Текст книги "Великий Гэтсби"

Автор книги: Фрэнсис Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби

Предисловие к роману
«Великий Гэтсби»

Тому, кто провел всю свою профессиональную жизнь в мире художественной литературы, просьба «написать предисловие» являет в себе множество искушений. Писатель, чью книгу вы сейчас открыли, не устоял перед одним из них; призвав на помощь всё своё самообладание, он приступает к обсуждению наших критиков, стараясь по возможности не отходить далеко от романа, который вы сможете прочесть чуть позже в этом томе.

Для начала должен сказать, что у меня нет причин жаловаться на отзывы прессы о любой моей книге. Если Джеку (которому понравилась моя последняя книга) не нравится эта, всегда найдется Джон (решивший, что моя последняя книга – пустышка), которому эта книга понравилась; так что в сумме всегда выходит одно и то же. Однако мне кажется, что писатели моего поколения были избалованы в этом отношении, живя в те славные времена, когда на любой полосе было практически неограниченное количество места для размышлений о художественной литературе – и всё это место появилось благодаря Менкену с его отвращением к тому, что сходило за критику до того, как появился он и объявил об этом во всеуслышание. Он заразил всех своей смелостью, а также громадной и беззаветной любовью к слову. И пусть сегодня шакалы уже пытаются оторвать по кусочку от того, кого они опрометчиво сочли умирающим львом – я не думаю, что большинство представителей моего поколения относятся к нему без глубокого уважения и уж тем более не сожалеют, что он покинул наш эшелон. Он формировал точку зрения на всё новое, создаваемое новыми людьми; он сделал много ошибок – например, он не признал Хемингуэя сразу – но он всегда был во всеоружии; ему никогда не приходилось долго шарить в поисках необходимых инструментов.

Теперь, когда он оставил американскую литературу плыть собственным курсом, его место так и осталось незанятым. Если писатель, чью книгу вы сейчас открыли, когда‑либо будет замечен в том, что прислушивается к тому, что рассказывают ему политизированные тупицы о ценностях ремесла, которым он занимается с детства – ну что ж, дети мои, тогда вычеркивайте его из списков и расстреливайте на рассвете.

Но последние несколько лет даже это вызывает гораздо меньшие опасения, нежели прогрессирующая трусость рецензентов. Малооплачиваемым и работающим сверхурочно, им, кажется, нет никакого дела до книг – последнее время всё большую печаль вызывает сокращение количества молодых талантов, вызванное отсутствием сцены, на которой можно было бы выступить: взгляните на Уэста, Мак – Хью и множество остальных.

Я возвращаюсь к своей основной теме, а именно: мне очень хочется передать тем из них, которые прочтут этот роман, немного здорового цинизма по отношению к современным рецензентам. Если не считать случаев нездорового тщеславия, то нарядиться в такую кольчугу может позволить себе представитель любой профессии. Всё, что у вас есть – это ваша гордость, и если вы позволите обмануть вашу гордость человеку, который обрабатывает десяток таких, как вы, до обеда – вы гарантируете себе много разочарований, которых прожженный профессионал научился избегать.

Ярким примером является этот роман. Поскольку его страницы не были заполнены важными названиями важнейших вещей, а сюжет не имел ничего общего с фермерами (которые являлись на тот момент героями), мнение о нем вышло очень простым и не имеющим ничего общего с критикой, а по сути являлось всего лишь попыткой самовыражения людей, которым почти не выпадает шансов выразить себя. Каким образом кому‑либо без четкой и осознанной жизненной позиции может прийти в голову взять на себя такую ответственность и стать писателем, и по сей день остается для меня загадкой. Ну а способность критика за пару часов выработать точку зрения, включающую двенадцать различных аспектов современного общества, представляется мне сродни очертаниям бронтозавра над исполненным страха одиночеством молодого автора.

Возвращаясь к этой книге: одна дама, которая вряд ли была способна написать хотя бы одно связное письмо по – английски, описала её как книгу, которую читают, собираясь провести вечер в ближайшем кино. Появление большинства молодых авторов приветствует критика как раз такого типа, и это вместо благодарности за преподнесенный мир воображения, в который они (писатели) попытались – с большим или меньшим успехом – открыть новую дверь – тот мир, который Менкен сделал осязаемым в те времена, когда он еще за нами присматривал.

Сегодня, когда эта книга издается заново, автору хотелось бы заявить, что еще никто никогда не пытался сохранить свою совесть художника в такой чистоте, как это делал он в течение десяти месяцев, ушедших на эту книгу. Перечитывая её заново, можно заметить, что книгу можно было сделать еще лучше – однако при этом нигде не возникает чувства отступления от правды, по крайне мере, на мой взгляд; это правда или, лучше сказать, эквивалент правды, попытка честной фантазии. Я только что перечитал предисловие Конрада к «Негру с Нарцисса», а недавно еще и выслушал испортившие мне настроение поучения критиков, которым показалось, что мой материал полностью исключал возможность иметь дело со взрослыми людьми во взрослом мире. Но, Боже мой! – это был мой материал, и это было все, что у меня было.

Того, что я вырезал отсюда – как в отношении физическом, так и умозрительном – хватило бы на еще один роман!

Я считаю, что это честная книга; говоря иначе – что никто не использовал никаких наработанных приемов для достижения эффекта, и, да простится мне хвастовство, эмоциональная сторона подвергалась такому малому давлению, что слез из левого глаза читателя удалось избежать, как удалось избежать и огромной искусственной личины, выглядывающей из‑за плеча персонажа.

Если вы не покривили душой, книга будет жить – хотя бы в виде впечатлений, остающихся от неё. И наоборот – если совесть не чиста, то в ней можно вычитать все то, что написано в рецензиях. Остается добавить, что если вы молоды и готовы учиться, то практически любая рецензия будет иметь ценность – даже та, которая кажется несправедливой.

Писатель, чью книгу вы сейчас открыли, обрел свою профессию буквально от рождения – для него всё это настолько естественно, что он считает, что никогда не смог бы заниматься ничем иным настолько же эффективно – так глубоко живет он в мире фантазии. На свете много людей, устроенных так же, как он, обладающих способностью выражать глубинные движения, все эти:

– Смотри – вот оно!

– Я видел это своими глазами.

– Вот так это всё и случилось!

– Нет, всё произошло вот так.

«Смотри! Вот оно, пятно крови, про которое я говорил».

– «Пусть все замрет! Вот тот блеск девичьих глаз, вот то отражение, которое я буду видеть всегда, вспоминая её глаза».

– Если захочется снова найти это лицо на матовой поверхности умывальника, если захочется сделать образ более тусклым за счет дополнительных усилий, то прямая обязанность критика распознать это намерение.

– Никто никогда еще не чувствовал так, как я, – говорит молодой автор, – но я – чувствовал; моя гордость сродни гордости солдата, идущего в битву; неизвестно, будет ли там вообще кто‑нибудь, кто раздаст медали или хотя бы всё опишет.

Но помни еще кое‑что, юноша: ты не первый, кто находился один в полном одиночестве.

Ф. Скотт Фицджеральд

Балтимор, Мэриленд

август 1934.

Перевод на русский язык © Антон Руднев, 2009

Глава I

В юности, когда мое сердце было открыто, мир казался бесконечным, а жажда познания не утолена, я услышал от отца фразу, которую я навсегда сохранил в памяти и мысленно возвращался к ней снова и снова на протяжении всей своей жизни.

– Запомни, сын, – сказал он, – прежде чем судить ближнего своего, подумай о том, что не так уж и много людей на этой благословенной земле, которым еще с колыбели были предоставлены такие привилегии, как тебе.

Этим он и ограничился, но наше с ним общение никогда не отличалось излишним многословием, и я прекрасно понимал, что имел он в виду нечто большее, чем сказал мне тогда. Вот откуда во мне эта строгость и сдержанность в суждениях – хорошая привычка, позволявшая мне не раз подбирать ключи к самым запутанным лабиринтам души натур сложных и неординарных, и одновременно мое наказание, так как трезвость в суждениях не раз делала меня жертвой зануд и откровенно надоедливых людей.

Посредственный, а также болезненный ум хорошо чувствует эту сдержанность и набрасывается на нее как на свою законную добычу; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в интриганстве только потому, что самые нелюдимые и замкнутые люди – мои ровесники – однокашники, да и просто посторонние – избирали меня конфидентом и поверяли свои самые потаенные душевные секреты. При этом я отнюдь не претендовал на роль исповедника, более того, почувствовав чьи‑нибудь поползновения на откровенность, я лениво зевал и всячески демонстрировал абсолютное равнодушие, мог пренебрежительно отвернуться и тут же уткнуться в книгу или же выбирал нарочито ернический тон. Исповедальные излияния молодых людей, по крайней мере словесная их форма изложения, это либо заимствованные из книг красивости, либо грешащие недомолвками полунамеки. Я бы сказал, что сдержанность суждений – залог некоей надежды на добропорядочность в будущем. Я же до сегодняшнего дня не перестаю повторять и, пожалуй, никогда не забуду слов моего отца, произнесенных им без всяких претензий на интеллектуальность и изысканность, но определивших для меня духовные ориентиры и главные нравственные ценности. Несомненно, отец обладал особым даром, чутьем, которым природа наделяет нас не в равной мере.

Воздав должное своей терпимости, не могу не отметить, что она имеет свои границы. Мотивация поведения – материя тонкая, зиждется она на разного рода причинах и имеет под собой разного рода почву – от твердого гранита до вязкого болота; правда, в тот или иной момент мне совершенно безразлично, какими там мотивами руководствуется человек в своих поступках. Вернувшись с Востока минувшей осенью, я страстно желал бы видеть вокруг себя затянутый в военную униформу упорядоченный мир, стройные шеренги застывших по стойке «смирно» обывателей. Я чувствовал, что занимательные экскурсы по потаенным уголкам человеческой души перестали доставлять мне какое‑либо удовольствие. При этом я делал одно – единственное исключение для некоего Гэтсби – человека, чьим именем названо это произведение, – для того самого Гэтсби, который, по – видимому, воплощал в себе все то, что я искренне презирал и не перестану презирать ни при каких обстоятельствах. Если избрать мерилом личности определенного рода умение проявить себя, я бы отметил в нем повышенную сенситивность к разнообразным соблазнам и проявлениям жизни – ту самую повышенную чувствительность сейсмического прибора, которая позволяет регистрировать подземные толчки за десятки тысяч миль от эпицентра землетрясения. Эта моментальная адекватная реакция не имела абсолютно ничего общего с той слезливой впечатлительностью, громко именуемой «артистическим складом темперамента». Это был устремленный в будущее порыв, романтически – взрывной запал, который мне не удалось встретить ни в ком до сих пор, да и вряд ли доведется сделать это в ближайшее время. Нет, Гэтсби не изменил себе в решающий момент; собственно говоря, не он сам или его поведение под конец этой истории заставили меня усомниться в людях, проливающих слезы с такой же легкостью, с какой разражаются смехом, – и все это по пустякам. На определенное время утратить интерес к ним заставило меня то иррациональное нечто, которое довлело над Гэтсби, те ядовитые клубы зависти, ревности и недоброжелательства, которые клубились над его мечтой.

* * *

Моя семья всегда была на виду, активно участвуя в общественной и деловой жизни тихого городка на Среднем Западе, три поколения моих предков усердно трудились здесь на благо Америки, не забывая при этом о своем собственном процветании. Род Каррауэев представляет собой нечто вроде клана, в семье было принято считать, что мы – прямые потомки герцогов Бэклу, однако родоначальником нашей генеалогической ветви считается брат моего деда, который приехал на средний запад в 1851 году. Наняв волонтера, который и был отправлен вместо него в действующую армию, мой двоюродный дед избежал участия в братоубийственной гражданской войне, осел в нашем городке и открыл свой собственный бизнес по оптовой торговле скобяными товарами, которым и по сей день занимается мой отец.

Мне не довелось увидеть моего знаменитого предка, при этом многие находят между нами сходство, руководствуясь, главным образом, довольно‑таки мрачным портретом, который висит в офисе моего отца. Я учился в Йельском университете в Нью – Хейвене, штат Коннектикут, который окончил в 1915 году – ровно через четверть века после отца, вскоре после этого был призван в армию и принимал участие в Великой войне, как принято у нас в Америке называть нашествие новоявленных тевтонских варваров. Обретенный мной воинственный дух никак не давал мне успокоиться даже спустя некоторое время после возвращения с фронта. Средний запад перестал казаться мне пупом Вселенной, скорее пыльными и обветшавшими задворками нашего мироздания. В конце концов я уехал на восток и занялся штудированием кредитного бизнеса. Люди из моего ближайшего окружения в той или иной мере занимались им, поэтому я решил, что кредитный бизнес в состоянии прокормить еще одного человека. В один прекрасный момент все мои тетушки и дядюшки собрались вместе и принялись обсуждать мою будущность, словно речь шла о выборе приготовительного класса для неразумного дитяти; после долгих совещаний и консультаций было произнесено нечто вроде: «Ну – с… что же… а почему бы и нет…» При этом у всех были серьезные и нахмуренные от осознания важности момента лица. Отец обещался финансировать мое начинание в течение года, и после неизбежных в таком случае проволочек я наконец отправился на восток в возрасте 22 лет, если мне не изменяет память, и как мне тогда думалось – навсегда.

Первым делом следовало найти квартиру в деловой части города, а я еще не успел отвыкнуть от свежей зелени газонов и благословенной тени деревьев американской провинции, поэтому был необыкновенно доволен, когда один мой молодой коллега по бизнесу предложил снять жилье на двоих где‑нибудь в пригороде Нью – Йорка. Подыскал он и подходящее бунгало – продуваемую всеми ветрами ветхую хижину – за 80 долларов в месяц. К сожалению, в самую последнюю минуту руководство фирмы отправило его в Вашингтон, так что мне пришлось обустраиваться самому. Я обзавелся собакой, однако находился в роли ее счастливого владельца каких‑то несколько дней: до тех пор пока она не сорвалась с привязи и не убежала; приобрел старенький «додж» и нанял финку, которая прибирала мою постель и готовила завтрак на электроплите, непрестанно бормоча при этом что‑то по – фински.

Я чувствовал себя бесконечно одиноким и брошенным до тех пор, пока через несколько дней какой‑то человек, видимо, недавний приезжий, не остановил меня на улице.

– Вы не подскажете, как мне попасть в Вест – Эгг? – растерянно спросил он.

Я подробно рассказал. И пошел своей дорогой, почувствовав вдруг, что растерянность и одиночество чудесным образом исчезли. Человек обратился ко мне как к местному жителю, и отныне я ощущал себя нью – йоркским старожилом – первопоселенцем, который в состоянии подсказать новичку дорогу. Эта случайная встреча вселила в меня уверенность и избавила от излишней скованности чужака.

Солнце пригревало с каждым днем все сильнее и сильнее, и почки на деревьях распускались прямо на глазах, как при ускоренной киносъемке. С приходом лета во мне начало крепнуть хорошо знакомое прежде чувство: жизнь продолжается, начинается ее новый виток.

Так много нужно было успеть прочитать, так хотелось вдоволь напиться густого, как мед, животворного свежего воздуха. Я приобрел дюжину учебников по банковскому бизнесу, кредитованию и долгосрочным инвестициям, и они стояли на книжной полке в багрово – золотых переплетах, сверкая, словно только что отчеканенные золотые монеты, обещая открыть манящие полновесные тайны, известные разве что Мидасу[1]1
  Царь Фригии (738–696 гг. до н. э.). Согласно легенде, бог Дионис наказал его даром превращать в золото все, к чему он прикасался.


[Закрыть], Моргану[2]2
  Клан Морганов – финансовая группа США. Сформировалась в конце XIX века. Сферы влияния: банковское дело, обрабатывающая промышленность, железнодорожный транспорт. Ведущие финансовые институты: коммерческий банк 'Морган гаранта траст компани', банкирский дом 'Дж. П. Морган энд компани', инвестиционный банк 'Морган Стэнли энд компани'. Морганы контролируют около 50 % активов страховых компаний 'Пруденшел' и 'Нью – Йорк лайф', сеть инвестиционных банков, промышленные корпорации 'Юнайтед Стейтс стил', 'Дженерал электрик', 'Дженерал моторc'.


[Закрыть] и Меценату[3]3
  Богатый и знатный римлянин Гай Цильний Меценат (I в. до н. э.), советник императора Августа, покровитель Вергилия и Горация. 'Меценат' – нарицательное имя для обозначения покровителя наук и искусств.


[Закрыть].

Впрочем, я не намеревался ограничивать круг чтения пусть даже и блестящими трудами по экономике и финансам. Еще в колледже у меня проявился некий публицистический дар – около года я вел редакционную колонку в «Йельских новостях» и написал ряд пространных и основательных статей, и сейчас намеревался взять в руки перо и снова стать «узким специалистом самого широкого профиля». И это не игра слов, а один из тех жизненных парадоксов, когда возможность охватить взором некоторые скрытые проявления нашего бытия представляется стороннему наблюдателю, так сказать, из‑за кулис.

Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что я снял жилье в одном из уникальнейших уголков Северной Америки. На удлиненном острове своеобразной формы, расположенном несколько восточнее Нью – Йорка, среди прочих капризов природы выделяются два необычных почвенно – наносных образования. В двадцати милях от города, у дальней оконечности пролива Лонг – Айленд – самой обжитой акватории западного полушария – далеко в океан вдаются два абсолютно идентичных мыса, отделенных друг от друга сравнительно узкой бухтой. Каждый из этих мысов представляет собой практически идеальный овал – как то самое яйцо из истории о Колумбе, только несколько сплющенное в точке соприкосновения. Изрезанность береговой линии обоих мысов совпадает с прямо‑таки пугающей точностью – вполне уместно предположить, что такого рода географический курьез вызывает искреннее недоумение и замешательство у пролетающих над ними морских чаек. Что же до населяющих эту удивительную местность бескрылых существ, то они имеют возможность наблюдать за феноменом еще более ошеломляющим; абсолютное различие в образе жизни и во всем, что не касается географии и размеров!

Я жил в Вест – Эгге – мягко говоря, наименее фешенебельном из двух островных селений, хотя этот газетный штамп не в состоянии передать всю глубину этого причудливого и ничуть не зловещего контраста. Мое скромное жилище располагалось у оконечности выдающегося в океан «яйца», в полусотне ярдов от пролива, сиротливо приютившись меж двух роскошных вилл, аренда которых обходилась вам «всего лишь» в двенадцать или пятнадцать тысяч долларов за сезон. Одна из вилл – справа – была вызывающе роскошна: точная копия какого‑нибудь нормандского Hotel de Ville[4]4
  Городской особняк (фр.).


[Закрыть] с непременной угловой башней, с новенькой кирпичной кладкой, проглядывающей через жидковатую в начале сезона завесу плюща, с выложенным мрамором плавательным бассейном и более чем 40 акрами земли с роскошным садом. Это был особняк Гэтсби. Строго говоря, я не имел чести знать мистера Гэтсби, однако мне было известно, что сей «дворец» принадлежит некоему джентльмену по имени Гэтсби. (Мой собственный дом был здесь, разумеется, форменным бельмом на глазу, но справедливости ради замечу, бельмом настолько небольшим, что его никто особенно и не замечал.) Так что, кроме чудесного вида на море, я получил еще и возможность обозревать соседский сад с волнительным осознанием непосредственной близости миллионера – все удовольствие за каких‑то несчастных восемьдесят долларов в месяц!

На другой стороне живописного залива сияли над водами белоснежные дворцы Вест – Эгга. Собственно, вся история того достопамятного лета началась жарким летним вечером, когда я отправился на ту сторону пообедать с Томом Бьюкененом и его очаровательной супругой. Дейзи Бьюкенен была моей троюродной племянницей, а Тома я знал еще со времен учебы в колледже. Помнится, вскоре после войны я даже провел у них два дня, когда они жили в Чикаго.

Супруг моей племянницы был щедро одарен природой в смысле физической силы и прочих атлетических качеств. Нью – хейвенские футбольные болельщики до сих пор вспоминают великолепного крайнего защитника, одного из лучших игроков университетской команды. В определенном смысле он был наиболее характерным типом «хорошего американского парня», который добивается всего к совершеннолетию, однако все, что бы он ни делал после двадцати одного года, выглядит движением, если не вниз, то определенно и не вверх. Его родители были до неприличия богаты, так что приобретенная во время учебы привычка сорить деньгами, которую мы осуждали еще в молодые годы, осталась у Тома и сейчас. Так, вознамерившись перебраться из Чикаго на восток, Том сделал это с воистину обескураживающим размахом: например, в Лейк – Форест он держал породистых лошадей и пони для игры в гольф, которых и перевез в наши края. Мне было трудно представить себе, что мой ровесник, по крайней мере человек моего поколения, может позволить себе потратить уйму денег на подобные причуды.

Даже и не знаю, почему Бьюкенены надумали перебраться на восток. Они провели год во Франции без видимых на то причин, потом перебирались из одного райского местечка в другое – как это принято у набитых долларами денежных мешков, которые переезжают с курорта на курорт, чтобы поиграть в поло, кичась своими деньгами. Во время телефонного разговора Дейзи сказала, что они устали от кочевого образа жизни и намерены прочно осесть на одном месте. Признаться, я этому не поверил, хорошо зная непоседливый характер этой супружеской четы. Что творилось в душе Дейзи, оставалось для меня тайной за семью печатями, что же касается Тома, то он, как это мне всегда казалось, так и состарится в тщетной погоне за острыми ощущениями, которых был лишен со времен бесшабашной футбольной молодости.

Тем вечером, по – летнему теплым, хотя и ветреным, я отправился в Ист – Эгг повидать старых знакомых, близко сойтись с которыми мне до сих пор не удалось. Их дом оказался еще более вычурным, чем я представлял себе. Забавное легкомысленно – веселое красное с белой отделкой здание, построенное в георгианcком колониальном стиле, выходило фасадом прямо к бухте. Ухоженный зеленый газон начинался у самого океана, с четверть мили плавно струился к дому, огибая разбитые тут и там клумбы с проложенными между ними дорожками из крошки и битого кирпича; наконец, мягко обогнув солнечные часы, он как бы взвивался вверх по стене причудливо вьющейся виноградной лозой. По всей длине фасад здания рассекали несколько высоких французских окон; сейчас они были широко раскрыты, и теплый вечерний бриз ласково шевелил тончайшие шторы, а стекла отражали багровые отблески закатного золота. На длинной веранде стоял Том Бьюкенен собственной персоной в костюме для верховой езды.

Том сильно изменился с йельских времен. Теперь это был широкоплечий тридцатилетний мужчина с копной волос соломенного цвета на горделиво посаженной голове, твердо очерченной линией рта и несколько надменными манерами. Но главным в его лице всегда были глаза, вернее, дерзкий взгляд сверкающих глаз, при этом мне всегда казалось, что он готов в любое мгновение ринуться вперед и растоптать рискнувшего оказаться у него на пути. Вызывающе – изысканный костюм для верховой езды не скрывал его физическую мощь; казалось, что могучие тренированные икры вот – вот разорвут матово блестящие краги плотной кожи, а шнуровка держится на одном только честном слове; мощные бугры мускулов вздувались под тонким сукном при малейшем движении плеч. Это было тело атлета, полное взрывной, всесокрушающей силы, тело жестокого хищника.

Под стать телу был и голос – резкий хриплый тенор, последний штрих, дополнявший общее впечатление, которое производил этот неуправляемый властолюбец и капризный нувориш. Нотки презрительного превосходства проскальзывали у Тома даже в разговоре с людьми, не вызывавшими у него откровенной антипатии, – в свое время именно за это в Нью – Хейвене многие терпеть его не могли. Казалось, что с ядовитой усмешкой он про себя думает: «Разумеется, что вы можете и в грош не ставить мое мнение, хотя я намного сильнее любого из вас, да и вообще не вашего поля ягода!» На старших курсах мы с ним были членами одного студенческого общества, и, хотя никогда не были особенно дружны, мне почему‑то казалось, что он относится ко мне и моим поступкам с одобрением и по – своему, со свойственной ему безалаберностью старается завоевать и мое расположение.

Мы немного постояли на освещенной закатным солнцем веранде.

– Недурственно у меня тут, а? – спросил он, самодовольно поглядывая по сторонам.

Слегка сдавив своими железными пальцами мое плечо, Том развернул меня в сторону своих угодий с террасами итальянского сада, где в цветнике, площадью в полакра источали пряный аромат изнуренные солнцем розы, а у самой кромки прибоя покачивалась на волнах моторная лодка с задранным вверх носом, и размашистым движением все это обвел рукой.

– Я прикупил эту хибарку у Демейна – нефтяника. – Он снова сдавил мое плечо, напористо – вежливо разворачивая меня на этот раз к двери. – Ну, пошли.

Мы миновали просторный холл и буквально окунулись в сверкающе – розовые внутренние покои, границы которых, казалось, были едва обозначены высокими французскими окнами, поблескивающими по правую и левую сторону от нас. Полуоткрытые окна выглядели белыми провалами на фоне буйной зелени, казалось, растущей прямо из кирпичной стены. По комнате гулял легкий ветерок, играя оконными шторами, развевавшимися, как поблекшие знамена. Он то вытаскивал их наружу, то позволял плавно скользнуть в комнату, то в безудержном порыве вздымал их вверх, к самому потолку, напоминавшему украшенный глазурью свадебный торт, а по винного цвета ковру скользили их бесплотные тени, как легкая зыбь по глади моря от легких дуновений ласкового бриза.

Казалось, что единственным неподвижным предметом интерьера в комнате была гигантского размера софа, чем‑то напоминавшая привязанный аэростат. На ней удобно расположились две молодые особы. Ветерок осторожно шевелил подолы их белоснежных платьев, мягкая ткань послушно струилась, вздымалась и опадала, словно обе молодые женщины только что приземлились здесь после волшебного полета по комнатам. Я остановился, прислушиваясь, как хлопают развевающиеся на ветру знамена – шторы, и жалобно постанывает картина на стене. Потом что‑то громко щелкнуло – это Том Бьюкенен захлопнул створки окон с одной стороны – и сразу же обессилел попавший в коварную ловушку ветерок, исчезли на ковре бесплотные тени, замерли шторы и перестали легкомысленно вздыматься подолы белоснежных платьев молодых дам.

Та, что помоложе, была мне решительно незнакома. Она лежала совершенно неподвижно на своей стороне софы, вытянувшись во весь рост и слегка запрокинув голову, словно балансировала каким‑то предметом, стоящим у нее на подбородке. Возможно, она и заметила меня боковым зрением, однако никак не отреагировала на мое появление; это привело меня в такое замешательство, что я чуть было не начал извиняться за свое неожиданное вторжение.

Другая – это была Дейзи – изобразила попытку приподняться и обозначила некое движение вперед с особым выражением лица; впрочем, тут же рассмеялась обворожительно обескураживающим смехом. В ответ рассмеялся и я, сделав шаг к софе.

– От удовольствия видеть вас меня натуральным образом п – парализовало!

После этих слов она опять заразительно рассмеялась, словно ей удался бог весть какой остроумный каламбур, удержала мою руку в своей на мгновение дольше, чем того требовали приличия, и посмотрела на меня так, словно я был тем единственным человеком на всем белом свете, кого она так страстно жаждала увидеть именно сегодня. Это она умела делать превосходно! Потом она томно промурлыкала мне фамилию эквилибристки, которая возлежала на другой стороне софы: Бейкер. (Записные острословы утверждали, что мурлыканье Дейзи – способ заставить собеседника наклониться к ней поближе; неуместная инсинуация, впрочем, нисколько не лишающая эту своеобразную манеру изящества и шарма!)

Мисс Бейкер соблаговолила заметить мое присутствие, во всяком случае, губы ее дрогнули, и она едва заметно кивнула мне, но тотчас же вернула голову в исходное положение, словно тот предмет, который она удерживала на подбородке, покачнулся, и она страшно боялась уронить его на пол. После этого мне опять захотелось извиниться. Любое проявление самонадеянности, в чем бы оно ни проявлялось, всегда действует на меня обескураживающе.

Я повернулся к племяннице, которая начала расспрашивать меня обо всем, умело играя своим чарующим низким голосом. Для меня всегда было наслаждением слушать ее восхитительный мелодичный обволакивающий голос, ловить каждый тон, каждую интонацию, как волшебную музыкальную импровизацию, которая вот – вот растает в воздухе и никогда более не прозвучит. Миловидное и грустное, в чем‑то даже стандартное лицо Дейзи украшали только сияющие глаза и броский чувственный рот, но голос – это было нечто необыкновенное: в нем было то, что сражало наповал многих и многих мужчин, которые были к ней неравнодушны, – была в нем и напевная властность, и чувственный призыв «услышь и приди», слышались в нем отголоски буйного веселья и шальной радости, и, главное, обещания еще более неземных блаженств, ожидающих вас в недалеком будущем.

По пути на восток я остановился на день в Чикаго, поэтому передал Бьюкененам приветы от дюжины общих знакомых.

– О, так они по мне скучают?! – в восторге вскричала она.

– Более того, весь город безутешно скорбит. Левые задние колеса на подавляющем большинстве машин покрашены в черный цвет в знак траура, жители Чикаго выходят на брега озера, рвут на себе одежды, посыпают головы пеплом, оглашая окрестности воплями и стенаниями.

– Как это трогательно! Слышишь, Том, давай вернемся назад. Завтра же! – Без какой‑либо связи с предыдущими словами она вымолвила: – Увидел бы ты нашу крошку!

– С удовольствием бы на нее посмотрел!

– Нельзя: сейчас она спит – ей ведь только три годика. По – моему, ты ее до сих пор не видел?

– Не довелось…

– Послушай, ты обязательно должен ее увидеть… Она…

Том Бьюкенен, слонявшийся все это время по комнате, остановился возле меня, и я опять ощутил его тяжелую длань на своем плече.

– Эй, чем зарабатываешь на жизнь, парень?

– Кредитованием и прочими финансовыми операциями.

– А у кого?

Я назвал фамилию.

– Не знаю такого, Ник, – агрессивно бросил он. Меня прямо‑таки покоробило.

– Еще услышишь, – лаконично ответил я. – Обязательно услышишь, если всерьез и надолго думаешь осесть здесь, на востоке.

– А, не бери в голову это, – Том посмотрел на Дейзи, потом резко перевел взгляд на меня, словно ожидал возражений или отпора. – Ха! Я был бы последним Дураком, если бы надумал убраться отсюда.