Текст книги "Я заплатил Гитлеру. Исповедь немецкого магната. 1939-1945"

Автор книги: Фриц Тиссен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ему хватило наглости просить поддержки здравомыслящих людей в этой авантюре. Лично я никогда не был таким трусом или идиотом, чтобы поддержать его в этом.

Однако немцы – народ, никогда особо не ориентировавшийся в политике – были совершенно сбиты с толку потоком изливаемой на них лжи. Они думали, что союз со Сталиным ничем не отличается от любого другого союза. Ведь сам Бисмарк заключил союз с царем! Один из самых гротескных аспектов этого дела состоит в том, что некоторые немцы, действительно боявшиеся большевизма, вместо того чтобы возражать Гитлеру, обвинили меня в потворстве пришествию большевизма в Германию. Они говорят, что к конфискации моего личного состояния привел мой протест против политики Гитлера. И это создает опасный прецедент. Вот до чего они докатились!

Изменение политики России – кроме политических интересов – я могу объяснить двумя политическими факторами. Говорят, что после событий 30 июня 1934 года Сталин выразил восхищение Гитлером. Убийством своих политических оппонентов Гитлер продемонстрировал Москве задатки истинного диктатора. С того момента Сталин начал принимать Гитлера всерьез. Кроме того, на русских произвело огромное впечатление отношение западных держав к оккупации Чехословакии. В 1939 году политический реализм подсказал им, как отвести гитлеровскую угрозу от России и в то же время вернуть свои бывшие территории. Заключение этого пакта было гениальным приемом Сталина. С его помощью он на некоторое время избавился от вполне реальной угрозы, которую представляла немецкая армия, – неизмеримо более мощная, чем Красная армия – оснащенная и вымуштрованная главным образом для войны на Востоке. В те августовские дни 1939 года пакт с Москвой казался мне отвратительным по двум причинам: во– первых, из-за противоестественности союза с врагом западной цивилизации и, во-вторых, потому, что являлся первым шагом к войне.

Как упоминалось выше, я направил официальный протест национал-социалистическим лидерам 1 сентября. Последующие события оправдали этот мой поступок. Вторжение в нейтральные государства: Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию и Люксембург – вычеркнуло Третий рейх из списка цивилизованных государств. Вполне вероятно, что в самой стране подавляющее большинство немцев, ослепленных стремительными победами и одурманенных лживой пропагандой, не в состоянии осознать этот факт.

До последнего момента я полагал, что можно будет избежать войны. Я утешал себя, воображая, будто ответственные генералы смогут сдержать Гитлера. До блицкрига на Западном фронте я все еще надеялся, что удастся предотвратить нападение на Западе. Вот почему я просил нацистских лидеров опубликовать меморандум, в котором изложил причины моих возражений против войны.

Но Гитлер и его советники не прислушались к моим призывам. Они думают, что могут заставить судьбу сражаться на их стороне. Насилие, которое они обрушили на Европу, падет на них и – к несчастью – на их слепое орудие, невидящий и неслышащий немецкий народ.

Я же все для себя решил и действую согласно своему решению. Но я надеюсь и верю, что непременный после падения Гитлера мирный договор будет заключен с учетом опыта, приобретенного после 1918 года. Эта история политической ошибки, заставившей меня поверить в Гитлера, и моего разочарования – мой вклад в лучшее будущее.

Часть вторая
Путь в третий Рейх

Глава 1
Поражение и революция

Германии грозит анархия

В Первую мировую войну я был офицером. До последнего дня я страдал, как и все солдаты на фронте, и вдохновлялся теми же надеждами. Я давно знал, что гражданское население на родине подвергалось тяжелейшим испытаниям. В нашем Рейнско-Вестфальском промышленном регионе, где размещались отцовские заводы, тлели очаги восстания. В 1917–1918 годах прокатилась волна забастовок, сопровождавшихся такими серьезными беспорядками, что в промышленных городах Рейна было арестовано великое множество людей. Забастовки были вызваны дефицитом продовольствия и, соответственно, страданиями семей рабочих, но политическая агитация усугубляла положение.

В Киле экипажи военных судов подпали под влияние социалистической пропаганды, вышли из повиновения и совершили попытку восстания [3]3
  См. исторические примечания в конце главы.


[Закрыть]. Начиная с 1918 года экстремистская агитация приняла еще более революционный характер. Пример, поданный русской революцией и тайно поддержанный высшим немецким командованием, серьезно повлиял на события в Германии. Большевики, захватившие власть в Москве во время Октябрьской революции, отправляли через границу своих самых опасных агентов. Волнения прокатились по всей Германии; женщины и дети выходили на демонстрации против перебоев в снабжении продовольствием или в защиту мира. На фронте Людендорф предпринял последнюю попытку разрешить проблему военным путем. Успех наступления 1918 года поначалу укрепил моральное состояние немецкого народа. Окончательное поражение деморализовало народ.

Ни армейские офицеры, ни даже огромные солдатские массы не избежали влияния пораженческой и революционной пропаганды. Измученная армия не устояла под подавляющим превосходством вражеских войск.

В октябре 1918 года призрак революции начал обретать плоть. Социалисты крайне левого крыла сформировали группу под названием «Спартак» [4]4
  См. исторические примечания в конце главы.


[Закрыть]в честь римского гладиатора, начавшего в 73 году до н. э. третье восстание рабов. Группа «Спартак» впоследствии стала Коммунистической партией Германии (КПГ). Радикальные элементы, вдохновленные примером русских, готовились к образованию рабочих и крестьянских советов, то есть «Советов». Буря приближалась.

Первый гром грянул в Киле. Мятеж в имперском военном флоте в начале ноября ознаменовал начало немецкой революции, быстро распространившейся по всем городам Северной Германии. Еще до подписания перемирия социалистические демонстрации прокатились по улицам Кельна. Солдат, возвращавшихся с фронта, разоружали прямо на вокзалах. Большинство из них сочувствовало толпе. Поначалу умеренным социалистическим лидерам удавалось предотвращать беспорядки в рейнских городах, но прибывшие из Киля делегаты мятежников, сопровождаемые профессиональными агитаторами, изменили ситуацию. В крупных промышленных городах – Хамборне, Мюльхайме и Эссене – быстро были созданы и захватили власть рабочие и солдатские советы.

Крупный рейнский промышленник Хуго Штиннес вел переговоры с профсоюзами в Рейнско-Вестфальском регионе с целью избежать беспорядка и саботажа. Он добился обещаний, гарантирующих порядок и общественный мир в регионе, но часть рабочих, подпавших под влияние революционной пропаганды, отказалась подчиняться руководству социал-демократической партии. Рабочие и солдатские советы распахнули ворота тюрем и освободили политических узников последних двух лет. Вместе с ними на свободу вышло множество личностей с весьма сомнительным прошлым; они могли быть как искренними революционерами, так и уголовными преступниками.

В Мюльхайме мы провели пять тягостных недель. Рабочие и солдатские советы, оказавшиеся у власти, повсюду расклеивали предупреждения о наказании за экстремистские выходки и грабежи, однако улицы больше не были безопасными. Если вначале количество умеренных в советах составляло большинство, то теперь они уступили давлению крайне левых агитаторов.

Вечером 7 декабря у моего дома появилась группа мужчин, вооруженных винтовками и пистолетами. Они пришли арестовать меня, но забрали и моего отца, несмотря на то что ему было семьдесят шесть лет. Нас сопроводили в тюрьму Мюльхайма, где к нам вскоре присоединилось четверо других промышленников. Глубокой ночью нас разбудили, и дюжина похожих на бандитов личностей, вооруженных винтовками, вывела нас во двор. Я подумал, что нас ожидает казнь, но, как оказалось, они собирались вывезти нас в Берлин. Охранники ввели нас в вагоны третьего класса и сели у дверей, несомненно, чтобы предупредить любую попытку побега. Было холодно. К счастью, отец успел захватить с собой одеяло. Следующим вечером поезд остановился на потсдамском вокзале Берлина. На платформе нас ожидал военный отряд. Сопровождающие передали нас новой охране и удалились, отпуская язвительные замечания. Мой отец обратился к одному из охранников и очень вежливо попросил принести забытое в поезде одеяло. «За кого вы меня принимаете? – высокомерно спросил тот. – Я начальник полиции Берлина!»

Позже я узнал, что это был Эмиль Эйхгорн, опасный коммунистический агитатор, служивший Советской России и во время революции самолично назначивший себя начальником полиции Берлина. Он превратил полицейское управление на Александерплац, известное как «Красный дом», в крепость и подобрал личную охрану из самых сомнительных берлинских пролетариев, в большинстве своем бежавших из тюрьмы. Поговаривали, что Эйхгорн приказал арестовать многих чиновников прежнего режима и политических оппонентов и казнил их без суда во дворе полицейского управления. Месяц спустя этот странный начальник полиции организовал бунты на улицах Берлина, и социал-демократическое правительство обратилось к армии с призывом выдавить его из «Красного дома», где он забаррикадировался и подвергся настоящей осаде.

И в руки такого человека мы теперь попали. Он забрал нас в полицейское управление и допросил.

«Вы обвиняетесь, – заявил он, – в измене и антиреволюционной деятельности. Вы – враги народа и просили ввести французские войска, чтобы помешать социалистической революции».

Ни один из нас не имел никаких контактов с французской оккупационной армией. Мы стали возражать.

«Не пытайтесь отрицать, – грубо продолжал Эйхгорн. – Я хорошо информирован. Позавчера вы совещались в Дортмунде с другими промышленниками и решили послать делегацию к французскому генералу с просьбой оккупировать Рур. Это измена. Что вы на это скажете, господа?»

Мы в изумлении посмотрели друг на друга. Никто из нас не ездил в Дортмунд. Лично я ничего не знал о таком решении. Позже я узнал, что подобного совещания вообще не было. Мы с отцом смогли представить алиби. Мы целую неделю не покидали Мюльхайм, что могли подтвердить многочисленные свидетели.

«Знаю я этих свидетелей! Сплошь буржуи! – жестко ответил Эйхгорн. – Их слова ничего не стоят. Уведите арестованных».

Нас вывели из кабинета начальника. О спокойствии не могло быть и речи. Неужели мы избежали смерти в Мюльхайме, чтобы быть расстрелянными здесь? Вскоре какой-то служащий сообщил нашим охранникам, что в полицейском управлении для арестованных больше нет места.

«Забирайте их в Моабит», – сказал он.

Моабит – главная берлинская тюрьма. У ворот полицейского управления нас ждал тюремный фургон. Сквозь решетки мы видели возбужденные толпы на улицах Берлина; близ Александерплац патрулировал автомобиль с пулеметом. Через двадцать минут наш фургон вкатился в тюремный двор. Встретивший нас начальник тюрьмы сказал: «Я ничего не знаю о вашем деле. В любом случае, может, и лучше, что вы здесь. Со мной, по крайней мере, вы в безопасности».

Его слова, казалось, подтверждали мрачные слухи о казнях в полицейском управлении. Начальник Моабитской тюрьмы был старым служакой, подчинявшимся прусскому правительству, а не внушавшему ужас начальнику полиции.

Моего отца – из-за преклонного возраста – поместили в тюремную больницу. Он воспринимал случившееся с потрясающим спокойствием: «Не беспокойся, в моем возрасте ничего особенного со мной случиться не может». Остальных – и меня в том числе – заключили в камеры для подследственных. Нашу жизнь там можно назвать почти шикарной. Каждый день нас выводили на прогулки в тюремный двор. Позже я получил множество писем от узников с воспоминаниями о совместном пребывании в Моабите.

На следующее утро в мою камеру вошел тюремный протестантский священник с утешениями своей веры. Я сказал ему, что я католик. Он ушел, не попрощавшись. Я был вне его компетенции. Явившийся через несколько минут католический священник произнес небольшую речь, которую я буду помнить всю свою жизнь. «Да, я знаю. Всегда одно и то же: в первый день вы притворяетесь мужественным и не верите, что с вами может что-то случиться. Но подождите третьего дня, и увидите, что c вами произойдет, когда вы узнаете о своей судьбе. Тогда вы будете раздавлены». Этот добрый человек думал, что нас уже приговорили к смерти, и разговаривал со мной так, как привык разговаривать с приговоренными преступниками. Чтобы убедить их принять отпущение грехов и раскаяться в совершенных преступлениях, он пугал их вероятными суровыми наказаниями.

На четвертый день нас всех освободили. Возможно, Эйхгорн проверил наши заявления и ничего криминального не обнаружил. Таким был мой первый контакт с революцией 1918 года.

19 ноября я стал свидетелем возвращения войск в Кельн. На рассвете 6-я и 17-я армии походным порядком прошли по рейнским мостам. Город был расцвечен флагами, население приветствовало солдат, угощало их кофе и сигаретами.

Егерская дивизия маршировала на Кафедральной площади перед генералом фон Дасселем. Впереди развевались черно-бело-красное знамя рейха, черно-белое знамя Пруссии и зеленое знамя дивизии. Марширующие во главе каждого батальона оркестры играли военные марши. Все солдаты шли гусиным шагом. Это было успокаивающее зрелище, олицетворявшее порядок и дисциплину посреди революционного хаоса, расползающегося все шире и шире.

Мюльхаймский полк вернулся три недели спустя под бурные приветствия горожан. Однако покой длился недолго. Все рабочие Мюльхайма знали и уважали моего отца, но в Хамборне, где у нас тоже был завод, власть захватили радикалы. Революционное движение во всем промышленном районе было организовано коммунистом Карлом Радеком, делегатом русских советов в Эссене. Стоит отметить, что в самом Эссене ему удалось более-менее договориться с бургомистром Хансом Лютером, который позднее стал рейхсканцлером, затем президентом Рейхсбанка и в конце концов послом в Вашингтоне. Политиком Лютер всегда был более успешным, чем финансовым экспертом. Не знаю, как ему удалось смягчить русского революционера Радека, однако факт остается фактом: Радек не стал провоцировать беспорядки в Эссене, зато усилил свою активность в других городах.

В канун Рождества в Хамборне объявили забастовку. Встревоженный бургомистр позвонил мне по телефону и попросил приехать. Однако, как я уже говорил, Хуго Штиннес путем переговоров сразу после прекращения военных действий добился соглашения с профсоюзами от имени всей промышленности региона. Это соглашение не было расторгнуто, о чем я напомнил бургомистру, добавив, что не могу заключать никаких сепаратных соглашений. На этом дело не закончилось. На следующий день, рано утром, в мой дом в Мюльхайме приехала делегация из пяти рабочих-коммунистов. Они хотели отвезти меня в Хамборн силой, а мне вовсе не улыбалось повторить свой недавний берлинский опыт.

Я велел дворецкому сказать им, что я одеваюсь, пригласить в дом и угостить кофе. Пока они пили кофе, я попросил жену уехать с нашей маленькой дочкой в Дуйсбург, занятый бельгийскими войсками, а я тем временем решил предупредить отца, жившего милях в восьми от Мюльхайма в замке Ландсберг на Руре. Я вышел через незаметную дверь и отправился в Ландсберг. Оттуда мы с отцом сразу же пошли по дороге пешком, но вскоре нас подвезли на автомобиле, что избавило моего старого отца от мучительной семимильной пешей прогулки. У нас были все основания бояться повторного ареста. Уже распространились слухи о расстрелах известных людей коммунистическими бандами. Самая известная из тех казней заложников имела место в Мюнхене, где революционное правительство приказало арестовать и казнить видных горожан без суда и следствия.

Мне никогда не забыть впечатлений тех бурных дней. Я всю свою жизнь провел среди рабочих. Мой отец работал вместе с ними в начале своей карьеры. Никогда рабочие наших заводов, даже коммунисты, не проявляли к нам никакой враждебности, тем более ненависти. Всеми беспорядками, всеми эксцессами мы почти неизменно были обязаны иностранцам.

Хамборн всегда был «самым красным» городом промышленного региона. Через несколько лет после революции Немецкая национальная народная партия, членом которой я был, пригласила меня на предвыборное собрание в эту коммунистическую цитадель. На всем пути нам встречались демонстрации против присутствия в Хамборне кандидата от реакционеров, что толпа считала провокацией. Из предосторожности я оставил свою машину на некотором расстоянии от места, где проводилось собрание. Партийный комитет весьма недальновидно организовал предвыборное собрание в здании, обычно используемом коммунистами. Подойдя к дверям зала, я заметил на большинстве собравшихся коммунистические партийные значки. Атмосфера была наэлектризованной. Однако кандидата, произносившего речь, не прерывали. Затем отвечала оппозиция. Местный коммунистический лидер дал характеристику всем промышленникам региона. Я сидел в первом ряду, и он не мог не видеть меня. Говорил он резко. Я уж думал, что он набросится на меня и тем самым спровоцирует враждебные действия толпы, но ничего подобного не случилось.

В период кризиса, предшествовавший приходу Гитлера к власти, мне часто приходилось иметь дело с коммунистами, работавшими на наших заводах. Беседуя с ними, я понял, что многих из них подстегивает идеализм. Они верили в ту фальшивую доктрину, обещавшую пролетариату безоблачное счастье. Однако во время революции беспорядки провоцировали вовсе не местные рабочие. Организаторами забастовок и мятежей были профессиональные политические агитаторы, многие из которых состояли на службе у московских революционеров: именно они несут ответственность за мятежи и убийства. Социал-демократическая партия состояла из благоразумных и сдержанных людей. Когда в январе 1919 года забастовали шахтеры, я принял участие в переговорах с забастовщиками. Они понимали непростое положение промышленников, которые, со своей стороны, пытались сделать все возможное, дабы справиться с дефицитом продовольствия, возникшим из-за блокады союзных держав, выступавших против Германии. Мы пришли к соглашению и неуклонно придерживались бы его, если бы не вмешательство радикалов и анархистов, чьей единственной задачей в период кризиса было подстрекательство к беспорядкам.

Весь год (1918–1919) я чувствовал, что Германия катится к анархии. Забастовки следовали одна за другой, начинаясь без каких-либо причин и не приводя ни к каким результатам, поскольку пропитание работающего населения не зависело от хозяев заводов. Реорганизовать промышленное производство было невозможно. Добыча угля уменьшалась с каждым днем. Мы даже боялись, что саботажники могут уничтожить оборудование. Никто больше не был уверен в том, что останется на свободе или даже сохранит свою жизнь. Любого могли арестовать и расстрелять без всяких мотивов.

Именно тогда я осознал необходимость – чтобы Германия не скатилась в анархию – борьбы со всей этой радикальной агитацией, которая не только не приносит счастья рабочим, но ведет к хаосу. Социал-демократическая партия пыталась сохранить порядок, однако была слишком слаба. Во многом память о тех днях склонила меня предложить помощь национал-социализму, который, как я верил, был способен по-новому разрешить неотложные индустриальные и социальные проблемы великой промышленной страны, коей была Германия.

Исторические примечанияМятежи в Киле

Германская революция началась в октябре 1918 года с мятежа матросов военных кораблей, стоявших в Киле. Непосредственной причиной было недовольство матросов плохой едой на военных кораблях летом 1918 года. Командиры арестовали ряд матросов, принимавших участие в беспорядках, и грозили им суровыми наказаниями. При арестах многие морские офицеры проявили жестокость. Тайные революционные организации, уже созданные по всей стране, воспользовались этими инцидентами для агитации в экипажах военных кораблей. Когда перемирие казалось почти неизбежным, некоторые чины адмиралтейства все еще готовили определенные линкоры и крейсеры германского флота к выходу в море в надежде дать решительное морское сражение. Однако матросами и низшими морскими офицерами все сильнее овладевал дух противоречия. В начале ноября десятки матросов сошли с кораблей и организованно промаршировали по городу под красным флагом. К ним присоединилась масса рабочих и солдат-отпускников. После нескольких случаев мародерства пришлось закрыть магазины. В Киль прислали Носке, члена социал-демократической фракции рейхстага. Ему удалось направить Кильское движение в цивилизованное русло, особенно после того, как стало известно, что в Берлине провозгласили республику.