Текст книги "Ловушка для Черного Рейдера"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Так, а чего? Вышибем сейчас этому мозги… Слушай, Коль, я пойду переоденусь. Не хочу китель и брюки марать, ладно?

– Давай, время еще есть. Но сегодня, кровь из носу, мы должны с тобой дело закрыть.

– Сделаем, – сказал Зоткин и пошел в свой кабинет, где висела обычная его оперативная одежда: джинсы, ковбойка и куртка.

Переодеваясь, он обычно расправлял молодецкие плечи, чувствуя силу, отчего и ковбойка даже слегка потрескивала, но швы держали, не расползалась. Он хорошо себя сегодня чувствовал, хотя спать пришлось и недолго. С середины ночи и до самого утра. Едва Николай ушел от Нинки, Федя сменил его на «боевом посту», и «додежурил» от души до самого выезда на работу. А теперь даже жалел, что удовольствие, которое он получал на этой женщине, должно было так скоро закончиться. Ничего не поделаешь, придется «мочить», следов велено не оставлять. А жаль, можно было бы еще потянуть.

Уходя от нее, Федя еще не знал, что «час разлуки» приближался так быстро, и по-своему сочувствуя в буквальном смысле измочаленной ими не такой уж и плохой женщине – человек ведь она все-таки, – не забыл, принес ей в подвал остатки их с Колькой ужина. Соскреб со дна кастрюли остатки мяса, плававшего в жиру, картошки там, хлеба несколько кусков и полную пластиковую бутылку воды. Хватит до вечера, а там видно будет. И даже ведро поближе к кровати поставил, мало ли, нужда.

Чтоб потом сразу и вынести, а то вонь… И, уходя, запер дверь, повесил ключ на гвоздик у двери снаружи, а свет в подвале оставил. Пусть хоть поест нормально. И браслет наручников надел ей на другую руку, а то эту она уже стерла до крови. Ну, совсем уже невозможно: ты, понимаешь, за удовольствием приходишь, а она рукой-то дергает и воет, как собака, которую шкуродеры свежуют. Надо ж по-человечески, зачем уж так-то совсем?.. А теперь подумал, что все это, видно, зря, только уборки прибавилось…

Переодевшись, он отправился назад, в комнату для допросов – на втором этаже отдела милиции, в которой кроме стола, чтоб записывать признания, и трех стульев ничего другого не было. И окна плотно закрыты, несмотря на жару, а то крики могут привлечь внимание прохожих – на улицу выходят, не во двор, к сожалению. Вот в этом и было главное неудобство: потеть приходилось, отрабатывая удары на послушном материале. Да и много воды нельзя было лить во время допроса, могла протечь на первый этаж, а там, внизу, сидел кадровик со своими драгоценными бумажками. В общем, работа была непростая, даже в физическом отношении. Привыкли вон болтать про то, что менты «выбивают» показания, а как их иначе получить, если он, гад, запирается, и нормальный язык на него не действует? Демократия ж, блин! Какие-то там права человека! Ну да, сейчас послушаем про эти самые права… А начальство тебя в шею шугает: гони результаты! И как же их иначе добыть, эти результаты? Только наглядным путем.

В комнате уже сидел сам Муранов, знал его Зоткин. Ну, Колька-то был знаком получше, давно под его рукой «пашет». А чего это он вдруг заявился с утра пораньше? Или не спится? Черти во сне являются?

Зоткин с ухмылкой поздоровался, присел на стул, а Муранов кивнул ему и недовольным тоном спросил:

– Ну, закончите, наконец, хоть сегодня-то? Чего вы тянете, я вас, ребятки, не понимаю? Что там еще неясного? Места захоронения, что ли, еще не определили? Так надо пожестче действовать!

Муранов обращался к нему, и Зоткин ответил:

– Сделаем все, Михаил Евдокимович, в лучшем виде, – и «наглядно» потер в ладони свой кулак, на что Муранов усмехнулся.

– Ладно, только сначала я сам два слова ему скажу. Для полной ясности. Скоро его доставят?

– С минуты на минуту, – успокоил Корнилин.

Дверь отворилась, и майор Фомин толчком в спину водворил в комнату понурого лейтенанта Маркина, лицо которого приобрело уже синеватый оттенок после долгих «разговоров» со следователями. Муранов брезгливо окинул его взглядом, поморщился, будто ему запах не понравился, который исходил от арестованного, и сказал:

– Садись… лейтенант, ха! Недолго тебе уже осталось при погонах бегать… Ну, слушай, что скажу, и запоминай. И не тяни дорогое государственное время. Значит, так. Двадцатого числа сего месяца, поздним вечером, ты с дружком, сержантом Филипповым, своим подельником, обманным путем заманил девушку по имени Нина Крюкова, в темный лес… Ну, как серые волки – Снегурочку… Красную Шапочку. А там вы вдвоем ее зверски изнасиловали, а потом испугались содеянного вами, так? Вот… После чего решили избавиться от опасного свидетеля. Вы ее убили, то есть, вероятнее всего, задушили. Ребятки вы оба крепкие, и вам удалось это проделать без особого труда. Там же вы и закопали труп. Вот такие у меня сведения. Далее. На допросе сержант Филиппов показал, что все было именно так, как мы и предполагали. Он во всем сознался, за исключением одного… э-э, момента. Не хочет указать, где закопан труп. Утверждает, что не помнит, поскольку было уже темно, а место в лесу выбирал не он, а ты, лейтенант. Оно и понятно, ты старше по званию, тебе и карты в руки. А все последующее, то есть всякие вопросы по поводу того, куда девалась Нина Крюкова, которую ты сам якобы посадил в автобус, объясняют твое нехитрое желание замести следы своего преступления. Вот, опять же… Собственно, на это указывает и свидетельница вашего с Ниной отъезда из Богоявленска тем вечером… Итак, прояснив для тебя ситуацию и тем самым демонстрируя тебе те улики, о которых ты не предполагал, что они нам уже известны, я считаю, предлагаю тебе добровольно написать явку с повинной. О чем уже постарался твой подельник. Откажешься, придется тебе напомнить первое и главное правило в нашей работе: ни одно преступление, в частности особо тяжкое, не должно остаться нераскрытым. И уж мы постараемся. Все понял?.. Ну, и хорошо. Тогда я пошел, а вы, ребятки, начинайте необходимые следственные действия. Работайте!

Он поднялся, рукой приподнял голову Маркина, посмотрел с презрением и, выходя, сплюнул:

– Надо же, и родятся такие уроды…

Допрос начался…

Женя упорно молчал – единственное, на что у него еще оставались силы. А два майора – Зоткин и Фомин, повесивший свой китель на спинку стула, с двух сторон, точными и крепкими ударами начали отработку «по корпусу», без конца повторяя, чтобы лейтенант заговорил. Он, очевидно, изводил их, злил до бешенства своим упорным молчанием, только стонал, когда кулак попадал дважды в одно и то же место…

Время тянулось, а результата не было. «Бойцы» останавливались: бесконечно лупить безвольное тело – занятие не из приятных. В недолгих паузах вступавший в дело Корнилин раз за разом пытался уговорить Маркина не упрямиться. Ведь как только он сознается и назовет место захоронения, его перестанут бить, и можно будет поговорить нормальным языком.

Недолго отдыхая и понимая при этом, что лейтенант ничего не скажет о неизвестной могиле, уже потому, что таковой на данный момент еще не имеется, майор Фомин размышлял о том, что, по идее, следовало бы для начала хотя бы для себя ее обозначить, а потом аккуратно, ну, с применением силы, не без этого, подвести его к данной точке. Твоя уверенность вполне могла бы просто заставить лейтенанта больше не упрямиться. В конце концов, смертный приговор отменили, а лагерь? Какие его годы? Да вот только следователь не хочет думать, ему это неинтересно. Наверное, считает про себя, сколько этот парень еще продержится? А он – упрямый. И потом иногда, знал об этом Фомин, наступает момент в процессе долгого битья, когда человек уже перестает ощущать силу ударов, вроде бы как нервы его напрочь отключаются, будто пытаются сберечь так и утекающую из тела жизнь. Кто его знает, может, и так. Но тогда и бить дальше бессмысленно, кулаки-то ведь не казенные: пару раз «смазал» по пуговице, вот и на косточках уже ссадины, а это – не работа…

Фомин хотел сказать Корнилину, что, по его мнению, сейчас самое время изменить тактику допроса. Либо надо Маркина чем-то существенным ошарашить, а то он уже перестал понимать, что с ним происходит, либо найти другой способ «развязать» язык. Он отвел в сторону следователя и шепотом высказал свое предложение. И Корнилин готов был согласиться, если бы знал, что надо сделать, какие еще меры применить к упрямцу.

– Слышь, Коль, – к ним подошел Федя, услышавший конец разговора. – А если попробовать… – он двумя параллельными пальцами «намекнул» на штепсельную электрическую вилку, – Ну, и… сам понимаешь, если на яйца, а?

– Ну, и чего, можно попробовать. Только лучше за ушами, там «покруче», тащи!

Электропровод был длинный, вполне доставал до розетки. А на другом его конце провода раздваивались и к концу каждого были припаяны на деревянных зажимах по «крокодильчику». Ясно было, что ими тут пользовались. Может, и не часто, но, очевидно, с умом, действенно.

– Ты давай, держи его, – сказал Корнилин Федору, – а ты, Володя, стой у розетки. Давайте начнем разговор. Включай!

Фомин воткнул вилку в розетку, а Зоткин прижал «крокодильчики» за ушами Маркина. Ударил разряд. Это они поняли по тому, как резко дернулся и свалился со стула лейтенант.

– Твою мать! – закричал Корнилкин, – Держи его!

– Я не могу держать и то и другое! – заорал в ответ Зоткин.

– А чего их держать? К ушам прицепи!

– Погодите, – прервал крик Фомин, – давайте чего-нибудь придумаем. Он же ничего це соображает. Мясо только поджариваем, смысл-то какой?.. И вообще, я пить хочу, жарко, дышать уже нечем… Окно бы открыть…

– Пошли, чайку попьем, в самом деле, – Зоткин положил концы на пол. – Ты выключи там пока. У меня тоже в глотке пересохло. Надо бы молоко – за вредность, слышишь, Николай? Скажи своему Муранову. А то, понимаешь, барин, и то ему не так, и это. А ты парься тут… Окно открывать не надо, заорет еще.

– Куда ему, – отмахнулся Фомин, – и так уже живого места не осталось.

– Ну, пойдем сходим, в самом деле, – согласился Корнилин. – Надо передохнуть нормально.

А ты, – кивнул он Федору, – накинь-ка на всякий случай ему наручники. Как он?

Опер поднял голову Маркина, взглянул в почти безжизненные глаза и поморщился. Убрал руку, и голова упала на грудь.

– Ладно, пусть и он передохнет, наберется силенок, – разрешил Корнилин, – только надо дверь – на ключ, и никуда он не денется…

Старший следователь прокуратуры и двое старших оперуполномоченных отправились вниз, в их кабинет, где имелся чайник и всякая всячина для чаепития – заварка, сахар, печенье там, сухарики.

Дверь закрыли.

Сознание к Евгению приходило медленно. Удары – что, удары – само собой, тяжелая атлетика – не сахар, и мускулы качать нелегко. А в боксе, которым занимался Маркин, подобные удары приходилось терпеть на каждой тренировке. Но там можно было собраться, а здесь – невозможно, здесь били по расслабленным мышцам. Непрофессионально били, одна боль от ударов, а толку никакого…

Женя вдруг сообразил, словно увидел сквозь мутную пелену, что думает черт знает о чем. Какой бокс, какие удары, когда тело совершенно не слушается?! И по голове уже не молотки, а кувалда колотит… И за ушами будто пылает огонь…

Попробовал приподняться – нога не слушались. Сейчас бы помочь руками, но они скованы за спиной. Как же быть? Хоть крикнуть, да в горле один сип, не хрип даже… Но он попытался грамотно подышать, распределить немногие свои силы и приподняться. Главное, не упасть на пол, устоять хотя бы…

И он почти ускользающим усилием воли заставил себя подняться. Теперь уже стало легче. Медленно, едва передвигая ноги, Женя пошел к окну. Двойная рама. Скованными руками даже нижний шпингалет открыть невозможно, а рама еще и на верхний закрыта…

…Сознание то наплывало откуда-то со стороны, то словно рассеивалось, туманя все, что было перед глазами. И он, наконец, понял, что еще смог бы сделать, если бы действительно захотел прекратить мучения. Он повернулся кокну боком и неловкими ударами локтя по стеклу стал пытаться разбить его. Это надо было делать как можно скорее, палачи сейчас вернутся. И вот, наконец, стекло треснуло и посыпалось острыми осколками. Но осыпалось не все, концы торчали со всех сторон. И Женя, уже ни о чем больше не заботясь, начал головой, лбом отбивать их. Почувствовал, как по лицу потекло что-то, понял, что кровь, но остановиться уже не мог. И когда добрался, наконец, до последней преграды – второго стекла наружной рамы, уже без всякого сожаления врезал по нему собственным лбом. Оно со звоном раскололось, и осколки посыпались вниз, на улицу.

Женя на миг увидел, как посмотрели вверх какие-то прохожие, которым он даже и крикнуть-то не мог – звук из горла не шел. Он навалился грудью на подоконник и, заталкивая себя в проем слабыми движениями ног, дополз-таки грудью, а потом и животом до того своего рубежа, за которым – он уже твердо знал – было спасительное небытие…

Изумленные прохожие увидели, как из окна второго этажа Пригородного отдела внутренних дел медленно вывалился окровавленный человек, спиной ударился о стоявший под окном мотоцикл с коляской, и тело его словно переломилось пополам. Несколько человек кинулись к телу. Мужчина оказался в милицейской форме с погонами лейтенанта. Вся голова, и особенно лицо, в крови, кисти рук – в наручниках. Ужас какой-то! Кто-то закричал:

– Да его ж там убивали!

Другой голос – еще громче:

– Срочно «скорую»! Звоните ноль-три! Может, еще не поздно!..

Шум и гам нарастали. К месту происшествия подбегали новые зрители, послышались какие-то объяснения тех, кто видел, им возражали те, которые ничего не видели, сообщая во всеуслышание свои версии. Третьи советовали не трогать тело, может, еще дышит. Но общим стало одно мнение: опять эти гады ментовские человека замучили! Уже своих убивают! Никакого на них закона!

И тут послышались звуки сирены приближающейся «скорой помощи». А с ее появлением, как по команде, из отдела милиции посыпались сотрудники. Кто-то выглядывал из окна, из которого выпал этот лейтенант. А Женю Маркина скорые санитары быстро переложили на носилки и задвинули их в кузов машины. Кто-то спросил у санитара, откуда они, тот ответил и сел в машину, которая тут же сорвалась с места.

Толпа, бурно обсуждавшая событие, стала рассеиваться. Милиционеры не принимали участия, не советовали ничего и не спрашивали. Вели себя тихо. Да и то сказать, не видывали еще в городе, чтобы окровавленный милиционер из окна выбрасывался. Но, может, его выкинули?! И пошло-поехало заново… Милиция быстренько убралась с места происшествия. И нечего здесь, время нехорошее, в стране никакого порядка, чуть что, толпа собирается, всех ведь не разгонишь. Да и не приказано бить – демократия, блин!

Мрачный Корнилин вернулся в кабинет для допроса, в котором сразу стало прохладнее – стекол-то в окне теперь не было.

– Ну, что скажете, вашу мать?! – заорал он, но опасливо оглянулся на разбитое оконное стекло. – Как тут можно работать, если даже элементарными решетками окна не обеспечены?!

– Второй этаж, вроде не положено, – негромко и неуверенно возразил Фомин. – Не нашего это ума дело.

– А работать здесь положено?! – выкрикнул в сердцах Корнилин, выругался и в отчаянье махнул рукой: дело сорвалось, вся работа – коту под хвост!

Он был, конечно, прав, и оба опера это понимали, так что и отвечать было нечего.

– Значит, так, – продолжил следователь, успокаиваясь, – ну, чему быть, того не миновать. Попробуем оправдаться. Бардак – он везде бардак, даже в милиции… Элементарные решетки, мать их..! Фомин – пулей в больницу, куда его увезли и осуществляй охрану возле камеры… тьфу, твою! – у палаты! И чтоб ни одна нога! Понял?

– Понял…

– А ты… – он обернулся к Зоткину, – вали отсюда и кончай с бабой. Все, другого выхода у нас нет… Ну, блин, и картинка нарисовалась!.. Кино! Театр целый!.. Врагу не пожелаешь…

Но о главном своем враге следователь еще ничего не знал…

Глава четвертая АПОФЕОЗ

Когда дверь за «ласковым» насильником закрылась, Нина в отчаянье подумала, что в ее положении самым лучшим сейчас было бы просто умереть, лишь бы не болело. Особенно жгло руку. Эти же гады, пыхтя от наслаждения, дергали ее из стороны в сторону, а рука, прикованная к спинке железной кровати просто отваливалась, будто потеряла всякую чувствительность, но тут же вспыхивала пламенем, когда железо наручника впивалось в окровавленную плоть.

А ноздри уловили жирный запах жареного мяса, и вдруг проснулся зверский голод, о котором она тоже забыла. Эти мерзавцы не давали ей ни есть, ни пить, не до того им, сволочам, было… Тот, который насиловал ее первым и которого второй называл Колей, а этот того – Федей, намекнул на завтрак, той еще, первой ночью, но так ничего и не принес. Забыл, конечно, зачем она была нужна им – садистам? Только чтоб натешиться… А кто она им? Тряпка половая, о которую можно запросто вытирать свои грязные ноги.

Нина приподняла тяжелое, словно избитое тело и уселась, опустив ноги на холодный бетонный пол. Натянула на плечи ставшее уже чуть ли не родным жесткое одеяло. До своей одежды – юбки и верхней кофточки, брошенных на противоположную спинку кровати, которые с нее сорвали, привезя сюда, – она дотянуться не могла. Но перед ней стояла миска с жирным мясом и картошкой, лежал большой кусок хлеба и стояла бутылка воды. И Нина начала пить… А потом накинулась за еду – торопилась, задыхалась, глотала куски почти не жуя, как изголодавшаяся собака. Но вдруг остановилась.

То ли в книжке читала, то ли в телевизоре показывали. Там из тюрьмы сбегал опасный заключенный. Его тоже, как и ее, держали в наручниках, но кто-то присылал ему в посылке сливочное масло. И он, хорошо смазав им свои руки, сумел освободиться от оков. Масла не было, но в миске остатки картошки просто плавали в застывающем жиру. А вдруг?!

Отбросив одеяло, Нина занялась кольцом наручника, который, пока рука еще не натерлась, облегал ее даже немного свободно. Она почему-то решила, что ей будет очень больно, когда станет вытягивать из металлического кольца кисть руки, но все оказалось куда проще. Нет, косточки-то хрустнули и заболели, как если бы кто-то очень сильно пожал ей руку. Но ради свободы на такую боль внимания обращать не станешь. И вот, несколько подготовительных рывков, а затем последний, сильный, и – рука освобождена…

Когда она поднялась, ноги чуть не подкосились, но Нина первым делом взяла ведро и отнесла его подальше от кровати, к самой двери, а то просто дышать было невозможно. Поставили у самой головы, а выносить и не собирались. И сами ведь дышали этим, скоты!

Потом Нина немножечко умылась, истратив самую малость воды из бутылки, и оделась. Белая кофточка была разорвана на груди – не терпелось им! Но верхнюю куртку, на молнии, можно было застегнуть, – и сразу стало теплее. Нашла она и кроссовки свои – под кроватью, теперь и ноги согрелись. А вместе с теплом пришли и совсем исчезнувшие было мысли об освобождении, словно выплыли из небытия. И девушка стала думать.

Окон в подвале не было. Подошла к двери и стала ее рассматривать. Наконец обнаружила в верхней части небольшую щель между самой дверью и косяком. Там светило солнце, его тонкий, почти незаметный лучик был прекрасен, поскольку там была живая жизнь, а здесь – хуже самой страшной тюрьмы.

Нина, поднявшись на цыпочки и чувствуя, как крепнут ноги, пыталась «купать» лицо в этом крохотном лучике. Долго стояла. Ноги утомлялись, она приседала, как бывало на службе в универмаге, где целыми днями выстаивать на своих двоих приходилось, потому что стулья для продавщиц были «отменены», а не хочешь, иди гуляй! И с радостью подмечала, что ноги крепли, хорошие ноги, не подводили ее. А этот гад ухмылялся, ножки ему, видишь ты, нравились, руками он их брал, подонок!.. Но суть была не в том, ей бы только вырваться отсюда, а дальше ее не догонят!.. Нина так все наперед продумала, даже вспомнить попыталась, как эти двое разговаривали, прямо при ней, не стесняясь, будто уже похоронили ее. Ну да, ведь так и обещали! Называли себя по именам – Федя, Коля, какого-то Фому поминали, которому так и не достанется «сладкая халява» – это они, наверное, про нее. Еще про какую-то барыню говорили и Евдокимыча. И очень не одобряли их действий. Наслушалась, в общем, но до конца понять так ничего и не смогла.

Однако не это было главным. Вместе с именами всплывали в памяти и сами люди, которые вытащили ее из автобуса, привезли в беспамятстве сюда и насиловали. А сколько дней с тех пор прошло, она не знала, может, месяц, или больше. И ее до сих пор никто не ищет? Да быть не может, Женька же – первый бы…

Снова стало горько на душе оттого, что Женька – такой сильный, красивый, добрый, – так и не пришел за ней, не нашел… А эти грубые мужики с отвратительными, даже и не лицами, а рожами, – они тоже оба были сильными, куда там сопротивляться, одной рукой задавят, но наверняка тяжелыми, от них можно убежать. Если еще воспользоваться «фактором неожиданности», как говорят в телевизоре. А какая может быть здесь неожиданность?.. Нина огляделась и вдруг улыбнулась. Может, впервые за все последние дни страданий. Есть! И теперь ей оставалось только ждать. Ждать и быть наготове… Не растеряться в последний момент. Вы этого хотели? Так получайте!»

Ждать, как оказалось, пришлось недолго. Вскоре Нина, которая, затаив дыхание, прислушивалась ко всем звукам с улицы, услышала приближающийся Шум автомобильного мотора. Потом раздался скрип отворяемых, очевидно железных, ворот, и снова заработала машина. Наконец, громко хлопнула автомобильная дверца и донесся протяжный женский вздох – и раздражения, и усталости, все вместе. Долетела фраза, явно брошенная в сердцах:

– Да пошли они все!..

И следом полилась такая густая и злобная матерщина, что Нину даже передернуло. Но вместе с брезгливостью появилась и робкая надежда, что здесь все-таки женщина, а не эти мерзавцы-насильники. И девушка, прижав губы к щелочке, стала издавать душераздирающие стоны. Впрочем, ничего нового ей изобретать и не приходилось, и губы, и грудь уже сами намучились настолько, что и стоны были вполне естественными. В коротких паузах Нина прислушивалась к тому, что делается снаружи, и снова стонала. И ее услышали.

Раздались грузные шаги по скрипящим камешкам, вероятно, дорожки, и брюзгливый, неприятный голос приблизился. И снова «полилась» такая «речь», что, как мама Нины говорила, хоть святых выноси.

Фигурировавший в перемежаемых грубой матерной бранью фразах Мишка назывался сукиным сыном – и это было самое мягкое из сказанного. Потом речь пошла о проститутках – в их худшем варианте, которыми он пользуется. А потом уже дама заговорила и о том, чем ее «открытие» теперь грозит самому Мишке, который, понятно почему, запретил ей сегодня ехать на дачу.

Вот это была уже стоящая информация. Значит, Нину привезли к какому-то Мишке на дачу, в подвал. Ну, что ж, разбираться с хозяйкой у Нины не было ни малейшего желания. Только одно – поскорее вырваться из этого ада! Таким образом, для нее и судьба возможной освободительницы была решена. А та явно приближалась: брань и хруст камешков раздавались все ближе.

Нина снова призывно и тонко застонала. И в ответ:

– Ну, мерзавец! Сейчас я тебе покажу!..

Железно заскрипел ключ в замке, и дверь распахнулась.

Свет в подвале был слабый – одна электрическая лампочка под потолком, ватт на 25, не больше. Кровать железная с одеялом – посредине. Ну, все условия для… понятно, для чего! Об этом немедленно и «догадалась» вслух грубая женщина, конечно, хозяйка этого дома.

Нина стояла так, что открывшаяся д верь загораживала ее от входящего человека. А хозяйке, наверное, после яркой солнечной улицы все здесь видалось в полутьме. И вот это ревущее басом чудовище с копной огненных волос на голове и с рукой в перстнях, крепко ухватившей отворенную дверь, шагнуло и полностью загородило собой проем. Нина не стала ожидать дальнейшего процесса знакомства и объяснений. Она смаху надела наполненное на треть ведро на голову дамы. Жидкость хлынула ей под ноги, она немедленно поскользнулась и с диким уже воплем растянулась навзничь на бетонном полу. Кажется, еще и с глухим стуком ударилась головой с надетым на нее ведром. И хозяйка уже не видела, как мимо, перепрыгнув через ее распластанное в моче и фекалиях тело, ринулась к свету дикая фурия…

Вырвавшись наружу, Нина увидела растворенные ворота, которые не успела закрыть хозяйка. У крыльца стояла красная машина. Метнувшись к воротам, Нина на миг остановилась, чтобы перевести дыхание и наполнить грудь, наконец, не вонью помойного ведра, а свежим ветром, увидела обыкновенный, деревянный двухэтажный дом, красную крышу и выскочила на улицу.

Она не знала, где находится. Но, только пробежав по асфальтовому покрытию немного, метров триста, стала оглядываться и поняла, что ей надо отойти от дороги. Если ее станут искать, а это будет обязательно, то обратят внимание в первую очередь на все дороги. И тогда она, заметив неподалеку невысокие лесопосадки, свернула в узкий переулок и, пробежав между двух, близко поставленных железных заборов, вырвалась на неширокое поле, скорее луг, перед посадками. Там – спасение, поняла девушка, и убыстрила бег.

Странное дело, только что ног не могла оторвать от пола, а сейчас казалось, что они сами несли ее. Почему? Да потому что свобода наконец!..

Ворвавшись, в буквальном смысле, в лесопосадки, Нина наконец остановилась и, затрудненно дыша, стала осматриваться, чтобы отыскать хоть какие-нибудь знакомые ориентиры. Она действительно не знала, куда ее завезли, но, судя по тому, как вели себя похитители, догадывалась, что место заточения где-то недалеко от ее городка.

Голова слегка кружилась от ощущения свободы и быстрого бега. Измученное тело, чувствовала она, стало как-то потихоньку оживать, словно наполнялось новой кровью. Осматриваясь по сторонам, Нина вдруг осознала, что она в знакомых местах. Ну да, это же окраина Богоявленска. А вон и купол церкви Богородицы, из окна ее квартиры он был хорошо виден. А вон и тонкий шпиль на крыше железнодорожного вокзала… Сразу ей стало спокойнее. Но, вместе с тем, появилась и тревога.

Разумеется, с минуты на минуту ее кинутся искать. И станут прочесывать, как показывают в кино, и эти лесопосадки. А потом они же знают ее домашний адрес, и сразу явятся туда, а мама перепугается, и ей сразу станет плохо с сердцем. Только этим негодяям все по фигу… Жене бы как-то сообщить, но эти говорили, а она услышала, что Маркин сидит, и будет теперь сидеть плотно, пока не сознается. Ее они тоже ведь заставляли написать признание, что Женя ее украл и изнасиловал. А потом убил и в лесу закопал. Вот же негодяи! Ну, дайте только до вас добраться! Вот уж где она напишет признательные показания! Их же расстреливать на месте надо, как псов бешеных!..

Но бурные эмоции – это все хорошо, однако надо и думать, куда идти. И мысль подвела ее к новому адресу: к родителям Ленки. У дядь Васи и тети Маши она всегда, еще со школьных времен, могла найти убежище от сердитой и непреклонной в своих решениях матери. Уж если чего вобьет себе в голову, то и будет. И даже теперь, на пенсии, продолжала «руководить» поведением дочери. Знала бы она…

День бы светлый, яркий. Сколько времени, Нина не знала, а спросить было не у кого, да она бы и не решилась обратиться к первому попавшемуся человеку. Пришлось пересечь посадки, а затем и шоссе, ведущее в Нижний. Где-то там, впереди, говорил Женя, его постоянный дорожно-патрульный пост. Где теперь Женя?..

Войдя в окраинные улочки Богоявленска, совсем не напоминающие даже близко городские – типичная деревня, – Нина сразу почувствовала себя тут «своей». Простые люди, простые заботы. Белье на веревках во дворах, окруженных невысокими заборами их штакетника. От кого закрываться, прятать свое «богатство» от кого? Это новые – там… И Нина искренне расхохоталась, вдруг вспомнив, как там, в ее заточенье, грохнулась на пол важная дама, облитая с ног до головы… самым обыкновенным дерьмом. Ну, забавная картинка! Однако так им всем и надо! Нечего жалеть! Эти выродки обещали ведь всерьез убить ее и закопать в лесу, чтобы потом можно было заставить Женю сознаться, что это дело его рук. И Ленкиного Вани. Только фиг им теперь!

Пока Нина шагала по пыльным и заросшим вдоль заборов крапивой улочкам, в памяти всплыл Женин веселый рассказ-анекдот – про ту важную и рыжую тетку в перстнях, которая от него удрала. И обругала еще при этом. А потом и о том, как командир Женин не захотел у него рапорт принимать про это нарушение, будто испугался чего-то, но Женя настоял на своем. И неожиданно пришло решение относительно происшедшего с ней, с Ниной! Так это же, наверное, та и есть, грубиянка и матершинница – в перстнях и сама рыжая! Вот оно как! Значит, это у нее на даче – она так и возмущалась: «На моей даче!!!» – и держали ее менты проклятые? Убийцы и насильники? Ничего себе! Кому рассказать – не поверят… Да и кому рассказывать-то? Все они одним миром мазаны…

Жени нет, наверное, и Вани – тоже, пожаловаться некому. Разве что – дяде Паше? Но он – что? Обычный участковый, кто его в расчет примет? Да и старый уже, за пенсию свою, наверное, больше всего беспокоится… Так и получается, что от «этих» никакого спасения нет, везде достанут. А на законы какие-то им просто наплевать… Грустный итог для человека, вырвавшегося на желанную свободу, на которую уже и не рассчитывал…

Расстроенному и растерянному по причине такой идиотской нелепицы с упрямым лейтенантом, Николаю Васильевичу Корнилину теперь только этого телефонного звонка и не хватало…

Рыча от ярости, полковник юстиции Муранов, подобно супруге своей, как известно, не сдержанной на язык, в течение нескольких минут материл следователя «по особо важным», не слушая ни объяснений, ни возражений. Федор Зоткин еще не успел уехать в дачный поселок, где была спрятана ожидавшая своей печальной кончины узница, чтобы окончательно решить «ее вопрос», и озадаченно наблюдал, как меняется выражение лица Кольки. Тот покраснел, побагровел даже, потом побелел, потом словно ожесточился и попытался что-то «вякнуть», но тут же замолчал, ибо ярость изливалась из телефонной трубки неостановимым бурным потоком. Зоткин не то чтобы испугался, нет. Он понял уже, что «рычит» Колькин начальник, который лично ему, Федору, был абсолютно до лампочки – ведомства разные, и подчинялся Зоткин, вместе с Фоминым разумеется, своему полковнику – начальнику областного управления уголовного розыска. Поэтому, если что опять не так, пусть Колька сам и отдувается. Какие-то, понимаешь, свои игры затевают, и сами же недовольны!..

Однако и ехать бы надо: Федор помнил свое задание, хоть и не лежала к нему душа. Но что делать, сам повязан уже по уши. Вовке-то попроще, он на даче не был, не досталась ему «сладкая девочка». Может, и к лучшему. Но все равно – не дело резать такую женщину, в другое время можно было бы хорошо еще с ней наиграться, запрета ведь нет… И он сделал жест Корнилину, что, мол, надоело слушать крики, и он поедет, пожалуй, пора уже. Но Колька резко махнул рукой и состроил страшную «рожу», которую ему и так не надо было напрягать: наградил Господь «видиком», страх Божий, а когда ухмыляется, так вообще… ну его на хрен…