Текст книги "Новые мелодии печальных оркестров"

Автор книги: Фрэнсис Скотт Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он проводил ее печальным взглядом, думая о том, что они, быть может, больше не увидятся и она запомнит на всю жизнь его бестактность и неблагодарность. Но ему нечего было прибавить к сказанному. В Джонсе крутился безостановочный мотор, не давая предаться отдыху, пока не заслужишь такое право.

– Было бы это после закрытия биржи, – бормотал он, медленно переставляя ноги. – Ладно бы после закрытия биржи.

III

В то августовское утро, в десять, к офису Сайруса Джирарда первым явился высокий загорелый молодой человек и попросил передать президенту свою визитную карточку. Не прошло и пяти минут, как прибыл второй, не столь поражавший своим цветущим видом, но с победным блеском в глазах. Через подрагивающую внутреннюю дверь им сообщили, что нужно подождать.

– Ну, Пэрриш, – снисходительным тоном начал Ван Бюрен, – как тебе понравился Ниагарский водопад?

– Этого я тебе не опишу, – свысока бросил Пэрриш. – Узнаешь сам в свой медовый месяц.

– Медовый месяц? – Ван Бюрен вздрогнул. – Как… с чего ты решил, будто я планирую медовый месяц?

– Я просто хотел сказать, когда ты будешь планировать свой медовый месяц, то, вполне вероятно, внесешь в программу Ниагарский водопад.

Несколько минут длилось гробовое молчание.

– Полагаю, – холодно заметил Пэрриш, – ты произвел серьезную ревизию достойных бедняков.

– Напротив, ничем подобным я не занимался. – Ван Бюрен взглянул на часы. – Боюсь, наш претенциозно названный соперник опаздывает. Нам назначено на половину одиннадцатого, осталось всего три минуты.

Внутренняя дверь отворилась, и по команде ретивой секретарши оба с готовностью встали и прошли в кабинет. Сайрус Джирард ожидал их, стоя за столом, с часами в руках.

– Привет! – воскликнул он удивленно. – А где Джонс?

Пэрриш с Ван Бюреном обменялись улыбками. Если Джонс где-то застрял, тем лучше.

– Прошу прощения, сэр, – заговорила секретарша, медлившая у дверей, – мистер Джонс в Чикаго.

– Что он там делает? – поразился Сайрус Джирард.

– Поехал разобраться с отправкой серебра. Все остальные были не в курсе дела, и мистер Голт подумал…

– Неважно, что подумал мистер Голт, – раздраженно бросил Джирард. – Мистер Джонс здесь больше не работает. Когда он вернется из Чикаго, заплатите ему жалованье и пусть идет на все четыре стороны. – Он тряхнул головой. – Это все.

Секретарша поклонилась и вышла. Джирард, зло сверкая глазами, обратился к Пэрришу и Ван Бюрену.

– Ну, его песенка спета, – решительно проговорил он. – Если молодой человек даже не пытается исполнить мои указания, он не заслуживает, чтобы ему дали шанс. – Джирард сел и принялся барабанить пальцами по подлокотнику кресла. – Хорошо, Пэрриш, давайте послушаем, чем вы занимались в свободное время.

Пэрриш заискивающе улыбнулся.

– Мистер Джирард, – начал он, – я первоклассно отдохнул. Я путешествовал.

– Где? Адирондакские горы? Канада?

– Нет, сэр. Я побывал в Европе.

Сайрус Джирард выпрямился.

– Пять дней туда и пять дней обратно. Два дня осталось на Лондон, и еще я слетал на аэроплане в Париж, с ночевкой. Видел Вестминстерское аббатство, лондонский Тауэр, Лувр, провел вечер в Версале. На корабле я поддерживал свою физическую форму – плавал, играл в палубный теннис, каждый день проходил пять миль, познакомился с интересными людьми, выкраивал время, чтобы читать. Это были лучшие две недели в моей жизни, а по возвращении я чувствую себя прекрасно. Кроме того, я лучше узнал свою страну, потому что теперь у меня есть с чем ее сравнивать. Вот так, сэр, я провел свободное время, и тем же самым я намерен заниматься, когда уйду на покой.

Джирард задумчиво откинулся на спинку кресла.

– Что ж, Пэрриш, неплохо. Не знаю, но идея мне понравилась: отправиться в морской вояж, взглянуть на лондонскую фондо… то есть на лондонский Тауэр. Да, сэр, вы подали мне мысль. – Он обернулся к другому молодому человеку, который, слушая Пэрриша, беспокойно ерзал на стуле. – Ну, Ван Бюрен, теперь ваша очередь.

– Я обдумывал идею путешествия, – с лихорадочной быстротой начал Ван Бюрен, – но решил иначе. Когда человеку шесть десятков, он не захочет сновать туда-сюда между европейскими столицами. Это заняло бы его на год, но не больше. Нет, сэр, главное – это иметь какое-нибудь страстное увлечение, особенно направленное на общественное благо, потому что на склоне лет человек стремится оставить этот мир лучшим, чем застал вначале. И вот я выработал план – учредить центр поддержки истории и археологии, который полностью преобразит систему государственного образования. В этом начинании захочет участвовать каждый – и трудом, и деньгами. Все мои две недели ушли на детальную разработку плана, и, замечу с вашего позволения, занятие это оказалось по-настоящему легким и увлекательным – самое то, что требуется на склоне лет деятельному человеку. Оно захватило меня целиком, мистер Джирард. За эти две недели я узнал больше, чем за всю предшествующую жизнь, – и счастлив был так, как никогда прежде.

Когда он замолк, Сайрус Джирард ответил многократными одобрительными кивками. В то же время вид у него был несколько неудовлетворенный.

– Основать общество? – пробормотал он. – Что ж, мне часто приходила такая мысль – но чтобы самому им руководить? Мои способности несколько иного рода. И все же идея стоит того, чтобы над ней поразмыслить.

Нетерпеливо встав, он принялся мерить шагами ковер.

На лице Джирарда выражалось растущее разочарование. Несколько раз он вынимал часы и смотрел на циферблат, словно надеясь, что Джонс все же не уехал в Чикаго, а с минуты на минуту появится и предложит более близкий его вкусам план.

– Что со мной такое? – невесело спрашивал он себя. – Когда я что-то затеваю, то обычно довожу это до конца. Видно, старость пришла.

Но как ни старался, он не мог прийти к решению. Несколько раз он замирал и останавливал взгляд сначала на одном, потом на другом молодом человеке, отыскивая какую-нибудь притягательную черту, на основании которой можно будет сделать выбор. Но после нескольких таких попыток их лица слились в единую маску и сделались неразличимы. Это были близнецы, которые рассказали ему одну и ту же историю про то, как перевезти фондовую биржу на аэроплане в Лондон и сделать из нее кинофильм.

– Простите, мальчики, – произнес он с запинкой. – Я обещал принять решение сегодня утром, и я приму, но для меня оно очень важно, и вы должны немного потерпеть.

Оба кивнули и уставились на ковер, чтобы не видеть блуждающих глаз Джирарда.

Внезапно тот шагнул к столу, взял телефонную трубку и вызвал офис главного управляющего.

– Слушайте, Голт, – прокричал он, – вы уверены, что послали Джонса в Чикаго?

– Совершенно уверен, – отозвался голос на том конце провода. – Он зашел ко мне дня два назад и сказал, что если не будет работать, то сойдет с ума. Я ответил, что это нарушение инструкций, но он сказал, что, так или иначе, больше не участвует в соревновании, а нам как раз нужен был кто-то разбирающийся в торговле серебром. И я…

– Да, но какое вы имели право? Я хотел с ним поговорить, а вы его услали.

Бац! Джирард повесил трубку и продолжил бесконечное хождение по комнате. Чертов Джонс, думал он. Такая неблагодарность после всего, что я сделал для его отца. Просто скандал! Мысль перескочила по касательной на вопрос, сумеет ли Джонс уладить дела в Чикаго. Ситуация сложная, но ведь Джонс – парень надежный. Все они надежные парни. В том-то и загвоздка.

Джирард снова взялся за телефон. Он хотел позвонить Лоле, так как подозревал, что она, если пожелает, сможет ему помочь. Ему не давалась личная оценка, и тут мнение Лолы представляло большую важность, чем его собственное.

– Мне придется перед вами извиниться, мальчики, – огорченно проговорил он, – я не хотел этого беспокойства и задержки. Но у меня разрывается сердце при мысли, что я должен буду это предприятие кому-то передать, и, когда я думаю кому, у меня в голове все путается. – Он помедлил. – Кто-нибудь из вас делал предложение моей дочери?

– Я делал, – сказал Пэрриш, – три недели назад.

– Я тоже, – признался Ван Бюрен, – и до сих пор надеюсь, что она передумает.

Джирарду стало любопытно, как поступил Джонс. Вероятно, он не последовал примеру других; он ведь всегда ведет себя не так, как от него ждут. У него даже имя неправильное.

Телефон под рукой пронзительно зазвонил, и Джирард машинально снял трубку.

– Звонок из Чикаго, мистер Джирард.

– Я не хочу ни с кем говорить.

– Это по личному делу. Мистер Джонс.

– Хорошо. – Джирард прищурился. – Соедините.

Послышались щелчки… в трубке возник голос Джонса, говорившего с легким южным акцентом.

– Мистер Джирард?

– Да.

– Я с десяти пытаюсь до вас дозвониться, чтобы попросить прощения.

– И есть за что! – взорвался Джирард. – Вам, наверно, известно, что вы уволены?

– Я этого ожидал. – Слова эти прозвучали уныло. – Я, наверное, дурак из дураков, мистер Джирард, но признаюсь вам: я не способен наслаждаться жизнью, когда у меня нет работы.

– А как же иначе! – рявкнул Джирард. – Никто не способен… – Он поправил себя: – Я хочу сказать, это нелегко.

Собеседник молчал.

– Как раз это я и чувствую, – извиняющимся тоном заговорил Джонс. – Думаю, мы друг друга понимаем, объяснять больше нечего.

– То есть как это – мы друг друга понимаем? Это уже дерзость, молодой человек. Мы друг друга совсем не понимаем.

– Я это и имел в виду, – поправил себя Джонс, – я не понимаю вас, а вы не понимаете меня. Я не хочу расставаться с работой, а вы… вы хотите.

– Чтобы я расстался с работой! – Лицо Джирарда налилось краской. – О чем это вы говорите? Вы сказали, будто я хочу расстаться с работой? – Он яростно встряхнул телефонный аппарат. – Не смейте мне перечить, молодой человек! Тоже мне: я хочу расстаться с работой! Да… да я вовсе не собираюсь бросать работу! Слышите? Я вовсе не собираюсь бросать работу!

Телефонная трубка выскользнула из его руки на столик и оттуда свалилась вниз.

Джирард опустился на колени и принялся яростно шарить по полу.

– Алло! – кричал он. – Алло, алло! Эй, соедините меня опять с Чикаго! Я не закончил!

Молодые люди вскочили на ноги. Джирард повесил трубку и повернулся к ним. Голос его стал хриплым от наплыва чувств.

– Я спятил с ума, – судорожно проговорил он. – Бросить работу в шестьдесят! Да я просто спятил! Я еще молодой человек – у меня впереди добрых два десятка лет! Пусть только повернется у кого-то язык сказать: «Отправляйся-ка ты домой и готовься к смерти»!

Телефон зазвонил снова, Джирард с горящими глазами схватил трубку.

– Это Джонс? Нет, мне нужен мистер Джонс, Рип Джонс. Он… он мой партнер. – Пауза. – Нет, Чикаго, это ошибка. Я не знаю никакой миссис Джонс, мне нужен мистер…

Он осекся и постепенно изменился в лице. Следующие слова он произнес неожиданно спокойным, без хрипоты, голосом:

– Как… как, Лола…

1924

Аркадия Джона Джексона

(перевод Л. Бриловой)

I

Первое письмо скомканным в сердцах шаром лежало поблизости, что содержалось во втором – не имело сейчас ни малейшего значения. Вскрыв конверт, он долгое время не сводил глаз с тушки куропатки, изображенной маслом на буфете, словно бы не изучал ее ежедневно за завтраком вот уже двенадцать лет. Наконец он опустил взгляд и начал читать:

«Уважаемый мистер Джексон, позвольте Вам напомнить о Вашем согласии выступить в четверг на нашей ежегодной встрече. Мы никоим образом не беремся определять за Вас содержание Вашей речи, однако тема „Что я получил от жизни“ представляется мне чрезвычайно интересной для слушателей. Прочитанная Вами подобная лекция, несомненно, вдохновила бы всех и каждого.

Так или иначе, мы будем бесконечно рады любому Вашему выступлению и почтем за честь уже сам Ваш приход.

Искренне Ваш,

Энтони Рорбек,

Секр. Лиги общественного процветания».

– Что я получил от жизни? – вслух произнес Джон Джексон, поднимая голову.

Завтракать он расхотел и поэтому взял оба письма и вышел на просторную переднюю веранду, чтобы выкурить сигару и полчасика полежать перед отъездом в деловой центр города. Он поступал так каждое утро уже десять лет – с тех пор, как одной ненастной ночью от него сбежала жена, возвратив ему тем самым сокровище ничем не нарушаемого досуга. Ему нравилось отдыхать свежим, но не холодным утром на веранде и наблюдать сквозь просвет в зеленой изгороди из вьющихся растений, как по его улице, самой широкой, тенистой и красивой в городе, снуют автомобили.

– Что я получил от жизни? – повторил он, садясь в скрипучее плетеное кресло; изрядно помедлил и прошептал: – Ничего.

Произнесенное слово напугало его. За все свои сорок пять лет он ни разу ничего подобного не говорил. Самые большие жизненные трагедии не ожесточили его, а просто сделали грустным. Но сейчас, наблюдая, как теплый, приветливый дождик струится с карнизов на знакомую лужайку, он понял, что жизнь окончательно отняла у него все счастье и все иллюзии.

Понимание пришло к нему через скомканную в шар бумагу, которая поставила крест на надеждах, связанных с его единственным сыном. То, что говорилось в письме, можно было уяснить и прежде из сотни намеков и указаний: его сын слаб и порочен; и вежливый тон отправителя не смягчал неприятной сути. Письмо было отправлено деканом колледжа в Нью-Хейвене, джентльменом, высказавшим свое мнение ясно и недвусмысленно:

«Уважаемый мистер Джексон, с крайним огорчением вынужден сообщить, что Ваш сын, Эллери Хэмил Джексон, назначен к отчислению из нашего университета. В прошлом году я прислушался к Вашей просьбе дать ему еще один шанс – боюсь, я руководствовался не долгом, а личной к Вам приязнью. Ныне я убедился в своей ошибке и не имею права умолчать о том, что подобным студентам в нашем университете не место. На балу второкурсников он повел себя таким образом, что нескольким студентам пришлось насильственным методом призвать его к порядку.

Прискорбно, что я должен об этом писать, но не вижу смысла приукрашивать действительность. Я распорядился, чтобы послезавтра Ваш сын покинул Нью-Хейвен.

Ваш, сэр, покорный слуга,

Остин Шеммерхорн,

декан колледжа».

Джон Джексон не стал раздумывать над тем, что именно такого постыдного совершил его отпрыск. Декан сказал правду – это было ясно без всяких дополнительных подробностей. Уже и здесь, в этом городе, есть дома, куда его сыну путь заказан! Было время, когда прегрешения Эллери прощали ради его отца, а дома на них и вовсе смотрели сквозь пальцы: Джон Джексон принадлежал к тем редким людям, кто умеет прощать даже собственную кровь и плоть. Но ныне снисхождения ожидать не приходилось. Сидя этим утром на веранде и глядя, как капает тихий апрельский дождичек, отец ощутил, что у него в душе произошел переворот.

– Что я получил от жизни? – В покорном, усталом отчаянии Джон Джексон покачал головой. – Ничего!

Он взял и перечитал второе письмо, от Лиги общественного процветания, и все его тело сотряс беспомощный, недоуменный смех. В среду, в тот самый час, когда его злополучный отпрыск прибудет в свой лишенный матери дом, он, Джон Джексон, взойдет на трибуну в деловой части города, чтобы произнести сотню звучных банальностей о радости и вдохновении. «Господа участники объединения, – (лица, как ущербные луны, взирают на него снизу, исполненные интереса и оптимизма), – мне было предложено рассказать вам в нескольких словах, что я получил от жизни…»

Слушателей соберется много, сообразительный юный секретарь нашел тему с акцентом на личность: Джон Джексон, успешный, одаренный, популярный, – что он сумел найти для себя в сумбурном изобилии жизненных благ? Они станут напряженно вслушиваться, надеясь, что он раскроет некую тайную формулу, как сделаться такими же популярными, успешными и счастливыми, как он сам. Они верят в правила; все молодые люди в этом городе верят в твердо установленные правила, и многие из них вырезают купоны, отсылают их и получают брошюрки, авторы которых обещают им желанные богатства и благосостояние.

«Господа участники объединения, прежде всего разрешите мне сказать, что жизнь заключает в себе много ценного и если мы умудряемся ничего в ней не найти, то виноваты мы, а не жизнь».

Звон пустых, банальных слов, вперемешку с дробью дождя, не останавливался, но Джон Джексон уже понимал, что не произнесет эту речь, а может, и никогда больше не выступит ни с какой речью. Он слишком долго спал и видел сны, но теперь наконец пробудился.

– С какой стати мне хвалить мир, который обошелся со мной так безжалостно? – шепнул он дождю. – Не лучше ли покинуть этот дом и этот город и где-нибудь в другом месте обрести то счастье, каким я наслаждался в юности?

Кивнув, он разорвал оба письма не мелкие клочки и уронил их на стол. Слегка раскачиваясь, неспешно куря сигару и выпуская под дождь голубые кольца дыма, он просидел еще полчаса.

II

В офисе к Джону Джексону подошел со своей обычной утренней улыбкой мистер Фаулер, его главный клерк.

– Отлично выглядите, мистер Джексон. Хороший денек, вот только дождик некстати.

– Верно, – бодро согласился Джон Джексон. – Но через часок облака разойдутся. В приемной есть кто-нибудь?

– Одна дама, миссис Ролстон.

Мистер Фаулер приподнял в комической скорби свои седые брови.

– Передайте, что я не смогу ее принять, – несколько удивил клерка мистер Джексон. – И подготовьте беглый отчет, сколько я за последние двадцать лет при ее посредничестве потратил денег.

– А… слушаюсь, сэр.

Мистер Фаулер всегда убеждал Джона Джексона внимательней относиться к его многообразным благотворительным даяниям, но теперь, по прошествии двух десятков лет, все же немного встревожился.

Когда список был составлен (для этого потребовалось час рыться в старых гроссбухах и корешках чеков), Джон Джексон долгое время молча его изучал.

– У этой женщины денег больше, чем у вас, – ворчал стоявший рядом Фаулер. – На ней каждый раз новая шляпка. Пари держу, из своего кошелька она не отдала ни цента, все только у других выпрашивает.

Джон Джексон не отвечал. В голове у него вертелась мысль о том, что миссис Ролстон одной из первых в городе отказала Эллери Джексону от дома. Конечно, она была совершенно права, и все же, если бы Эллери в шестнадцать лет заинтересовался какой-нибудь милой девушкой…

– Явился Томас Джей Макдауэлл. Желаете его принять? Я сказал, что вы как будто ушли: подумал, у вас, мистер Джексон, сегодня усталый вид…

– Я приму его, – прервал клерка Джон Джексон.

Он проводил удалявшегося Фаулера непривычно внимательным взглядом. Что скрывает этот человек под своим расплывчатым добродушием? Несколько раз, без ведома Фаулера, Джексон ловил его на том, что он на потребу коллегам передразнивает босса. Передразнивание было не такое уж и беззлобное, но тогда Джон Джексон только улыбнулся, теперь же эта картина вкралась почему-то ему в мысли.

– Ясное дело, он держит меня за дурачка, – пробормотал Джон Джексон задумчиво, – от него ведь давно нет никакого проку, а я его не увольняю. Кто же станет уважать того, кого объегорил.

Тут в комнату шумно ввалился Томас Джей Макдауэлл – крупный, размашистый субъект с огромными белыми руками. Если Джон Джексон перебирал в уме своих врагов, начинать нужно было как раз с Тома Макдауэлла.

В течение двух десятков лет эти двое неизменно расходились по всем вопросам деятельности муниципалитета, а в 1908 году едва не устроили публичную рукопашную, так как Джексон осмелился высказать в печати то, что отнюдь не являлось секретом, а именно, что Макдауэлл – самый зловредный из политиков за всю историю города. Ныне это все было забыто; остатки былой вражды проявлялись только в том, как вспыхивали у обоих глаза при случайной встрече.

– Привет, мистер Джексон, – подчеркнуто сердечно начал Макдауэлл. – Нам требуются ваша помощь и ваши деньги.

– По какому случаю?

– Завтра утром в «Орле» вам покажут план нового железнодорожного узла. Единственным препятствием может стать местоположение. Нам нужна ваша земля.

– Что-что?

– Железная дорога должна занять двадцать акров по эту сторону реки, там, где стоит ваш товарный склад. Если вы уступите его дешево, вокзал будет построен, если нет – считай, весь пар ушел в свисток.

Джексон кивнул.

– Понятно.

– И сколько вы возьмете? – кротко осведомился Макдауэлл.

– Нисколько.

Посетитель удивленно раскрыл рот.

– То есть это подарок?

Джон Джексон поднялся на ноги.

– Я решил не быть больше местной дойной коровой, – ровным голосом произнес он. – Вы отказались от единственного подходящего во всех отношениях плана, так как он затрагивал некоторые ваши тайные интересы. Возник тупик, и вы решили найти выход за мой счет. Я должен снести мой склад и за бесценок отдать городу свою лучшую собственность – и это из-за «промашки», которую вы совершили в прошлом году!

– Но прошлый год остался позади, – запротестовал Макдауэлл. – Что тогда случилось, того уже не изменишь. Городу нужен вокзал, и потому… – в его голосе появился легкий оттенок иронии, – потому, естественно, я и обращаюсь к самому заметному из горожан, рассчитывая на его всем известный дух ответственности перед обществом.

– Покиньте мой офис, Макдауэлл, – проговорил вдруг Джон Джексон. – Я устал.

Макдауэлл пристально в него всмотрелся.

– Что на вас сегодня нашло?

Джексон закрыл глаза.

– Я не расположен спорить, – чуть помолчав, сказал он.

Макдауэлл шлепнул себя по толстой ляжке и встал.

– Не ожидал от вас такого отношения. Вы бы лучше еще раз подумали.

– Прощайте.

Удостоверившись, к своему удивлению, что Джон Джексон настроен серьезно, Макдауэлл шагнул к двери.

– Ладно, ладно. – Чудовищная туша обернулась и, как плохому мальчишке, погрозила Джону Джексону пальцем. – Ну кто бы мог подумать?

Когда он ушел, Джексон звонком вызвал клерка.

– Я уезжаю, – сообщил он небрежно. – Меня не будет, может, неделю, а может, и дольше. Пожалуйста, отмените все назначенные встречи, расплатитесь с моими домашними слугами и закройте дом.

Мистер Фаулер не поверил своим ушам.

– Закрыть дом?

Джексон кивнул.

– Но как же так… почему? – не сдержал удивления Фаулер.

Джексон выглянул в высокое окно на серый, насквозь промоченный косым дождем маленький город – его город, как думалось по временам, когда жизнь дарила ему досуг для счастья. Этот парад зеленых деревьев вдоль главного проспекта – благодаря ему; и Детский парк, и белые здания, что роняют капли напротив, вокруг Кортхаус-сквер.

– Не знаю, – ответил он, – но мне кажется, я должен ощутить дыхание весны.

Когда Фаулер ушел, Джексон надел шляпу и плащ и, чтобы не попасть на глаза случайным посетителям, прошел к лифту через неиспользуемое помещение архива. Тем не менее в архиве кто-то был и даже трудился; с немалым удивлением Джексон увидел там мальчика лет девяти, который старательно выводил мелом на стальном картотечном шкафу свои инициалы.

– Привет! – воскликнул Джон Джексон. Он имел обыкновение говорить с детьми заинтересованно, тоном равного. – Я не знал, что нынче утром этот офис занят.

Мальчик уставился на него.

– Меня зовут Джон Джексон Фаулер, – объявил он.

– Что?

– Меня зовут Джон Джексон Фаулер.

– А, ну да. Ты… ты сын мистера Фаулера?

– Да, он мой папа.

– Понятно. – Джон Джексон чуть прищурился. – Ну что ж, доброго тебе утра.

Выходя в дверь, он задал себе циничный вопрос, что надеялся выгадать Фаулер этой неуместной лестью. Джон Джексон Фаулер! Если что и утешало Джексона в его несчастье, так это то, что его собственный сын зовется иначе.

Вскоре он уже писал на желтом бланке расположенной внизу телеграфной конторы:

«ЭЛЛЕРИ ДЖЕКСОНУ, ЧЕЙПЕЛ-СТРИТ, НЬЮ-ХЕЙВЕН, КОННЕКТИКУТ.

ВОЗВРАЩАТЬСЯ ДОМОЙ НЕТ СМЫСЛА, ПОТОМУ ЧТО ДОМА У ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ „МАММОТ-ТРАСТ КОМПАНИ“ В НЬЮ-ЙОРКЕ СТАНЕТ ВЫПЛАЧИВАТЬ ТЕБЕ ЕЖЕМЕСЯЧНО ПЯТЬДЕСЯТ ДОЛЛАРОВ – ПОЖИЗНЕННО ИЛИ ВРЕМЕННО, ПОКА ТЫ НЕ СЯДЕШЬ В ТЮРЬМУ.

ДЖОН ДЖЕКСОН»

– Это… это довольно длинное сообщение, сэр, – удивился телеграфный служащий. – Желаете так его и отправить?

– Именно так, – кивнул Джон Джексон.

III

В тот день он ехал и ехал, пока не оставил позади семь десятков миль; о каплях дождя на окнах вагона напоминали теперь только прочерченные на пыльном стекле дорожки, местность вдоль путей ожила, одевшись весенней зеленью. Когда солнце на западе приметно побагровело, он вышел из поезда в забытом богом городишке под названием Флоренс, как раз по ту сторону границы с соседним штатом. В этом городе Джон Джексон родился; последние двадцать лет он здесь не бывал.

Таксист (Джексон узнал в нем своего друга детства, Джорджа Стерлинга, но промолчал) отвез его в обшарпанную гостиницу, где он, к восторгу и удивлению хозяина, снял номер. Оставив плащ на просевшей кровати, Джексон вышел через пустынный вестибюль на улицу.

Вечер выдался теплый, погожий. Серебряный серн луны, уже завидневшийся на востоке, обещал ясную ночь. Джон Джексон прошелся по сонной Главной улице, где все – лавки, конные привязи, поилки для лошадей – вызывало в нем необычное волнение, потому что он знал их с детства и видел в них нечто большее, чем просто неодушевленные предметы. Проходя мимо очередной лавки, он разглядел за стеклом знакомое лицо и заколебался, но передумал, двинулся дальше и за ближайшим углом свернул. По сторонам широкой дороги стояли нечастым строем обветшалые дома, иные из них были окрашены в нездоровый бледно-голубой цвет, и все располагались в глубине больших запущенных садовых участков.

По этой дороге он прошагал солнечную полумилю – полумилю, сжавшуюся нынче в короткий зеленый коридор, населенный воспоминаниями. Здесь, например, ему на всю жизнь пометил бедро своей железной подковой беззаботный мул. В этом коттедже жили две милые старые девы, которые по четвергам угощали коричневым печеньем с изюмом самого Джексона и его младшего брата (тот не дожил до взрослых лет).

Приблизившись к цели своего паломничества, Джексон задышал чаще: навстречу ему словно бы выбежал дом, где он родился. Это была развалюха, выцветшая от солнца и непогоды, и помещалась она далеко от дороги, в самой глубине участка.

С первого взгляда сделалось ясно, что здесь больше никто не живет. Уцелевшие ставни были плотно затворены, из путаницы вьющихся растений рвался единым аккордом пронзительный хор сотни птиц. Джон Джексон свернул с дороги и неровными шагами, утопая по колено в нестриженой траве, пересек двор. Дыхание у него перехватило. Он остановился и сел на камень, накрытый приветливой тенью.

Это был его дом, единственный родной; среди этих скромных стен он бывал невероятно счастлив. Здесь он узнал и усвоил доброту, ставшую неизменной спутницей его дальнейшей жизни. Здесь открыл для себя немногочисленные и несложные правила порядочности, к которым столь часто взывают и которым столь редко следуют; в суете конкурентного противоборства его не столь утонченные коллеги видели в нем по этой причине чудака, заслуживающего то ли насмешки, то ли восхищения. Это был его дом, потому что именно здесь была рождена и вскормлена его честь; он познал все невзгоды, выпадающие на долю бедняков, но не делал ничего, в чем пришлось бы раскаяться.

Однако в действительности его привело сюда иное воспоминание – оно и прежде посещало его чаще всех прочих, а ныне, когда в жизни наступил кризис, набрало еще большую силу. В этом дворе, на ветхой веранде, в каждой зеленой кроне над головой ему все еще виделись отблески золотистых волос и ярких детских глаз его первой любви – девочки, которая жила в давно уже не существующем доме, что стоял напротив. Если здесь было что-то живое, то это ее дух.

Внезапно он встал и, продираясь через кусты, двинулся заросшей дорожкой к дому. Из травы, чуть ли не из-под ног, с шумом взлетел черный дрозд, и Джексон вздрогнул.

Когда он открывал дверь, половицы веранды под ним угрожающе просели. Внутри не слышалось ни звука, лишь медленная, мерная пульсация тишины, но стоило ему пересечь порог, и явилось слово, неотвратимое, как дыхание, и Джексон произнес его вслух, словно бы окликая кого-то в пустом доме.

– Элис, – крикнул он; и еще громче: – Элис!

В комнате слева кто-то испуганно вскрикнул. Пораженный, Джон Джексон застыл в дверях: он решил, что этот крик оживило его собственное воображение.

– Элис, – позвал он неуверенно.

– Кто там?

На сей раз сомневаться не приходилось. Голос, испуганный, чужой и в то же время знакомый, доносился из прежней гостиной, а вскоре Джексон различил и робкие шаги. Ощутив легкую дрожь, он распахнул дверь.

Посередине пустой комнаты стояла женщина с золотисто-рыжими волосами; ее яркие глаза смотрели тревожно. Возраст ее определялся как промежуточный между устойчивой юностью человека, чье существование безмятежно, и властным окликом сорокалетия, и лицо было отмечено тем неопределимым очарованием, что дарует иной раз юность, прежде чем покинуть свое давнее обиталище. Чуть располневшая, но все же стройная, она с изящным достоинством опиралась белой рукой на каминную полку; луч заходящего солнца, проникая в просвет занавесок, играл в блестящих волосах.

Когда Джексон вошел, большие серые глаза женщины зажмурились и снова распахнулись; она еще раз вскрикнула. Потом случилось странное: мгновение они смотрели друг на друга без слов, рука женщины соскользнула с камина, она покачнулась и одновременно шагнула к Джексону. Тот, словно ничего на свете не было естественней, шагнул навстречу, раскрыл женщине объятия и расцеловал ее, как маленького ребенка.

– Элис, – хрипло повторил он.

Она глубоко вздохнула и отстранилась.

– Я вернулся, – пробормотал он нетвердым голосом, – а ты сидишь на том самом месте, где мы обычно сидели вдвоем, словно бы я никуда не уезжал.

– Я просто заглянула на минутку, – заторопилась она с объяснением, как будто не было на свете ничего важнее. – А теперь, само собой, я расплачусь.

– Не плачь.

– А как удержаться? Ты же не думаешь, – она улыбнулась сквозь набежавшие слезы, – ты же не думаешь, что вот такие истории случа… случаются с человеком каждый день?

Охваченный смятением, Джон Джексон подошел к окну и распахнул его навстречу вечеру.

– Как ты здесь сегодня оказалась? – Он обернулся. – Случайно?

– Я прихожу каждую неделю. Иногда с детьми, но чаще одна.

– С детьми? У тебя есть дети?

Она кивнула.

– Я замужем, уже с незапамятных времен.

Они стояли, уставившись друг на друга, потом рассмеялись и отвели взгляды.

– Я тебя поцеловала.

– Жалеешь об этом?

Женщина помотала головой.

– В последний раз я тебя целовала у этой самой калитки десять тысяч лет назад.

Он протянул ей руку, они вышли и сели рядышком на разбитый настил веранды. Солнце окрашивало запад размашистыми мазками персиковых, рубиновых и золотисто-желтых тонов.

– Ты женат, – сказала женщина. – Я читала в газетах… давно уже.

Он кивнул.

– Да, был женат, – невесело подтвердил он. – Моя жена сбежала с кем-то, в кого была в давнюю пору влюблена.