Текст книги "Семейное дело"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 16 Сумароков проявляет интерес к религии

Обстановка в доме Сумарокова по его возвращении состояла из сплошного хаоса, и, значит, все было в порядке, все – как всегда. Из комнаты молодых несся поросячий визг Леночки, сопровождаемый Вериными ритмичными покачиваниями и утешениями: «Ай-люлю, ай-люли, сейчас пройдет, сейчас пройдет!» – болезнь отступала, но из детской поликлиники каждый день приходила медсестра делать уколы. Только что исполнившая свою трудовую обязанность медработник, сухопарая и неприветливая, одетая как английская гувернантка эпохи написания «Мэри Поппинс», в прихожей возле двери напяливала синюю шляпку перед единственным клочком зеркала, брезжившим в просвете между завалами шапок, сумок, перчаток и свисавших с вешалки шарфов. С дедушкой плачущей внучки она поздоровалась бегло, надменно, вызвав у него приступ смущения – перед учителями и медперсоналом любого ранга Сумароков робел сильнее, чем перед своим начальством. Ноздри его втянули жирную гарь: запах подгоревшего ужина плыл по коридору, оседая на развешанном, как обычно, в коридоре белье. Верины колготки и комбинации, Раисина ночная рубашка, в которую можно завернуть как минимум трех Раис, его собственные семейные трусы в клетку, черные плавки Толика, Леночкины простыни, с которых, как ни полощи их в отбеливателе, не сходят желтые пятна. Сумарокову стало стыдно перед посторонним человеком за эту выставку интимностей. «Все на продажу! – пришло ему в голову название то ли книги, то ли фильма. – Все на продажу!»

Раиса поспешно выкатилась в прихожую. Не стоило обольщаться: ее спешка была вызвана не желанием встретить мужа, принять из его усталых рук портфель, помочь снять пальто – она торопилась проводить медсестру. Две сторублевые купюры перекочевали из кармана Раисиного халата в широкую медсестринскую сумку.

– Голубушка наша, Любовь Петровна, – простонала, как сизая горлица, Раиса. – Что бы мы без вас делали?

Медсестра с таким неподходящим к ее внешности именем «Любовь» благосклонно наклонила голову, увенчанную шляпкой. Прижимаясь к вешалке, чтобы пропустить медсестру, Виталий Ильич разглядел, что на правом боку шляпки красовался геометрический, состоящий из расположенных веером треугольников цветок.

– Ну чего ты встал, Виталя, – мимоходом бросила ему Раиса. – Разувайся и иди на кухню, ужин давно готов.

– Ага, – согласился Виталий Ильич. – Готов. Я это уже обоняю.

Ужин, несмотря на возмутительные запахи, оказался вполне съедобным и состоял из антрекота в сопровождении гарнира из тушеной капусты. Раисины антрекоты Сумароков обожал, а тушеную капусту, прежде чем загрести ее вилкой, основательно посолил и поперчил. Жена была отменной кулинаркой с одним, но весомым, недостатком: все готовила пресным и недосоленным. Раньше она обосновывала это больным желудком Толика, затем – беременностью Веры, теперь – младенчеством Леночки, что уж тянуло на полный абсурд, поскольку Леночка с общего стола не питалась, ей варили отдельно…

«Обо всех заботится, кроме меня, – тоскливо подумал Виталий Ильич. – Наверное, просто любит все несоленое, только почему-то не хочет сознаться».

Молодые ужинали у себя. Жена, устроясь за столом напротив Сумарокова, изредка рассеянно тыкала вилкой в стоящую перед ней тарелку, причем частенько вилка скребла о фарфор. Очевидно, она есть не хотела. Но вот поговорить была не против.

– Представляешь, Виталя, – спешила она пожаловаться мужу, которого не видела целый день, – Толик пришел сегодня с работы рано, передали они мне Леночку и закрылись у себя в комнате. А я жду, что с минуты на минуту медсестра придет! Ну подождала минут двадцать – не выходят. Я к ним стучать… Толик вышел и стал меня ругать. Будто я виновата, не даю им одним побыть! А я-то тут при чем, если они закрылись, а медсестра придет…

– С минуты на минуту, – договорил за жену Виталий Ильич. – А зачем они-то тебе понадобились – при медсестре? Сунула бы ты медсестре Леночку голой попкой вперед, а зачем молодых отвлекать?

– Как это – зачем? – В приливе благородного негодования Раиса поперхнулась откушенным кусочком антрекота. – Они – родители, они обязаны заботиться о здоровье дочери! Да чем они там могут заниматься, когда их ребенку делают укол?

– И ты еще спрашиваешь «чем»? – Виталий Ильич также имел полное право поперхнуться, но он лишь отложил вилку на край тарелки и густо покраснел. – Ты что, мать, совсем старухой стала, не знаешь, чем муж с женой в запертой комнате занимаются?

Ответом ему был полный вызова взгляд, утверждавший, что это самое, на что намекает ее неделикатный супруг, обязано стушеваться и отступить перед проблемой укола. Все точно, Раиса никогда не отличалась приверженностью к плотским удовольствиям. Ее эротическое чувство, некрепкое и легковесное, готово было исчезнуть, когда требовалось погулять с ребенком, сходить в магазин, посмотреть телевизор… То ли она уродилась такой ледышкой, то ли он оказался недостаточно сильным мужчиной и не сумел ее отогреть? Нет, в этом есть что-то невыносимое! Давит, душит… невыносимо, честное слово!

Внезапно Виталий Ильич почувствовал, что кусок больше не лезет ему в горло. Кухня показалась чересчур душной, антрекот – слишком жирным. Швырнув, не глядя, вилку на недоеденную кучку капусты, он стремительно встал из-за стола и, пронесясь кометой сквозь коридор (какие-то полупросохшие вещички спланировали за ним на пол), постучал в дверь, из-за которой слышались голоса невестки и сына вперемежку с гуканьем Леночки:

– Анатолий, выйди. Надо поговорить.

Толик вышел тотчас же. Виталий Ильич не переставал удивляться, каким образом у него мог удаться такой красивый сын, взявший самое лучшее от молодой Раисы и от дедушки с бабушкой, сумароковских родителей, которые, по его воспоминаниям, также были очень красивы. Правда, если Вера будет кормить Толика так же, как сейчас кормит мать, к возрасту Виталия Ильича он сравняется с ним фигурой… Однако сейчас сын был строен, как камыш, и смотрел на своего некрасивого, вялого отца с негодованием:

– Ну что еще такое? Вы нас сегодня с матерью прямо замучили!

– Вот об этом я и собирался с тобой поговорить, – буркнул Виталий Ильич. – Послушай, Толик, как ты это терпишь? – говорил он, чем дальше, тем сильнее взвинчивая себя. – Женатый человек – и допускаешь, чтобы дома тобой помыкали, как ребенком? И как, скажи на милость, это терпит твоя жена?

– Жена терпит, – в том же взвинченном тоне отозвался сын, – но я больше терпеть не намерен. Я сам собирался с тобой говорить и просить, чтобы ты повлиял на маму…

– А ты думаешь, легко повлиять на маму?

Раиса склонилась возле двери кухни, в самом начале коридора, подбирая с пола упавшие вещички; несмотря на деловитость, поза отражала напряженное прислушивание, словно у нее уши росли на спине. Толик, очевидно, уловил это одновременно с Виталием Ильичом и широко распахнул дверь в комнату, где обитало его маленькое семейство:

– Если хочешь поговорить, папа, заходи.

– Я и здесь могу, – заупирался Сумароков-старший, невольно отводя взгляд, упавший на бедро Веры в просвете распахнутого халатика. Вера с удовольствием нянчила девочку, не обращая внимания на застрявшего в дверях свекра.

– Да заходи, заходи, чего ты?

Толик почти насильно (под домашней рубашкой обозначились крепкие мышцы) втащил отца и усадил рядом с женой. Внимательно посмотрел на Веру, как бы призывая ее в поддержку, и подтвердил:

– На маму повлиять трудно. Ей хоть кол на голове теши, поступает так, как считает правильным. Чужое мнение в грош не ставит. Она тебя хоть иногда слушается?

Сумарокова отчасти оскорбило то, что сын отзывается о матери в таком стиле, но, с другой стороны, это облегчало его задачу, и он сухо сказал:

– Мы уже немолодые люди…

– Бросьте вы, Виталий Ильич! – жизнерадостно откликнулась Вера, и Леночка поддержала ее громким «ба-ба-ба». – Вы с Раисой Семеновной замечательно сохранились!

– Сохранились – может быть. – Вот так словечко – «сохранились»! Как подвядшая петрушка в холодильнике! – Но все-таки мы ближе к пожилому возрасту, чем к вашему. Нас уже не переделаешь. Переделывать вас под себя означало бы искусственно вас состарить. То, что годится старикам, не подходит молодым. Мы то и дело конфликтуем. Почему бы не разъехаться?

Сын уставился на него с непонятным выражением лица. Вера перестала потряхивать и похлопывать Леночку, которая прекратила свой заливистый смех и обвела взрослых такими задумчивыми и бдительными темно-синими глазенками, точно понимала больше, чем о ней думали.

– Конечно, – лихорадочно заговорил Сумароков, стремясь заранее развеять возражения, – квартира в наше время – это очень дорого, ни наших, ни ваших сбережений не хватит… Но квартира, в которой мы все сейчас живем, – большая и в хорошем районе. Не составит труда разменять ее на две поменьше… если с доплатой, то одна может быть двухкомнатной, а нам с Раей и однокомнатной довольно… Поначалу будет трудновато, я понимаю, но ведь эти дела быстро не делаются: пока подыщем вариант, пока проверим через риелтора, насколько надежны квартиры, нет ли там прописанных родственников, находящихся в местах заключения, пройдет много времени, Леночка успеет подрасти… Мы не отказываемся присматривать за ней… Но, мне кажется, молодые люди должны стремиться к большей самостоятельности…

Виталий Ильич иссяк. По мере завершения монолога язык все тяжелее и тяжелее ворочался у него во рту; доводы, которые представлялись убедительными, как речи Демосфена, вырвавшись наружу, стали казаться деревянными и туповатыми. К концу речи он уже жалел, что все это затеял. Сын не возражал, глядя на него с изумлением и жалостью.

– Папа, – сказал Толик мягким тоном, словно обращался к Леночке, – конечно, ты прав. Нам с Верой было бы намного удобнее у себя, в собственной квартире, где никто не указывал бы нам, что готовить, во что одеваться, как воспитывать ребенка… Но мы делаем это ради мамы, пойми!

Как это Сумарокову удалось сдержаться и не открыть рот, он до сих пор не понимает.

– Мама? Да мама на вас постоянно ворчит и жалуется.

– Вот именно! А если мы переедем, ей даже пожаловаться не на кого будет. Если хочешь знать, она только этим и живет. Ты этого не видишь, ты все время на работе! Ей нравится, когда есть повод о ком-то заботиться, на кого-то ворчать… Ты что думаешь, я в детстве не замечал, что она любит, когда я болею? Сразу бросается мерить температуру, варить какао, закутывать мне горло шарфом… А я лежу и терплю. Она ведь моя мама, и мне хочется сделать ее счастливой.

Вера улыбнулась, и к последним словам Толик присоединил ироничную ухмылочку, призывая отца не воспринимать сказанное слишком всерьез. Но для Виталия Ильича это стало таким потрясением, что он поспешно поднялся и пробормотал что-то наподобие «об этом стоит подумать». Толик, судя по всему, рассчитывал, что отец немедленно уйдет. Однако Виталий Ильич удивил сына, заявив:

– Да, кстати, совсем забыл, зачем к тебе пришел! Дай-ка мне детскую энциклопедию.

– Какой том?

– О религиях мира.

Роскошная детская энциклопедия издательства «Аванта+» была куплена для Леночки, и, хотя Леночке до нее предстояло еще расти и расти, хранились эти книжищи, облаченные в нарядные суперобложки, все равно в комнате молодых. Время от времени Сумароков брал почитать то один, то другой том на сон грядущий. Особенно привлекали его астрономия и физика: по этим предметам у него в школе были «пятерки», и с отстраненным сожалением (что прошло, того не вернешь) он думал, что, если бы он не связался со своей суматошной профессией, может, занялся бы теорией «черных дыр» или, окончив физтех, работал бы сейчас в каком-нибудь НИИ. Зарплата, конечно, тоже была бы хиленькая, зато – никаких трупов… Однако сейчас энциклопедия потребовалась ему не для развлечения и не для ностальгических вздохов.

Даты терактов в московском метро представляли собой богатую пищу для размышлений – тем, что не поддавались никакому очевидному истолкованию и повторялись через неравные промежутки времени. Не были ли они приурочены к каким-либо памятным датам? И если верно предположение, что терроризм имеет исламский характер, не связаны ли эти памятные даты с мусульманской религией?

Том «Религии мира», часть вторая (первая часть содержала всякие малоподходящие индуизмы и шаманизмы), этого предположения не подтвердил: ни Рамадан, ни Курбан-байрам, основные исламские праздники, и близко не соответствовали вызубренным наизусть датам. К тому времени, как Сумароков перешел к описанию барашка, которого режут в Курбан-байрам, первоначальный посыл стал казаться ему дурацким: в самом деле, неужели мусульмане захотели бы испортить взрывами праздник своим единоверцам, которые, как-никак, тоже ездят в московском метро?

Может, начать с другого конца: что, если датами взрыва выбраны праздники христианские? А так как дело происходит в России – православные… Православным вообще везет, как утопленникам: вот и американцы кидали на югославские города бомбы с надписями «С Пасхой!». «Целый мир на нас ополчился», – с неясной тоской подумал Виталий Ильич, который вообще-то все религии относил как к облапошиванию населения. У православных праздников оказалось гораздо больше, чем у мусульман, и они были в основном кочующими, связанными с днем недели – воскресеньем, – а не с определенным числом. Положив рядом карманный календарик, украшенный изображением какой-то голой музейной античной тетки, и еще один, вырванный из прошлогоднего ежедневника, Виталий Ильич дотошно доискивался истины. Числа не совпадали.

Стоп, стоп! А почему он зациклился на религиозной тематике? Остается невостребованной еще прорва дат. Вот хотя бы революционные. День рождения Че Гевары, к примеру. Когда он там родился? – надо бы поменять том энциклопедии… Но тут впору было остановиться и развести руками: а почему именно революционные? С таким же успехом можно подготовить теракт ко дню рождения Пушкина или Чехова. Или Низами, или Омара Хайяма. Или двоюродной прабабушки террориста.

«В этих датах нет никакого смысла, – подумал Виталий Ильич, захлопывая ненужный более том „Религии мира“, часть вторая. – Если же и есть, мне его не разгадать».

И, грузно поднявшись из-за стола, сунул энциклопедию жене, которая вот уже минут семь наблюдала за его умственными потугами, не решаясь спросить о чем-то своем, и буркнул:

– На, почитай про Хануку. Или Курбан-байрам. Это обогатит тебя религиозно, нравственно и духовно.

Глава 17 Белоусов намекает на сложности отношений между людьми

– Лариса считает, будто у меня с Нелькой что-то было? – Роланд Анатольевич Белоусов, откинувшись на спинку стула в кабинете Турецкого, захохотал. В этом смехе слышалась искренность – неподдельная и все же преувеличенная, как если бы человек, сознавая свою невиновность, непременно хотел, чтобы эта невиновность стала очевидна и для других. Александр Борисович внимательно наблюдал за сменой выражений его подвижного лица: настороженность… удивление… улыбка… смех… – Ну женщинам вечно мерещится только одно. Как вы думаете, почему они так зациклены на всяческих изменах и романчиках, своих и чужих? Впрочем, понятно, Лариска так и не вышла замуж… Но Неля! Во-первых, Александр Борисович, она жена моего друга, а это для меня святое. Да. Можете поверить. «Не пакостить, где ешь», – вот мое золотое правило. А во-вторых… вы же видели ее! Негалантно так выражаться по отношению к женщине, но, между нами, после первых же родов тростинка-Неля превратилась в цистерну для особо крупных перевозок. А я не отношусь к ценителям кустодиевской красоты. Кое-кто, наверное, может упрекнуть меня в банальности вкуса, но у женщины должна быть талия. По крайней мере, этой деталью фигуры она обязана обладать.

Вопрос об интимных отношениях с Нинель Петровной был задан Турецким не сразу, не в лоб. Для начала он позволил Белоусову поболтать на темы граффити и предположить, кому была выгодна смерть Николая Скворцова. Второй из закадычных друзей покойного, в отличие от первого, вел себя более сдержанно и более адекватно. Он сухо и строго сообщил, что со смертью Скворцова искусство граффити, собственно говоря, никакого урона не понесло, поскольку тот давно занимался совершенно иными вещами. Да, наверное, можно было бы упрекнуть Николая за то, что он небрежно относился к своему таланту, растрачивая бесценный дар на пустяки. Но каждый вправе выбирать свой путь, и за это не судят. И уж тем более за это не убивают. Поэтому для него, Роланда Белоусова, трудно вообразить фанатика-райтера, посылающего пулю в старшего собрата по ремеслу, который давно вышел в тираж. Нет, скорее всего, Коля пал жертвой каких-то отморозков, которые не имели понятия, на кого поднимают руку…

Вот тогда-то Турецкий и задал вопрос о Нинель Петровне, в ответ на который Роланд Белоусов разразился вышеприведенным монологом, который то и дело тонул в его здоровом смехе.

– Что же заставляло вас посещать дом Скворцовых в отсутствие Николая? – ничуть не обескураженный, гнул свое Турецкий. Многолетний следовательский опыт приучил его, что не нужно верить смеху. Не нужно верить чересчур очевидной невиновности. Однако на лице Белоусова, гладком, артистически-моложавом, украшенном вызывающими бакенбардами, не было заметно никаких скрытых или явных опасений. Он просто затруднялся с формулировкой мыслей:

– Мгм… вы мне не поверите. Толкование Ларисы любого следователя устроит больше. А это… трудно понять…

– А вы попытайтесь объяснить.

– Ну хорошо. Я ходил туда ради детей. Вы можете мне поверить?

– Могу. Но зачем?

– Об этом просила меня Неля. Как раз в тот день, когда дура-Лариса внезапно вернулась с полдороги… Что-то она забыла: сумку? Нет, это даже для нее слишком… По-моему, зонт! Да, точно, Неля сказала, что зонт. В конце концов, это не представляет для вас ни малейшего интереса. Важно то, что Неля просила меня прийти, когда дома никого не будет. Она хотела со мной поговорить.

– О чем?

– О том, что у Кирюши и Ростика сложные отношения с Николаем. Ну вы же знаете: в определенном возрасте мальчики становятся антагонистичны по отношению к своим отцам. Обычно это случается с подростками, но близнецы, очевидно, в этом отношении задержались… Здесь ничего не поправишь. Этот период трудностей обычно необходимо переждать. Но Кирюше и Ростику нужен старший друг, чтобы они не натворили глупостей.

– Каких именно глупостей?

– Ох, да каких угодно! Во взаимоотношениях с родителями… с преподавателями… с друзьями… К тому же есть, если вы не забыли, Александр Борисович, такое понятие, как первая любовь. К ней человек оказывается не готовым, потому что подготовиться к нахлынувшим чувствам нельзя. Это всегда трагично. К тому же о таких чувствах не расскажешь отцу с матерью. Из уважения к Николаю и к Неле я вынужден был принять на себя эту ношу.

– Но почему же втайне от Николая?

– Потому что для него было бы больно узнать, что дети уже не доверяют ему так, как раньше. Он негативно отнесся бы к предположению, что кто-то другой, хотя бы его друг, может временно взять на себя роль отца его детей. Дело, видите ли, в сложных обстоятельствах начала жизни Коли. Он был зачат, насколько я понимаю, только потому, что его мать стремилась удержать таким образом любовника – женатого человека. Хитрый маневр не удался, и Коле пришлось расти без отца. Неудивительно, что он мечтал о крепкой, надежной семье, об отце, который всегда готов был бы прийти на выручку, выслушать, посоветовать… Он это осуществил, я не спорю. Просто – повторяю – наступает момент, когда с отцом невозможно поговорить откровенно обо всем.

– Вы имеете большое влияние на Кирилла и Ростислава?

– Большое? Не сказал бы. Но к некоторым моим словам они пока что прислушиваются.

– Это вы посоветовали им поступить в Российский университет дружбы народов?

Белоусов прервал свою гладкую речь и замотал головой, точно норовистый конь перед препятствием.

– А-а, понимаю, откуда ветер дует! Чует мое сердце, здесь подсуетился Илья… Александр Борисович, ну, вы же компетентный вроде бы человек – зачем вы слушаете этого… этого… Да у него на лбу написано вот такими буквами: «Психдиспансер»!

– Вы утверждаете, что ваш друг Илья Вайнштейн состоит на учете в психиатрическом диспансере? Где – по месту жительства?

– Ох, будьте любезны, не приписывайте мне того, чего я не утверждал! Это же метафора, как же не понять? Ну если даже не состоит, то исключительно потому, что прошли времена принудительной психиатрической помощи. Порой мне кажется, для Ильи было бы лучше, если бы они вернулись. Он вообще своеобразный человек – любит себя отягощать. Кто это из знаменитых психологов, кажется, Фромм написал книгу «Бегство от свободы»? Илья – типичный случай неумения наслаждаться свободой. Как только нас всех, образно говоря, выпустили из советского тоталитарного концлагеря, он сейчас же навалил на себя религиозные ограничения. Откуда это? По-моему, все религии и все тоталитарные системы происходят из одного источника: нежелания человека самостоятельно мыслить. Истинно свободный человек не позволяет старому хламу затемнять свой мозг, он сам устанавливает для себя ценности. Вы согласны со мной?

Вопрос предполагался риторическим. Однако Турецкий, следуя за ходом размышлений собеседника, был вынужден ответить на него отрицательно:

– Не думаю, что согласен, Роланд Анатольевич. По долгу службы я постоянно сталкиваюсь с тем, что не все общепризнанные ценности стоит считать хламом. Даже если они приняты в религиозных и в тоталитарных обществах. Десять заповедей Моисея или десять пунктов кодекса строителя коммунизма – они совершенно справедливо, в общем-то, включают в себя и ценность чужого имущества, и ценность чужой жизни. Если человек в этой области изобретает для себя что-то новое, он рано или поздно сталкивается с Уголовным кодексом. Потому что, при всем стремлении мыслить самостоятельно, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Старомодно, но, по-моему, верно.

– Да я… – Роланд Белоусов казался поражен, как аспирант, которого заставляют выучить таблицу умножения. – Вы меня не поняли, Александр Борисович! Я уважаю закон, но речь не о нем. Речь о ценностях, которые не имеют отношения к закону… не могут быть, так сказать, предписаны сразу для всех… Особенно это касается жизни художника…

– А-а, художника, – покладисто отозвался Турецкий, – это другое дело. Что ж вы сразу не объяснили?

Видя, что гроза миновала, Роланд Белоусов пригнулся к столу и вполголоса произнес:

– Между нами, Александр Борисович, религиозные люди – не всегда нравственные люди. Я всегда симпатизировал Илье, но, если хотите выслушать мое мнение, в отношениях между ним и Николаем всегда было что-то странное. Что заставляло Колю давать Илье работу, хотя он отлично знал его необязательность? Что заставляло его, как бы он ни был занят, срываться с места и тащиться к Илье, на его чертовы кулички? Любовь к собиранию грибов? Это просто смешно!

– А в чем же, по-вашему, было дело?

– Ума не приложу. Вы работаете в прокуратуре, вы и копайте.