Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести"
Автор книги: Фридрих Дюрренматт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Но пришла не полиция, а войсковая часть. Начальник управления был ничуть не менее упрям, чем деревенский староста, к тому же он возглавлял не только юстицию и полицию своего кантона, но и армейский полк, как всякий истинный чиновник. А поскольку дивизия, в которую входил его полк, как раз собиралась проводить маневры, он предложил командиру дивизии и начальнику штаба направить его полк в ущелье Вверхтормашки, поскольку тамошние жители не чувствуют себя защищенными от внешних врагов. Возражение командира дивизии «Вряд ли кто-либо сможет перевалить через гору Шпиц Бондер и вторгнуться туда» он решительно отмел: «У русских на Кавказе имеются такие скалолазы, что запросто переберутся через Шпиц Бондер, и если такое случится, то придется прочесывать уже все ущелье, а раз такая вероятность существует, то нужно к ней приготовиться».
– Целым полком? – наморщил лоб начальник штаба. Они сидели в задней комнате ресторанчика «Горный козел» и были уже сильно под градусом. – А кто должен быть русскими шпионами? Их надо же как-то отличить?
– Это пес тамошнего старосты, – отвечал начальник управления. – Его необходимо пристрелить. Таково решение высшей судебной инстанции кантона.
Командир дивизии покачал головой.
– Пес – дело полиции.
– Если он – не советский шпион, – возразил начальник управления.
Начальник штаба подумал вслух:
– Знает ли об этом сам пес?
– Надо сперва его спросить, – решил командир дивизии. – Если уж псу отводится столь важная роль, он может взяться за нее только в добровольном порядке. Будет несправедливо просто его прикончить, а потом утверждать, что он – русский шпион.
– Не знаю, может ли армия вообще расправляться с отечественной собакой, – засомневался начальник штаба.
– Но он – шпион, – категорическим тоном заявил начальник управления и одернул мундир.
Командир дивизии замялся:
– Он ведь только изображает шпиона. Ну ладно, с этим мы можем согласиться. Но пристрелить? На маневрах? Для виду разве что. Но взаправду?
Однако командиру дивизии очень не хотелось сердить начальника управления, так что в конце концов он все же разрешил использовать полк и расстрелять пса. Начальник управления поднял полк по тревоге якобы для ночных учений и повел его в ущелье. На рассвете деревня была окружена, а все выходы из нее заблокированы танками. Под предлогом маневров и обучения солдат обнаружению русских шпионов, один из которых замаскировался под пса Мани, был подвергнут обыску сначала дом старосты и его хлев, затем солдаты обыскали другие дома, подняли испуганных крестьян с постелей и выгнали скот из коровников, чтобы обследовать каждый закуток с автоматом наперевес. Покуда один батальон переполошил всю деревню, второй прочесал лес за пансионатом, в то время как третий, рассыпавшись в цепь, с великим трудом поднялся по крутому склону, поскольку вскоре попал в глубокий снег.
Наконец три выстрела из танковой пушки положили конец поискам: один из лейтенантов, стоя на башне танка, в полевой бинокль заметил что-то на каменном зубце Шпиц Бондера.
– Поднимись-ка ко мне. – Лейтенант протянул полевой бинокль стрелку, вылезшему из танка. – Видишь – вон там!
Стрелок поводил биноклем, вгляделся.
– Там собака, – сказал он.
– Это и есть шпион, – решил лейтенант.
– Не знаю, – замялся стрелок. – Что-то она не двигается.
– Притворяется, – заявил лейтенант. – Чтобы не бросаться в глаза. Здорово играет свою роль, черт побери.
– Ну, если вы так думаете, – протянул стрелок.
– Три выстрела! – приказал лейтенант.
Стрелок трижды выстрелил из пушки, и, когда осело облако каменной пыли, исчез не только Мани, но и выступ скалы, на котором он сидел.
– Вот видишь, – засмеялся лейтенант, – мы с ним покончили.
Начальник управления в полковничьем мундире величественно, словно какой-нибудь средневековый владыка, восседал в ресторане «Генерал Гизан».
– Прелестно, – сказал он, когда лейтенант доложил ему о точном попадании в цель, и тут же заказал вторую бутылку «Цицерзера». – Для того мы и держим армию, хотя все еще находятся недоумки, которые требуют ее отмены.
Маневры были прекращены, а федеральному министерству иностранных дел пришлось извиниться перед соседним государством за три произведенных по оплошности выстрела из швейцарской танковой пушки, искрошивших каменный зубец на Шпиц Бондере, расположенный на суверенной территории соседнего государства, из-за чего двое скалолазов на склоне горы, невидимом со швейцарской стороны, подверглись смертельной опасности.
Из-за вторжения войск жители деревни почувствовали себя брошенными на произвол судьбы, словно мусор, который сваливают куда-нибудь подальше в вонючую яму, чтобы тут же о нем забыть. Одному только старосте все было безразлично. «В нашем ущелье вообще нет справедливости, – говаривал он, – придется деревне с этим смириться». После вторжения войск он вообще стал общительнее, и, хотя каждый день исчезал в лесу на склоне Шпиц Бондера, в глазах его появился какой-то лукавый блеск. Лишь вдова Хунгербюлер не могла успокоиться из-за убиенного пушкой Мани, как она выразилась. Вдова добралась до окружного судьи, проживавшего за ближайшей от них деревней, служившего той деревне еще и писарем. Писарь долго сморкался. Потом заявил вдове:
– Пес – он и есть пес, и, если он погиб за отечество, тем лучше, поелику жизнь его собачья хотя бы имела смысл, а что до фон Кюксена, то он отозвал свое заявление о возмещении ущерба, можете сообщить об этом старосте, потому как от жителя Лихтенштейна такого и ждать-то никто не ждал, пусть уж староста порадуется. А требовать больше – это будет уже вымогательство и большая наглость.
В то время как деревней владело уныние, в «Приюте нищеты» жизнь кипела ключом. Вновь начался летний сезон. Пансионат был переполнен гостями. Миллионеры спали в мансардах флигеля на таких нарах, какие вызвали бы возмущение любой комиссии по правам человека, обнаружившей их в какой-нибудь тюрьме. Но смех, пение и радостный визг из всех окон доносились до обедневшей деревни на другой стороне ущелья. Однако милость Великого Старца имела и теневые стороны. Как-то теплой летней ночью, часов около двух, Моисей Мелькер, уставший от пастырских трудов, прогуливался по парку перед сном. Ярко сиявшие звезды напомнили ему о Ниле. С Оттилией тогда ошибка вышла – лучше бы уж Цецилию… Он не додумал эту мысль до конца. Бедность не пошла Моисею Мелькеру впрок. Он попался в собственный капкан, поскольку, будучи бедняком, имел право жить в «Доме богатства», как он называл свою виллу под Гринвилем. Но его передергивало при воспоминании о зимних месяцах. Такой непроглядный туман вокруг – просто удивительно, как это крохотная речушка Грин ухитряется до такой степени портить погоду, к тому же вонь от химических заводов в Нидеральмене и в довершение всего – Цецилия: целыми днями курит сигары, жрет шоколад и читает. В свое время она поймала его на слове – «все, что он имеет, принадлежит ей», – и он подписал договор о разделе имущества. Вновь ему вспомнился Нил. В сущности, он с радостью ждал начала сезона в «Приюте нищеты» и теперь каждое утро и каждый вечер с головой окунался в работу, восхваляя и превознося бедность пламеннее, чем когда-либо раньше, – так пламенно, что гости содрогались от отвращения к своему богатству и потом с еще большим удовольствием наслаждались в пансионате бедностью, взаимопомощью, доброжелательностью и сопричастностью друг к другу. Вот только бы еда была чуть получше, думал Мелькер. А была она еще отвратительнее, чем в прошлом сезоне, даже пищу бедняков этой страны можно было назвать роскошной по сравнению с той, что с восторгом поглощали миллионеры в «Приюте нищеты». Погрузившись в свои мысли, он забрел в восточный конец парка. Вдруг перед его глазами блеснул свет. Он падал из окон верхнего этажа Восточной башни. Оттуда же слышалось мелодичное пение. Мелькер отступил в тень и зашагал назад, к пансионату. В дверях кухни стоял Крэенбюль.
– Кто находится в Восточной башне? – спросил у него Моисей.
– Никого там нет, – без запинки ответил Крэенбюль.
– Но там горит свет, – настаивал Моисей. – И кто-то поет.
– Чепуха, – отмахнулся Крэенбюль. – Комната в башне пуста. Ее нельзя никому сдавать. А почему – сам не знаю. Никогда в нее не заглядывал.
Моисей Мелькер вернулся в парк. Света в Восточной башне уже не было.
В Кингстоне на Ямайке ожидали получения двух боа-констрикторов для зоологического сада. Когда вскрыли ящик, он оказался пустым. Спустя две недели змеи были обнаружены в гостинице на расстоянии двух часов езды на машине. Гостиница была расположена в густых джунглях у подножия холма, поросшего лесом. Уже две недели непрерывно лил мелкий дождичек, разогнавший всех постояльцев. Вокруг отеля стоял металлический скрежет: его издавали пальмовые листья, сталкиваемые ветром. Казалось, в гостинице не осталось стен, и ветер гонял струи дождя по всему дому. Внутри все отсырело, на веревках повсюду рядами висели связки бананов – больших и маленьких. В нише столовой – она служила в гостинице библиотекой – стоял разбухший от воды рояль. На полках – ряды заплесневевших книг, на полу – отсыревшие ковры, паркет вспучился, из щелей повсюду повылезали грибы. На веранде, использовавшейся как столовая, хозяин гостиницы с семьей и поварихой обгладывали жесткую курицу. Хозяин – рыжеволосый и веснушчатый пятидесятилетний шотландец с голыми веками, его жена – красивая мулатка, на пятнадцать лет моложе его, их двадцатилетний чернокожий сын – лишь его рыжие волосы доказывали отцовство шотландца, повариха – морщинистая индианка карликового роста. Со стороны шоссе послышался какой-то шорох. Две змеи длиной в несколько метров проскользнули по столу – одна белоснежная, другая красновато-серая с большими серовато-желтыми пятнами овальной формы по темной полосе вдоль спины – и, промелькнув в гостиной, скрылись под навесом крыльца гостевых комнат, расположенных немного выше. Все семейство замерло от ужаса, лишь повариха продолжала безучастно обгладывать куриную ногу.
– О Господи, – охнул хозяин гостиницы, вскочил, кинулся за дробовиками, сунул один дробовик сыну, – о Господи.
Они прокрались под навесом крыльца, поднялись наверх, распахнули двери комнат. Со стороны шоссе донесся автомобильный гудок, и в столовой появился почтальон с мешком. Буркнув: «Письма», он вытряхнул содержимое мешка на пол. Мулатка все еще сидела за столом, неподвижная, как статуя. Потом она принялась за новый кусок курицы. Почтальон принес еще три мешка писем и тоже высыпал на пол. Отец с сыном осмотрели первые комнаты, поднялись на верхний этаж и услышали доносящиеся с вершины холма всплески, хрипы, сопенье и удары по воде. В плавательном бассейне кто-то ворочался, плескался и выпрыгивал из воды, а поскольку дождь уже лил как из ведра, нельзя было разглядеть, кто это был. Прислонившись к стене последней комнаты, сидели двое чернокожих, нанятых шотландцем, и, тыча пальцами в сторону бассейна, бормотали:
– The Great Old Man. The Great Old Man[57]57
Великий Старец (англ.).
[Закрыть].
Из-за стены до слуха шотландца донеслось какое-то постукивание. В соседней комнате за столом сидел альбинос в белом смокинге и печатал на машинке. Он велел хозяину гостиницы принести доставленную только что почту. Ничего не соображая и с трудом двигая руками и ногами, шотландец машинально велел сыну спуститься и посмотреть, что там такое. Сын увидел кучу писем у ног все еще окаменевшей от страха матери и обгладывающей куриную кость поварихи, которая ничего вокруг не замечала, поскольку ей все было безразлично. Он принес корзину, наполнил ее доверху письмами и, тяжело дыша, потащил наверх. Альбинос приказал ему ссыпать все письма в бассейн и принести остальные. Существо, плещущееся в бассейне, продолжало плескаться, не обращая внимания на плавающие вокруг письма. Сын хозяина, не поднимая глаз, опорожнял в бассейн одну за другой полные корзины писем. Шотландец стоял как столб. Чего ему здесь надо, спросил его альбинос, когда сын принес последнюю корзину писем, и отец с сыном спустились вниз. О Господи, опять простонал отец. Почтальон приезжал три дня кряду. Три дня кряду письма полными корзинами выбрасывались в бассейн. А он лежал в купальном халате на постели и слушал стук машинки Габриэля, шум дождя и скрежет пальмовых листьев. Наружу он еще ни разу не выглянул. Что там скрежетало, он не понимал, что шумело, его не интересовало, а что печатал на машинке Габриэль, не заботило. Когда-то он диктовал тому ответы на письма. Правда, то были не обычные письма, а каменные таблички, и Габриэль высекал на них продиктованный ему ответ. Потом приносили уже глиняные таблички, на которых ответ можно было нацарапать, это делалось быстрее, иероглифы Габриэль рисовал красками на папирусе, по-еврейски он писал с быстротой диктовки.
Но количество писем все увеличивалось. Поскольку во всех письмах просили денег, он уже в самом начале стал отвечать лишь на некоторые, смотря по настроению, но всегда отказом, однако часто с такими ловкими отговорками, что можно было подумать, будто помощь обещана, и в конце концов, устав диктовать, он предоставил Габриэлю право самому отвечать, а впоследствии, поскольку Габриэлю приходилось читать письма, прежде чем ответить, он посоветовал тому вовсе не читать писем, на которые отвечает, а позже, когда он уже позабыл, что Габриэлю приходится отвечать на письма, не читая, Габриэль тоже забыл, что ему надлежит делать, и просто стучал по клавишам машинки без всякого разбора и смысла. Одним пальцем. Поначалу он еще менял листы бумаги, засовывал каждый лист в конверт и надписывал адрес, какой на ум придет, потом стал печатать на одном и том же листе, а после уже вообще без бумаги, в конце концов – и без ленты, просто стучал по клавишам. Великому Старцу хватало и того, что он слышал этот стук. Все равно писем приходило все больше, хотя то была лишь ничтожнейшая их часть, поскольку почта уже не знала, где он находится, так что адресованные ему письма годами находились в пути.
Лишь по чистой случайности одно из писем вдовы Хунгербюлер все же попало к нему. Не то чтобы он его прочел, он бы его все равно не понял, ведь он давным-давно перезабыл все – и пансионат, который купил, и Моисея Мелькера, чья теология его позабавила, – ведь он даже не знал, где находится, в какой Солнечной системе, в какой Галактике, в какой Вселенной, но, лежа в полудреме, он вдруг ощущал потребность выкурить сигару, и гаванская сигара тут же оказывалась у его губ, – если, конечно, это была гаванская сигара и этот Кингстон находился на планете Земля, а не в какой-то другой Вселенной, состоящей из антиматерии или из чего-то еще. Габриэль встал и из корзины, которую втащил наверх сын хозяина гостиницы, чтобы вывалить ее содержимое в бассейн, выхватил наугад одно письмо из числа тех, что приходили ежедневно, и как раз то, что написала вдова Хунгербюлер. Габриэль подержал его против солнца, и, хотя письмо было подмочено дождем, оно сразу же загорелось. Он зажег им сигару своего шефа, а тот, разок затянувшись, отшвырнул сигару на соломенную циновку, в которой она тут же прожгла дыру. Кроме этой дыры, ничего не смогла констатировать полиция, которую вызвали в связи с тем, что постояльцы внезапно исчезли, не расплатившись, – из дыры, все еще тлевшей, несмотря на сырость, вдруг взвилось пламя, да такое, что полицейские, хозяин гостиницы, его сын, жена-мулатка и повариха-индианка еле-еле успели выбраться из огня, прежде чем дом сгорел дотла.
Представившийся в это лето случай ограбить виллы, чьи владельцы отдыхали от мук богатства в «Приюте нищеты», был бы исключительно благоприятным для синдиката, если бы другие гангстерские синдикаты не объединились. Разделение сфер влияния с новым синдикатом было бы не только возможно, но и выгодно, если бы ситуация четко просматривалась. Но никто не знал, кто был отцом-основателем нового синдиката. Старые боссы хранили молчание. Вероятно, они и сами не знали. К тому же возник слух, что Великий Старец не то продал свой синдикат неизвестному основателю нового синдиката с условием, что старый будет ликвидирован новым синдикатом, поскольку Великий Старец хочет отойти от дел и пожить на покое, не то Великий Старец, наоборот, откупил у неизвестного основателя его новый синдикат с условием, что будет вправе его ликвидировать, дабы единовластно править бал, причем сведущие люди утверждали, что таинственный основатель нового синдиката не кто иной, как Иеремия Велиал. Но поскольку никто не знал, какие отношения существуют между Иеремией Велиалом и Великим Старцем – одно ли это лицо или он его подчиненный, конкурент или даже шеф, – то не оставалось ничего, кроме догадок и вымыслов, которые, однако, до такой степени подогрели настроение неуверенности среди членов обоих синдикатов, что между ними вспыхнула открытая война. Никто не знал, кто кого купил и кто кого собирается ликвидировать. В Манхэттене, в Чикаго, в Сан-Франциско и в Лос-Анджелесе, но также и в Мехико, Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу, Гонконге и т. д. громоздились горы трупов. То в одной, то в другой парикмахерской клиенты съезжали на пол из кресел. Мастера озадаченно стояли с кисточкой и бритвой перед недобритыми трупами. То в одном, то в другом фешенебельном борделе коридорный или горничная, внося в номер завтрак – кофе или чай, теплые круассаны или тосты, глазунью с беконом или яйцо в рюмке, свежий апельсиновый сок или мюсли, – обнаруживали в постели парочки, чаще разнополые, но иногда и однополые, мужские или женские, профессионально разрезанными на части, рот у которых был заклеен лейкопластырем, дабы не беспокоить других клиентов заведения, а в некоем пентхаузе над Гудзоном в камине был найден обугленный труп тщедушного мужчины с сигаретой марихуаны во рту.
Михаэль запер на ключ клинику в Асконе и на зиму оборудовал в пансионате временную больничку с операционным залом в бывшей прачечной. Они называли его Док. Что-то нехорошее носилось в воздухе, все искоса поглядывали друг на друга. В конце октября приехали Джо-Марихуана и Большой Джимми. Их номер люкс был занят, поскольку в пансионате собрался весь синдикат. Встретили их враждебно, все их побаивались. Так что этой парочке пришлось удовольствоваться комнатой на двоих. В тюрьме Синг-Синг ему бы предоставили отдельную камеру, заметил Большой Джимми. Однако вместе они провели лишь одну ночь, уже на следующий день Джо переселили в прачечную. На несколько недель. Он нехотя подчинился. Доктор заявил, что придется сделать несколько операций, чтобы основательно изменить его внешность, поскольку его собственная физиономия представляет слишком большой риск для синдиката. Остальные постояльцы были рады избавиться от его общества, ведь труп в пентхаузе над Гудзоном был делом его рук, а они всегда думали, что сгоревший был членом синдиката Великого Старца. По чьему приказу действовал Джо? Они знали, какие слухи ходят на этот счет. И уныло резались в карты при занавешенных окнах, курили или смотрели порнофильмы. Фон Кюксен сделал выводы из истории с Ванценридом и вывез из пансионата произведения классиков. Сам барон поселился в Западной башне в окружении своих подлинных и фальшивых шедевров. К нему приезжали то Оскар, то Эдгар. Потом его вызвали к себе Рафаэли. И предупредили, чтобы он держал ухо востро, поскольку синдикат больше не доверяет Ванценриду. Однако и без классиков скука надвигалась неодолимо. На всех постояльцев опять напала зевота. К тому же зима никак не вступала в свои права. Вместо снегопада задул фён, принеся невыносимое тепло и невероятную сухость. Лес казался засохшим на корню. Ни у кого не было сил пошевелиться. В лесу за пансионатом учитель Фронтен декламировал одни и те же стихи: «Зимняя поездка на Гарц», «Прометей», «Границы человечества», «Элегия» – и бесконечно повторял «Орфические Первоглаголы» Гёте:
Полная луна, взойдя и медленно поплыв по небу, стала видна в деревне. Большой Джимми крадучись выскользнул из пансионата в лес и мимо декламирующего учителя спустился вниз, по склону.
Эльзи глядела из окна на пансионат. Он находился еще в тени. Оставив окно открытым, она вдыхала теплый ветер, проникавший в комнату, наблюдала, как огромная круглая луна подплывала все ближе и ближе и вдруг скрылась за головой Большого Джимми. Эльзи хотела было закричать. Но Луна вращалась вокруг Земли, а Земля вращалась вокруг Солнца, и на Земле было полнолуние, а на Луне – новоземлие. Все происходило закономерно. Солнце отражалось Луной, а Луна – Землей, и Большой Джимми влез в комнату, и Эльзи не закричала.
Закономерно ли, что на похоронах одного бывшего члена Национального совета некий член Совета кантонов случайно спросил дряхлого старичка, тоже бывшего члена Национального совета, годами намного старше покойника, – спросил, в сущности, лишь для того, чтобы завязать разговор: когда же вновь соберется Почетный комитет, в состав которого входил и спрашивавший, и этот старичок, а также другие люди, которых он перезабыл, но это уже другой вопрос. Спрошенный не знал, что ответить, потому что он вообще ничего уже не знал. После похорон он порылся в своих бумагах. И в одном из ящиков письменного стола нашел список членов Правления «Швейцарского общества морали».
К своему удивлению, он прочел, что является его председателем. Очевидно, это была последняя почетная должность, которую он еще занимал. Встревожившись, он созвал членов Правления. Все они пребывали в полной растерянности, особенно усилившейся после того, как один член Совета кантонов сообщил, что, основательно покопавшись в бумагах, обнаружил случайно сохранившийся у него английский текст устава Общества и выяснил, что присутствующие представляют собой не Почетный комитет, как они полагали, а Правление «Швейцарского общества морали», филиала «Бостонского общества морали» в Америке. Но члены Правления входили в такое множество Наблюдательных советов, что никто из них не мог вспомнить, слышал ли он вообще когда-либо хотя бы название «Бостонское общество морали». Поэтому лучше всего было бы, пожалуй, всем составом выйти из Правления, но прежде выяснить, что, в сущности, представляет собой это «Швейцарское общество морали», основанное «Бостонским обществом морали». Правление поручило старичку, бывшему члену Национального совета, предпринять необходимые для этого шаги, а тот попросил члена Совета кантонов передать ему текст Устава и объявил заседание закрытым. Этот чиновный старичок происходил из простой семьи. Долгие годы он работал младшим учителем в окрестностях Берна, в политику ввязался случайно и не по своей воле и, как он выразился, оказался втиснутым в парламентское кресло, словно камень, влекомый лавиной. В бытность учителем он в большей степени чувствовал себя на своем месте. А член Национального совета – это всего лишь член Национального совета. Занимая это кресло, он особенно страдал от непроницаемости экономики и ее интересов. И сам себе казался похожим на человека, который в непроглядной тьме централизованной аппаратной стрелок и сигналов должен переводить стрелки для тысяч скорых, местных, товарных поездов и экспрессов, так что ничего удивительного не было в том, что то одни, то другие поезда налетали друг на друга. И его смущало, что теперь, на старости лет, с ним приключилась такая неприятная история с этим одиозным «Обществом морали», о котором даже никто не мог сказать, было оно швейцарским или бостонским. Он попросил помочь ему одного юриста из своего прежнего ведомства. Тот прочел текст Устава и сделал весьма обескураживающий вывод: положения Устава были сформулированы так хитроумно, что Правление, полагая, что подписывает лишь объявление о создании Почетного комитета, на самом деле само основало «Швейцарское общество морали» и назначило себя его Правлением. Такую глупость, в сущности, никто не мог совершить. А вот он ее совершил, вздохнул бывший парламентарий. Кроме того, выяснилось, что Правление это неделю спустя купило какой-то пансионат, добавил юрист, при посредничестве адвоката Хабэггера из столицы кантона.
– Для чего «Обществу морали» понадобился пансионат? – удивился старичок парламентарий.
– Он нужен летом организации «Радость через бедность», – объяснил юрист.
Его собеседник не удержался от смеха – очень уж странное название для дома отдыха бедняков.
– Для миллионеров, – поправил его юрист.
– А на зиму пансионат арендовал некий барон фон Кюксен, житель Лихтенштейна, зарабатывающий миллионы на продаже поддельных картин. Наверное, он сидит за решеткой, – предположил бывший член Национального совета.
– Но он продает картины, утверждая, что они поддельные, а покупатели считают их подлинниками, – пояснил юрист.
– Однако «Радость через бедность» наверняка должна была обанкротиться, – заметил старик. – Какие миллионеры поедут в такой пансионат, где им придется жить в нищете, да еще испытывать от этого удовольствие?
– Лишь самые богатые, – просветил его юрист, – пансионат процветает, как никогда. Так что «Общество морали» должно получать колоссальную прибыль.
– Об этом я ничего не знаю, – признался бывший член Национального совета.
После этого разговора он не спал всю ночь. Ему было девяносто пять лет, больше двадцати лет назад он овдовел. И отказался поселиться в доме для престарелых. Хозяйство его вела итальянка семидесяти лет, которая каждый Божий день ругала его – то за то, что он ест слишком много, то за то, что слишком мало, то за то, что нерегулярно, и если он будет вести такой нездоровый образ жизни, то недолго протянет и т. д. Пока она его ругала, он откладывал в сторону слуховой аппарат и спокойно глядел на нее, ожидая, когда поток слов иссякнет. Но в это утро он впервые обрезал ее и велел заткнуться, так что завтрак она принесла вся в слезах. Не притронувшись к еде, он прошаркал к письменному столу и написал письмо начальнику кантонального управления. Ответ был весьма благоприятным: не только в моральном, но и в финансовом отношении кантон может почитать большой удачей для себя, что предоставил приют «Швейцарскому обществу морали», на счету которого лежат полтора миллиона. Все у общества в полном порядке, даже конфликт с деревенским старостой из ущелья Вверхтормашки уладился наилучшим образом. Этого начальнику управления писать не следовало бы. Старик проникся недоверием к «Швейцарскому обществу морали». Во второй раз им не удастся обвести его вокруг пальца. Что-то там не чисто. Что это был за конфликт? Бывший член Национального совета предложил старосте из ущелья Вверхтормашки приехать поговорить к нему домой и оплатил дорожные расходы.
Старик – низкорослый тщедушный человек с розовыми, как у девушки, щечками – сидел в кресле и принимал ежевечернюю ванну для ног: горячая вода с уксусом. В нише книжного стеллажа сидел большой черный кот, а перед хозяином дома – староста с пышными усами.
– Разрешите закурить? – спросил он.
– Не желаете ли гаванскую сигару? – предложил старик. – Мне когда-то подарил коробку сигар кубинский посланник.
– Лучше я закурю свою трубку, – ответил староста, вынул ее из кармана и зажег.
После этого бывший парламентарий попросил его начать наконец излагать свое дело. Староста стал рассказывать, и, когда кончил, старик сказал, что он ему верит.
– Только вы один и верите, – заметил староста.
– Ничего удивительного, – отозвался тот. – Вы любите вашу собаку больше, чем родную дочь Эльзи.
– Господин советник, с моим Мани я мог разговаривать, – оживился староста, – а с Эльзи и Мэди, моей покойной женой, не мог. Бабы не умеют слушать. А Мани всегда меня слушал.
– О чем же вы беседовали с Мани? – поинтересовался хозяин дома, пока домоправительница подливала горячую воду в таз.
– О чем хотите, – ответил староста. – К примеру, мы с ним обдумывали, почему наш добрый Боженька так несправедлив к нам, да и добр ли он вообще, раз отдает предпочтение другим горным деревням, куда и туристы то и дело наезжают, а нам остается только хлопать глазами, глядя на этот пансионат на солнечном склоне по ту сторону ущелья, где полным-полно миллионеров, и почему к нам в деревню никто не приезжает, лишь в кои-то веки забредет пара-другая туристов с рюкзаками, да только те ночуют в своих палатках и едят то, что принесли с собой, а если когда и заявятся в пивную, то говорят, что такой захудалой дыры, как наша деревня, в жизни не видывали. А еще мы с Мани говорим о том, почему на нашу деревню не валятся лавины или оползни, чтобы все начисто порушить, как в других горных деревнях. Тут уж вся Швейцария нам бы помогла и по радио собрали бы для нас кучу денег, телевизионщики понаехали бы нас снимать, деревня прославилась бы на всю страну, заново бы отстроилась и разбогатела. Значит, с добрым Боженькой что-то не так, раз совершаются такие несправедливости и с людьми, и с природой. И собака всегда со мной соглашалась, когда я с ней все это обсуждал. Говорила она, само собой, лишь глазами, а когда я начал бегать по начальству – то к кантональному советнику, то к члену Совета кантонов, а от него к члену Национального совета – и поздно возвращался домой, то Мани всегда вылезал из конуры и сидел перед дверью дома. «Чего ты хочешь?» – спрашивал я его. Он глядел мне в глаза и протягивал правую лапу. Я пожимал ее и говорил: «Вот оно что, ты хочешь со мной поздороваться». И тогда пес сказал мне, чтобы я бросил эту бесполезную беготню – мол, он, Мани, сам наведет порядок.
– Прямо так и сказал? – удивился старик.
– Ну, глазами, – пояснил староста. – Просто я понял, что он хотел сказать. Разве вы, господин советник, можете вот так разговаривать с бабами? Только я не стал рассказывать начальнику управления нашего кантона, что разговариваю со своим псом, потому как он подумал бы, что у меня крыша поехала. А вы, господин советник, говорите со своей кошкой?
– Это не кошка, а кот, – возразил старик. – И он со мной не говорит, а молчит, что в сущности одно и то же. Мы с ним, так сказать, перебираем в памяти все глупости, которые я в бытность мою членом Национального совета совершил или вынужден был принимать и покрывать согласно нашему принципу коллегиальности. Для внешнего мира семь членов Национального совета должны быть единого мнения! А если бы вдруг в эту компанию затесалась женщина, то ей и вовсе никто не посмел бы перечить, а окажись в Национальном совете две женщины, то эти две никогда не согласились бы друг с другом, и принцип коллегиальности полетел бы к чертям. Тогда уж лучше посадить туда сразу семь женщин. Они ведь не глупее мужчин. Так что я рад тому, что кот меня понимает, хоть Мауди и думает, что я всего лишь человек, а человек так уж устроен, чтобы делать глупости. Но где же сейчас ваша собака?
