Текст книги "Клинки против смерти"

Автор книги: Фриц Ройтер Лейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Устремленный в зеркало взгляд девушки поднялся над плечом, задержался на безволосом разрисованном темени и остановился на серебряной клетке, в которой сидел на жердочке сине-зеленый попугай с холодной злобой в глазах. Птица в клетке постоянно напоминала Изафем о ее собственном незавидном положении.

Единственная странность филигранных украшений заключалась в том, что нагрудные чашечки, плотно облегавшие соски, заканчивались острыми шпильками, а наголенники на высоте колена увенчаны были эбеновыми ромбиками величиной с палец.

Украшения не слишком бросались в глаза; шпильки имели зеленовато-голубой оттенок, словно под цвет татуировки.

Изафем разглядывала себя с лукавой, одобрительной улыбкой. Улыбка принца Смерть была еще лукавей, а холодного одобрения в ней было больше, чем во взоре любого из евнухов. Миг – и девушка исчезла из комнаты. Прежде чем сине-зеленый попугай успел разразиться испуганным криком, принц Смерть покинул гарем Короля Королей.

Осталось всего лишь семь ударов сердца.

Возможно, в Нихвоне обитали боги, о существовании которых не было известно даже принцу Смерть; боги, которые время от времени находили удовольствие в том, чтобы всячески мешать ему. Или, быть может, Случай ничуть не менее силен, чем Неизбежность. Как бы то ни было, этим утром северянин Фафхрд, который обычно храпел до полудня, проснулся с первым проблеском рассвета и, взяв в руку свой клинок Серый Жезл и слегка пошатываясь, вышел из развалюхи, где они ночевали с Мышеловом, на крышу таверны. Там, размахивая обнаженным мечом, нагой варвар принялся практиковаться в отражении ударов невидимого противника. Он наступал и увертывался, притоптывал ногой, испуская порой боевой клич и ни капельки не заботясь об усталых купцах, сон которых столь немилосердно нарушил. Сперва Фафхрд замерз, ибо город окутывала холодная утренняя дымка, которую ветер пригнал с Великого Соленого Болота, но вскоре разогрелся и даже вспотел, а движения его, поначалу неуклюжие, стали молниеносными и уверенными.

Если не считать криков Фафхрда, утро в Ланхмаре выдалось спокойным. Не звонили колокола, хранили молчание гулкие гонги, ожидая, когда настанет пора оплакивать уход доброго правителя города. Новость о том, что семнадцать его котов заключены до суда каждый в отдельную камеру, еще не успела распространиться среди горожан.

Серый Мышелов тоже пробудился до рассвета, хотя это было не в его привычках. Он лежал, свернувшись калачиком на горе подушек и закутавшись в серый шерстяной плащ. Нет-нет да и протягивал руку, брал с низенького столика кубок с кислым вином, отпивал из него и вновь погружался в мрачные воспоминания о злых и нечистоплотных людях, которых ему доводилось встречать. Он попробовал не обращать внимания на шумные упражнения Фафхрда, но, чем крепче он цеплялся за сон, тем упорнее тот норовил сбежать.

Фафхрд принял третью позицию и выбросил руку с мечом вперед, вниз и чуть-чуть вправо, так что острие клинка оказалось направленным по касательной вверх, и тут перед ним из воздуха материализовался берсерк с пеной у рта и налитыми кровью глазами. Пока варвар приходил в себя от изумления, призрак взмахнул ятаганом, который напоминал скорее несколько скованных в единое целое кинжалов с широкими лезвиями. На кончике ятагана дымилась свежая кровь. Удар был нацелен Фафхрду в шею. Северянина выручило тренированное тело. Почти машинально он весь собрался, встал в кварту и отразил удар. Ятаган берсерка просвистел над его головой с таким звуком, будто быстро провели стальным прутом по железной ограде – клинок варвара пересчитал по очереди зубцы ятагана.

Затем в игру вступил рассудок. (Обычно берсерки, сражаясь, впадали в неистовство и на какое-то время теряли разум.) Не успел берсерк замахнуться для повторного удара, как Серый Жезл, описав круг против часовой стрелки, отсек ему боевую руку. Кисть с зажатым в ней ятаганом упала к ногам варвара. Фафхрд знал, что, имея дело с одержимым воином, нужно сперва обезоружить – или обезручить? – его, а уж потом пронзать ему сердце. Кстати сказать, последнее не заняло у северянина много времени.

Между тем Мышелов ошарашенно разглядывал возникшую из ничего посреди развалюхи, в которой они с Фафхрдом коротали ночь, обнаженную девушку. Он чувствовал себя так, словно внезапно воплотилась в реальность одна из его наиболее смелых эротических фантазий. Раскрыв рот, он наблюдал, как красотка с улыбкой на устах делает шаг к нему, пригибается и отводит руки назад, так что филигранная цепочка, которая поддерживала ее нагрудные чашечки, натягивается до предела. Зеленые миндалевидные глаза девушки зловеще сверкали.

Жизнь Мышелову спасла его давняя антипатия: он терпеть не мог, когда на него наставляли что-либо острое, будь то тонюсенькая игла или якобы смертоносные шпильки на чудесных серебряных нагрудных чашечках, под которыми скрываются прелестные грудки. Он откатился в сторону в тот самый миг, когда выстрелили с одновременным щелчком маленькие, но тугие пружинки и отравленные шпильки с глухим стуком вонзились в стену, возле которой он лежал секунду назад.

Мгновенно вскочив на ноги, Мышелов бросился к девушке. То ли рассудок, то ли интуиция подсказали ему, что она неспроста тянется к двум черным ромбикам, которые венчали ее наголенники. Опередив красотку, он вытащил из-за филигранных украшений пару стилетов и швырнул их за мятый тюфяк Фафхрда.

Потом он ногами обхватил ноги девушки так, чтобы она не могла ударить его в пах. Левой рукой зажал ее голову – после тщетных попыток ухватить красотку за волосы пришлось прищемить ей пальцами ухо, правой – стиснул оба ее запястья и в конце концов ухитрился, применяя, когда требовалось, силу, утихомирить воинственную незнакомку, как она ни брыкалась, ни царапалась и ни плевалась. Груди у нее оказались очень маленькие, но прелесть их от этого была не меньшей.

В дверном проеме, озадаченно мотая головой, возник Фафхрд и – застыл как вкопанный. И где только, черт его возьми, Мышелов раздобыл столь лакомый кусочек? Ну да ладно, его это не касается.

– Прошу прощения, – извинился он. – Пожалуйста, продолжайте.

Захлопнув дверь, Фафхрд задумался над тем, как ему избавиться от трупа берсерка. Задачка была несложной: Фафхрд спихнул мертвеца с крыши, и тот рухнул в огромную кучу мусора, которая почти перегородила Аллею Привидений. Затем варвар подобрал ятаган, оторвал от него сжатую в кулак руку и отправил ее следом за телом. Хмуро поглядев на обагренное кровью лезвие оружия, которое собирался оставить себе на память, он пробормотал:

– Чья кровь?

(Что касается Изафем, то избавляться от нее подобным образом никто и не думал. Впоследствии, излечившись от безумия и немного подобрев к людям, она выучилась бегло говорить по-ланхмарски и открыла собственную кузнечную мастерскую на Медном Дворе, на задворках улицы Серебряных Дел Мастеров. Там она изготавливала чудесные украшения, приторговывая из-под полы всякими штучками вроде колец с отравленным шипом.)

Между тем принц Смерть, для которого время протекало иначе, чем для людей, осознал, что в запасе у него осталось лишь два удара сердца. Легкий восторг, который он испытывал, наблюдая, как двое избранных им героев стараются избежать уготованной им ловушки, – еще принцу доставляла некоторое удовольствие мысль, что во вселенной могут найтись неизвестные и неподвластные ему силы, – уступил место отвращению, когда палач понял, что на артистизм и отстраненность времени уже нет. Значит, ему придется закончить дело самому. По совести говоря, подобный исход был не в его вкусе: deus ex machina[6]6
  Бог из машины (лат.), искусственная, неправдоподобная развязка, случайное лицо, благоприятно влияющее на исход события. – Прим. перев.


[Закрыть] всегда представлялся ему неудачной и лживой выдумкой.

Следует ли ему сразить Фафхрда с Мышеловом собственной рукой? Нет, они перехитрили его и по справедливости – если она существует на свете – добились некоторой отсрочки. К тому же его рукой будет двигать раздражение или даже гнев. А принц Смерть, несмотря на известную склонность к лукавству, предпочитал честную игру.

Издав едва уловимый вздох, принц перенесся в королевскую караульню Большого Золотого Дворца в Хорбориксене. Двумя мгновенными ударами он лишил жизни двоих благородных и ни в чем не повинных рыцарей. Прежде он сталкивался с ними лишь мимоходом, но тем не менее отвел им уголок в своей безграничной и непогрешимой памяти. Это были родные братья, которые принесли обет безбрачия и поклялись выручить из беды хотя бы одну прекрасную даму. Сняв с их плеч столь тяжкое бремя, принц Смерть возвратился в свой замок в самом сердце Страны Теней, где ему предстояло предаваться печальным мечтаниям до тех пор, пока вновь не пробьет его час.

Двадцатый удар сердца раскатился по подземелью похоронным звоном.

ПРИМАНКА
Перевод К. Королева

© перевод на русский

язык, Королева К.М., 1992

Северянину Фафхрду грезилась необъятная куча золота.

Серый Мышелов с юга был хитрее и сообразительнее своего товарища, а потому вообразил себе груду самоцветов. Еще не перебрав мысленно до конца даже те из камней, которые отливали желтым, он уже понял, что его переливчатые сокровища куда ценнее тускло поблескивающего драгоценного металла Фафхрда.

Как ему удалось подглядеть грезы Фафхрда, Мышелов не знал. Такое вообще-то под силу разве что колдунам вроде покровителей Фафхрда и Мышелова – Шилбы—без—очей—на—лице и Нингобля Семиглазого. Быть может, они и в самом деле тут замешаны?

Воины одновременно открыли глаза и уселись на постелях, причем Мышелов на какую-то долю секунды опередил Фафхрда.

Внимание их приковало к себе нечто, стоявшее в проходе между ложами.

Весило это нечто фунтов, пожалуй, восемьдесят, а ростом было четыре фута восемь дюймов. Длинные и прямые черные волосы, белоснежная кожа, фигурка изящная, как у. самого красивого шахматного короля, вырезанного из цельного лунного камня. Выглядело нечто лет на тринадцать, однако губы кривились в усмешке семнадцатилетней самовлюбленной девчонки, а в блестящих бездонных глазах таился холод Ледяного Века.

Само собой разумеется, никакой одежды на девушке не было.

– Она моя! – воскликнул Мышелов, как обычно быстрее товарища сообразивший, что к чему.

– Нет, моя! – крикнул Фафхрд почти в тот же миг, однако слово “нет” в его возгласе свидетельствовало, что он невольно признает первенство Мышелова или по крайней мере что он и не надеялся опередить друга.

– Я принадлежу себе самой и никому больше, кроме, быть может, двоих—троих полудемонов, – сообщила девушка, впрочем, одарив воинов обольстительной улыбкой.

– Я буду драться с тобой из-за нее, – сказал Мышелов.

– Согласен, – отозвался Фафхрд, неторопливо вынимая из ножен свой Серый Жезл.

Мышелов схватился за Скальпель.

В этот момент за спиной девушки материализовались из воздуха две личности. Роста в них было в каждом никак не меньше девяти футов, и головами они упирались в потолок. С кончиков их заостренных кверху ушей свисала паутина.

Тот, что был ближе к Мышелову, черный как сажа, обнажил клинок, выкованный из очень темного металла.

В руках другого из незваных гостей, белого как снег, сверкнул длинный серебристый меч. Как показалось Фафхрду, выкован он был из стали и покрыт оловом.

Противник Мышелова, вознамерившись, видно, не затягивать дело, нанес мощный удар. Мышелов парировал его в первой позиции, и острие клинка демона рыскнуло в сторону. Крутанув мечом, Мышелов отсек черному чудищу голову, которая с отвратительным стуком упала на пол и покатилась.

Белый демон атаковал Фафхрда выпадом снизу. Северянин, ловко вывернув свой меч, сумел отразить удар. Вражеский клинок просвистел на волосок от правого виска Фафхрда.

Досадливо топнув ножкой, обнаженная девушка растворилась в воздухе, исчезла – должно быть, прямиком отправилась в ад.

Мышелов собрался было вытереть меч о простыни, но, обнаружив вдруг, что это ни к чему, пожал плечами.

– Не повезло тебе, приятель, – произнес он с деланным сочувствием, – не получилось у тебя позабавиться с такой симпатичной крошкой на куче золота.

Фафхрд, хмурясь, разглядывал лезвие меча, на котором не было ни кровинки.

– Мне жаль тебя, лучший из друзей, – ответил он. – Ты ведь, верно, воочию уже представил, как вы с ней возитесь на твоей груде самоцветов. Белоснежная девичья кожа, матовое сверкание камней – ну, не прелесть ли?

– Катись ты подальше со своими сожаленьями! – огрызнулся Мышелов. – Скажи лучше, откуда тебе известно про самоцветы?

– Откуда? – переспросил Фафхрд, потом призадумался и наконец проговорил: – Наверно, оттуда же, откуда ты узнал про мое золото.

В этот миг обезглавленные трупы демонов растворились в воздухе вместе с отрубленными головами.

– Знаешь, Мышелов, по-моему, тут не обошлось без сверхъестественных сил, – задумчиво, растягивая слова, проговорил Фафхрд.

Мышелов вскинул голову.

– А может, нам с тобой просто померещилось, великий ты мудрец? – скривив губы в усмешке, поинтересовался Мышелов.

– Вряд ли, – возразил Фафхрд, – погляди, оружие-то вон оно, валяется.

– Пожалуй, ты прав, – признал Мышелов, бросив косой взгляд на клинки на полу. – Сдается мне, у старьевщика нам неплохо за них заплатят.

Зазвонил Большой Колокол Ланхмара, который было слышно даже сквозь каменные стены. Двенадцать ударов – полдень, время, когда могильщики вонзают в землю лопаты.

– Запоздалый знак, – объявил Фафхрд. – Теперь мы знаем, откуда взялись те демоны – из Царства Теней, прибежища всех мертвецов.

– Точно, – согласился Мышелов. – Принц Смерть, неугомонный мальчишка, снова попытался заполучить нас к себе.

Фафхрд плеснул в лицо холодной водой из стоявшего возле стены большого таза.

– Что ж, – пробормотал он, – приманка была хоть куда. Откровенно говоря, я не знаю лучшего средства разжечь аппетит перед завтраком, чем вид цветущей девушки, хотя бы чуть обнаженной.

– Ну да, – отозвался Мышелов, крепко зажмурив глаза и растирая лицо ладонью, на которую предварительно капнул светлого бренди. – Конечно, девчушка была для тебя лакомым кусочком. Ты ведь обожаешь молоденьких девиц, развратник этакий!

Фафхрд бросил умываться.

Наступила тишина.

– Так кто, ты сказал, развратник? – невинно справился Фафхрд.

БУМ-ПАМПАМПАМ-БИМ-БАМ-БОМ
Перевод К. Королева

© перевод на русский

язык, Королева К.М., 1992

Как-то раз, когда все молекулы материального мира и импульсы коллективного бессознательного[7]7
  Коллективное бессознательное – система установок и типичных реакций, которые исподволь определяют жизнь индивида, источник общечеловеческой символики, в том числе мифов, сновидений, термин, введенный Карлом Г.Юнгом. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть] вырвались на свободу, так что на мгновение стало возможным проникнуть из прошлого в будущее или куда-то еще, в студии свободного художника Саймона Гру собрались шестеро великих интеллектуалов.

Среди них был Толли Б.Вашингтон, барабанщик из джаз-банда. Постукивая пальцами по полой африканской деревяшке, он размышлял над композицией, которую думал назвать “Дуэт для гидравлического молота и свистящего водопроводного крана”.

Там были также Лафкадио Смитс, художник по интерьеру, и Лестер Флегиус, специалист по промышленному дизайну. Они вели между собой весьма интеллектуальную беседу, однако мысли первого из них занимал броский рисунок для ультрамодных обоев, а второго – принципиально новый способ рекламы товаров.

Еще в студии присутствовали психиатр-клинист Гориес Джеймс Макинтош и антрополог Норман Сейлор. Потягивая виски, Гориес Джеймс Макинтош мечтал о временах, когда появятся такие психологические тесты, с помощью которых возможно будет куда полнее, нежели сегодня, проанализировать душевное состояние того или иного пациента. Норман же Сейлор курил трубку и – ни о чем определенном не думал.

Помещение, где располагалась студия, поражало своими размерами. Впрочем, иначе и быть не могло, поскольку произведения Саймона Гру обычно требовали пространства. На полу студии расстелен был холст; высокие и крепкие подмости едва ли не упирались в потолок.

Холст был девственно чист, если не считать слоя молочно-белой грунтовки, на нем не было ни пятнышка краски. Саймон Гру разгуливал по подмостям, перешагивая через двадцать семь банок краски и девять кистей, восьми дюймов каждая. Он готовился к самовыражению – к творческой, если хотите, самореализации. Вот-вот он окунет кисть в банку, поднимет ее над правым плечом и – с размаху опустит вниз. Шлеп! Звук получится такой, словно щелкнули кнутом, и огромное пятно краски расползется по белоснежному холсту. Пятна лягут на полотно одно за другим, образуя случайный, произвольный, спорадический и, следовательно, абсолютно свободный узор, который призван стать основой будущего рисунка, а также определить форму и ритм множества последующих шлепков и, может быть, даже прикосновений кисти к холсту.

Услышав, что шаги Саймона Гру участились, Норман Сейлор поднял голову – причем безо всякой задней мысли. Разумеется, он был хорошо осведомлен о привычке Саймона забрызгивать краской не только полотно, но и всех присутствующих. Именно поэтому на нем был потертый твидовый костюм, который он носил в бытность спортивным инструктором, выцветшая рубашка и старые теннисные туфли. Шляпу Норман предусмотрительно положил так, чтобы за ней не пришлось далеко тянуться. Кресло его, равно как и кресла четырех других интеллектуалов, придвинуто было к стене, ибо холст, над которым трудился Саймон, был велик даже по собственным меркам художника.

Расхаживая по подмостям, Саймон Гру испытывал радостное возбуждение, доступное лишь тому, кто творит в свободной манере Василия Кандинского, Роберта Мазервелла и Джексона Поллока.[8]8
  Крупнейшие художники-авангардисты.


[Закрыть] В добрых двадцати футах под ним распростерся выбеленный на совесть, до блеска, холст. В подобные моменты Саймон частенько думал о том, как хорошо, что раз в неделю к нему в студию приходят друзья. Когда с тобою рядом пятеро могучих умов, атмосфера студии прямо-таки насыщается флюидами интеллектуальности. Саймон счастлив был слышать ритмическое постукивание Толли, неразборчивое бормотание Лафкадио и Лестера, бульканье виски в бутылке, что была в руках у Гориеса; он счастлив был наблюдать за клубами табачного дыма из трубки Нормана. В ожидании поцелуя Вселенной все его существо превратилось в чистую табличку.

Между тем приближался миг, когда вырвутся на свободу все молекулы материального мира и импульсы коллективного бессознательного.

Барабаня по своей африканской деревяшке, Толли Б.Вашингтон испытывал нечто вроде дурного предчувствия. Одним из его предков в седьмом колене был дагомейский шаман; кстати, шаман у них в Африке – то же, что у нас интеллектуал со склонностью к искусству и психоанализу. Так вот, если верить тщательно оберегаемой от посторонних семейной легенде, этот самый прапрапрапрапрадед Толли узнал где-то дикарское заклинание, способное “обуздать” весь мир; однако он бесследно исчез, прежде чем сумел воспользоваться заклинанием или передать его потомкам. Толли не без скепсиса относился к разговорам о колдовских способностях дикарей, но время от времени, особенно подыскивая новую мелодию, все же задумывался с легким сожалением о постигшей его семейство утрате. Так и теперь: сожаление, возникшее из предчувствия, охватило его, и мозг Толли словно последовал примеру существа Саймона.

Настал миг высвобождения.

Схватив кисть, Саймон окунул ее в банку с черной краской. Обычно он использовал черный цвет для завершающего мазка, если использовал вообще, но сейчас ему почему-то захотелось пойти наперекор себе.

Руки Толли внезапно взметнулись в воздух; кисти бессильно поникли, словно у марионетки. Наступила драматическая пауза. А потом его пальцы громко и решительно отбарабанили:

– Бум—пампампам—бим—бам—бом!

Взмах руки Саймона – и на холст хлынул поток краски, которая зашлепала по полотну, в точности повторяя ритм фразы Толли.

Заинтригованные схожестью звуков, ощущая, что волосы у каждого на затылке встали дыбом, пятеро интеллектуалов поднялись из своих кресел и воззрились на холст, сам же Саймон делал это с подмостей с видом Бога после первого дня творения.

Большое черное пятно на холсте представляло собой точную копию фразы Толли. Звук обрел видимость, музыка трансформировалась в изображение. Большая закругленная клякса означала “бум”. Изящное звездообразное пятнышко – “пампампам”. Дальше шло уменьшенное подобие “бум”, то есть “бим”. Крупная клякса в виде погнутого наконечника копья, уступавшая размерами “бум”, но более выразительная, знаменовала “бам”. Последним было пятнышко совершенно неописуемой формы, которое тем не менее удивительно подходило под “бом”.

Все большое пятно целиком напоминало музыкальную фразу, как один близнец – другого, взращенного в иных условиях, и зачаровывало взгляд не хуже первобытного символа, обнаруженного в кроманьонской пещере рядом с рисунками бизонов. Шестеро интеллектуалов не в силах были отвести взоры от холста, а когда им это все-таки удалось, занялись делами, связанными с картиной. В головах же их тем временем возникали разнообразные проекты, один сногсшибательнее другого.

Разумеется, у Саймона и мысли не было о продолжении работы. Ему требовалось время, чтобы переварить и всесторонне проанализировать свое удивительное достижение.

Ему на подмости передали широкоугольный фотоаппарат, и Саймон сделал несколько снимков. В темной комнате по соседству со студией негативы тут же были проявлены и отпечатаны. Уходя из студии, каждый из шестерых приятелей имел в кармане хотя бы одну фотографию. Они улыбались друг другу так, словно владели великой тайной. По дороге домой каждый то и дело извлекал из кармана свой фотоснимок и жадно его разглядывал.

При встрече на следующей неделе им нашлось, что обсудить. Толли воспользовался новой фразой, играя джем-сейшн[9]9
  Джем-сейшн – импровизация в исполнении джазовых музыкантов.


[Закрыть] в узком кругу и выступая в прямом эфире по радио. Импровизации растянулись на целых два часа, а когда Толли показал коллегам-музыкантам фотографию того, что они играли, те буквально завизжали от восторга. Радиопередача тоже была успешной: у Толли появился новый толстосум-спонсор.

Гориес Макинтош добился феноменального успеха, применяв фотоснимок пятна в качестве “кляксы Роршаха”.[10]10
  Клякса Роршаха – разновидность теста в психоанализе.


[Закрыть] Одна из его пациенток, “звезда” экрана, разглядела в пятне своего воображаемого ребенка от кровосмесительной связи и за единый сеанс рассказала гораздо больше, чем за предыдущие сто сорок. Кроме того, Макинтошу удалось сломать еще два ментальных барьера,[11]11
  Ментальный барьер – ограниченное представление об объектах, свойствах и отношениях в реальном мире.


[Закрыть] а трое кататоников[12]12
  Кататоник – человек, находящийся в состоянии ступора.


[Закрыть] в психиатрической лечебнице, увидев фотографию, вскочили на ноги и пустились в пляс.

Лестер Флегиус с некоторой запинкой сообщил о том, что он использовал, по его словам, “слабое подобие пятна” для привлечения внимания публики к новой рекламе из серии “Промышленный дизайн для дома”.

Лафкадио Смитс, который имел большой опыт заимствования идей у Саймона Гру, бесстыдно заявил, что воспроизвел пятно в виде узора на белье. Это белье уже с руками отрывают в пяти художественных салонах города, а трое девочек в его, Лафкадио, берлоге вовсю строчат новое. Он приготовился к взрыву негодования со стороны Саймона, собираясь предложить тому полюбовную сделку с учетом процентов от процентов, но свободный художник никак не прореагировал на нахальство Смитса. Его словно одолевали какие-то неотвязные думы.

Дело заключалось в том, что картина не продвинулась дальше того первого пятна.

Улучив момент, Норман Сейлор заговорил об этом с Гру.

– Меня словно что-то не пускает, – признался тот с облегчением. – Стоит мне взять в руки кисть, как я начинаю бояться, что испорчу рисунок, и на том все кончается. – Он помолчал. – А еще я попробовал рисовать на маленьких листах бумаги. Пятна, которые получаются, выглядят зеркальными отражениями большого! Такое впечатление, что ничего иного я изобразить не способен. – Саймон нервно рассмеялся. – Что ты насчет всего этого скажешь, Норман?

Антрополог покачал головой.

– Я изучаю пятно, пытаюсь определить его место в континууме примитивных знаков и универсальных символов сна. С наскока тут не разберешься. Что же касается твоего… э… воображаемого барьера, я бы посоветовал тебе замазать пятно новым. У нас есть фотографии, так что мы ничего не потеряем.

С сомнением кивнув, Саймон посмотрел на левую руку – и быстро схватил ее правой, дабы унять подергивание кисти в знакомом ритме.

Если на встрече друзей через неделю после знаменательного события можно было говорить об энтузиазме, то через две недели энтузиазм сменился эйфорией. Мелодия Толли породила новое направление в музыке – драм-н-дрэг,[13]13
  Drum-n-drag – барабань и тащись (англ.).


[Закрыть] которое обещало составить серьезную конкуренцию рок-н-роллу. Самого же барабанщика пригласили принять участие в телевизионной передаче. Единственная сложность состояла в том, что новых тем у музыкантов не возникало. Мелодия драм-н-дрэга была построена на повторах или в лучшем случае переработках первоначальной фразы. Со странной неохотой Толли упомянул также, что отдельные стиляги начали приветствовать друг друга притоптываньем в ритме бум—пампампам—бим—бам—бом.

Излечив нескольких считавшихся неизлечимыми и годными разве что для лоботомии[14]14
  Лоботомия – пересечение лобной доли мозга.


[Закрыть] больных, Гориес Макинтош произвел сенсацию в медицинских кругах. Коллеги со степенями докторов медицины перестали, обращаясь к нему, подчеркнуто выделять “мистер”, а кое-кто даже, выпрашивая у него копию карты ТМВКР (теста Макинтоша на восприятие кляксообразного рисунка), именовал его “доктором”. Ему прочили место заместителя главного врача той самой клиники, где он работал в должности рядового психиатра. Правда, он рассказал друзьям, что некоторые пациенты взяли себе в привычку играючи колотить друг дружку, бормоча при этом нечто вроде “трам—тамтамтам—трам—там—там”. Все шестеро интеллектуалов отметили сходство в поведении больных Гориеса и пижонов Толли.

Первый из “привлекателей внимания” Лестера Флегиуса (разумеется, в форме пятна) начал действовать сразу же по внедрении: в штаб-квартиру фирмы его заказчика в тот же день позвонил добрый десяток директоров и президентов родственных компаний, и всех их очень и очень интересовал привлекатель. Лафкадио Смитс сообщил, что арендовал еще одно помещение, открывает филиалы по изготовлению платьевых тканей, шелковых галстуков, абажуров и обоев и по уши увяз в судебных разбирательствах с несколькими крупными фирмами. И вновь Саймон Гру удивил Смитса тем, что не закричал “держи вора” и не потребовал приличествующей компенсации. Свободный художник казался еще более отстраненным, чем неделю назад.

Перейдя из жилой половины его квартиры в студию, друзья поняли причину меланхолии Саймона.

Пятно выглядело так, словно ему вздумалось почковаться. Со всех сторон его окружало множество меньших по размеру пятен. Цветовая гамма, надо сказать, подобрана была безупречно. Однако каждое из пятнышек, будь оно хоть вполовину меньше первого, оставалось все-таки точной его копией.

Лафкадио Смитс поначалу не поверил, что Саймон рисовал эти пятна в своей излюбленной манере – свободным махом кисти с подмостей. Даже когда Саймон продемонстрировал ему, что при всем желании столько раз скопировать пятно попросту невозможно, Лафкадио, будучи искушен в придании серийным изделиям вида ручной продукции, по-прежнему отказывался верить собственным глазам.

Тогда Саймон устало взобрался на подмости и не глядя тряхнул кистью над холстом. На полотне возникли очередные копии большого пятна, и Лафкадио вынужден был признать, что с рукой Саймона случилось нечто загадочное и даже пугающее.

Гориес Джеймс Макинтош покачал головой и пробормотал что-то насчет “стереотипного принудительного поведения на творческом уровне”.

– Правда, – добавил он, – слишком уж оно стереотипное.

Немного позже Норман Сейлор вновь подсел к Саймону, а потом имел долгую конфиденциальную беседу с Толли Б.Вашингтоном, за время которой выудил у последнего всю подноготную его прапрапрапрапрадедушки. Когда же Нормана спросили о том, как продвигаются его собственные исследования, антрополог ограничился простым пожатием плеч. Однако, прежде чем разойтись, он дал друзьям совет.

– Как правильно заметил Гори, эта клякса склонна к воспроизводству. В ней присутствует какая-то незавершенность, которая настойчиво требует повторения. Посему было бы неплохо, если каждый из нас, почувствовав, что пятно все сильнее овладевает им, попробовал бы отвлечься – заняться делом, которое не имело бы почти ничего или вообще ничего общего с тираническими изображением и звуком. Играйте в шахматы, нюхайте духи, сосите леденцы, смотрите в телескоп на Луну, уставьтесь на искру света во мраке и попытайтесь опустошить мозг – словом, что-нибудь в этом духе. Попробуйте противостоять принуждению. Быть может, кому-то из нас повезет натолкнуться на противоядие – отыскать свой хинин для новой малярии.

Если кто-то из них и упустил сперва зловещую нотку предостережения в совете Нормана, ему вполне хватило последующих семи дней, чтобы осознать тревожность ситуации. Очередная встреча шестерых интеллектуалов была исполнена параноидального величия и граничащего с истерией отчаяния.

Выступление Толли по телевидению имело грандиозный успех. Он захватил с собой в телестудию снимок пятна и, хотя, как он уверял, вовсе не собирался этого делать, показал его после своего соло на барабанах ведущему передачи и соответственно всей зрительской аудитории. В результате на телевидение обрушился шквал писем, телеграмм и телефонных звонков; в частности, одна женщина из городка Смоллхиллз в Арканзасе в своем письме благодарила Толли за то, что он явил ей “чудесный образ Божий”. От подобных заявлений делалось как-то не по себе.

Драм-н-дрэг превратился в национальное и даже международное поветрие. Приветствие с притопом и прихлопом стало общепринятым среди быстро растущей армии поклонников Толли и теперь включало в себя мощный хлопок по плечу на слоге “бам”. (Тут, предварительно отхлебнув виски, в беседу вмешался Гориес Джеймс Макинтош. Он поведал о том, что в его лечебнице происходит то же самое, причем в удар на “бам” вкладывают зачастую всю силу. Пациенты устроили нечто вроде хоровода, так что пришлось применить крутые меры; двоих отправили в изолятор.) Газета “Нью-Йорк таймс” получила сообщение от своего корреспондента в Южной Африке, где говорилось, что полиция разогнала толпу студентов Кейптаунского университета, которые во все горло распевали: “Дум—дамдамдам—дим—драм—дом!” Как удалось выяснить корреспонденту, эта фраза представляет собой антирасистский клич на пиджин-африкаанс.

И музыкальная фраза, и большое пятно все чаще попадали в сводки новостей – либо сами по себе, либо в связи с событиями, которые заставляли Саймона и его друзей то усмехаться, то нервно вздрагивать. Жители городка в Индиане не знали, куда деваться от нового развлечения молодежи, получившего название “барабанной субботы”. Один телерадиокомментатор заметил, что среди персонала студии последним писком моды считаются так называемые “карточки-кляксы”; носят их в сумочках или нагрудных карманах, чтобы при необходимости можно было легко и быстро достать. Как утверждалось, эти карточки – незаменимое средство в борьбе со скукой, тоской и внезапными приступами гнева. В списке вещей, украденных из частного дома, фигурировала “недавно купленная льняная портьера в разводах”; хозяйка дома заявила, что ей не нужны все остальные вещи, но она умоляет вернуть портьеру, “потому что она успокаивает моего мужа”. Студенты поголовно носили пятнистые плащи, притопы и прихлопы стали чем-то вроде церемониального действа на любом драм-н-дрэговом концерте. Английский прелат отслужил службу, предав анафеме “оглушительное американское сумасшествие с его калечением душ”. В интервью прессе Сальвадор Дали загадочно обронил: “Время пришло”.