Текст книги "Брет Гарт. Том 3"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Глава 4. О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ А ФЕ

От увещаний и выговоров практической Олли Гэбриель убегал на холм Конроя; там, в своей старой хижине, раскурив трубку, он предавался думам о непостоянстве женского характера и о странностях прекрасного пола вообще. Бывало и так, что он забредал к исполинской сосне, по-прежнему в зловещем одиночестве высившейся над своими лесными собратьями, и, устроившись меж корней у ее подножия, мирно-размышлял о своем нынешнем положении, о превратностях судьбы, об устрашающей проницательности Олли, наконец, о бесконечной милости творца, допускающего существование на земле таких бестолковых и ни на что не годных созданий, как Гэбриель Конрой. Порою, машинально, повинуясь силе привычки, он нарушал границу отведенной им для себя прогулочной зоны и приближался к красивому дому на вершине холма, в котором, с момента памятного прощания с женой, даже ноги его не было. Стоило Гэбриелю заметить, что он забрел, куда не следует, и он тотчас же отступал с чувством неловкости и какого-то суеверного страха. Однажды, возвращаясь после такого невольного набега и проходя каштановой рощей возле самого дома, он наткнулся на брошенную на выгоревшей траве корзиночку с шитьем. Гэбриель узнал рабочую корзинку своей жены и вспомнил, что именно здесь она обычно искала убежища от нестерпимой полуденной жары. С минуту помедлив, он шагнул было дальше, но потом, одолеваемый смущением, вернулся снова. Касаться вещей жены после совершившегося разрыва было неприятно Гэбриелю и казалось непорядочным; с другой стороны, оставить корзиночку миссис Конрой на произвол дождя и ветра или же в добычу какому-нибудь праздношатающемуся китайцу было несовместно с тем уважением, которое Гэбриель питал даже к слабостям своей жены. Наконец он принял решение подобрать корзиночку, чтобы позднее переслать ее юристу Максуэллу как хранителю имущества миссис Конрой. Но, к великому его неудовольствию (Гэбриель скорее отрубил бы себе руку, поднявшую корзинку, нежели стал бы любопытствовать, что там лежит), набитая доверху корзиночка вдруг раскрылась; мелочи, лежавшие в ней, посыпались на землю, и ему пришлось подбирать их – одну вещицу за другой. Среди прочего ему попалась детская распашонка, такая крохотная, что она легко уместилась у него на ладони. Поскольку Гэбриель во время своих странствий с переселенческой партией не раз выполнял обязанности няньки и пестуна едва появившихся на свет человеческих детенышей, он был достаточно знаком с этими священными принадлежностями младенчества, вовсе неведомыми бездетным мужчинам.

Вместо того чтобы положить распашонку назад к прочим вещам, Гэбриель, залившись сильным румянцем и чувствуя себя еще более виноватым, чем всегда, сунул ее в карман своей куртки. Хуже того, вопреки принятому решению, он не отослал корзинку юристу Максуэллу и даже словом не упомянул о находке, когда вечером делал отчет Олли о том, как провел день. Следующие два дня он был чрезвычайно молчалив и задумчив и получил строгий выговор от Олли за глупое поведение вообще, а в особенности за то, что отлынивает от исполнения своих прямых обязанностей.

– Юристы совсем с ног сбились; хотели при тебе допросить китайца А Фе; только они его разыскали, как ты пропал; а юрист Максуэлл говорит, что он самый важный наш свидетель. А где прикажешь тебя искать? Не иначе как ты был внизу, в лощине, точил лясы с этими приезжими из Арканзаса; а не то еще нянчил ребенка миссис Уэлч. А ведь ты взрослый мужчина, у тебя у самого семья! Просто ума не приложу, Гэйб, когда ты наконец остепенишься? Занят целый день бог знает какими пустяками, когда тебя вот-вот поведут на суд, и не за что-нибудь, а за человекоубийство. Ну дело ли это, Гэйб, превращаться в даровую няньку для чужих людей?

Гэбриель(краснея и пытаясь пробудить жалость в сердце сестры). Такого маленького ребеночка я в жизни не видел, Олли; сходила бы ты взглянуть на него. Вчера ему стукнуло две недели. Чуть побольше белки!

Олли(сохраняя неприступное выражение, но уже решив навестить поразительного младенца в самые ближайшие дни). Нечего здесь прохлаждаться! Беги к юристу Максуэллу; они там сидят с китайцем, ждут тебя.

Гэбриель прибыл в контору Максуэлла к моменту, когда хозяин конторы и Артур Пуанзет, вконец умаявшись и потеряв последнюю надежду чего-либо добиться, закончили допрос А Фе. Адвокатам нужно было доказать, что в момент убийства на холме Конроя Гэбриеля там не было; для этого им требовался второй свидетель, чтобы подтвердить на суде длиннейший рассказ А Фе. К несчастью, А Фе за все время, что он искал Гэбриеля и возвращался назад, не встретил ни единого человека белой расы. К тому же А Фе, как казалось адвокатам, путался в деталях. Даже если бы его удалось вызвать в суд как свидетеля, большого толку от него все равно не было бы. В довершение всего он вдруг насупился и помрачнел.

– К сожалению, мы ничего не добились от вашего друга А Фе, – сказал Артур, пожимая Гэбриелю руку. – Может быть, вам удастся оживить его память; впрочем, сомневаюсь.

Гэбриель внимательно поглядел на китайца; он был последним, кто разговаривал с его пропавшей женой. А Фе бросил на Гэбриеля ответный взор; лицо его решительно ничего не выражало, если не считать легчайшего, чуть приметного изумления, какое можно наблюдать в глазах новорожденного младенца. Этот феномен, вызвавший у Гэбриеля в памяти ребеночка миссис Уэлч, как видно, заинтересовал его. Впрочем, на несколько беглых и неопределенных вопросов, которые он задал, А Фе дал столь же неопределенные ответы. Артур поднялся, теряя последнее терпение. Юрист Максуэлл смахнул улыбку с лица. Беседа была закончена.

Артур и Максуэлл друг за другом спустились по узкой лесенке. Гэбриель уже собрался было последовать за ними и увести с собой А Фе, но в этот момент, оглянувшись, вдруг увидел, как по лицу китайца, словно мгновенная судорога, прошло выражение вполне осмысленного интереса к окружающему. Почти с непостижимой, устрашающей ловкостью А Фе разом подмигнул Гэбриелю обоими глазами, закивал головой и так громко защелкал пальцами правой руки, словно вывернул их все из суставов для этой надобности. Гэбриель глядел на него, открыв рот от изумления.

– Все в полядке! – сказал А Фе, не сводя глаз с Гэбриеля.

– Что в порядке? – спросил Гэбриель.

– Все в полядке! Понимай? Она говоли: «Все в полядке».

– Кто она? – спросил в сильной тревоге Гэбриель.

– Твой суплюга. Понимай? Миси Конлой! Тебя люби холосо. Понимай? И мой тебя люби холосо! Понимай? Миси Конлой говоли: «Все в полядке!» Твоя шалифа знай?

– Что еще за шалифа? – спросил Гэбриель.

– Шалиф! Плеступник сильно вешай!

– Ты хочешь сказать, шериф? – степенно поправил его Гэбриель.

– Угу! Шалиф! Шалиф знай! Плеступник вешай! Ух, сильно вешай! Тебя не вешай! Нет! Понимай? Она говоли: «Тебя не вешай».

– Понимаю, – задумчиво сказал Гэбриель.

– Она говоли, – продолжал А Фе все с той же непостижимой быстротой речи, – ты много болтай. Она говоли: я много болтай. Она говоли: Максуэлл много болтай. Все много болтай. Она говоли, не надо много болтай. Она говоли, мало болтай. Она говоли, лот заклой. Понимай? Она говоли: после болтай, и все в полядке. Понимай?

– А где же она? Где ее найти? – спросил Гэбриель.

А Фе вернулся к прежней каменной бесстрастности. Простой вопрос Гэбриеля – словно он провел влажной губкой по исписанной грифельной доске – стер с лица китайца даже малейшие следы только что игравшей на нем мысли. Поглядев в глаза собеседнику недвижным отсутствующим взглядом, он принялся тянуть вниз свои длинные рукава, пока не прикрыл ими пальцы с покрытыми лаком ногтями, после чего, скрестив руки на восточный манер, покорно застыл в ожидании, пока Гэбриель опомнится и придет в себя.

– Послушай, – сказал Гэбриель как можно более убедительно. – Тебе это все равно, а мне ты окажешь огромную услугу, если только ты скажешь, где найти Жюли, то есть миссис Конрой. Я знаю, ты поклоняешься кумирам из камня и дерева и христианское милосердие тебе чуждо. Но я взываю к тебе как брат к брату – истые люди везде братья, каков бы ни был цвет их кожи, – и говорю: открой мне, где эта женщина, моя жена, соединенная со мной таинством брака. Взываю к тебе, как с собрату-язычнику, и говорю: вообрази, что она мой кумир, и открой мне, где она!

На лице китайца заиграла задумчиво-грустная простодушная улыбка, как если бы он внимал доносящейся откуда-то издалека непонятной ему мелодии. Потом он сказал ласково и доброжелательно, но уходя в сторону от темы разговора:

– Мой твоя не понимай, амеликанец! Мой лубаска стилай! Двенадцать лубаска – полтола доллала!

Глава 5. ДЕЛО НЕИЗВЕСТНОГО, ИМЕНУЮЩЕГО СЕБЯ ГЭБРИЕЛЕМ КОНРОЕМ, И НЕИЗВЕСТНОЙ, ИМЕНУЮЩЕЙ СЕБЯ ЖЮЛИ КОНРОЙ
Судит судья Бумпойнтер

День начала процесса был выдающимся днем в жизни Гнилой Лощины. Задолго до десяти часов не только зал суда, но даже и коридоры заново отремонтированного судебного здания были заполнены любопытными. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что суть дела была уже всеми основательно позабыта. Волновало собравшихся другое. То, что на процесс прибыли из Сакраменто некоторые прославленные политические деятели; что обвиняемого будет защищать один из самых модных санфранцисских адвокатов, потребовавший за свое выступление не то пятьдесят, не то сто тысяч долларов; что иск потерпевшей стороны будет поддерживать знаменитый полковник Старботтл из Сискью; что прения сторон неминуемо выльются в жестокую словесную схватку, а в дальнейшем – дай-то бог! – и в смертоносную дуэль; что ожидаются скандальные разоблачения, затрагивающие некоторых лиц самого высокого ранга; вдобавок, почему-то считалось, что, поскольку полковник Старботтл южанин по происхождению, а мистер Пуанзет – северянин, в ходе их соперничества должны будут так или иначе всплыть более широкие разногласия, отражающие взаимоотношения северной и южной части страны.

Ровно в десять часов Гэбриель, сопровождаемый своим адвокатом, вступил в зал; сразу за ними следовал полковник Старботтл. Одновременно появившийся судья Бумпойнтер весьма сердечно приветствовал полковника и гораздо холоднее Артура. Во внеслужебное время судья поддерживал приятельские отношения с окружным прокурором и преотлично знал полковника Старботтла как опасного карточного партнера. Сейчас его несколько беспокоила скептическая гримаса на лице знаменитого молодого адвоката из Сан-Франциско. Артур был, конечно, достаточно умен, чтобы не выказывать перед судьей своего высокомерия; тем не менее судье Бумпойнтеру сразу пришло в голову, что для сегодняшнего заседания секретарю суда следовало, пожалуй, надеть чистую рубашку; да и сам он напрасно явился без воротничка и галстука, хоть то и был привычный его туалет на выездных судебных сессиях. Будущие присяжные тоже посматривали недружелюбно на элегантного молодого адвоката; между собой они уже окрестили его «франтиком». Приметив это обстоятельство, судья приободрился к окинул суровым взглядом сперва присяжных, а потом и Артура.

Все ждали споров при утверждении списка присяжных заседателей. Поскольку суду предшествовала попытка линчевать подсудимого, предполагалось, что защита будет жестоко браковать присяжных. Ожидания были обмануты: защитник, если и задавал вопросы, то лишь самые незначительные, касающиеся места рождения кандидата. Вскоре открылось, что присяжные, пропущенные защитой, были в подавляющем большинстве люди, родившиеся и выросшие в южных штатах.

Полковник Старботтл, который в качестве хранителя южного кодекса чести сам прибегал к подобной тактике, когда защищал людей, обвиняемых в оскорблении действием или в убийстве, оказался в тупике и не смог парировать действия защиты. Однако, когда выяснилось, что на скамье присяжных всего лишь два северянина, остальные же в большинстве своем бывшие подзащитные самого полковника Старботтла, он решил разоблачить интриги противника.

Скорблю, что эта вступительная речь полковника Старботтла, охарактеризованная в «Знамени» как «шедевр судебного красноречия, не имеющий равных в юридических анналах Калифорнии и заставляющий обратиться взором к достославным временам Юниуса», не дошла до меня полностью. По тому, что осталось от нее, следует заключить, что никогда еще полковник Старботтл не оказывался «в столь необычной, столь щекотливой, столь… гм… затруднительной ситуации, чреватой, уважаемые джентльмены, глубочайшими социальными… гм… юридическими и даже – я позволю себе это с полной ответственностью утверждать – политическими последствиями». Да, полковник Старботтл знает, отдает себе полный отчет, что своим выступлением рискует навлечь на себя неодобрение и, более того, резкую критику со стороны «некоторых лиц».

Но он намерен неукоснительно выполнить свой долг. Тем более тверд он в принятом решении, что обращается к уважаемым присяжным, лица которых дышат стремлением к… гм… справедливости, – неколебимой справедливости! – проникнуты духом рыцарственности, отмечены тем высокохарактерным выражением, которое происходит от… гм… (с грустью вынужден констатировать, что в этот решающий момент, когда оратор, слегка помахивая пухлой рукой, завершал свой риторический период, кто-то из задних рядов добавил похоронным голосом: «…от неумеренного потребления виски…», тем самым полностью профанировав физиономическое явление, которое полковник силился объяснить присутствующим). Судья, сдерживая улыбку, приказал помощнику шерифа обеспечить порядок в зале; тот, зорко вглядевшись в толпу за скамьей присяжных, сказал так, что было слышно всем: «Или ты заткнешься, Джо Уайт, или я выставлю тебя вон!» – после чего полковник, нисколько не обеспокоенный инцидентом, продолжал свою речь. Да, он отлично понимает мотивы, по которым за щита возлагает свои надежды на почтенных джентльменов. Опыт подсказывает ему, что защита попытается доказать, что убийство было вынуждено некими обстоятельствами, к которым… гм… не может отнестись равно душно человек чести; что насилие было ответом на насилие, являлось… гм… самозащитой семьянина, отстаивающего святость домашнего очага. Но он покажет всю необоснованность такой точки зрения. Покажет, что преступник руководился низменной, корыстной целью. По кажет, что не только последнее преступление подсудимого, но и все его предшествующие деяния лишают его да же малейшего права на уважение… гм… порядочных людей. Покажет, что подсудимый знал о некоторых… гм… отклонениях своей жены от строгого супружеского долга и мирился с этим, что уже само по себе лишает его морального права на отплату обидчику. Покажет, что убийство было совершено грубо, не по-джентльменски (он принимает на себя полную ответственность за эту, последнюю, формулировку), и потому не может рассматриваться как убийство на поле чести. Убийство такого рода подобает китайцу или негру.

Полковник Старботтл не хочет, чтобы его превратно поняли. Не пред лицом Красоты (тут полковник выдержал паузу и, извлекши из кармана носовой платок, элегантно помахал им в направлении смуглой Мануэлы и неистовой Сол; причем обе дамы восприняли жест полковника в качестве личного комплимента и обменялись враждебным взглядом), не пред лицом очаровательной и всесильной половины человечества надлежит оспаривать ее власть над мужчинами; но я докажу, что эта сладкая… гм… отрава, эта упоительная и… гм… фатальная страсть, которая равно правит и на поле сражения, и в роскошном дворце богача, и… гм… в хижине последнего бедняка, всегда была чужда расчетливому сердцу Гэбриеля Конроя. Поглядите на него, джентльмены! Поглядите и скажите по чести, скажите как люди, всегда ведающие, что есть истинное поклонение прекрасному полу, способен ли такой человек пожертвовать собой для женщины? Посмотрите на него и скажите со всей ответственностью, таков ли он, чтобы подвергнуть себя хоть малейшему риску ради ласкового взгляда любимых глаз, принести себя в жертву на алтарь Афродиты?

Все уставились на Гэбриеля. Действительно, было трудно в этот момент усмотреть в нем сколько-нибудь значительное сходство с воздыхающей Амариллис или неистовым Отелло. Он сидел озадаченный, сумрачный, со своей обычной, несколько сконфуженной миной на лице. Когда же обвинитель привлек к нему внимание зала, Гэбриель залился яркой краской и засунул куда-то под стул свои длинные ноги (он давно уже порывался упрятать их подальше, чтобы его массивные колени не торчали у всех на виду). А когда выяснилось, что полковник решил продлить свою риторическую паузу и зал по-прежнему смотрит на него, Гэбриель не спеша вытащил из кармана небольшой гребешок и неловко принялся причесывать волосы, дабы показать, что он занят своими делами и решительно ничего не замечает.

– Нет, сэр, – сказал полковник с суровым укором, который производит столь неотразимое впечатление а судебных речах, – вы вольны, конечно, причесывать свою шевелюру, но вам не удастся пригладить ее настолько, чтобы убедить уважаемых заседателей, что вы находились под властью… гм… Далилы.

Далее полковник набросал в высшей степени поэтичный портрет погибшего Рамиреса. Уроженец здешних мест, джентльмены, натура глубоко симпатичная каждому южанину; дитя тропиков, горячий, порывистый; беззащитный – как и все мы – перед чарами красоты. Полковник не считает уместным останавливаться более подробно на этом последнем пункте. Здесь, в этом самом зале, уважаемые присяжные, находятся две дамы, к которым были устремлены лучшие чувства покойного; их присутствие скажет вам больше, чем мои слова. Покойный, продолжал полковник, принадлежал к старейшей из наших испанских фамилий, отпрыск древнего рода, помнящего времена… гм… Сида и… гм… Дон-Жуана. И этому человеку суждено было стать жертвой интриг миссис Конрой и презренных страхов Гэбриеля Конроя, жертвой коварства и безжалостного клинка!

Полковник Старботтл заявил, что покажет суду, как, выдав себя за Грейс Конрой, исчезнувшую сестру подсудимого, и присвоив ее имя, миссис Конрой (тогда еще госпожа Деварджес) обратилась к доверчивому, ничего не подозревавшему Рамиресу с просьбой помочь ей утвердиться в законных правах на землю, коей владел в то время подсудимый (выкравший ее, как известно, у своей сестры). Он расскажет, как Рамирес, веривший всем россказням госпожи Деварджес, помогал ей с готовностью открытой щедрой натуры, пока брак ее с Гэбриелем Конроем не показал ему всю глубину ее предательства. Полковник Старботтл воздержится от оценки этого брака. Уважаемые присяжные не нуждаются в его разъяснениях. Они достаточно проницательны, чтобы самим понять, что это был заключенный под эгидой святейшего из таинств гнусный союз двух сообщников против злосчастного Рамиреса. Если кто правил на том свадебном пиру, то уже скорей… гм… Меркурий, нежели… гм… Гименей, и союз тот был заключен для мошенничества и смертоубийства. Едва уверившись, что добыча у них в руках, они решили избавиться от свидетеля своих преступных деяний; орудием убийства стал супруг. И как же свершил он свое черное дело? Вызвал свою жертву на честный бой при свидетелях? Или, быть может, прикинувшись оскорбленным, ревнующим мужем, послал сопернику формальный вызов? О нет, джентльмены! Бросьте взгляд на великана-убийцу, поставьте мысленно рядом с ним хрупкого, изящного юношу, павшего от его руки, и вы без слов поймете, сколь чудовищным было свершенное преступление.

После речи полковника обвинение вызвало своих свидетелей и представило суду факты, окрашенные более или менее пристрастно, в зависимости от личных симпатий каждого из свидетелей и от его умения разобраться в том, что он видит, а также и от того, предпочитает ли свидетель излагать фактические обстоятельства дела или же свои размышления о них. Когда слепые сообщили, что они увидели, а безногие рассказали, как они бегали, обвинение отпраздновало свою первую победу.

Свидетельскими показаниями было установлено, во-первых, что убитый скончался от ножевого ранения; во-вторых, что у Гэбриеля была ссора с Рамиресом и что Гэбриеля видели на холме за несколько часов до убийства; в-третьих, что немедленно после убийства Гэбриель бежал из Гнилой Лощины, как и его жена, поныне неразысканная; наконец, в-четвертых, что Гэбриель имел достаточный повод, чтобы совершить вменяемое ему преступление.

Правда, многое в этих показаниях было оспорено защитой при перекрестном допросе свидетелей. Так, например, когда хирурга, производившего судебное вскрытие и признавшего, что Рамирес был болен чахоткой, спросили, не мог ли мексиканец скончаться в ту самую ночь попросту от легочного кровоизлияния, он не сумел ответить ни да, ни нет. Свидетель, утверждавший, что он лично видел, как Гэбриель тащил Рамиреса за шиворот, не решился под присягой подтвердить, что дело именно так, как ему показалось, а не наоборот; что касается инкриминируемого миссис Конрой самозванства, то это, в конце концов, были всего лишь слухи.

Тем не менее пари в публике заключались за Старботтла и против Пуанзета. То была обычная форма, в которой Гнилая Лощина оценивала фактическое положение вещей.

Когда закончился допрос свидетелей, поднялся Пуанзет и потребовал немедленного освобождения подсудимого из-под стражи, поскольку, во-первых, обвинение не сумело доказать связь Конроя с Рамиресом или хотя бы их знакомство в период, предшествующий убийству, и, во-вторых, обвинение не представило доказательств сообщничества Конроя с действительным убийцей, против которого, собственно говоря, и были направлены все свидетельства и аргументация прокурора.

Суд отклоняет требование защиты. Громкий вздох облегчения, в зале и на скамье присяжных. Экая наглость, право! Из-за какой-то там юридической закорючки их, законопослушных граждан Гнилой Лощины, чуть не лишили полагающегося им развлечения! Когда Артур встал, чтобы говорить, он сразу почувствовал, что весь зал ненавидит его, как ненавидят человека, пытающегося сплутовать в честном соревновании.

Сколь ни странно, но враждебность аудитории словно подстегнула Артура, пробудила в нем лишь еле тлевший до того боевой дух. Оценив общую ситуацию и настроение слушателей, он решил, что выступит сейчас как сторонник полковника Старботтла.

Если в чем он, Пуанзет, расходится с уважаемым коллегой, то лишь в оценке настоящего дела как исключительного или своеобычного. Напротив, в системе нашего насколько неорганизованного калифорнийского правосудия это весьма банальное, я бы сказал даже, пребанальнейшее дело. Поистине своеобычно во всем деле лишь то, что наш уважаемый и красноречивый коллега почему-то вообразил, будто обвиняет подсудимого, хотя выступил на самом деле в его защиту. Учитывая это обстоятельство, он, Пуанзет, не станет сейчас касаться отдельных промахов, допущенных обвинением, и тех противоречий, в которых запутался полковник Старботтл. Неудивительно! Столь свойственное полковнику чувство справедливости столкнулось с ошибочными исходными посылками его речи. Впрочем, он, Пуанзет, позволит себе сейчас устранить эти прискорбные противоречия. Он готов принять остроумную гипотезу обвинения, что подлинным убийцей Рамиреса следует считать или миссис Конрой (кстати сказать, совсем не упомянутую в обвинительном заключении), или иное, третье лицо. Но тогда почему же мы судим Гэбриеля Конроя, как связать одно с другим?! Нельзя не подчеркнуть весьма слабую обоснованность обвинения. Чтобы не тратить времени, он сейчас вызовет к свидетельскому столу самого обвиняемого; он просит присяжных заседателей обратить особое внимание на то, что этот человек, вопреки всем существующим законам, – как божеским, так и человеческим, – вторично вынужден бороться за жизнь в том самом здании, в котором лишь несколько дней назад толь ко чудом спасся от гибели.

Да, он вызовет в качестве свидетеля самого Гэбриеля Конроя!

Заявление защитника вызвало сенсацию. Гэбриель неторопливо распрямился во весь свой могучий рост, после чего степенно направился к свидетельскому столу. Встреченный отчасти укоризненными, отчасти насмешливыми взглядами окружающих, он слегка порозовел от волнения; те, близ кого он проходил, пробираясь в толпе, утверждали позднее, что он тяжело дышал. Добравшись до свидетельского стола, Гэбриель несколько приободрился и направил рассеянный взор на полковника Старботтла. Секретарь суда торопливо прочитал слова присяги. Гэбриель сел на свое место.

– Ваше имя? – спросил Артур.

– Вы хотите знать мое настоящее имя? – переспросил Гэбриель, чуть извиняющимся, по обыкновению, тоном.

– Разумеется, настоящее имя, – нетерпеливо повторил Артур.

Полковник Старботтл навострил уши; когда он взглянул на Гэбриеля, тот ответил ему тяжелым обжигающим взглядом, но тут же снова равнодушно уставился на потолок.

– Настоящее мое имя, доподлинное имя – Джонни Дамблди. Джонни Дамблди.

По залу прошел трепет, потом наступила мертвая тишина. Артур и Максуэлл вскочили, как по команде.

– Что такое? – сказали они в один голос.

– Джонни Дамблди, – повторил Гэбриель не спеша и с полным присутствием духа. – Настоящее мое имя – Джонни Дамблди. Я часто называл себя Гэбриелем Конроем, – непринужденно пояснил он, оборачиваясь к изумленному судье Бумпойнтеру, – но то была неправда. Женщина, на которой я женился, действительно Грейс Конрой. Меня с души воротит от богопротивного вздора, который городил здесь насчет моей жены этот старый лгун (Гэбриель указал пальцем на доблестного полковника). Да, моя жена была и есть истинная Грейс Конрой. (Обращая грозный взгляд на полковника.) Слышите вы, что я говорю? Хочу заявить вам, ваша честь, и вам, уважаемые присяжные заседатели, что единственный, кто здесь самозванец, – это я!