Текст книги "Цена жизни – смерть"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Фридрих Незнанский
Цена жизни – смерть

Пролог

Скорее. Скорее!!!

Господи, ну скорее же…

Исколотые вены попрятались в глубь его немощной плоти. Нужно было как-то выманить их поближе к поверхности кожи. Он судорожно искал, чем бы таким перетянуть руку. Как назло, никакого жгута не нашлось. Не было ни бельевой веревки, ни ремешка, ни даже галстука. Он выдергивал ящики стола, из них летели какие-то бесполезные пожелтевшие бумаги, всякие ненужные мелочи, предметы из другой жизни, которой, уже кажется, никогда и не было.

Он побежал на кухню – на это судорожное движение его еще хватило. Хотя, наверное, из комнаты в кухню он «бежал» несколько минут.

Но на кухне были только горы грязной и битой посуды. Он рылся в буфете и в кухонном столе – бесполезно. Тогда он упал на заплеванный пол и исступленно заколотил по нему слабыми кулаками.

Ему казалось, что он колотил, но на самом деле движения были вялыми, и руки он разбил себе только потому, что на полу валялись осколки битого стекла.

Он почувствовал боль порезов, и это было хоть каким-то облегчением. Он закрыл глаза и представил себе, что его кровь, прозрачная как вода, вытекает из него пульсирующей стремительной струей и он сдувается, как надувная женщина из секс-шопа. Наконец-то.

Он открыл глаза.

И увидел, что из-за плиты торчит краешек резинового шланга. Он дополз и рванул его на себя, все еще не веря, что нашел что-то подходящее.

Шланг медленно вытягивался, как выползающий на сушу удав, он был полупрозрачный, длиной в метр, с каким-то странным деревянным наконечником, напоминающим мундштук для флейты. И все-таки это был настоящий резиновый шланг, самое лучшее, самое желанное, что можно было найти в такой ситуации.

Он уставился на шланг, не веря своим глазам: откуда он мог взяться за плитой?! Судя по плесени и паутине, он пролежал там месяцы, а может, и годы… Да какая разница, может, он там жил, за плитой, может, он там и родился, в конце концов, может, у него там нора. А в норе дыра, а в дыре первое мая, ура.

Сил подняться на ноги уже не было, и он так и пополз на карачках в комнату, по заплеванному полу, обмотав шланг вокруг шеи, чтобы не потерять, чтобы он не улетучился, чтобы не убежал.

Конец шланга болтался на плече и бил его деревянным мундштуком. И тогда он мутно посмотрел на деревяшку и вспомнил.

Это все, что осталось от его кальяна.

Это все, что осталось от его жизни.

И это то, с чего все когда-то начиналось.

Да, действительно, а все началось с шиши.

Восемнадцать лет назад у него был знакомый итальянский дипломат. Этот итальянец оказался совершенно необычен тем, что ни в малейшей степени не походил на своих темпераментных соотечественников. Итальянец был нордический тип. Но вместе с тем в нем была какая-то непостижимая расслабленность и умиротворенность. Все это как-то присутствовало в молодом еще мужчине, в то же время спокойно, уверенно и целеустремленно делающем дипломатическую карьеру.

Однажды на теннисном корте, когда итальянец, не прикладывая видимых усилий и, кажется, даже не потея, выигрывал у него всухую, он не удержался и задал какой-то дурацкий общий вопрос о смысле жизни, что-то вроде того, почему люди настолько разные и что их заставляет изменяться.

Итальянец улыбнулся, он, конечно, понял подоплеку такого интереса и спросил своим ровным голосом, обнажая в широкой улыбке чуть желтоватые зубы (это, кажется, был его единственный изъян):

– Ты знаешь, что такое кальян?

– Кажется, курительная трубка? – ответил он и запоздало сообразил, что вопрос был риторическим.

Вечером того же дня у себя дома итальянец показал ему, что такое кальян.

– Курительная трубка по-арабски произносится «гальюн». (Не надо путать с сортиром.) Так что и название курительного приспособления происходит отсюда – «кальян». Правда, в свое время в Египте я столкнулся с тем, что сами арабы совершенно не воспринимают это слово. Для них паролем являются два заветных слога: ши-ша. Шиша обозначает все: и табак, и аппарат для курения, и сам процесс. Суть шиши не в том, чтобы, перекурив, пойти дальше, а в том, чтобы, однажды затянувшись, прирасти к одному месту надолго.

– Ну и что? – спросил он. На него все это не произвело особого впечатления: подумаешь, кальян.

– Сейчас попробуешь, и тогда слова перестанут быть пустым звуком, – пообещал итальянец.

И как же он оказался прав.

– Вот смотри. Шишу курят через длинный резиновый шланг. – Прежде всего итальянец приготовил жаровню, где постоянно тлели древесные угольки. На это ушло больше получаса.

Поглядывая на часы, он подумал, как странно, вроде мангала для шашлыков. И это всего-навсего чтобы закурить.

– Нервничаешь? – заметил итальянец. – И напрасно. Кальян – самый спокойный, самый неторопливый из всех известных методов вдыхания дыма. По крайней мере, мне известных. И кстати, самый обстоятельный из всех табачных досугов. Да и самый созерцательный тоже. Вот смотри, это главный сосуд, – итальянец похлопал по латунной колбе, – в прежние времена арабы делали его из тыквы…

В главный сосуд он залил воду. Она должна была остужать дым и служить фильтром, задерживающим табачные смолы и никотиновый яд. В медную верхотуру итальянец уложил табак – шишу.

– Перед употреблением его моют и сушат, – сообщил итальянец, – но в кальян кладут немного влажным, чтобы не слишком быстро скуривался. – Из жаровни специальными щипчиками итальянец достал уголек и положил сверху на табачную горку. Это сооружение венчал резиновый шланг с деревянным наконечником – мундштуком.

– И что дальше? – спросил он у итальянца, когда все приготовления были закончены.

– Теперь-то все и начинается. Вдыхай аромат через шланг, заставляя при этом «штормить» воду в сосуде.

Он затянулся.

– Нет, подожди, – сказал итальянец. – Вот затягиваться-то как раз и не надо.

– Как же это, курить и не затягиваться? – удивился он.

– Когда куришь кальян, не принято пускать дым к себе в потроха. Это тебе не сигарета.

– Вот именно, – сказал он и сделал так, как говорил итальянец. – Сигарета лучше и проще.

– Погоди, – усмехнулся итальянец, – еще рано делать выводы. Табак для шиши отличается особой духовитостью. Когда куришь кальян, дым лучше клубится и, кроме того, безопаснее – водяные фильтры почти не пропускают никотин.

Тогда он сделал еще одну затяжку и задержал дым во рту. И уже был совершенно не уверен в том, что говорил минуту назад. Впрочем, он уже не был уверен, что прошла минута. А почему не час, не день, не десять лет…

Итальянец тем временем приготовил кальян и для себя и уселся рядом и стал излагать свои взгляды на жизнь и на табак.

– Курение кальяна – занятие публичное. Я работал в Египте, так вот там курительную услугу можно получить в общественных местах: на рынках, в отелях, в кафе. Табак для шиши часто ароматизируют фруктами и травами. Но настоящие курильщики предпочитают чистый табак, без каких-либо примесей и посторонних запахов.

– Шиша, – протянул он и подумал, что еще никогда в жизни не говорил так медленно и вдумчиво, никогда так не чувствовал слов, которые произносил. – Звучит так, что похоже на гашиш…

– Нет, – засмеялся итальянец. – Египетские арабы очень законопослушны. Да и я думаю, что кальян слишком хорошая вещь, чтобы портить его такими штуками.

Напоследок итальянец сказал:

– Запомни, что ритм жизни у человека, курящего кальян, совершенно иной. Он уже никуда не торопится, но все успевает. Ты только попробуй – и сам все поймешь.

Он попробовал и понял.

Он банально сравнивал ощущение от курения кальяна с рюмкой хорошего коньяка, вот только разница была в том, что действие коньяка либо быстро проходило, либо при добавлении вырастало в нечто большее, уже ненужное, громоздкое и удручающе энергичное, от которого при всем желании нельзя было избавиться, покуда хмель не выветривался из головы.

Когда же во рту у него были клубки дыма, а в руке – резиновая трубочка с мундштуком, он мог длить это восхитительно ровное состояние до бесконечности. То есть до того момента, пока не выкуривал весь табак.

Удивительно, но довольно быстро он приобрел те самые черты, которыми так восхищался у итальянца. Стал вальяжным, немного расслабленным, чуть снисходительным собеседником. В его красивом, волевом лице появились мягкие черты. Он стал уравновешенным, и все шло своим чередом. Все приходило словно само собой. Женщины сходили по нему с ума. Карьера складывалась наилучшим образом.

Метаморфозы, произошедшие за каких-то полгода, были невероятны. Он все еще никак не мог поверить, что это случилось с ним.

Когда он первый раз попробовал добавить к шише травку, результат вышел удручающим: у него разболелась голова, а все удовольствие от ровного, спокойного кайфа шиши было потеряно из-за волнообразных толчков, которыми воздействовала марихуана на его мозги.

Но зато это было начало. И начало стремительное. Наверное, самые опытные московские наркологи не смогут припомнить случая более быстрого низвержения в бездну.

Уже после одного этого раза все пошло к черту. Его перестало удовлетворять наличие спокойного ровного удовольствия, которым так дорожил его друг-итальянец. На травку серьезно подсесть нельзя, в этом он был уверен и потому такими же семимильными шагами ринулся дальше, минуя анашу, гашиш и марихуану, благо возможности находить наркотики у него были широкие.

Фармацевтическая промышленность предлагала изворотливым гражданам большой выбор разнообразных медикаментов, «расширяющих сознание».

Он вспомнил типичный анекдот советских времен. Наркоман нанялся сторожем в зоопарк – караулить черепах. Проработал одну ночь, и когда на следующее утро сотрудники зоопарка пришли на службу, то увидели, что в террариуме не осталось ни одной черепахи. «Как же так?!» – спросили наркомана. «В натуре, чуваки, – ответил он, – я калитку приоткрыл, а они как ринулись!»…

А когда появилась возможность доставать героин, он понял, что нашел наконец свою единственную любовь. И свое призвание. Ведь ничто и никогда так не радовало его. Ничто не давало таких богатых и глубоких эмоций. Ничто не ввергало в такую пучину переживаний.

Внешне все рухнуло. Карьера была разрушена, друзья отвернулись от него, женщины давно бросили.

Но он-то знал, что был абсолютно счастлив. К другим наркоманам, к их жалким потугам слезть с иглы, к их безвольному прозябанию, к их психологической зависимости он сам относился с непередаваемым презрением.

Ведь он сидел на игле больше пятнадцати лет. И был глубоко убежден, что если бы не старания близких, если бы не их настойчивые попытки «исправить» его жизнь, иногда приносившие временный успех (а потому уводившие его от главной линии жизни), если бы он был снабжен героином на долгие годы вперед, то и прожил бы их – вплоть до глубокой старости, никого не трогая, никому не завидуя и никому не мешая.

Потому что больше всего в жизни он хотел быть наркоманом, и он был им.

И вот сейчас он лежал в комнате, когда-то поражавшей знакомых своей обстановкой, а теперь совершенно пустой. Только крошечная битая-перебитая магнитола «Сони» подмигивала красным огоньком. Он лежал на спине и слышал не то музыку, не то стихи:

Пей розовый сок,

кури зеленый росток —

времени мало.

Тает желтый песок —

скоро кончится срок,

бери что попало.

Это по «Нашему Радио» гоняли последний хит группы «Мечтать»…

Слева-справа петля,

под ногами земля

кружит неустанно.

А на душе светло,

словно солнце взошло

и засияло.

Это было словно о нем.

Он открыл кожаный несессер, единственную на свете вещь, которой он дорожил– подарок брата, и достал оттуда многоразовый шприц с навинчивающейся металлической головкой и прокопченную серебряную столовую ложку. Собственно, больше в нем ничего и не было, все отделения, предназначенные для ножниц, пилочек для ногтей, бритвы и тому подобных мелочей, составляющих быт следящего за собой интеллигентного мужчины, были давно и безнадежно пусты. Несмотря на трясущиеся руки, автоматическим рациональным движением он с ходу навинтил на шприц недостающую часть и, усмехнувшись, подумал, что такими же четкими, отточенными жестами могут похвастаться разве только киллеры, собирающие свое оружие перед работой.

Больше он не успел ничего сделать, потому что в квартире появился Голос. Голос был не мужской и не женский. Он перестал различать людей по полу, это ничего не значило. Присутствие Голоса ничуть его не удивило, за долгую свою карьеру наркомана и не такое случалось.

– Ты кто? – на всякий случай все же спросил он, но на самом деле лишь шевельнул губами.

– У тебя провалы в памяти? – удивился Голос. – Я твой доктор. Ты уже почти здоров, дорогой, осталась самая малость, осталась последняя доза.

– Доза?

– Доза лекарства, я имею в виду. У тебя была страшная ломка. Непостижимо, как ты ее выдержал. Но зато это значит, что наше новое лекарство действует! И это феноменально. Скоро ты станешь новым человеком. Я тебе помогу. Давай сюда шприц.

Он хотел было сказать, что не желает становиться ни новым, ни человеком, но он уже и не желал говорить что бы то ни было.

Голос поколдовал над ним, но он уже не ощущал ни его присутствия, ни укола, ни себя.

Он почувствовал только легкое шевеление не то у груди, не то у лица, словно дуновение ласкового ветра… Но движение ушло куда-то вверх. Последний раз он сделал усилие и посмотрел наверх. И успел увидеть, как туда унеслась странная легкая тень. Это была его душа.

Часть первая

1

В оправдание Турецкого следует заметить, что он встретил ее случайно. Как человек порядочный, он не искал приключений.

Встреча произошла на брифинге в Национальном бюро по наркотикам, а на брифинг он угодил по досадной оплошности – не вовремя попался на глаза начальству.

Публика собралась весьма представительная, в президиуме восседали: зам. министра внутренних дел, начальник УНОН (Управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков) генерал-лейтенант Кривенков, еще один генерал из ФСБ. Двух последних Турецкий видел впервые в жизни и, если бы не стоявшие перед ними таблички с указанием фамилии и должности, так бы и не узнал, что это за важные птицы. Партер заполняли тоже сплошь высокие чины.

Она делала доклад. Ее место в президиуме пустовало, а на табличке значилось: «Т. В. Старухина. Директор НБН». То есть Национального бюро по наркотикам. Королева бала.

Турецкий опоздал: по случаю жары купил в буфете пару банок холодного (оказавшегося совершенно ледяным) пива и теперь был вынужден любоваться докладчицей из последнего ряда. Около сорока пяти, определил он, хотя не дашь ни за что. Не из тех, которые ягодки опять, а чрезвычайно редкое у нас явление – по-прежнему секс-символ, без всяких скидок, в лучших голливудских традициях. Благородный фас (в профиль она не поворачивалась), чуть-чуть надменный, но тут понятно: должность обязывает, волосы собраны сзади в замысловатую конструкцию, натуральная блондинка – во всяком случае, в это отчаянно хотелось верить, – стройная, как фотомодель. По крайней мере, выше пояса, остальное скрывала трибуна. Он пытался проникнуть сквозь нее взглядом и даже вспотел от напряжения.

И еще оттого, что солнце припекало его бок. Вообще в зале было достаточно свежо, а окна занавешены, и конечно же единственное жаркое место досталось ему, за то что позволил себе пять минут блаженства – то самое пиво, от которого ломило зубы. Вторая банка лежала в пакете и хранила пока былую прохладу. Турецкий косился на нее с вожделением, но приложиться не решался. Отчасти потому, что ему казалось – она смотрит именно на него: Старухина выступала не по бумажке. Допустим, предположил Турецкий, по совету старины Карнеги она выбрала из всей аудитории наиболее приятное лицо.

Кто-то из-за спины потянул пакет, и он инстинктивно вцепился в ручку, не отрывая взгляда от докладчицы.

– Не жмись, Турецкий! – зашептал сидевший сзади в самое ухо. – Прохладился сам, поделись с товарищем!

– А, Славка. – Он выпустил пакет и, по-прежнему не оборачиваясь, протянул руку за голову для приветствия.

– Ты охренел, Александр Борисович, – возмутился Грязнов, – со старым другом здороваешься, повернувшись задницей, и вообще, если будешь так на нее пялиться – штаны лопнут. Сплавил, значит, Ирину Генриховну с Нинкой в отпуск – и сразу в бой.

Турецкий наконец оглянулся. Грязнов сидел на приставном стуле, прячась от солнца в его, Турецкого, тени и тоже поедал глазами докладчицу. И после этого имел наглость разводить моралите и требовать сатисфакции в виде пива! Он дернул пакет, но ему досталась только ручка. Сосед-ветеран состроил недовольную мину и призвал его к порядку. И она, теперь уже совершенно определенно, обратила на него внимание и даже сделала пятисекундную паузу. А потом продолжила речь, переведя взгляд куда-то в первые ряды.

С лицом Турецкого, видимо, произошла серьезная метаморфоза, потому что Грязнов сказал участливо:

– Не переживай, Сашка, вдруг у нее ноги толстые. Или кривые? Спорим на пиво! Здесь, говорят, обалденный буфет. – И добавил уже своим обычным язвительным тоном: – А контора твоей мадам Старухиной – сплошная туфта, имел раз с ними дело. Ты послушай внимательно, в чем, по ее мнению, состоит пафос текущего момента. Все вокруг мудаки, а она – граф… графиня де Монсоро.

Сосед-ветеран шикнул теперь на Грязнова:

– Вячеслав Иванович! Вы же начальник МУРа! А ведете себя как участковый из деревни Авдотьино на симфоническом концерте!

К удивлению Турецкого, Грязнов сделал извиняющийся жест и, что называется, обратился в слух. Пришлось присоединиться; интересно, что еще за шишка такая этот сосед.

– Особенно стоит сказать о детской наркомании, – продолжала Старухина. – За последний год количество преступлений, совершенных под воздействием наркотиков, только среди подростков возросло в семнадцать раз. На сегодняшний день в столице функционируют двадцать три медико-социальных реабилитационных центра для подростков, страдающих наркозависимостью. Только в прошлом году в московских наркодиспансерах состояли на учете восемнадцать (восемнадцать!) тысяч несовершеннолетних, а за совершение преступлений в состоянии наркотического или токсического опьянения было задержано более двадцати тысяч подростков. Между прочим, медики вообще регистрируют наркоманов в несколько раз больше, чем правоохранительные органы. По официальным медицинским данным, наркоманов сейчас тридцать пять тысяч, и почти одна треть из них – подростки. – В голосе Старухиной послышался демонстративный скепсис. – По нашей же статистике, в Москве пятьдесят восемь тысяч наркоманов. Но и это только те, кто зарегистрирован. Согласно же последним исследованиям, базирующимся как на оперативных, так и на косвенных данных, можно с уверенностью утверждать: в Москве проживает сегодня, по крайней мере… полмиллиона наркоманов.

Она сделала театральную паузу и обвела взглядом зал.

Полный бред, подумал Турецкий (до того он слушал ее речь как музыку, не слишком углубляясь в смысл). Можно подумать, каждый десятый житель столицы, считая грудных младенцев и высоконравственное старшее поколение, сидит на игле, или на колесах, или балуется травкой, или, не знаю, ставит себе опиумные клистиры. Бред.

– Я полагаю, некоторые из присутствующих сочтут названные цифры нереальными, – как бы возразила она его молчаливому негодованию и опять обвела глазами зал. – Однако в своих расчетах мы опирались на среднее расхождение между числом зарегистрированных и выявленных наркоманов на тех уникальных, следует с сожалением признать, территориях, где процент выявляемости приближается к ста. И разница эта десятикратная. Кроме того, поддается достаточно точной оценке количество ежегодно выращиваемого и перерабатываемого опиумного мака и другого наркосодержащего сырья, потребляемого в конечном счете жителями столицы. И мы вновь получим тот же устрашающий итог – миллион наркоманов в Москве.

Сосед обернулся к Грязнову и покачал головой:

– Вячеслав Иванович, по-моему, это вызов здравому смыслу.

– Н-н-н… – уклончиво ответил Грязнов.

Турецкому тоже захотелось высказать свое мнение, но Славка зашептал на ухо:

– По-моему, она заканчивает, сейчас пойдет на место, не прозевай ножки. Обнаружим изъян – пиво с тебя.

– А вот еще статистические данные из Центра временной изоляции для несовершеннолетних преступников, – гнула свое Старухина. – После прохождения курса реабилитации практически все подростки (а точнее, девяносто восемь процентов) заявляют, что никогда не будут больше употреблять наркотики. Однако сдержать обещание и избавиться от пагубной привычки, от этой ужасной болезни удается лишь четырем процентам наркоманов…

Вопреки грязновскому предположению, она говорила еще довольно долго. И бесспорно красиво, но слишком научно-популярно, и Турецкий вернулся к созерцанию.

В конце концов она закончила просвещать аудиторию и покинула трибуну. Турецкий даже привстал, чтобы рассмотреть получше. Но. Но увы. Увы, ранее недоступные для созерцания части тела таковыми и остались – их скрывали просторные шелковые брюки а-ля Марлен Дитрих.

– Пока один-ноль в твою пользу, – зашептал Грязнов, – во всяком случае, они у нее не короткие.

Потом выступал генерал Кривенков, и тоже не поведал ничего выдающегося, а смотреть на него тем более не было никакого интереса. Через полтора часа наконец перешли к вопросам из зала, началась некоторая неразбериха. Турецкий с Грязновым, воспользовавшись непосредственной близостью выхода, немедленно из зала удалились.

– В буфет? – задал Турецкий риторический вопрос.

– Погоди. Надо все-таки выяснить.

Они прождали еще минут двадцать, пока мероприятие не закончилось и народ не повалил из зала. Грязнов перехватил на выходе Старухину и постарался увлечь поближе к окну.

– А, Вячеслав Иванович! Наслышана… – Она не позволила Грязнову взять себя под руку, от чего Турецкий испытал истинное наслаждение. Но к окну подошла.

Он не слышал, о чем они говорят, – изучал ее брюки на просвет. И ни единого изъяна не обнаружил, даже малого намека на изъян. Все, пиво со Славки. Он подал знак, и Грязнов со Старухиной приблизились к нему.

– Позвольте представить, Татьяна Викторовна, лучший в мире следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Сан Борисыч Турецкий.

Она протянула руку и бодро улыбнулась (сам Турецкий последние минуты ощущал, что от инфаркта его может спасти только экстренная доза холодного «Туборга»).

– Я все время на вас смотрела. У вас было такое лицо, словно вы не понимаете, что происходит и как вы здесь оказались.