Текст книги "Издержки хорошего воспитания"

Автор книги: Фрэнсис Скотт Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

V

«Сандра Пипс, с синкопами» с предисловием Петера Бойса Венделла, известного журналиста, сперва выходила по частям в журнале Джордана, а в марте была издана книгой. Первый же появившийся в журнале отрывок привлек широкое внимание. Достаточно избитый сюжет – девчонка из городка в Нью-Джерси приезжает в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой, – был изложен просто, но с удивительной живостью, с очаровательной ноткой грусти, коренящейся в самой бедности словарного запаса, – и в этом была неодолимая притягательность.

Питер Бойс Венделл, который как раз тогда ратовал за необходимость обогащения американского языка за счет включения в него ярких разговорных выражений, стал крестным отцом книги, и его громкое одобрение заглушило робкое недовольство обычных газетных критиков.

За право на журнальную публикацию Марша получила триста долларов, которые пришлись весьма кстати, поскольку, хотя Хорас зарабатывал в «Ипподроме» больше, чем раньше зарабатывала она, крошка Марша испускала громкие вопли, которые, по их мнению, означали одно: ей нужен свежий воздух. В результате к началу апреля они перебрались в одноэтажный домик в округе Вестчестер, где было место и для газона, и для гаража – для всего было место, в том числе и для звукоизолированного рабочего кабинета-крепости: Марша дала мистеру Джордану торжественное обещание, что запрется там, когда дочь хоть немного сможет обходиться без нее, и станет и далее творить бессмертную и безграмотную литературу.

«Все не так плохо», – размышлял Хорас однажды вечером, шагая от станции к дому. Он как раз взвешивал несколько очередных полученных им предложений: четыре месяца в водевиле за пятизначную цифру и возвращение в Принстон в роли надзирателя над всеми спортивными занятиями. Вот странно! Он когда-то собирался надзирать там за всеми философскими занятиями, а теперь даже прибытие в Нью-Йорк Антона Лорье, его былого кумира, совершенно его не взволновало.

Гравий сочно хрустел под его каблуками. Он увидел, что в гостиной горит свет, заметил на подъездной дорожке огромный автомобиль. Наверное, снова пожаловал мистер Джордан, уговаривать Маршу поскорее взяться за работу.

Она услышала звук его шагов, и в освещенном дверном проеме возник ее силуэт – она вышла ему навстречу.

– Приехал какой-то француз, – прошептала она возбужденно. – Имя его мне не выговорить, но, похоже, умный как не знаю что. Давай-ка лучше ты с ним поговори.

– Какой француз?

– Понятия не имею. Явился час назад вместе с мистером Джорданом, сказал, что хочет познакомиться с Сандрой Пипс, и все такое.

Они вошли в гостиную, и двое мужчин поднялись им навстречу.

– Здравствуйте, Тарбокс, – приветствовал Хораса Джордан. – А я только что познакомил двух знаменитостей. Привез к вам в гости месье Лорье. Месье Лорье, позвольте представить вам мистера Тарбокса, мужа миссис Тарбокс.

– Сам Антон Лорье? – вскричал Хорас.

– Он самый. Я должен был приехать. Не мог не приехать. Прочитал книгу мадам, и она меня очаровала. – Он порылся в кармане. – Да, про вас я тоже слышал. В этой газете, которую я сегодня читал, упомянуто ваше имя.

Он наконец-то выудил из кармана какую-то журнальную вырезку.

– Прочитайте! – проговорил он настойчиво. – Там и про вас есть.

Хорас пробежал текст глазами.

«Весомый вклад в развитие литературы на американском диалекте, – говорилось там. – Ни малейших попыток олитературивания; значимость этой книги, как и „Гекльберри Финна“, состоит именно в этом».

А потом Хорас заметил абзац пониже и, с накатившим ужасом, торопливо прочитал:

«Марша Тарбокс связана со сценой не только как зритель, но и как жена актера. В прошлом году она вышла замуж за Хораса Тарбокса, который ежевечерне развлекает детей в театре „Ипподром“ своими удивительными полетами на трапеции. Говорят, что молодые люди называют себя „Голова и плечи“, имея, несомненно, в виду то, что дополнением к уму и литературному таланту миссис Тарбокс служат сильные и ловкие плечи ее мужа, который тоже вносит свой вклад в материальное благополучие семьи.

Миссис Тарбокс, пожалуй, заслуживает этого давно затасканного наименования „вундеркинд“. Всего в двадцать лет…»

Хорас оторвался от заметки и уставился на Антона Лорье с очень странным выражением.

– Хочу дать вам добрый совет… – начал он хрипло.

– Какой?

– Относительно стука в дверь. Услышите – не открывайте! Пропускайте мимо ушей, а лучше купите дверь с мягкой обивкой.

Благословение
Перевод А. Глебовской

I

На балтиморском вокзале было жарко и многолюдно, и несколько бесконечных, тягучих секунд Лоис простояла у телеграфной стойки, пока телеграфист с крупными передними зубами считал и пересчитывал слова в депеше корпулентной дамы, пытаясь понять, сколько их там – законные сорок девять или фатальное пятьдесят одно.

Дожидаясь, Лоис решила, что не совсем точно помнит адрес, вытащила из сумочки письмо и перечитала еще раз.

«Моя ненаглядная, – говорилось в письме, – я все понял, и счастью моему нет пределов. Если бы я мог обеспечить тебя всем тем, к чему ты привыкла и для чего создана! Но я не могу, Лоис; брак наш невозможен, но невозможно и расставание – как помыслить, что эта бесподобная любовь окончится ничем?

Пока не пришло твое письмо, дорогая, я сидел здесь в полумраке и все думал и думал, куда бы уехать, чтобы забыть тебя навсегда, – может, куда-нибудь за границу, бродить без цели по Италии или Испании, избывать в грезах боль от разлуки с тобой, там, где в руинах древних, более милосердных цивилизаций я буду видеть лишь отсвет своего отчаяния, – и тут пришло твое письмо.

Моя бесценная, моя отважная девочка, если ты пошлешь мне телеграмму, я встречу тебя в Уилмингтоне – а до того момента стану ждать в надежде, что все мои заветные мечты о тебе сбудутся.

Говард».

Раз за разом перечитывая письмо, она уже выучила его наизусть, но ошеломлена им была по-прежнему. Она различала в тексте множество незаметных чужому глазу черт его автора: переливы ласки и грусти в его темных глазах, подспудное беспокойство и возбуждение, которое она иногда замечала, когда они разговаривали, одухотворенную мечтательность, от которой разум ее погружался в дрему. Лоис исполнилось девятнадцать лет, она была очень романтичной, любознательной и храброй.

Телеграфист с корпулентной дамой сошлись на пятидесяти словах, Лоис взяла чистый бланк и написала на нем свое послание. Ее решение было окончательным, без всяческих оговорок.

«Такова судьба, – думала она про себя, – так вот все устроено в этом чертовом мире. Если одна лишь трусость удерживала меня от этого поступка, то больше уже ничто не удержит. Пусть все идет своим чередом, и мы никогда об этом не пожалеем».

Телеграфист просмотрел телеграмму:

ПРИЕХАЛА СЕГОДНЯ БАЛТИМОР ДЕНЬ ПРОВЕДУ БРАТОМ

ВСТРЕЧАЙ УИЛМИНГТОНЕ ТРИ ПОПОЛУДНИ СРЕДУ

ЛЮБЛЮ

ЛОИС.

– Пятьдесят четыре цента, – восхищенно проговорил телеграфист.

«И никогда не пожалеем, – подумала Лоис, – не пожалеем никогда…»

II

Деревья пропускали свет на усыпанную солнечными бликами траву. Деревья были как стройные томные дамы с веерами из перьев, которые небрежно кокетничали с уродливой крышей монастырского здания. Деревья были как лакеи, церемонно склонявшиеся над тихими дорожками и тропинками. Деревья, деревья на холмах по обе стороны, раскиданные в виде рощ, лесов и перелесков по всей восточной части штата Мэриленд, тонкое кружево, оторочившее подол желтых полей, тусклый темный фон для цветущего кустарника или диких, необузданных садов.

Росли тут деревья молодые и жизнерадостные, однако монастырские деревья были старше самого монастыря, который по монастырским меркам совсем не был старым. Собственно, он, по сути, и монастырем-то не был, а только семинарией, но уж пусть будет монастырь, невзирая на викторианскую архитектуру, перестройки времен Эдуарда VII и даже на патентованную, с вековой гарантией крышу эпохи Вудро Вильсона. [21]21
  Эдуард VII(1841–1910) – король Великобритании в 1901–1910 гг. Вудро Вильсон(1856–1924) – 28-й президент США (1913–1921).


[Закрыть]

За монастырским зданием лежала ферма, где полдюжины келейников исступленно потели, перемещаясь по огороду, – ни одного лишнего движения. Слева, под растущими в ряд вязами, находилась самодельная бейсбольная площадка, где трое послушников отступали под натиском четвертого, – все это сопровождалось топотом, пыхтением и стуком. А когда могучий густоголосый колокол отзвонил полчаса, по шахматной клетке дорожек под церемонно склонившимися деревьями так и полетели черные листья – человеческие фигурки.

Были среди этих черных листьев очень старые – их морщинистые щеки напоминали первую рябь на потревоженной глади бассейна. Была россыпь листьев среднего возраста – рясы не скрывали очерка фигуры, и в профиль он начинал приобретать некоторую асимметричность. Эти несли в руках толстые сочинения Фомы Аквинского, и Генри Джеймса, и кардинала Мерсье, и Иммануила Канта, и пухлые тетради с заметками к лекциям.

Но многочисленнее всех были листья молодые; девятнадцатилетние светловолосые мальчишки с очень строгими, зрелыми лицами; мужчины под тридцать, преисполненные уверенности в себе, ибо они пять лет проповедовали в миру, – их было несколько сотен, из городов, городков и деревень Мэриленда, и Пенсильвании, и Виргинии, и Западной Виргинии, и Делавэра.

Были тут по большей части американцы, но попадались и ирландцы, и упертые ирландцы, и немногочисленные французы, и несколько итальянцев и поляков, и все они шагали без малейших церемоний, держась за руки, группами по двое-трое, а то и целыми шеренгами, почти всех отличали прямая линия рта и внушительный подбородок, ибо они были братьями ордена иезуитов, основанного в Испании пять веков тому назад суровым воином, который учил своих последователей держать оборону в битве и в беседе, проповедовать и писать трактаты – и выполнять все это, не прекословя…

Лоис вылезла из автобуса на солнечный свет у ворот монастыря. Ей исполнилось девятнадцать – светло-рыжие волосы и глаза, которые в разговорах тактично избегали называть «зелеными». Если какому творческому человеку случалось заприметить ее в автобусе, он исподтишка вытаскивал огрызок карандаша и старый конверт и пытался запечатлеть ее профиль или ту особую штуку, которую надбровные дуги сотворяли с ее глазами. А после, рассмотрев результат, как правило, рвал конверт, с изумленными вздохами.

Одета Лоис была изысканно, в дорогой, соответствующий случаю дорожный наряд, однако она не приостановилась, чтобы стряхнуть с одежды осевшую пыль; она сразу зашагала по центральной аллее, с любопытством глядя по сторонам. На лице ее читалось нетерпеливое ожидание, однако там не было той сияющей радости, с которой барышни, как правило, являются на выпускной бал в Принстоне или Нью-Хейвене, – впрочем, тут не бывало никаких выпускных балов, так что это и не имело особого значения.

Она гадала, каков он окажется с виду, узнает ли она его по фотографии. На фотографии, которая висела дома над маминым письменным столом, он выглядел очень юным, осунувшимся и немного жалобным – лишь четко очерченный рот и неловко сидящая ряса послушника напоминали о том, что он уже принял главное решение в своей жизни. Впрочем, тогда ему было всего девятнадцать, а сейчас уже исполнилось тридцать шесть, но по виду и не скажешь; на недавних снимках он казался куда солиднее и волосы у него начали редеть, но образ брата, навеки запечатлевшийся в ее памяти, был образом с той увеличенной фотографии. И наверное, поэтому она его всегда немного жалела. Что за жизнь для мужчины! Семнадцать лет подготовки, а он пока даже не получил сан священника – примет его только через год.

Лоис понимала, что, если ничего не предпринимать, встреча пройдет очень официально. Но она твердо решила, что постарается выглядеть как можно солнечнее, а уж это она умела, даже когда голова раскалывалась от боли, или когда у мамы приключался нервный срыв, или когда ей доводилось быть особенно романтической, любознательной и храброй. Братцу наверняка не помешает заряд бодрости, и уж она его взбодрит, хочет он того или нет.

Дойдя до огромного безликого портала, она увидела, как один человек внезапно отделился от группы и, приподняв полы рясы, бегом бросился к ней. Она заметила, что он улыбается, и выглядел он очень большим и… и надежным. Она остановилась, выжидая, чувствуя, как сильно колотится сердце.

– Лоис! – воскликнул он, и через миг она оказалась в его объятиях.

Ее неожиданно охватила дрожь.

– Лоис! – воскликнул он снова. – Как же замечательно! Ты, Лоис, даже и не представляешь, как я ждал этого дня. Ну надо же, Лоис, какая ты красивая!

У нее перехватило дыхание.

Он явно сдерживал голос, но в нем так и рокотала энергия и та странная, обволакивающая собеседника самобытность, про которую она раньше думала – в семье я одна такая.

– Я тоже ужасно рада… Кит.

Она вспыхнула – скорее от радости, – впервые назвав его по имени.

– Лоис, Лоис, Лоис, – повторял он в упоении. – Дитя мое, мы сейчас пойдем внутрь, потому что я хочу познакомить тебя с ректором, а потом погуляем. Мне нужно поговорить с тобой про тысячу разных вещей.

Голос зазвучал мрачно:

– Как мама?

Она задержала на нем взгляд, а потом сказала то, чего не собиралась говорить, то, о чем твердо решила не упоминать:

– Ох, Кит, она… все хуже и хуже, во всех смыслах.

Он медленно, понимающе кивнул:

– Нервы, да… Ладно, расскажешь об этом потом. А сейчас…

И вот она оказалась в маленьком кабинете с большим письменным столом и что-то говорила низенькому жизнерадостному седоволосому священнику, который на несколько секунд задержал ее руку в своей.

– Так это и есть Лоис!

Он сказал это так, будто слышал о ней уже много раз.

И предложил ей сесть.

Вошли, не скрывая нетерпения, еще двое священников, пожали ей руку и обращались к ней как к «сестренке Кита», и она поняла, что совершенно не возражает.

Они казались невероятно уверенными в себе; она-то ждала некоторой робости или, по меньшей мере, сдержанности. Прозвучало несколько шуток, суть которых она не уловила, хотя остальные громко смеялись, а низкорослый отец ректор называл троицу «старыми унылыми монахами», и эту шутку она поняла, потому что они, разумеется, не были никакими монахами. Ей почему-то показалось, что к Киту здесь относятся с особой любовью, – отец ректор называл его «Кит», а один из священников по ходу разговора не снимал руки с его плеча. Потом – еще одно рукопожатие, обещание попозже зайти угоститься мороженым, и улыбки, улыбки, и какое-то нелепое ощущение счастья… себе она сказала: «Это потому, что Кит с таким удовольствием мною хвастается».

А потом они с Китом шли по дорожке, держась за руки, и он подробно рассказывал ей, какой замечательный человек отец ректор.

– Лоис, – проговорил он вдруг, прервав свои рассуждения, – прежде чем продолжать, я должен сказать тебе, как важен для меня твой приезд. Это… это ужасно мило с твоей стороны. Я ведь знаю, какая у тебя насыщенная жизнь.

Лоис резко втянула воздух. К этому она не была готова. Поначалу, когда она приняла решение сесть в душный поезд и поехать в Балтимор, провести ночь у подруги, а потом повидаться с братом, она внутренне восхищалась собственным благородством, надеялась, что брат не окажется занудой и не станет высказывать обиды, почему, мол, не приезжала раньше, но эта прогулка с ним под деревьями оказалась таким обыденным делом и, на удивление, таким приятным.

– Знаешь, Кит, – проговорила она стремительно, – а я больше ни денечка не могла ждать. Мне ведь было всего пять лет, когда мы виделись в последний раз, и я, разумеется, ничего не помню, так сам посуди, каково бы мне было и дальше жить, почитай, ни разу не видевшись с единственным братом?

– Это ужасно мило с твоей стороны, Лоис, – повторил он.

Лоис вспыхнула – вот он какой человек.

– Пожалуйста, расскажи о себе как можно больше, – продолжил Кит, помолчав. – Я, конечно, в общих чертах представляю, как вы с мамой жили все эти четырнадцать лет в Европе, и еще, Лоис, мы, конечно, переволновались, когда ты заболела пневмонией и не смогла приехать с мамой – погоди-ка, да, это было два года назад, – а потом, ну, я видел твое имя в газетах, но мне было нужно совсем другое. Я ведь почти тебя не знаю, Лоис.

Она поймала себя на попытке проанализировать, что он за человек, – так она анализировала каждого мужчину, с которым знакомилась. Она гадала: а не возникло ли это впечатление… близости к нему просто из того, что он так часто повторял ее имя? И произносил его так, будто ему очень нравилось это слово, будто он вкладывал в него некое особое значение.

– А потом ты поступила в школу, – продолжил он.

– Да, в Фармингтон. Мама хотела отправить меня в монастырь, но я отказалась.

Она глянула искоса, не покоробят ли его эти слова.

Но он лишь медленно кивнул:

– Монастырей тебе хватило за границей, да?

– Да, и знаешь, Кит, там монастыри другие. Здесь даже в самых лучших столько девушек из низов.

Он снова кивнул.

– Да, – подтвердил он, – полагаю, что да, и прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Меня это тоже поначалу смущало, Лоис, хотя никому, кроме тебя, я бы никогда в этом не признался; мы с тобой оба довольно чувствительны к подобным вещам.

– Ты про здешних своих товарищей?

– Да. Были среди них, конечно, и люди нашего круга, из тех, к которым я привык, но были и другие, к примеру один, по имени Реган, – я его поначалу терпеть не мог, а теперь мы лучшие друзья. Он замечательная личность, Лоис; я вас потом познакомлю. С таким не страшно вместе идти в бой.

Лоис подумала, что вот с Китом ей было бы не страшно вместе идти в бой.

– А как… как с тобой это получилось? – спросила она не без робости. – В смысле, как ты оказался здесь? Мама, разумеется, рассказывала мне эту историю про железнодорожный вагон.

– А, эту… – Ему, похоже, не хотелось об этом говорить.

– Расскажи сам. Я хочу ее услышать от тебя.

– Да нечего рассказывать, ты, наверное, и так все знаешь. Был вечер, я весь день ехал в поезде и думал… много про что думал, Лоис, а потом у меня вдруг возникло ощущение, что кто-то сидит напротив, причем сидит уже довольно давно, – вроде как другой пассажир. И тут он вдруг наклонился ко мне, и я услышал голос: «Хочу, чтобы ты стал священником, так и не иначе». Ну, я подскочил и заорал: «Нет, Господи, только не это!» – выставил себя полным идиотом перед парой десятков человек, ведь на самом-то деле никого напротив меня не было. А через неделю я поехал в иезуитский колледж в Филадельфии и последний пролет лестницы в кабинет ректора прополз на четвереньках.

Снова повисло молчание, и Лоис подметила, что глаза брата затуманились, он смотрел невидящим взглядом куда-то за залитые солнцем поля. Ее тронули модуляции его голоса и внезапное молчание, которое будто окутало его, когда он закончил рассказ.

Она обратила внимание, что глаза у него той же фактуры, что и у нее, с начисто вымытой зеленью, а рот на деле куда мягче, чем на той фотографии, – а может быть, лицо просто доросло до него за последнее время? Макушка начинала лысеть. Она подумала: наверное, оттого, что он слишком много носит шляпу. Ужасно, если вдуматься, – мужчина лысеет, а никому до этого нет дела.

– А в молодости… ты был набожным, Кит? – спросила она. – Ну, ты понимаешь, о чем я. Ты интересовался религией? Ничего, что я задаю такие вопросы?

– Да, – ответил он; взгляд все блуждал где-то далеко, и она почувствовала, что эта сосредоточенная отрешенность такая же его человеческая черта, как и его заботливость. – Да, пожалуй, был, когда был трезв.

Она внутренне передернулась:

– А ты пил?

Он кивнул:

– И все грозило кончиться совсем плохо. – Он улыбнулся и, обратив на нее взгляд серых глаз, сменил тему. – Дитя, расскажи мне про маму. Я знаю, что в последнее время тебе приходилось совсем тяжело. Я знаю, что ты многое принесла в жертву, многое вытерпела; хочу, чтобы ты знала, как я ценю твою самоотверженность. Я понимаю, Лоис, что в определенном смысле ты там трудишься за нас обоих.

У Лоис мелькнула мысль: как мало жертв она принесла; как в последнее время постоянно избегала общения с нервической, полуневменяемой матерью.

– Неправильно приносить молодость в жертву старости, Кит, – сказала она ровным голосом.

– Знаю, – вздохнул он, – и плохо, что весь груз лег на твои плечи, дитя. Мне следовало быть рядом и помогать.

Она отметила, как быстро он осмыслил ее замечание, и в тот же миг поняла, какое свойство его характера в этом проявилось. Он был милым.Мысли ее свернули на боковую дорожку, а потом она нарушила молчание неожиданной фразой.

– Милые все твердые, – сказала она вдруг.

– Что?

– Ничего, – отговорилась она смущенно. – Это я сама с собой разговаривала. Думала про одну историю… про мой спор с одним человеком по имени Фредди Кеббл.

– С братом Мори Кеббл?

– Да, – ответила она, изумленная самой мыслью, что он может быть знаком с Мори Кеббл. С другой стороны, в этом не было ничего странного. – Знаешь, несколько недель назад мы заговорили про это слово, «милый». Ну, не знаю – я сказала, что один человек, по имени Говард, один мой знакомый, он очень милый, а Фредди со мной не согласился, и тогда мы заспорили о том, что значит «милый». Он все твердил, что я имею в виду этакую мягкость и податливость, но я-то знала, что не ее, а вот что именно, не могла сказать. А теперь я поняла. Я имела в виду как раз обратное. По-настоящему милыми бывают только твердые люди – и сильные.

Кит кивнул:

– Я понимаю, о чем ты. Встречал старых священников, которые были именно такими.

– Я имею в виду молодых людей, – откликнулась она запальчиво.

– А!

Они дошли до успевшей опустеть бейсбольной площадки; он указал ей на деревянную скамью и растянулся во весь рост на траве.

– А эти молодые люди здесь счастливы, Кит?

– А по ним разве не видно, Лоис?

– Пожалуй, но эти совсем молоды – эти двое, с которыми мы сейчас разминулись, они как… они уже…

– Дали ли обет? – Он рассмеялся. – Пока нет, но дадут через месяц.

– Навсегда?

– Да, если не сломаются духовно или физически. Нашей дисциплины многие не выдерживают.

– Но они еще мальчишки. И они отказываются от всего хорошего, что есть вовне, – как и ты?

Он кивнул:

– Некоторые – да.

– Но, Кит, они же не понимают, что делают. Они ничего не знают о том, от чего отказываются.

– Да, пожалуй, не знают.

– Как-то это нечестно. Как будто жизнь их в самом начале очень чем-то испугала. Они все сюда попадают такими юными?

– Нет, есть и такие, что всякое повидали, да и натворили немало, – вот Реган, например.

– Мне кажется, такие больше подходят, – сказала она задумчиво. – Мужчины, знающие жизнь.

– Нет, – твердо ответил Кит. – Мне кажется, повидать жизнь – еще не значит набраться опыта, которым можно поделиться с другими. Самыми широкими взглядами, по-моему, отличаются люди, которые особенно строги к себе. А утихомирившиеся бунтари, как правило, особенно нетерпимы. Ты разве с этим не согласна, Лоис?

Она все так же задумчиво кивнула, а он продолжал:

– Мне кажется, когда один слабый человек приходит к другому, они ищут не помощи, скорее они ищут, с кем бы разделить чувство вины, Лоис. После твоего рождения, когда у мамы начались эти нервные срывы, она, помню, все ходила и плакалась некой миссис Комсток. Господи, меня от этого просто трясло. А мама, бедняжка, говорила, что ее это успокаивает. Нет, мне кажется, чтобы помочь другому, совсем не обязательно раскрывать перед ним душу. Настоящая помощь всегда приходит от того, кто сильнее тебя и кого ты уважаешь. И сочувствие таких людей особенно действенно, поскольку безлично.

– Но людям необходимо именно личное сочувствие, – возразила Лоис. – Они хотят чувствовать, что искушению подвергаются и другие.

– Лоис, в глубине души они просто хотят знать, что слабости знакомы и другим. Именно это они и называют «личным»… А здесь, в нашем старом добром монастыре, Лоис, – продолжал он с улыбкой, – привычку жалеть себя и гордыню из нас вытрясают с самого первого момента. Заставляют драить полы – и все такое. Или вот возьмем представление о том, что, дабы спасти свою жизнь, ею нужно пожертвовать. Видишь ли, мы тут считаем, что чем меньше в человеке человечности – в твоем смысле, – тем больше пользы он может принести человечеству. И этого убеждения мы придерживаемся до конца. Когда один из нас умирает, даже тогда его не возвращают родным. Его хоронят здесь, под простым деревянным крестом, рядом с тысячами таких же.

Голос его внезапно изменился, он посмотрел на нее – серые глаза вспыхнули.

– Но в самой глубине человеческого сердца сокрыты вещи, от которых не избавишься, – и одна из них состоит в том, что я ужасно люблю свою сестренку.

Повинуясь внезапному порыву, она встала на колени с ним рядом в траве, наклонилась и поцеловала его в лоб.

– В тебе есть твердость, Кит, – сказала она, – и я очень тебя за это люблю – и еще ты милый.