Текст книги "Семейное дело"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 12 Иван Козлов опускается на дно общества

Они многолики. Они повсюду. Взгляд обычного, довольно благополучного налогоплательщика особенно часто натыкается на них в публичных местах, где они стоят, воплощая своим неприглядным костюмом и скорбными глазами немой упрек. Кепка, жестяная мисочка, пластмассовый стакан, а то и просто мешок – основная принадлежность этой нелегкой профессии, не внесенной ни в один перечень трудовых специальностей. Потому что, несмотря на профессиональные увертки и приемы, используемые напропалую, язык не поворачивается назвать профессией то, что является, скорее, состоянием… По-русски невозможно произнести корявое словосочетание «работать нищим»; «быть нищим» – вот это верней.

Благополучный налогоплательщик, рассеянно бросающий монетку женщине с завернутым в кулек младенцем или калеке на костылях, ничего не знает об этих людях. Его представления о нищенстве колеблются между старой байкой о побирушке, в загаженном матрасе которой после ее смерти нашли бриллианты и золото, и смутном соображении, что все под Богом ходим, и, даже если история очередного нищего неправдоподобна, все же несчастье его неподдельно. А в остальном у заурядного налогоплательщика нет времени на знакомство с состоянием дел нищих людей.

Иван Козлов платил налоги как положено. А вот с нищими ему предстояло познакомиться поближе, чем обычному гражданину. Он должен был окунуться в мир персонажей пьесы Горького «На дне» – с той разницей, что ему предстояло участие не в трагедии и не в мелодраме, а в детективе.

– Борис Валентинович считал, что нищенство – язва метрополитена, – охотно вводили Ивана в курс офицеры УВД. – Все эти якобы молодые мамаши с младенцами, которые у них почему-то никогда не плачут, все эти инвалиды чеченской, афганской и тэдэ войны, которые неизвестно откуда берутся и ни в каких списках не значатся… Самое простое было бы их арестовывать, но Борис Валентинович считал, что это ни к чему не приведет. Как тараканы: прихлопнешь тапкой одного, ну в крайнем случае двух, тогда как за это время матка наплодит десяток. Тем более, познакомясь с нищими поближе, он изменил свое мнение…

– В какую сторону?

– В лучшую. Как ни странно. Сначала злился: как не стыдно здоровому мужику копейки на протез выклянчивать! Допустим, ног нет, ну так руки-то целы и голова на плечах есть – взял бы и заработал… Ну это он так думал, пока не узнал, что эти инвалиды, которые в нищенском бизнесе задействованы, – люди все подневольные. И зарабатывают они не себе на протезы, а в первую очередь своим хозяевам. А во вторую очередь – себе на жратву.

– Ну и что же Бирюков?

– Матку искал. Тараканью матку.

– Нашел?

– Вроде нашел. Вычислил. Ты его папочку заветную полистай, так и называется – «Нищие». А после того как вычислил, завел информатора. Мужик один, молодой, безногий…

– Что, полностью безногий?

– Нет, одна нога у него как будто бы есть, но вечно он сидит в инвалидной коляске, так что вроде совсем без ног. А может, единственная нога у него не действует… Ну да не в этом счастье. Главное для тебя то, что фамилия этого одноногого Сильвера – Дубинин, что история жизни у него какая-то особенно душераздирающая и что он Бирюкову сознательно согласился помогать. Зуб у него на нищенское начальство, понял? Бирюков благодаря его информации имел досье на всех важных действующих лиц. Собирался уже захватить всех скопом, но тут-то они его…

– Они?

– Беру свои слова обратно.

И верно: ведь никому пока не известно, кто отправил Бирюкова на бессрочный отдых.

Станцию «Новослободская» многие москвичи и, как принято выражаться, гости столицы (армия которых возросла до такой степени, что уже вытесняет хозяев) считают красивейшей в московском метро. Давно забытые, детские или, может быть, дикарские чувства пробуждают в глубине души разноцветные витражные стеклышки, складывающиеся в изображения ярких застывших цветов. Точно их вырыли из почвы какой-нибудь сказки – «Аленький цветочек», например, «Цветик-семицветик» или «Хозяйка медной горы» – и пересадили сюда для того, чтобы хоть на минуту вызвать в затравленном сутолокой и теснотой пассажире прилив положительных эмоций.

Однако эти эмоции грозили сейчас же исчезнуть от вида человека, который нес вахту под сенью одного из стеклянных развесистых цветов. Человек этот, одетый в спортивный костюм цвета хаки и с бритой головой, на которой пробивался уже небольшой ежик с треугольным полем седины, сидел в инвалидной коляске, выставив вперед левую ногу. Правая штанина, пустая от самого паха, была сложена и подколота английской булавкой. Несмотря на эти печальные детали, от облика человека исходило чувство силы. Лицо было молодым и энергичным. Кисти рук, переразвитые от необходимости возмещать их усилиями опору на недостающую ногу, – большими и крепкими.

Тем более неуместно смотрелся в этих по-рабочему точных, предназначенных к тяжелой и изощренной работе руках мятый потрескавшийся стаканчик из белой пластмассы, куда бросали деньги сердобольные пассажиры. Человек в коляске не просил, не призывал к состраданию – настолько велик был контраст между его силой и жалким положением, что ему подавали безо всяких просьб. Он кивал, отработанно произносил: «Спасибо» – но что-то непохоже, чтобы сыпавшиеся в его стаканчик железные рубли и пятирублевки, изредка бумажные десятки, делали его счастливее…

Иван Козлов, одетый ради конспирации в кожаную куртку и джинсы, сразу сообразил, что это тот самый «одноногий Сильвер», имеющий зуб на нищенское начальство, о котором толковали работавшие с Бирюковым офицеры УВД. Иван наклонился к инвалиду и достал кошелек, но, вместо того чтобы бросить монету, тихо спросил:

– Дубинин – это вы?

– Отвали, – таким же тоном, как стандартное «Спасибо», вымолвил человек в коляске.

– Нет, я хочу знать: это вы помогали Борису Валентиновичу Бирюкову?

– Бирюкову? – Колясочный сиделец ожил: спина выпрямилась, грудь расправилась. – Не думал, что он меня еще помнит. Забыл, думаю, ветошь человеческую… Так чего ж это я его не вижу?

– Бирюкова убили, – торопливо прошептал Иван, наклоняясь еще ниже. При его росте общаться в такой позе – удовольствие ниже среднего. – Я тоже из милиции. Мы знаем о деле нищих и хотим довести его до конца.

Великан в коляске (Козлов невольно подумал о том, что если он встанет, то они с Иваном окажутся одинакового роста, только Дубинин – шире в плечах) испытующе поглядел на представителя органов власти, затем бросил быстрый взгляд на электронное табло, где высвечивалось время. Тогда Козлов не понял зачем…

– Корочки покажи, – потребовал Дубинин.

– Что? А, это… – Из внутреннего кармана кожаной куртки появилось удостоверение, и Козлов раскрыл его перед Дубининым так, чтобы посторонние ничего не видели, а он мог как следует все прочесть и сверить фотографию с лицом Козлова. Иван не казался себе слишком похожим на эту служебную фотографию (он был лучшего мнения о себе), но для Дубинина этого оказалось достаточно. Глаза его посветлели.

– Алексей, – представился Дубинин, сунув Козлову большую ладонь, и он чуть не поморщился от крепости рукопожатия. – А тебя Иваном зовут? Жаль, хороший был мужик Бирюков. Кто ж это его? Хотя ясно, работа такая… Сейчас, Иван, не до этого. Я главное выяснил, понял? Бусуйок скрывается на Кастанаевской улице, дом семь, квартира одиннадцать. Запомнил? Повтори!

– Кастанаевская, семь, одиннадцать, – повторил Иван.

– У Анжелины адрес все тот же: улица генерала Карбышева, дом двадцать восемь, квартира шестнадцать. Там и я обретаюсь. К нам недавно прибыло пополнение, все краденые. Понял? Мы, я и еще двое из наших, напишем заявление, дадим все показания, какие потребуются. Но это ерунда, главное, чтобы всю сеть раскрыли. Чтоб верхушку взяли, понял? Если нужно, я на этой точке каждый день торчу с утра до ночи. Спасибо тебе, добрый человек, спасибо, помолюсь за тебя! – громко и без перерыва завел Дубинин так, что Козлов отпрянул. Было что-то неприглядное в этом мгновенном превращении: только что Иван слышал голос человека, полного собственного достоинства, сообщающего важные сведения, – и вдруг его сменил голос профессионального нищего с затверженными интонациями. Обернувшись, Иван Козлов обнаружил, что сзади на него напирает могучей грудью, похожей на подушку, затянутую в бесформенный мешок кожаной куртки, женщина лет тридцати, с крупным овальным лицом и ярко-красными губами, с распущенными по широченным плечам волнами черных, с медным отливом, волос.

– Посторонись, красавчик, – обратилась она к Ивану тоненьким голоском, приводящим в смущение: судя по внешности, такая дамочка должна была басить, как Шаляпин. – Солдату-инвалиду в туалет надо.

Уходя, слившись с толпой пассажиров станции «Новослободская», Иван Козлов напоследок еще раз поймал глазом Алексея Дубинина. Женщина в кожаной куртке помогала ему выбраться из коляски и ухватиться за костыль… Откуда взялся костыль, неужели был приторочен сзади к коляске? Или его принесла с собой женщина? Иван не заметил… Костыль имел зеленый цвет, в тон костюму хаки, и издали было похоже, что у Дубинина выросла вторая нога, заимствованная от гигантского кузнечика. Что-то насекомье просвечивало и в движениях. Иван поскорее отвернулся – то ли от сочувствия, то ли от неловкости, которой раньше за собой не подозревал.

Иван не успел спросить Дубинина о девушке, которая приходила к Бирюкову, предупреждая о его возможной смерти – или угрожая? Но решил, что сделает это в следующий раз.

Глава 13 Старший лейтенант Романова рисует зайца

– Ну что, бравый солдат Швейк, скетч нарисовала?

Человек, который только что назвал старшего лейтенанта Галину Романову персонажем романа Гашека, о ее звании не подозревал. И вообще не догадывался, что имеет дело с сотрудницей правоохранительных органов. Человеку, носившему распространенное имя «Саша» и известному в среде столичных райтеров как Апрель, дальние знакомые его знакомых рекомендовали родственницу-студентку, которая хочет обучиться модному молодежному увлечению и готова даже заплатить тому, кто ознакомит ее с основами граффити. Строжайшая конспирация на всех этапах, как и отсутствие в этой среде личных имен, объяснялась тем, что, когда ты разрисуешь, или, по-райтерски, «убьешь» немалое количество стен, на перекраску которых выделяются деньги из бюджета, милиция проявит горячее желание познакомиться с тобой… От платы за обучение Апрель отказался, заявив, что для него главное – способности студентки. Есть способности – он будет рад помочь новому таланту; нет – так прямо и скажет, чтобы девушка не тратила зря свое и чужое время.

Бескомпромиссность заявления смутила Галю, но она рассудила, что за время проверки способностей она успеет познакомиться с другими райтерами и внедриться в их среду, что от нее, собственно, и требовалось.

– А что такое «скетч»? И почему я – Швейк? – невнятно бубнит Галя из-под респиратора. Химическая война пока не началась, но о том, что краска вредна для легких, ее предупредили.

– Уй-й, сколько лишних вопросов! Скетч – так по-райтерски называется эскиз. Прежде чем выходить на стену, надо на бумаге представить, как оно все будет выглядеть. Поэтому…

– А, ты об этом? Нарисовала, нарисовала! – радуется Галя. Из кармана куртки она достает свернутый в трубочку и стянутый резинкой лист формата А4, который содержит нарисованный фломастерами и шариковой ручкой эскиз ее будущего творения. Полчаса над ним корпела… Она гордо разворачивает картину: пусть Апрель полюбуется!

– Сойдет, – бегло посмотрев, одобряет Апрель. В этой беглости есть особый профессиональный шик – что-то от мэтра с большой буквы, от дирижера, просматривающего партитуру. – Ну флаг тебе в руки. Будем выходить на стену.

Галя хватается за баллончик с розовой краской. Баллончик по-райтерски называется «кэн». В зависимости от типа насадки, различают кэны мужские и женские, правда, Галя еще этого не раскусила. Различие, кажется, какое-то неприличное, но об этом позже, сейчас надо рисовать…

– Стоп, стоп! – тормозит ее юный пыл опытный Апрель. – Ты куда?

– Как – куда? На стену. Сам же сказал.

– Что я тебе сказал? Что я тебе сказал – на первом занятии? Сначала рисуется эскиз цветом фона, потом фон, потом контур… В школе рисованию училась?

– Училась, – кивает Галя. Непослушные ее волосы забраны под черную бандану, усеянную узором из переплетающихся белых ящериц, брови насуплены, выражение лица под респиратором – как у спортсменки перед трудным препятствием, одолеть которое во что бы то ни стало – ее задача. – Давно, в шестом классе. У нас больше упирали на акварель…

– Ясный перец! Ну и в акварели тот же самый принцип: сначала фон, потом фигура. Что тут трудного?

Трудно все. Галя переминается с ноги на ногу, надсадно дыша в респиратор, точно мамонт, сраженный бронхитом. То на стену посмотрит, то в эскиз заглянет.

– Действуй, радость моя, – напутствовал ее Апрель, – шевели заготовками. Чем дольше ты таращишься на стену, тем сильнее стремаешься.

Все происходило не совсем так, как представляла себе заранее Галя. В данный момент вокруг нее не наблюдалось ни молодежной тусовки, объединенной одним увлечением, ни, по крайней мере, других учеников. Единственное, что было, – это кусок угля и баллончики с белой, розовой и черной краской. И желтая шелушащаяся стена котельной, а перед стеной – пустырь. И неприятно сверлящее изнутри чувство, что, несмотря на уединенность этого пустыря, в любой момент сюда могут прийти Галины сотрудники, блюстители правопорядка, и арестовать старшего лейтенанта Романову за административное правонарушение по ст. 214 (вандализм), 167 (умышленное уничтожение или повреждение имущества) и 143 часть 1 (несанкционированная перекраска фасадов общественных зданий). И Апрель, под руководством которого Галя готовилась сотворить свой первый пис. Она уже знала, что это смешное, короткое, по-русски звучащее почти неприлично слово является сокращением английского «мастерпис», то есть шедевр. Критически признавая, что до шедевра ее творению не дотянуть, Галя все-таки надеялась, что не будет изгнана с позором с первого же занятия и не подведет сотрудников МВД, которые приложили усилия, чтобы она смогла познакомиться с настоящими райтерами.

Темой ее писа должен был стать розовый заяц. Всего лишь розовый ушастый звереныш.

Кошек и зайцев Галя любила рисовать когда-то на асфальте родного города. Эти зверьки получались у нее похожими: круглое туловище, овальные, враскос поставленные глаза, короткие передние лапы и длинные задние. Соцветие трех белых шариков на равном расстоянии между глазами и передними лапами символизировало щеки и подбородок. Различия кошек и зайцев заключались в глазах и хвостах… Казалось бы, такая глупость, детский недоразвитый примитивизм, а ведь симпатичные выходили рисуночки! Вчера Галя попыталась воспроизвести забытого зайца на листе формата А4 – и впервые за долгое время исцелилась душой. Никакой депрессии, светлое радостное состояние, будто заглянула в детство. Однако бумажный лист есть бумажный лист. Получится ли так же хорошо на стене? Надо попробовать, тогда ясно будет.

– Куртку сними, – командовал Апрель, – обязательно закрасишься. Что у тебя там под курткой? Свитер так себе, а вот джинсов жаль. Так что не подставляй под струю коленки. Впрочем, закрасишься все равно, так что на это заранее советую наплевать.

Приблизившись к стене, Галя забыла все рекомендации Апреля. Смелость художника брала свое. Лейтенант Романова отважно очертила полудугой левый контур зайца и замерла: не слишком ли маленький по сравнению с шелушащимся желтым пространством? Но кто сказал, что пис должен непременно обладать монументальностью? Маленькие ведь тоже бывают… Ободренная этой мыслью, Галя изобразила развесистые уши: одно торчит вертикально, другое изогнуто под тупым углом. В точности как на скетче – и не совсем так: большая вертикальная плоскость вносила свои коррективы. На стене Галя уже прозревала будущего зайца, и он получался задумчивым… Заяц-философ… Ведя линию по другую сторону от ушей, она нарисовала правый контур и только тут сообразила, что уши и место, отведенное на голову, получились слишком большими по сравнению с туловищем. Туловище будет видно только верхней своей половиной. Заяц будет выглядывать из-под земли.

– Ну и о чем задумалась? – подбадривающе послал ей в спину Апрель. – Не спи, замерзнешь! Начала, так давай.

Хочет выглядывать из-под земли, пусть выглядывает! Может, это подземный заяц. Или, лучше, полуподвальный. Не обращая внимания на такие мелочи, Галя схватилась за баллончик с розовой краской, составлявшей основу заячьей индивидуальности. Первая порция краски, зашипевшей, как сотня змей, окрасила землю перед началом стены. «Это ж сколько рублей попусту пролилось?» – испугалась Галя и повела раструб насадки выше. Кажется, это была мужская насадка. Судя по форме. А вообще, они как-то по-другому определяются… Рикошетом отскочив от стены, капли краски образовали тонкое облако, оседающее дождем на предметах окружающей среды – в том числе и на Гале. Хорошо, что куртку сняла – вот бы получилась из вполне еще годной к употреблению демисезонной одежды картина маслом! И сыром… Зато цвет восхищал. Потрясающей чистоты, розовый, как мечты принцессы из самого что ни на есть розового романтического романа, он составлял резкий контраст с шелушащейся желтой ободранностью стены, которую никто никогда не любил, которая была предназначена для того, чтобы составить фон зайцу. Ее зайцу! Представить себя райтером – это дорогого стоит. В сладости этого ощущения сливались чувства девочки, сосредоточенно пачкающей мелками асфальт, и удовольствие приятеля Тома Сойера, которому доверили покраску забора. Галя еще не умела справляться с баллончиком, краска разбрызгивалась за пределы угольной черты, но это только придавало рисунку выразительности… По крайней мере, ей так казалось. А что скажет Апрель?

Апрель раскачивался туда-сюда, как еврей на молитве, тиская крепкими темноватыми пальцами чернеющий щетиной подбородок. Челка, налезая на глаза, не позволяла ничего в них разглядеть. Галя заглядывала в его глаза с ученической преданностью. Если она и переигрывала, то только самую малость.

– Та-ак, – изрек наконец Апрель. – Вдохновение иссякло? Начинаем разбор полетов. Тебе-то самой это нравится?

Галя стеснительно пожала одним плечом. Левым. В правой руке она по-прежнему сжимала баллончик с розовой краской, точно он к ее ладони прирос или приклеился. Респиратор сполз, что позволяло ей внятно выражать свои мысли и чувства.

– Не знаю. Я старалась…

– Куда ноги у зайца дела?

– Они… ну, в общем, ноги у него внизу…

– А на скетче ноги в рисунке помещаются. Я заметил, не беспокойся. На скетче целый заяц – на стене ползайца. Почему? Это во-первых. Во-вторых, что у тебя с композицией?

– А что?

– А то. «Карлсона» читала?

«То у него был „Швейк“, теперь „Карлсон“ объявился, – отметила про себя Галя. – Начитанный какой».

– Помнишь, как Карлсон рисовал петухов? Огромный лист бумаги, а в самом углу – крохотулечная красная козявка. И называется «Одинокий петух». А у тебя получился одинокий заяц. А остальное пространство куда девать?

– А может, я так вижу, – входя в роль непризнанного гения, возразила Галя.

– Видеть будешь, когда научишься. Если хочешь быть райтером, делай зарисовки с чужих писов. Не для того, чтобы копировать – копии никому не нужны, уважать тебя за это не станут… Просто рисуй, чтобы понять, как это делается. Не оригинальничай, не ищи свой стиль. Вот когда накопируешься по самое не могу, начнут у тебя появляться мысли: вот здесь я бы линию провела по-другому… а вот этот цвет бы усилила за счет соседнего…тогда, считай, ты этот свой стиль начала находить. Знаешь, как художники учатся? Копируют в музеях великие полотна. Вот и ты так же. Еще раз призываю уяснить себе раз и навсегда: райтеры – те же художники. Материал немного другой и поверхности специфические, но в методах, если разобраться, никаких различий. У тебя как с анатомией?

– Плоховато, – призналась Галя. Она умела оказать первую медицинскую помощь при ранениях, но дальше этого ее познания не простирались.

– Если человеческие фигуры хочешь изображать, купи себе отличную книгу. Енё Барчаи, венгр, написал. Называется «Анатомия для художников». Иллюстрации – блеск, человеческое тело в разных ракурсах. Самое трудное – передать движение.

Словно желая проиллюстрировать тезис о движении, Апрель ударил ногой о мерзлую, не по-весеннему, землю. Нога обута в белую кроссовку с голубыми вставками. Спереди, на кроссовочных язычках, – оранжевые украшения в виде кругов, разомкнутых вправо; и на одной, и на другой кроссовке – только вправо. Эти круги в продолжение дидактической речи разглядывала Галя и мысленно переставляла их так, чтобы на левой кроссовке круг был разомкнут вправо, а на правой – влево. Перестановки кругов требовало ее чувство симметрии. Может быть, стремление к симметрии – признак таланта художника?

– Задание ясно? – иссякло красноречие Апреля. – Действуй. А я пошел.

– Это как это «ясно»? – испугалась Галя: Штирлиц внутри нее ощутил, что близок к провалу. – А что же я буду копировать, если у меня нет ни одного знакомого райтера? Вы мне, пожалуйста, скажите, где я могу увидеть их писы. А еще лучше – посмотреть, как они работают. Ну, пожалуйста! Ведь начинающий художник тоже должен наблюдать за мастерами…

Видимо, Галины доводы, а особенно ее взволнованный вид, показались Апрелю убедительными.

– Ладно, так и быть. Знаешь, может, это непедагогично, но я сразу хочу сказать: в тебе что-то есть. Ты ни хрена не умеешь, но задатки в тебе просвечивают… Тебе попадалось где-нибудь изречение Матисса? Он сказал: если художник рисует дерево, он должен чувствовать, как оно растет. Ты как будто все время чувствуешь рост своего дерева…

Галины круглые щеки покраснели от удовольствия. Пусть она не собиралась становиться художницей, а все равно приятно, когда хвалят! Ее так давно ни за что не хвалили… Все привыкли, что она – опытный сотрудник, быстро приобретающий профессиональное мастерство; за что же здесь хвалить? А вот, оказывается, даже опытным сотрудникам поощрение необходимо…

– А на Швейка не обижайся. Швейком я тебя назвал, потому что вид у тебя бравый и молодцеватый. И еще потому, что в райтерском деле ты – новобранец…

– Ага, а еще потому, что я толстая, – самокритично сообразила Галя.

Апрель покровительственно расхохотался и окончательно смягчился по отношению к ней.

– Да, вот еще, – уточнил Апрель, – реши, какое направление тебе ближе: поезд или стена.

– Конечно, поезд! – с таким энтузиазмом брякнула Галя, что это могло бы показаться подозрительным. К счастью, не показалось. – Эстетика движения… и потом… и вообще… Я уверена, что у меня неудачно получилось на стене, потому что мое призвание – поезд!