Текст книги "Мой класс"

Автор книги: Фрида Вигдорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

«И С ГРУЗОВИКОМ ТОЖЕ Я…»

Готовясь к ёлке, мы инсценировали басни Крылова, придумали много шарад.

Братья Воробейко стояли в стороне от всего этого. Изредка и они оставались после уроков, но были посторонними, равнодушными зрителями, а мы – участниками; их присутствие, пожалуй, даже стесняло нас.

Однажды я прочла ребятам забавную сценку; действующими лицами были учитель и два ученика; один растерянный, – у доски, второй – подсказчик. Сценку попробовали разыграть. Трофимов исполнял роль учителя без особого воодушевления, но выходило недурно: получился этакий строгий, неумолимый педагог, он разговаривал сухо, холодно, и его ничуть не трогали муки не выучившего урок ученика. Подсказывал Володя Румянцев. Этот искренне увлёкся ролью: шипел изо всех сил, всплёскивал руками, таращил глаза. Получалось очень смешно. С лодырем дело обстояло хуже; Кира Глазков добросовестно выговаривал слова роли, но выходило пресно, неубедительно.

– Может быть, Володе и Кире лучше поменяться? – предложил Лёва. – Володя так горячо подсказывает, что, наверно, и ловить подсказку будет с превеликим усердием.

Ребята засмеялись. И вдруг Саша Воробейко сказал:

– Дайте-ка мне!

– Что дать? – не сразу поняла я.

– Дайте я попробую того, который у доски.

Все зашевелились, зашумели. Кира с готовностью сказал:

– Правда, пускай попробует!

Саша вышел к доске. Он подавал реплики так выразительно, так забавно и верно, так естественно прислушивался к подсказке, запинался и перевирал, что мы без смеха не могли слушать и дружно похлопали ему.

Тут я увидела, что Александр Воробейко не равнодушен к похвалам. Он порозовел, глаза блестели, и хоть он пытался сохранить обычное полунасмешливое выражение лица, ему это плохо удавалось.

В субботу опять была репетиция. Накануне свободного дня мы разрешили себе остаться в школе подольше. Ребята сбегали домой, пообедали и вернулись. Саша примчался раньше других. Тут мы увидели, что он не тратил времени даром: за эти дни он придумал немало нового. Он делал вид, будто у него что-то записано на ладони, или потихоньку вытаскивал из кармана клочок бумажки и заглядывал в него. Не спуская глаз с учителя, он в то же время так вытягивал шею в сторону подсказчика, вставал на цыпочки, изгибался, поднимал брови, что прямо-таки начинало казаться; вот у него на наших глазах вдвое вырастает левое ухо! Он был ужасно горд своими выдумками – и не зря: на ёлке самый большой успех выпал на его долю.

С тех пор Саша стал чуть ли не самым ревностным участником наших постановок и всегда с жаром добивался новых ролей.

Раз ему случилось играть патетическую роль, и мы убедились, что она ему совсем не удаётся.

Я готова была жертвовать художественными достоинствами нашей самодеятельности, лишь бы видеть Сашу вместе со всеми, но боялась, что ребята, придирчивые и строгие судьи, отнимут у него роль. Однако этого не случилось. Мальчики наперебой давали ему советы: «Ты горячей говори, горячей!» Или: «Да попроще ты, чего завываешь? И руками не маши, как мельница».

Роль оставили за Сашей.

Рассказать, что было дальше, мне трудно, потому что никаких событий я припомнить не могу. Да их и не было. Разговаривать с Сашей стало легче и проще. У нас с ним отношения стали почти дружеские – это обязывало его ко многому. Если вечером все, в том числе и я и Саша, горячо, азартно обсуждали, как поставить новую шараду, то неловко, совестно ему было назавтра притти в школу, не приготовив домашнего задания, или плохо, путано отвечать у доски. А если готовил уроки Саша, то готовил их и Вася. И самое важное: они перестали быть чужими в классе.

Много позже Саша Воробейко сказал мне;

– Марина Николаевна, а ведь это я воровал тогда, и с грузовиком тоже я…

– Знаю, – ответила я.

– И я знал, что вы знаете, – со вздохом проговорил он.

УШАНКА

Как-то после уроков, уходя домой, я по привычке заглянула в свой класс и увидела Лёву, окружённого кучкой ребят: тут были Гай, Горюнов, Ильинский, Выручка, Саша Воробейко и Рябинин. Лёва горячо объяснял что-то, обращаясь главным образом к Лёше Рябинину, а тот стоял красный, смущённый и как будто недовольный.

– Да разве это твои деньги, что ты ими распорядился? – услышала я слова Лёвы.

– А что, он на себя, что ли, потратил? – возразил Саша Воробейко.

Я ничего не понимала.

– Зачем он вообще покупал? – сердился Лёва. – Это школа должна была сделать, а не он. С какой стати Савенков будет принимать от него подарки?

– Так не от меня же, а от всех! – возмущённо крикнул Лёша.

– Что у вас случилось? – вмешалась я.

Все разом обернулись и хором начали объяснять. Прошло немало времени, прежде чем я поняла, в чём дело.

У нас постоянно было около семидесяти рублей общих классных денег. На эти деньги мы покупали цветную бумагу, краски, портреты писателей, иной раз и книги в классную библиотеку. Деньги обычно хранились в классе, в нашем шкафу, но как-то само собой вошло в обычай, что распоряжается ими хозяйственный Лёша Рябинин: он всегда знал, что именно надо купить. И вот, видя, что Коля Савенков ходит в морозы в изодранной шапчонке, Лёша распорядился по своему усмотрению: он взял классные деньги, купил шапку-ушанку и пять минут назад вручил её изумлённому Лёве со словами: «Отдай Савенкову».

Вожатый попытался объяснить, что «частная благотворительность» тут неуместна, что она может только обидеть Николая, что надо действовать иначе, через школу… Но Лёша, а за ним и остальные стояли на своём: что же Савенкову обижаться на товарищей? Ведь Лёша купил шапку не на свои, а на общие, классные деньги.

– Прежде всего ты должен был посоветоваться со мной и с Лёвой, – сказала я. – Почему ты нас не спросил?

– Так ведь, Марина Николаевна, когда же было спрашивать! – рассудительно начал Лёша. – Иду я по улице, ищу клей и кнопки, и ещё вы сказали портрет Чехова поискать. Деньги со мной. Гляжу – какая шапка подходящая! Вы только посмотрите – тёплая, хорошая! Ну, я и купил. Что же мне было – пропустить её, что ли?

Мы с Лёвой переглянулись, и, я уверена, он подумал в эту минуту то же, что и я: а вот мы пропустили, не подумали о том, что Коля Савенков ходит в дырявой шапке и хорошо бы купить ему новую. А Лёша об этом думал, и трудно упрекать его за то, что он сделал.

– Что ж, Лёва, – сказала я: – вы, конечно, правы, но что сделано, то сделано. Может, всё-таки отдадим шапку Николаю – не возвращать же её в магазин!

Лёва прошёлся по классу раз, другой. В серьёзные минуты он всегда расхаживал взад и вперёд.

– А как же мы это сделаем? – спросил он.

– Вручим на отрядном сборе! – воскликнул Витя Ильинский.

Я просто похолодела. Неужели ребята и вправду решат устроить такое? К величайшему моему облегчению, Саша Воробейко сказал резко:

– Тоже выдумал! Может, ещё под музыку её вручать?

– Отдать надо в одиночку. Лучше пускай Лёва отдаст, чтоб Николай не стеснялся, – поддержал Саша Гай.

– А по-моему, лучше отдать Колиной маме. Сказать, что от школы, и всё. А она сама ему подарит, – сказал Толя Горюнов.

– Точно! – скрепил Воробейко.

Это неотвязное словечко, несмотря на все мои протесты, просто рябило в речи ребят: его употребляли все.

На том и порешили. Лёва отнёс злополучную ушанку (впрочем, надо отдать справедливость Лёшиному вкусу: действительно очень хорошую и тёплую) матери Савенкова.

– Я ей сказал: «Вот Николаю от школы новая шапка». Она сперва удивилась, стала отказываться, но я ей растолковал, что это от школы и, так сказать, в деловом порядке: чтоб голова не мёрзла и не переставала соображать на уроках, – доложил мне потом Лёва и при последних словах улыбнулся застенчиво и немного иронически, так что я тотчас поняла: Савенковой он этого, конечно, не сказал, а сказал какие-то гораздо более простые и добрые слова, которые не хочет повторять. – Ну, она поблагодарила – и всё в порядке.

БЕЗ ГРОМКИХ СЛОВ

Больше я о шапке не говорила, никто и не вспоминал о ней. И вдруг дней через десять Лёва буквально ворвался в учительскую. Я поразилась: этого с ним никогда не бывало; обычно, если ему нужно было поговорить со мной, он входил чинно, краснея и извиняясь. Теперь он порывисто протянул мне мелко исписанный листок и воскликнул:

– Нет, вы только посмотрите, Марина Николаевна? И они хотят это поместить в школьной стенгазете!

Следом за Лёвой в учительскую вошёл редактор стенгазеты Юрий Лаптев, ученик девятого класса. Недовольно и укоризненно поглядывая на Лёву, он подошёл к нам и остановился с видом человека, который ждёт, чтобы капризный малыш перестал наконец буянить.

Я взяла листок и прочла:

«О товарищеской чуткости»

Чуткость – неотъемлемое качество советского человека, и её надо воспитывать в нашем подрастающем поколении. Недавно в классе 9-Б заболел ученик Сазонов; товарищи навещали его на дому, носили ему уроки и объясняли пройденное. Когда Сазонов выздоровел и вернулся в класс, оказалось, что он не отстал от остальных учеников. Особенно помогали Сазонову ученики Вальдман, Павловский и Глебов.

Другой пример: класс 4-В проявил товарищескую чуткость и заботу о Коле Савенкове. Мальчики узнали, что у Савенкова плохое материальное положение и что отсутствие тёплой шапки мешает ему регулярно посещать школу. Они вскладчину купили Савенкову шапку, тем самым показав себя хорошими товарищами и настоящими пионерами».

– Нет, – сказала я, – этого нельзя печатать.

– Но почему же, Марина Николаевна! – с недоумением и обидой воскликнул Лаптев.

Я не успела ответить: к нам подошёл Анатолий Дмитриевич, который с момента появления Лёвы в учительской, сидя за своим столом, искоса наблюдал за происходящим.

– Позвольте взглянуть, – сказал он, вооружаясь очками.

Внимательно, не торопясь, он прочитал заметку и повернулся к Лаптеву:

– Кто же это писал? Очень уж язык-то… суконно-казённый.

– Написано плохо, – согласился юноша. – Но ведь я знаю: и Лёва и Марина Николаевна вовсе не потому не хотят, чтобы мы эту заметку печатали. А я считаю: обязательно надо печатать – мы должны воспитывать ребят на хороших примерах.

– Должны, – в свою очередь, согласился Анатолий Дмитриевич. – Но знаешь, по-моему, такая заметка может научить ребят только одному… (Он замолчал, медленно – я думаю, не без умысла – протирая и пряча очки. Мальчики насторожились, на лицах обоих так ясно читалось: «Да ну же, говорите скорее!») …По-моему, она научит только нечуткости и бестактности, – досказал Анатолий Дмитриевич. – Ну, посуди сам, что особенного сделали ребята, которые навещали Сазонова? Неужели было бы естественнее оставить товарища одного? Или вот с шапкой – зачем обставлять это событие такой пышностью? Чтобы подчеркнуть: вот, смотри, Савенков, какие мы хорошие и чуткие? Вы бы ещё перед строем ему эту шапку преподнесли, под барабанный бой! (Так Саша Воробейко сказал: «под музыку», мелькнуло у меня). А ты не думаешь, Юра, что Савенкову тяжело будет носить эту самую шапку? Ведь у него есть и самолюбие и чувство собственного достоинства. Для чего же усложнять такое простое дело?

Лаптев выслушал, кусая губы, – он как будто не соглашался с завучем и колебался ещё.

– Я понял, Анатолий Дмитриевич… – сказал он после паузы.

Тут прозвенел звонок, и мы разошлись по своим классам. Но после уроков в учительской снова зашёл разговор о случившемся.

– А знаете, наш редактор не так уж виноват, – сказала мне Наталья Андреевна. – Вот посмотрите, что люди пишут, – и она протянула мне раскрытую книжку.

«…когда кто-нибудь из детей сообщает, например, что он сегодня в своей квартире помог одной старушке дрова носить, о таких поступках знает наш детский коллектив и приветствует их», прочитала я.

– Это пишет московская учительница, – пояснила Наталья Андреевна, – человек опытный, знающий, не чета нашему семнадцатилетнему редактору. И заметьте, она, так же как и этот мальчик, руководствуется справедливой мыслью: надо воспитывать на хороших примерах. А вы представьте, как раздувается от гордости мальчуган, которого приветствуют – подумать только: приветствуют! – за то, что он помог старушке дров натаскать! Вместо того чтобы удержать от лишних, громких слов и показных жестов – приветствуют!

Наталья Андреевна тяжело поднялась с дивана. Щёки её залил тёмный румянец, густые брови сдвинулись. Впервые я видела её такой возмущённой.

– Вот он и будет «совершать хорошие поступки» только в расчёте на похвалу и одобрение окружающих, с оглядкой на зрителей, – продолжала она. – А если зрителей не окажется, он ещё, пожалуй, подумает, стоит ли быть хорошим…

В комнате было много народу, в том числе и учителя, такие же молодые, как я, – и все мы с интересом слушали Наталью Андреевну.

– Сколько раз, – сказала она, – я читала: мальчик случайно нашёл кошелёк с деньгами и возвратил его владельцу – какой благородный, какой прекрасный поступок! Да позвольте, как же ещё он мог поступить – оставить кошелёк себе? Тогда почему же не объявлять особую благодарность всем, кто не дерётся, не ругается, не ворует? Почему о поступке обыкновенном, нормальном, единственно правильном говорится, как о чём-то необычайном? Как будто это подвиг, требующий всех душевных и умственных сил: не присвоить чужую вещь!

– А знаете, я всё-таки не могу вполне согласиться с вами, – в раздумье сказала преподавательница биологии Елена Михайловна. – Вот мы читаем иной раз о ребятах, которые предотвратили крушение поезда или бросились на помощь утопающему, – что же, по-вашему, и об этом писать не надо?

– Голубчик! – воскликнула Наталья Андреевна и даже остановилась от неожиданности. – Да разве это одно и то же? Верно, бывало так, что ребята предотвращали крушения, входили в горящие дома, – так ведь тут нужна смелость, решительность, нужно уменье не бояться опасности, рисковать собою ради других. А чтобы не присвоить чужую вещь, чужие деньги, нужно только одно – быть честным!

– Совершенно согласен с вами, Наталья Андреевна, – сказал Виктор Михайлович, преподаватель физики в старших классах, работавший, как и я, первый год. – Понятно, ребятам надо рассказывать о хороших, благородных поступках, да делать-то это надо с толком, без всяких громких слов. Ведь когда подчёркиваешь не существо поступка, а его форму, тем самым рискуешь вызвать желание не столько возвратить найденную вещь, сколько получить благодарность. Верно я говорю?

Он спросил это совсем по-мальчишески, словно школьник, ожидающий одобрения, – и все мы рассмеялись.

Я очень люблю эти разговоры в учительской – они возникают иногда по самому малому поводу. Приходит с урока кто-нибудь из преподавателей, опечаленный или обрадованный, задумчивый или удивлённый, и рассказывает о случае, который произошёл только что в его классе, или о разговоре с кем-нибудь из учащихся. Его выслушивают, потом обычно начинается спор об услышанном или просто разговор – раздумье вслух.

Вот и сегодня. Ну, конечно, каждый знает, как важно учить и воспитывать на примерах, достойных подражания. Хороший поступок, яркий характер, высокая мысль быстро находят доступ к сердцу ребят, рождают в них желание стать такими же и поступать так же.

Но как это делать?

Я совершенно согласна: надо так, как сказал Виктор Михайлович, – просто, без шума, без громких слов.

РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Первое родительское собрание я созвала только в октябре, в конце первой четверти.

Уже после я поняла, что лучше бы дожидаться прихода родителей в классе. Я познакомилась бы с каждым приходящим, и потом было бы легче разговаривать со всеми вместе. Но я не догадалась так сделать. Я сидела с книгой в учительской и, только когда часы показали семь, пошла в класс, волнуясь, кажется, не меньше, чем перед первой встречей с ребятами.

В классе было человек двенадцать. Казалось, эти взрослые люди смотрят на меня неодобрительно и жалеют, что их дети попали к такой молодой и неопытной учительнице. Я рассказала им о программе четвёртого класса, объяснила, какой это трудный и ответственный год для учеников, и попросила устроить так, чтобы у ребят дома был отдельный угол для занятий. Говорила я плохо, официально и, хотя готовилась и заранее обдумала, что сказать, теперь с трудом подбирала слова. «Было бы чрезвычайно важно, если б детям дома были созданы нормальные условия для занятий…» слышала я себя со стороны. А ведь я всю жизнь ненавидела такой вот сухой, канцелярский язык. И я с ужасом думала, что родителям тоже противно меня слушать. Наверно, говорят себе: «Вот бумажная душа! Каково-то с нею ребятам…»

Когда я кончила, немолодая женщина в пуховом платке, сидевшая на первой парте, вдруг сказала:

– А мальчики довольны вами, Марина Николаевна. Мой как придёт из школы, сразу докладывает: что учительница сказала, да как посмотрела, да что велела выучить.

Я почувствовала, что краснею до ушей, и не знала, что ответить.

– Довольны, правда, – отозвалась круглолицая женщина с ясными синими глазами (по этим глазам я сразу решила, что это мать Саши Гая). – Мой говорит: у нас учительница добрая, зовёт всех по именам, на уроках шутит, смеётся и объясняет понятно.

– Это всё хорошо, а всё-таки с ними надо построже.

Это сказал человек, которого я тоже «узнала»: его смуглое, цыганское лицо и угольно-чёрные волосы в первую же секунду напомнили мне Серёжу Селиванова. И говорил Серёжа таким же неторопливым, солидным не по возрасту баском, должно быть в подражание отцу.

Слова Селиванова заставили всех присутствующих обернуться к нему.

– Ну, не скажите, – возразила женщина в пуховом платке, – это как с кем.

– С такими, как мой, определённо строгость нужна, – настаивал Селиванов. – Да я полагаю, что и всем не помешает. Мальчикам нужна крепкая рука, твёрдая дисциплина, это уж верно… Я вас попрошу, – обратился он ко мне, – если мой малый станет вольничать, вы мне дайте знать. Мы ему трёпку – и порядок!

– Хорошо, что вы меня предупредили, – ответила я, уже не смущаясь. – Теперь я к вам за помощью не обращусь, как бы мне с вашим Серёжей ни было трудно. Разве можно бить ребёнка?

– А что же? Меня в детстве ещё как секли – и ничего, вырос человеком.

Я не успела возразить. Вместо меня ответила худенькая женщина, до сих пор молча сидевшая в углу:

– Это вы оставьте. Теперь не прежнее время, теперь в школе не допускают таких наказаний, чтобы унижать детей.

– Дома – не в школе, – спокойно возразил Селиванов. – Ничего тут унизительного нет. Отец – не чужой человек, почему же не поучить парня? Для его же пользы делается.

– Хороша польза! – насмешливо воскликнула мать Саши. – Нет, товарищ, это вы напрасно. Или, может, вы шутите?

– Зачем шутить! Я только думаю, вы меня не так понимаете. Я же не говорю, что надо истязать: поучить – значит, в меру, для острастки.

– Так вот, – заговорила я наконец: – только в том случае я смогу обращаться к вам, товарищи, за советом и помощью, если все вы мне обещаете, что никакого такого «ученья» не будет и в помине.

– Вы очень молодая ещё, – без раздражения, как будто даже сочувственно сказал мне Селиванов, – потому судить не можете…

– Молодость – не порок, – сдержанно произнёс высокий человек в очках. – И мы видим сейчас, что молодость рассуждает разумно и справедливо.

Я с благодарностью посмотрела на него. Селиванов пожал плечами, но чувствовал себя, повидимому, неловко: слишком ясно было, что все остальные с ним несогласны.

Когда деловая часть кончилась, я объявила наше собрание закрытым, и тут все подошли к моему столу.

– Давайте познакомимся! – сказал человек в очках. – Моя фамилия Горюнов, я отец Толи.

– А я мать Саши Гая, – подхватила синеглазая женщина, подтверждая мою догадку.

– А я Румянцева, – представилась худенькая, которая тоже спорила с Селивановым. – Как у вас мой Володя, не очень озорничает?

Она была совсем молодая, небольшого роста, – её можно было принять за девочку, и у меня мелькнула мысль, что Володя скоро перерастёт её.

Совсем иначе выглядела мать Киры Глазкова: пожилая, немного сутулая, она зябко куталась в пуховый платок; волосы у неё были почти совсем седые. Я уже знала, что у неё пятеро детей, Кира – младший. Но взгляд у этой пожилой, утомлённой женщины был совсем как у её одиннадцатилетнего сына. Сидя на собрании, она вопросительно и словно удивлённо смотрела прямо в лицо каждому выступавшему. И мне подумалось: «Слушает совсем как Кира!»

– Я все ваши дела знаю, – весело сказала мать Гая. – К нам каждый день мальчики ходят, я их разговоры слышу. Иногда, знаете, даже кажется, что своими глазами всё видела: и как десять одинаковых плёнок вам принесли, и как в Третьяковскую галлерею ходили…

– И газету какую хорошую выпустили, – вставила Румянцева. – Мне Володя все уши прожужжал.

– Покажите нам газеты, интересно посмотреть, – попросила Выручка.

Я открыла шкаф, извлекла оттуда две газеты, потом показала последний номер, три дня назад вывешенный рядом с доской.

Родители с любопытством проглядывали заметки, смеялись остроумным карикатурам нашего художника, Толи Горюнова. То и дело слышался чей-нибудь удивлённый и довольный возглас: мать узнавала сына или находила его имя под какой-нибудь заметкой.

– Вот как! А мой, оказывается, стихи сочинил! – изумлённо воскликнула Ильинская, увидев подпись Вити под стихами:

 
Вот известный наш атлет –
Это Боря-самолёт:
Он и ловкий, он и гордый,
У него во всём рекорды.
 
 
Он вратарь, и он бегун,
Он и лыжник, и прыгун,
И, как чайка над морями,
Он летает над скамьями.
 

Тут же красовалось очень похожее изображение Бори Левина – действительно ловкого гимнаста, который в последнее время увлекался прыжками через все подходящие и неподходящие препятствия. Такие заметки – рисунок с текстом – пользовались у нас большой популярностью, стихи распевались, как частушки, а неожиданности вроде «скамьями» и «атлёт» никого не смущали.

Потом я показала лучшие тетради, пояснила, за что ставится пятёрка, за что – тройка.

– А вот у Вани ошибок нет, а четвёрка стоит – это почему же? – ревниво спросила Выручка.

– А клякса? И вот ещё «не» пропустил. За это отметка снижается, – ответила я.

– Это хорошо, что вы с ними строго насчёт аккуратности, – сказала мать Киры Глазкова. – Мои старшие, когда учились, такими неряхами были – беда! И нос всегда в чернилах и тетрадка в пятнах. И Кирюша раньше тоже был такой, а теперь, смотрю, почище стал писать – и матери поглядеть не совестно.

– А как ведёт себя Боря? – с некоторой опаской в голосе опросила Левина. – Я вижу, он у вас тут над скамьями летает?

– На уроках хорошо, а в перемену с ним иной раз сладу нет, – призналась я. – Страшный драчун!

– Это «он и ловкий, он и гордый»? И говорит: «Сперва я дал ему сдачи»? – спросил Горюнов, и все засмеялись.

– Он самый. Он всегда начинает с того, что даёт сдачи.

– А знаете, ребята его любят, – сказала мать Гая. – Саша рассказывает, что Боря делится с ребятами марками, книги даёт читать. Саша про него говорит: «Горячий, а товарищ хороший».

– Да, про марки и мне Кирюша говорил, – поддержала Глазкова. – Мой ведь тоже марочник. Только, видно, ни ему, ни Боре такой коллекции не собрать, как у Морозова. Тот чуть не с шести лет собирает.

– А я и не знала, что Морозов собирает марки! – удивилась я.

– Как же! – сказал Горюнов. – У него превосходная коллекция, очень обширная и собрана с большим знанием дела.

«Какой скрытный! – подумала я. – Ведь ни разу ни единым словом не обмолвился».

– А мой Сергей – охотник, – сказал Селиванов. – Он заметку написал в газету, да постеснялся отдать. Вот, я захватил для вас. – И он, неловко улыбнувшись, протянул мне листок, исписанный крупным косым Серёжиным почерком.

…Дома я первым делом достала из портфеля листок, который дал мне Селиванов. Вот что я прочла:

«Прошлым летом мы жили в деревне у дедушка. Ружья у меня своего нету. Стану просить у отца, а он даст и скажет: «Бери, только всё равно ничего не убьёшь». А я скажу: «Убью». А он смеётся и говорит: «Конечно, свои ноги убьёшь».

Когда идёшь на охоту, встанешь утром рано – и сразу к озеру. Смотришь, утки плавают. Сидишь, поджидаешь. Только они на тебя поплывут, сердце так и замрёт. Ну, думаешь, сейчас! Но вдруг снялись утки и полетели на другое озеро. Встанешь с горем, идёшь на другое озеро, там их нет. На третьем тоже нет. Плюнешь и пойдёшь домой. По дороге заглянешь на первое озеро, где утром был. Утки там. Сядешь, притаишься. Смотришь, утки поплыли к другому берегу. Досада берёт. Только захотел встать, вдруг кто-то бах по уткам! Они на меня. Я вскинул ружьё – бах! – и промазал. Улетели. Иду домой, прихожу уже вечером. Садимся ужинать всей семьёй. Отец говорит: «Вкусный ужин с утятиной». Все смеются, а у меня только уши горят.

Помню, когда мне было восемь лет, я купил снегиря за три рубля. Посадил его в клетку – и на печку, чтоб отец не увидел. Сидим мы вечером, а снегирь и запел. Отец говорит: «Что это у тебя за птица?» А я говорю: «Нет, это, верно, на улице». Потом опять снегирь запел. Я тогда сознался и снял его с печки. А отец не заругал, только засмеялся и говорит: «Ладно, держи птиц, только больше не ври».

Долго я сидела над Серёжиным листком и всё думала, какое у меня поверхностное представление о людях. По словам Селиванова на собрании, я решила, что он человек грубый, жёсткий. А со страничек Серёжиной заметки смотрел совсем другой человек, не такой, каким я его представляла.

Однажды после занятий ко мне подошёл в коридоре невысокий смуглый человек с пристальным взглядом зорких, глубоко посаженных глаз.

– Вы будете Марина Николаевна?

– Да, я.

– А я отец Виктора Ильинского.

– Очень рада.

Мы обменялись рукопожатием. Я пригласила его в учительскую; мы сели на диван, и я выжидательно посмотрела на Ильинского, не понимая, что могло привести его ко мне.

– Видите ли, Марина Николаевна… – помолчав, заговорил он. – Я вас хотел спросить, как Виктор ведёт себя в школе.

– Прекрасно. Ни на что не могу пожаловаться, – ответила я.

– А с товарищами как?

– По-моему, хорошо. Они его уважают. Он ведь у нас вожатый звена. Учится тоже хорошо – впрочем, это вы по табелю знаете.

– Это-то я действительно знаю, – задумчиво повторил Ильинский. – А пришёл я к вам вот почему. Виктор, по-моему, очень загордился. Приходит из школы и каждый раз объявляет: «Вожатый сказал, что у меня хорошие организаторские способности. А ещё он говорит, что я очень инициативный. А Марина Николаевна сказала, что у меня прямо математическая шишка!» Я, понятно, рад, что он способный… Только, знаете, боюсь – не зазнался бы. И товарищи любить не станут, и характер испортится. Мне жена давно уже толкует: «Зайди к учительнице, что-то уж больно Виктор воображать о себе стал. Вчера бабушке нагрубил, сегодня за хлебом не пошёл: «У меня, говорит, сбор отряда, это поважнее вашей булочной!»

Я слушала и удивлялась. В школе Виктор был неизменно вежлив с учителями и спокойно-дружелюбен с товарищами. Я не замечала в нём ни зазнайства, ни желания верховодить.

«Эх, – сердито подумала я, – целый день проводишь с ними в школе, думаешь о них дома, а ничего, в сущности, ещё не знаешь! Непременно надо побывать у всех дома, поглядеть, каковы они в семье, а то получается, что видишь только половину правды».