Барон фон Фрайхарт – графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

12 июня

Благодарствуйте, дорогой друг, за Ваше внимание и за вести, которые мне передал молодой Брюль. Но Вы пишете, что я будто бы должен был получить от Вас письмо. Ни одного письма, ни единой строчки я от Вас не имел. Каким кружным путем, должно быть, пошли они! В будущем, милейший мой Остен, если пожелаете почтить меня своим письмом, шлите его через Триент, на адрес моего повелителя.

В конце концов, дорогой друг, нам пришлось сделать тот шаг, которого мы до сей поры счастливо избегали. Векселей мы не получили. Именно сейчас, в самый нужный момент, они впервые не пришли, и мы были вынуждены прибегнуть к услугам ростовщика, так как принц готов заплатить втридорога, лишь бы не выдать свою тайну. Но самое печальное в этой неприятной истории то, что из-за нее задерживается наш отъезд.

По этому поводу у меня с принцем произошло крупное объяснение. Все устраивал Бьонделло, и еврей-ростовщик явился без всякого моего ведома. Сердце у меня защемило, когда я увидал, до какой крайности дошел принц, все воспоминания прошлого, все страхи за будущее ожили во мне; и когда ростовщик ушел, вид у меня, вероятно, был очень огорченный и грустный. Принц, уже и без того раздраженный этим визитом, насупившись, расхаживал по комнате; свертки золотых еще лежали на столе, а я занимался тем, что считал из окна стекла в прокурации напротив. Стояла долгая тишина. Наконец, принц вспылил:

– Фрайхарт! – начал он. – Я не терплю подле себя мрачных лиц!

Я промолчал.

– Почему вы не отвечаете? Разве я не вижу, что вам станет легче дышать, если вы мне выскажете все свое недовольство? Ну, говорите же! Иначе вы начнете воображать, что скрываете от меня бог весть какие мудрые мысли!

– Ежели я и мрачен, ваше сиятельство, то лишь потому, что и вам невесело.

– Знаю, – сказал он, – вы уже давно недовольны мною, очень давно, каждый мой шаг вы осуждаете… знаю… А что пишет граф фон Остен?

– Граф фон Остен ничего мне не писал.

– Как так? Зачем вы таитесь от меня? Ведь вы изливаете душу друг другу – вы и ваш граф! Мне это отлично известно! Лучше сознавайтесь! Ведь я не собираюсь вмешиваться в ваши секреты.

– Граф фон Остен не ответил мне даже на первое из трех писем, которые я ему написал, – возразил я.

– Я поступил нехорошо, – сказал принц, – не правда ли? (И он взял сверток с деньгами.) Я не должен был этого делать.

– Я отлично понимаю, что это было необходимо.

– Не надо было мне доходить до такой необходимости.

Я промолчал.

– Значит, по-вашему, я должен был всегда жить такой жизнью, состариться таким же, каким я возмужал! И только за то, что я захотел выйти из унылого круга своего прежнего существования, оглянуться – не откроется ли для меня хоть где-нибудь в мире источник наслаждений, за то, что я…

– Будь это лишь попыткой, монсеньер, мне возражать нечего. За такой опыт стоило заплатить и втридорога. Но сознаюсь, что мне было больно смотреть, как вопрос о вашем счастье, который должно было бы решать только ваше собственное сердце, решало за вас мнение общества.

– Вам хорошо, вы можете пренебречь мнением света! Но ведь я – его создание, я должен быть его рабом. Что такое мы сами, как не создание общественного мнения? Для нас, владетельных князей, общественное мнение – все! Оно – наша нянька и воспитательница в детстве, оно – наша законодательница и возлюбленная в зрелые годы, наша опора в старости. Поймите, что значит для нас общественное мнение, и вы увидите, что самому ничтожному человеку из низших классов легче живется, чем нам, потому что его судьба помогла ему создать философию, утешающую его в этой судьбе. А князь, который смеется над общественным мнением, уничтожает сам себя, как священник, отрицающий Бога.

– И все же, монсеньер…

– Знаю, что вы хотите сказать. Я могу перешагнуть круг, в который меня замкнуло мое происхождение. Но разве я могу вырвать из своей памяти все безумные заблуждения, взращенные во мне воспитанием и ранними привычками, которые сотни, тысячи глупцов из вашей среды укореняли во мне все прочней и прочней? Каждому хочется быть именно тем, что он есть, а наше положение принуждает нас притворяться счастливыми. Но если мы не можем быть счастливы на ваш лад, неужели мы должны совсем отказаться от счастья? Если нам не дано черпать радость прямо из чистейшего ее источника, неужели нам нельзя обмануть себя хотя бы искусственными наслаждениями, получить из той же руки, что обездолила нас, хотя бы слабую награду взамен?

– Раньше вы находили эту награду в своем сердце.

– А если мне ее там больше не найти?.. Ах, зачем мы заговорили об этом! Зачем вы пробудили во мне эти воспоминания! А что, если я искал прибежища в этом смятении чувств, дабы заглушить внутренний голос, составляющий несчастье моей жизни, успокоить чрезмерно пытливый ум, который хозяйничает в моем мозгу, как острый серп, срезая каждым новым открытием еще одну ветку с моего счастья?

– Дорогой мой принц!..

Он встал и в необычайном волнении заходил по комнате.

– Когда все, что было и что будет, погружено для меня во мрак, прошлое, как окаменелое царство, в печальном однообразии тянется позади меня, а будущее не сулит ничего хорошего, когда я вижу, что все мое бытие замкнуто в тесном кругу настоящего, – кто может упрекнуть меня, что я ловлю этот скудный подарок судьбы – сегодняшний миг и жадно, ненасытно, как друга пред вечной разлукой, заключаю в свои объятья?

– Сиятельный принц, раньше вы верили в вечное добро…

– О, сделайте так, чтобы я мог осязать этот призрак, и я с охотой заключу его в жаркие объятья! Но что за радость дарить счастье призракам, которые исчезнут завтра вместе со мной? Ведь вокруг меня все мчится, все летит. Везде толчея, каждый хочет оттеснить соседа и, торопливо выпив хоть каплю из источника бытия, тут же отойти, так и не утолив жажды. Сейчас, в тот миг, когда я радуюсь своей силе, чья-то грядущая жизнь уже ожидает моего тления. Покажите мне что-нибудь вечное, нетленное, и я стану на путь добродетели.

– Что же вытеснило у вас благородные чувства, которые когда-то были радостью вашей жизни, ее путеводной звездой? Сеять ростки для будущего, служить высокому и вечному идеалу…

– Будущее! Вечные идеалы! Если отнять то, что человек нашел у себя в душе и приписал воображаемому божеству как цель, а природе как закон, – что у нас останется? То, что было до меня и что будет после меня, представляется мне как две непроницаемые черные завесы, опущенные у граней человеческого существования, за которые не дано проникнуть ни одному смертному. Сотни тысяч поколений стоят с факелами перед этими завесами и гадают, гадают – что же может скрываться за ними? Для многих на завесе будущего движется их собственная тень, огромные тени их страстей, и человек в ужасе отшатывается от собственного отображения. Поэты, философы, основатели государств расписали эту завесу своими мечтами, то веселыми, то мрачными, смотря по тому – улыбалось или хмурилось над ними небо, – и эти мечты издалека казались явью. Многие обманщики пользовались всеобщим любопытством и, принимая всяческие личины, поражали и без того воспаленное воображение. Глубокая тишина царит позади этой завесы, никто из ушедших за нее не отвечает, и оттуда в ответ на вопрос можно услышать лишь гулкий отзвук собственного голоса, словно ты крикнул в пропасть. Все должны исчезнуть за этой завесой, и каждый с дрожью хватается за нее, не зная, что его там ждет, кто встретит его там: quid sit id, quod tantum perituri vident? [3]3
  Что же это, что видят лишь обреченные на смерть? – Цитата из «Германии» Тацита ( лат.).


[Закрыть]
Правда, бывали и неверующие, утверждавшие, что завеса эта – лишь обман для людей и за ней ничего нельзя видеть, потому что там ничего и нет. Но для того чтобы переубедить, их немедленно отправляли туда.

– Их вывод все же был слишком поспешным, ведь у них было одно доказательство – то, что они ничего не видали.

– Вот видите, милый друг, я охотно соглашаюсь никогда не заглядывать за эту завесу, и самое мудрое, должно быть, вообще отучить себя от всякого любопытства. Но, очертив вокруг себя этот непереступаемый круг, заключив все свое существование в границы сегодняшнего дня, я еще больше ценю то земное, которым я чуть было не пренебрег ради тщеславной мечты о завоевании мира потустороннего. То, что вы назвали «целью моей жизни», теперь меня больше не касается. Я не могу уйти от нее, но я не могу и приблизить ее, я только знаю одно: я твердо верю, что этой цели я должен достичь, и достигну. Я похож на гонца, несущего запечатанное письмо по назначению. Что в этом письме – ему, может быть, и безразлично, – он должен только получить плату за доставку, и все!

– О, каким нищим кажусь я себе после разговора с вами!

– Куда же нас завело? – воскликнул вдруг принц, глядя с улыбкой на стол, где лежали свертки монет. – Впрочем, мы все же не сбились с пути! – добавил он. – Теперь, быть может, вы и в новом моем образе жизни найдете мое прежнее «я». Ведь я тоже не сразу смог отвыкнуть от воображаемого богатства, не сразу сумел освободить свою душу, основы своей морали, из-под власти чарующей мечты, с которой так тесно было сплетено все, что жило во мне до сих пор. Я жаждал стать легкомысленным, ибо ничто так не скрашивало жизнь большинства людей вокруг меня. Все, что уводило меня от меня же самого, было желанно. Сознаться ли вам? Я хотел пасть, чтобы уничтожить все силы, питавшие источник моих страданий.

Но тут нас прервали гости. В дальнейшем я расскажу Вам одну новость, которой Вы, конечно, не ждете после такого разговора, как сегодня. Всего наилучшего!

Барон фон Фрайхарт – графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ПЯТОЕ

1 июля

Так как наш отъезд из Венеции приближается, мы решили за эту неделю наверстать все, что обычно упускают во время долгого пребывания, и осмотреть самые примечательные картины и здания города. С особым восхищением рассказывали нам о полотне Паоло Веронезе «Брак в Кане Галилейской», которое можно обозревать на острове святого Георгия, в тамошнем бенедиктинском монастыре. Не ждите от меня описания этого замечательного произведения искусства; хотя оно и весьма поразило меня, но особого наслаждения мне не доставило. Мы должны были бы потратить не минуты, а часы, для того чтобы постичь композицию, заключающую сто двадцать фигур, размещенных на полотне в тридцать футов шириной. Какой человеческий глаз сможет сразу охватить эту картину и с одного взгляда вобрать всю красоту, так щедро вложенную в нее художником? Жаль, что картина такого высокого достоинства, которая должна блистать в доступном месте для наслаждения всех, сейчас не нашла лучшего назначения, как тешить взоры нескольких монахов в их трапезной. Церковь этого монастыря заслуживает не меньших похвал. Это одна из красивейших церквей города.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю