Текст книги "Ксантиппа"

Автор книги: Фриц Маутнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Отправляясь в поход, моя дорогая Ксантиппа, – заключил Алкивиад, – я не оставлю здесь ни единого человека, на которого могу положиться; несколько влюбленных женщин, конечно, не идут в счет. Кроме того, независимо от предстоящего отъезда, мне необходимо посоветоваться с моим мудрым наставником и попросить его поддержки. Ему, право, следует перейти на мою сторону! Теперь он сделался силой и мог бы даже быть нам опасен, если бы сознавал свое могущество. Мне никак не обойтись без него! Пускай почтенный Сократ смеется над моим честолюбием сколько ему угодно, только бы он не отказался способствовать моим планам. Без поддержки Сократа, я буду зависим от малейшей прихоти черни. Нет, он должен ко мне примкнуть.

Алкивиад в пылу разговора давно уже спрыгнул с куска мрамора и прохаживался по тесному сарайчику. Ксантиппа в замешательстве следила за каждым движением гостя, не спуская с него пристальных, широко раскрытых глаз. Когда он умолк, молодая женщина нерешительно заметила:

– Но каким образом эти важные дела могут касаться нас, простых людей, меня и моего Сократа? Что нам до государства! Муж не в состоянии заплатить в казну даже государственных налогов. Как же ему вмешиваться в дела, касающиеся, насколько я понимаю, самого правительства?

Бедно одетая, с неприглаженной головой и загрубелыми руками, опущенными на колени, Ксантиппа не всякому показалась бы привлекательной. Между тем кровь ударила в лицо Алкивиаду при мысли о том, что перед ним единственная женщина, не поддающаяся его неодолимым чарам. Он снова заговорил с ней вкрадчивым дрожащим голосом, которым так умел завоевывать женские сердца, к немалому ужасу старых ревнивцев. Алкивиад проклинал судьбу, горько сожалея, что он не может довольствоваться обыкновенными радостями жизни и по роковому влечению ищет счастья в славе и могуществе. Там же, где его сердце могло бы найти успокоение, он наталкивается на неумолимую, холодную добродетель, а, между тем, вот уже десять лет, как он не знает более серьезного чувства. Все остальное в его жизни не было любовью, а только угаром страстей, мимолетными вспышками.

Ксантиппа медленно встала, стараясь смотреть на говорившего суровым взглядом.

– Говорите о делах! – воскликнула она с угрозой.

– Как прикажете! – ответил он с порывом неподдельной страсти. – Если вы устроите так, что Сократ пообещает мне свое безусловное содействие, то моя победа несомненна и я могу обойтись без поддержки мошенника Лизикла и старухи Аспазии. Тогда, год спустя, я буду властелином Афин, и вы, Ксантиппа, заживете на этом самом месте в мраморном дворце, вместо того чтобы работать из-за жалкого обола, как простая торговка. Сократ станет моим первым помощником. Когда я буду нуждаться в нелицемерном совете, то обращусь к нему, а когда захочу отдохнуть душою от борьбы за обладание троном… Ну, да я выскажусь без обиняков! Я хочу стать государем Афин. И стану им, потому что таково мое решение.

Ксантиппа дрожала от радости, растроганная и счастливая, когда Алкивиад при этих словах, медленно и твердо опустив сжатые кулаки, гордо выпрямился и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Он заговорил опять вкрадчивым, шутливым тоном:

– Согласится ли тогда Ксантиппа быть моей царицей, возле которой я стану отдыхать от тяжких трудов правления? Моей маленькой тайной царицей? Доброй подругой царя Алкивиада, которая не станет кричать, едва только до нее дотронутся?

Ксантиппа закрыла глаза. Ей пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть от головокружения. Прекрасные, неведомые до сих пор картины проносились перед нею, вызванные точно волшебством. Она, хромая Ксантиппа, рядом с Алкивиадом! Тут он прикоснулся к ее руке. Она вздрогнула, и открыла глаза. Но ей опять пришлось опустить веки: стоявший перед нею человек ослеплял ее своей красотою. И ей показалось, что все должны склониться перед ним и непременно, признать его своим властелином. Она уже хотела первая сделать это, но вдруг в ней проснулся гнев; она снова открыла глаза и заговорила:

– Я передам своему мужу то, что предназначалось для него… Мой жеответ вы должны получить немедленно, будущий царь и повелитель! Я, во-первых, за демократию, а кроме того, женщина низшего класса. Кто покушается на нашу свободу, тот не может дорожить какой-нибудь Ксантиппой. Но пусть он также и не называет меня своей подругой!

– Неужели вы такая демократка? Вот уж никак не ожидал! Во всяком случае, это меня радует. Если бы с вами было можно еще поспорить о политике, вы превзошли бы Аспазию привлекательностью, как и без того превосходите ее красотой.

Ксантиппа бросила на него испытующий взгляд. Она чувствовала себя сегодня и молодой, и любящей, и женственной, и сознавала, что это необычное настроение отражается на ее наружности. Конечно, ничего подобного не случилось бы с нею, если бы не ухаживания Алкивиада. Однако молодая женщина чутко уловила фальшь его речей и печально заметила:

– Не станем говорить об этом! Ведь вы лжете. Что вам от меня нужно?

Алкивиад пожал плечами и присел опять на край камня. Сердито поигрывая мечом, он произнес, наконец, после некоторой паузы:

– Я всегда лгу, когда говорю о любви, потому что пресытился наслаждениями с пятнадцати лет. Но, право, меня бесит, что я вынужден открывать свое сердце перед бессердечной женщиной, чуждой всякого увлечения! А между тем вы одна будите во мне нечто похожее на чувство молодости. Впрочем, я отложу осаду Ксантиппы до мирного времени. Но вы должны помочь мне перетянуть Сократа на мою сторону, если не ради меня и моей любви, то ради его же собственной пользы.

Ксантиппа вопросительно взглянула на Алкивиада. Политика была ей чужда, однако, если бы Сократ зависел от политических дел, она старательно вникала бы в них. Алкивиад нетерпеливо зашагал опять по тесному сарайчику.

– Наша маленькая страна, – воскликнул он вдруг, – стремится к своей гибели. Скоро на Акрополе будут пастись свиньи. Мне наплевать на нашу демократию, Акрополь мне хотелось бы спасти! В мире все идет вверх дном. Афины будут поглощены, если не сумеют образовать крупное государство. Мне хотелось бы сделать Афины мировой столицей, чтобы не дать свинопасам овладеть вон теми колоннами на гордом холме!

– А мне тогда придется прекратить торговлю мрамором? – спросила Ксантиппа.

– Великие Боги, то ли еще будет! – воскликнул Алкивиад, с нервной торопливостью ставя на прилавок свой блестящий шлем. – Из двух могущественных партий нашего города я должен избрать одну, чтобы основать с ее помощью большое государство. Но обе они одинаково мне противны, потому что обе одинаково неспособны ни к чему. Старые патриции, разжиревшие и глупые, сидят на мешках с деньгами и спрашивают, поднимется ли процентная ставка, если мы овладеем всеми морями до Атлантического океана. С другой стороны, ко мне лезет уличная чернь и, обдавая своим зловонным дыханием, кричит: «А будет ли парадный смотр войскам, когда вы установите мировое владычество Афин?» Ах, как становится гадко в такие минуты! Я не перестаю мыться с тех пор как сделался политиком.

– Ну, мой Сократ не интересуется ни процентной ставкой, ни парадами.

– Вот почему он мне и нужен. Говорю вам, Ксантиппа: только та партия завоюет мир, к которой примкнет Сократ. Мы все стали ужасно прозаичны; если его демон не увлечет нас за собою, тогда прощай наше могущество. Наши священные дубы падут под ударами топора, едва только свиньям не хватит корму. Без демона Сократа, старым временам наступит конец.

– Как это могло случиться, что вы толкуете со мною о подобных вещах? И в чем могу я быть вам полезной, если бы и хотела этого? Я даже не знаю, что такое муж мой называет своим маленьким демоном. Он никогда не хотел мне ответить на этот вопрос.

– Потому что он и сам не знает. Да и никто не знает. Я полагаю только, что в Сократе заключается новая сила, родственная любви. Но не старой, надоевшей любви к женщинам, – нет, а новой, непостижимой любви к другому, к человеку, к живому созданию. Все мы эгоисты, как жирные патриции, так и тощие плебеи, и прекрасная Аспазия, и вы, и я. Один Сократ не любит самого себя. Эта загадка не умрет; ей предстоит победить мир. И если я сумею подчинить себе Сократа, новое мироздание будет носить мое имя. Загадка не умрет. Но Сократ будет умерщвлен, если не захочет примкнуть ко мне.

Ксантиппа точно в забытьи покачала головою.

– Он ничего не сделает из страха смерти, – сказала она.

– Тогда пускай он последует за мною из любви ко мне.

– Он ничего не сделает из любви к вам, потому что любит людей, только взятых вместе, но никого в отдельности.

– Но он мне нужен! – воскликнул Алкивиад. Он опять схватил в руки шлем и надел его на голову. – Я собираюсь сегодня сговориться с чернью, которой, по крайней мере, не приходится трепетать за свой мешок с деньгами. Я жажду войны. За тысячи стадий хочу я уплыть отсюда, побывать во всех морях и водрузить изображение нашего Акрополя всюду, где найдется народ, стоящий того, чтоб быть покоренным. Но в то же время я должен быть уверен, что демон Сократа работает для меня дома!

Ксантиппа сложила руки, как бы в порыве благоговения перед силою Алкивиада.

– Ступайте, – произнесла она тихо. – Я объясню ему ваше дело. Я буду говорить с ним. Идите отсюда; я стыжусь своих собственных мыслей.

Улыбка играла на губах Алкивиада, когда он смотрел на взволнованную молодую женщину. Неужели изо всего этого выйдет самая глупая любовная история, какие только бывали в его жизни? Нет, теперь ему не до того.

Носильщик камней, пришедший спросить о чем-то хозяйку, дал ему возможность наскоро откланяться, после нескольких любезных слов.

Ксантиппа провела остаток дня как в лихорадке. Она не думала о том, чтобы поддаться искушению, но ласковые речи растрогали ей душу. Никогда еще не ждала она своего мужа с таким нетерпением, как в тот вечер; желание переговорить с ним заставило ее раньше обыкновенного вернуться домой из лавки. Надо же, наконец, передать ему предложение прекрасного искусителя! Ксантиппа поджидала Сократа, не зажигая огня, и в эти глухие часы ночного безмолвия перед нею проносились пленительные картины счастья, славы и любви. Полночь давно прошла, когда вернулся Сократ и зажег огонь, немало удивляясь, что жена не спит в такую позднюю пору. Не дожидаясь вопроса, Ксантиппа откровенно передала ему свой разговор с великим человеком, не утаив ничего. Сократ точно и не слышал, озабоченно отыскивая в это время какой-то нужный свиток. Но когда Ксантиппа закончила и вопросительно взглянула на мужа, он отвечал, не прерывая своих поисков:

– Что касается покушения на твою женскую честь, милая Ксантиппа, то оно было рассчитано лишь на женское тщеславие и не имеет ничего общего с самой сутью дела. Но в честолюбие Алкивиада я верю; я убежден, что этот малый способен достичь хотя бы и царского трона, будь у него мудрый советник. В молодости я считался хорошим наездником, а потому сумел бы научить его искусству укрощать народ и помог бы ему, и Алкивиад не поскупился бы заплатить мне какую угодно сумму за мои услуги.

– Значит, ты принимаешь его предложение? – в испуге воскликнула Ксантиппа. – Ты поможешь создать монархию?

В эту минуту Сократ нашел свой свиток, раскрыл его и, держа перед собою, с ласковой улыбкой взглянул на жену:

– Я намерен десять лет изучать вопрос: какая форма правления удобнее для нас. Если мне удастся решить его, тогда я примкну к одной из политических партий, а до тех пор не намерен заниматься политикой.

После того Сократ прочел то место, ради которого искал свой свиток, он лег в постель и заснул также быстро как и всегда. Зато Ксантиппа не смыкала глаз.

Она жаждала чего-то, что вознаградило бы ее за сегодняшний геройский подвиг. Или, пожалуй, с ее стороны вовсе не было геройства в том, что она осталась порядочной женщиной, устояв против искушения в образе этого титана-Алкивиада с его мощной фигурой настоящего героя, с пламенным взглядом и коварными, легкомысленными речами? Как легко говорил он о победе над афинской демократией, о своем возвышении до царского трона! Можно подумать, что для него это также просто, как для деревенского парня купить ленту для своей возлюбленной, чтоб ей было в чем пощеголять в праздничный день! И Ксантиппа спрашивала себя, много ли найдется в городе женщин, которые могли бы похвалиться, что этот опасный человек ушел от них ни с чем. Ну уж от Аспазии конечно нельзя ожидать большой стойкости. Ах, эта Аспазия, которой все завидуют, которой ничего не значило попирать обычаи и бросаться в объятия самых красивых мужчин! Наверно ей не раз случалось обнимать прекрасного Алкивиада своими бесстыдно-обнаженными, белыми руками. Своей красотой и умом, она опутывала всех, и даже безобразный Сократ охотно проводил время в ее доме, вместо того чтобы ласкать свою Ксантиппу! Неужели он не боялся, что жена может одарить своею благосклонностью Алкивиада? И Ксантиппа тихонько зарыдала, уткнувшись в подушки. Она так гордилась своею испытанной добродетелью, что не могла понять причины своих слез. Молодая женщина повторила даже все слова Алкивиада, чтобы возбудить свое негодование, но чем больше припоминала утреннюю сцену, тем сильнее сердилась… на своего мужа за то, что он оставляет ее одну, взвалив на ее плечи все заботы, за то, что он по своей глупости потерял деньги, бросил свое ремесло, за то, наконец, что он женился на ней. Одним словом, Ксантиппа сама не знала, за что именно она больше всего зла на Сократа.

Когда он проснулся, крепко проспав несколько часов, Ксантиппа еще не смыкала глаз. Однако он не заметил ни ее подавленных слез, ни горького тона, каким она спросила, где он вчера пропадал опять целый день. Впрочем, сегодня он привлек ее к себе, шутил с нею и даже назвал своей хорошенькой Ксантиппочкой. Потом Сократ принялся рассказывать.

В доме торговца шерстью снова было многолюдное собрание. Чтобы найти предлог к пиру, вздумали праздновать юбилей Гомера. При этом Сократ изрядно выпил, много смеялся и узнал много нового. Утомленная Ксантиппа наконец задремала под говор мужа и сквозь дремоту еще слышала, как он рассказывал про Алкивиада, который произнес импровизированную застольную речь в честь Гомера. Он сказал следующее: «Никто из нас ничего не знает о личности чествуемого поэта. Нам неизвестно, где он родился, а на этом основании мы можем предполагать, что его родиной были наши Афины; следовательно, имеем право особенно гордиться таким знаменитым согражданином. Мы не знаем и дня его рождения, значит, можем круглый год пить за его здоровье. Мы вообще не знаем даже, родился на свет Гомер, а, следовательно, не знаем и о том, умер ли он. Итак, поднимем бокал и воскликнем: «да здравствует наша прекрасная хозяйка!»

Ксантиппа давно уже очнулась от дремоты и слушала мужа, широко раскрыв глаза; при последних его словах, она воскликнула с досадой:

– Неужели и ты восхищаешься этим аристократиям, пустым волокитой и врагом народа?

Сократ добродушно рассмеялся, приподнявшись на постели.

– Ах, пожалуйста, не брани Алкивиада, – сказал он, – не далее, как сегодня, великий муж держал похвальную речь по твоему адресу. Ему как-то пришлось кстати сказать, что между хорошенькими афинянками есть только одна, муж которой имеет перед ним преимущество, и что эта женщина ты, Ксантиппа.

Она не ответила ни слова.

Если бы Сократ обращал внимание на расположение духа своей жены, то вскоре заметил бы в ней большую перемену. Она сделалась молчаливее, реже бранила мужа и, по-видимому, окончательно отдалась хозяйственным заботам, примирившись со своей долей. Но бедная женщина занималась своими разнообразными делами с таким печальным видом, так принужденно улыбалась на замечания мужа, что тут не могло быть и речи о душевном спокойствии. Ксантиппу как будто удручало какое-то новое тайное горе.

Немногие, принимавшие к сердцу дела бедной женщины – старая служанка да две-три соседки – через некоторое время стали, впрочем, догадываться о причине ее грусти, когда Ксантиппа начала потихоньку ото всех готовить детское белье.

Она сама сначала не хотела верить тому, что с ней творится, и даже когда исчезли последние сомнения, продолжала скрывать свое положение, которое обнаруживалось все более и более с каждым днем. Ей как-то было стыдно, что, после многих лет безрадостного супружества, в стенах ее дома должен еще раздаться детский крик. Ксантиппу мучили опасения, как бы материнские обязанности не отвлекли ее от работы, и в то же время она уже подумывала о расширении своей торговли, чтобы скопить немного денег и оставить их в наследство дочери. Она непременно ожидала дочку. Поэтому жена Сократа упорно молчала о своей беременности, сердито прикрикивая на служанку, когда та позволяла себе какой-нибудь шутливый намек на это обстоятельство, и по-прежнему деятельно трудилась в каменотесной мастерской.

Только порой, когда опускался тихий, теплый вечер и рабочие уходили по домам, Ксантиппа, садилась на один из камней в мечтательной задумчивости, незнакомой ей до сих пор. По ее лицу блуждала улыбка. Стыдясь своего положения, точно молоденькая девушка, и прекрасно сознавая, что крохотное существо, бившееся у нее под сердцем, налагает на нее трудные обязанности, она все-таки чувствовала себя на верху блаженства. Ее посетило первое возвышенное счастье в жизни, и оно обещало примирить бедную женщину со всеми неудачами и горькими разочарованиями. И всякий раз, когда эти светлые мечты посещали ее, она с надеждой смотрела через плетень в опустелую мастерскую соседа; там под навесом виднелось много статуй из мрамора и песчаника, и милосердые боги Эллады как будто обещали принять ее дитя под свое покровительство.

Одна из статуй поразительно напоминала черты Алкивиада. Этому божеству Ксантиппа с особенным жаром вверяла зарождающуюся жизнь, гордо улыбаясь при воспоминании о своей победе. Часто она разговаривала потихоньку с таинственным существом, едва затеплившуюся жизнь которого охраняла своей собственной жизнью; с бесконечной нежностью толковала она ему, что его мать достойнее многих других женщин и вообще честнее многих людей. Пускай Аспазия тщеславится на здоровье своими прекрасными скульптурами, свитками чудесных стихов и своими дивными глазами. При всей своей опьяняющей красоте, эта женщина заботится только о самой себе и ради личного удовольствия окружает себя красивыми вещами. Даже смелый Алкивиад – ничто иное, как послушный раб собственного тщеславия, вечно пожираемый этою страстью. И сам добродушный Сократ, при его ненасытной жажде знания, – в сущности величайший эгоист; ему решительно все равно, принесут ли его философские рассуждения пользу людям, или нет. Всем им далеко до хромой Ксантиппы, которой нужно теперь беречь будущего человека и которая сознает, что при одной мысли об этой малютке все ее существование бледнеет и ничего не значит в ее глазах. Она подолгу шептала про себя такие речи, чтобы неродившийся ребенок мог ее слышать..

И теперь, когда Ксантиппа возвращалась в сумерки к себе домой, в ее жилище водворялся мир; самые нелепые затеи мужа не сердили ее в подобные минуты и не вызывали ссор. Жена спокойно позволяла ему возиться в дальней комнате, где он нередко производил опыты над животными, жалобно визжавшими на весь дом. Сократу ничего не стоило во время обеда обратиться к служанке с просьбой поймать для него блоху, так как это насекомое понадобилось ему для сравнения величин. Если жена второпях спрашивала его о чем-нибудь нужном, он вместо немедленного ответа любил сначала пускаться в пространные объяснения; другой раз, среди жаркого разговора, Сократ требовал молчания, из-за того, что ему пришла в голову внезапная идея, которую следует тотчас обдумать. Сегодня на него нападала охота поститься, завтра наедаться до отвала, ради исследования действия той или другой пищи. Изменившаяся за последнее время, Ксантиппа терпеливо переносила решительно все, надеясь, что вскоре у них в доме появится маленькое существо, которое заставит ее своим невинным лепетом забыть все огорчения от чудачеств и странностей своего супруга.

Сократ, разумеется, узнал последним о тревогах и надеждах своей жены. Дома он обыкновенно не слышал и не видел ничего. Если на улице ему поневоле приходилось смотреть во все глаза, чтоб не упасть, то на свой дом философ смотрел, как на безопасное убежище, где никто не смел его тревожить, отвлекая от размышлений. Потому, вернувшись к себе в один прекрасный день, он был немало изумлен, когда у порога его встретила шумная ватага женщин и осыпала поздравлениями, а служанка, удерживая его за руку, сказала, чтобы он входил в комнату на цыпочках и говорил тихо. Когда же Сократ увидал свою жену в постели с измученным, бледным, как полотно, лицом, а на груди у нее крошечного спящего младенца, он окончательно растерялся.

– Что это значит? – Тут его голос невольно понизился до шопота. – Откуда этот ребенок?

Женщины расхохотались и, несмотря на сердитое вмешательство старой служанки, Ксантиппа рассмеялась вместе с ними блаженным смехом.

– Наше дитя, – прибавила она вслед затем слабым голосом.

– Как наше дитя? – переспросил Сократ. – Ты взяла себе приемыша или сама произвела его на свет?

Тут женщины до того расшумелись, что служанка без церемонии вытолкала их, сердито захлопнув за ними дверь. Потом она с решительным видом встала между Сократом и кроватью, и заговорила, размахивая по воздуху правой рукою.

– Слава богу, ваша жена еле жива и не в силах заставить меня замолчать. По крайней мере, я хоть раз в жизни скажу вам всю правду: вы же ее так любите и повсюду отыскиваете. Вот он лежит перед вами, ненаглядный мальчик, самое прелестное дитя, какое только когда-либо рождалось в Афинах! И вы, к несчастию, его отец. Не будь ваша жена такой смирной овечкой, ну, например, если б на ее месте была я, вы ни за что не были бы отцом милого крошки. Ну, заслуживаете ли вы такого счастья? Какой вы на самом деле отец? Разве такие бывают отцы! Ведь вы глухи и немы, когда дело касается вашей доброй жены; сегодня она могла умереть на моих руках, пока вы бродили бог знает где. Впрочем, стоит ли толковать о человеке, которому все равно, подадут ли ему к обеду старый горох, оставшийся с прошлой недели, или же молоденькую куропатку. Вот рассмотрите хорошенько своего сынка, чтоб вы могли узнать его, когда этот купидончик встретится вам на улице, а потом – рассеянная вы, голова! – ступайте себе потихоньку, бедной женщине нужен покой.

Сократ ушел. Однако он не мог спокойно заниматься в тот день и ходил тревожными шагами до самого утра, пока служанка не прикрикнула на него строгим тоном: «Неужели у вас нет никакой жалости? Или вы хотите уморить свою жену?» Ксантиппа пролежала три дня, а потом опять энергично принялась за дело. Сначала у нее, конечно, не было сил. Впрочем, она скоро оправилась и стала работать в своей мастерской с неведомым до сих пор удовольствием. Еще бы: ведь теперь она не одна! Несмотря ни на какую погоду, служанка по ее приказанию приносила ей мальчика, названного Проклесом, и Ксантиппа кормила его грудью, осыпала горячими ласками и укачивала у себя на коленях. Как ни прилежно занималась молодая женщина торговлей, как ни была она внимательна к покупателям и осмотрительна с поставщиками мрамора, все приходившие к ней по делу должны были дожидаться, если ребенок плачем звал к себе мать. Никто не ожидал от суровой Ксантиппы, чтобы она могла так вскрикивать от радости, так звонко петь и смеяться. Теперь ее веселый голос то и дело раздавался в мастерской.

Сократ некоторое время бродил в замешательстве по своему дому. Вероятно, ему приходило в голову, что он, в качестве отца, должен что-нибудь делать в данных обстоятельствах. Между тем жена и служанка отлично управлялись с ребенком одни, сам же он не имел ни малейшего понятия об уходе за новорожденным и потому ограничивался тем, что внимательно присматривался ко всему, что они с ним проделывали, задавая временами любопытные вопросы. Например, когда служанка, с таинственными заклинаниями, по семи раз дула мальчику в лицо, чтобы предохранить его от «дурного глаза», когда ему насильно совали в рот кашу или купали малютку то в теплой, то в холодной воде, – Сократ с неизменной серьезностью осведомлялся о цели этих действий и спокойно выжидал результата.

Мало-помалу он опять вошел в обычную колею и только часто говорил теперь в обществе своих знакомых об уходе за детьми, о жертвах суеверия и трудностях воспитания. Едва ребенок настолько подрос, что отец мог без опасения взять его на руки, Сократ ежедневно стал заниматься со своим сыном. Впрочем, Ксантиппа, а в ее отсутствие служанка, не спускали при этом с него глаз. Философ не умел ни играть с ребенком, ни ласкать его, ни убаюкивать. Он лишь производил эксперименты над маленьким человечком. Рост и вес младенца подвергались тщательным ежедневным измерениям; над его зрением и слухом производились опыты, а когда сын начал лепетать, отец с большим усердием следил за развитием у него дара слова, чтобы сообщить потом ученикам результаты своих наблюдений.

Ксантиппа надеялась, что новое чувство отеческой любви образумит, наконец, ее беспечного мужа и заставит его переменить свой бестолковый образ жизни. Убедившись в своей ошибке, она опять готова была озлобиться на Сократа, но ее мальчик, подрастая, становился таким прелестным существом, что ради него мать охотно прощала отцу неисправимые недостатки. К счастью, торговля, значительно расширенная теперь Ксантиппой, шла хорошо; будущее улыбалось неутомимой труженице и она махнула рукой на философа. Молодая женщина приобрела доверие к собственным силам и чувствовала, что ей удастся обеспечить на всю жизнь как малютку Проклеса, так и Сократа, который все-таки был отцом ее сокровища.

Старая служанка, думая доставить удовольствие своей госпоже, каждый день повторяла, что у милого крошки нет ни одной отцовской черты. Да и сама Ксантиппа нередко спрашивала себя в смутной тревоге, в кого из родителей уродился ее сын.