Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

«Боюсь, что я утомил читателя столь подробным описанием довольно нудных деталей этого чисто американского времяпрепровождения, которое мои соотечественники со свойственным им эпиграмматическим лаконизмом именуют “процессом вытеснения мелкого акционера”».

Брет Гарт расширяет свою критику социальных и политических пороков американской жизни. Он не ограничивает себя более рамками Калифорнии и прослеживает нити калифорнийских бед и преступлений вплоть до самого Вашингтона.

В вашингтонских главах повести он выводит невежд и мошенников, выступающих в роли конгрессменов, обличает коррупцию и преступную возню вашингтонских кулуарных клик. В целом его взгляд на американскую политическую систему проникнут глубоким скептицизмом:

«Закрытие LXIX Конгресса ничем не отличалось от закрытия нескольких предшествующих Конгрессов… Требования мошенников спешно удовлетворялись; справедливые законные требования откладывались под сукно… Некоторые заключительные сцены были таковы, что только чувство американского юмора спасло их от совершенной гнусности… И никому ни на минуту не приходило в голову, что все это могло бы быть иначе».

Сохраняет ли панорама американской жизни в «Гэбриеле Конрое» историческую ценность для современного читателя? Бесспорно, да. Излюбленные Гартом «приключенческие» элементы сюжета не мешают ему зорко вглядываться в изображаемую действительность. Те главы романа, где рассказывается, как захудалый старательский поселок по мановению руки сан-францисских капиталистов вырастает в процветающий Среброполис, делают честь Гарту как социальному историку. Быт и нравы Гнилой Лощины, банкирская контора в Сан-Франциско, самосуд над Конроем и его судебный процесс написаны с глубоким знанием материала и с несомненным сатирическим блеском.

Менее содержательны сцены в испанской Калифорнии, хотя воспроизведенный в испанских главах «Гэбриеля Конроя» в высшей степени своеобразный местный колорит свидетельствует о выдающейся наблюдательности художника. Брет Гарт почти не пытается анализировать социальную обстановку и быт на старых испано-мексиканских латифундиях, где американские капиталисты застали еще не умершие полуфеодальные порядки. Он ограничивается общим противопоставлением патриархальной традиции «асьенды» и новых, капиталистических отношений, принесенных захватчиками-американцами – по большей части в укор захватчикам. Особо следует подчеркнуть, что Брет Гарт совершенно чужд экспансионистских иллюзий своего времени, достаточно ясно понимает, что территориальные захваты США на американском материке – в данном случае в Мексике – диктуются отнюдь не освободительной миссией, о которой трубят официальные идеологи и пресса, а волей американского капитала к приобретению новых богатств.

Несмотря на эскизность сюжета и характеров, «История одного рудника» также сохраняет несомненный исторический интерес. Можно предполагать, что вашингтонские впечатления Гарта диктовали ему более широкий замысел. Трагически раздавленный вашингтонской бюрократической машиной мелкий чиновник Доббс в одном из рассказов этих лет, «Искатель должности», и Доббс, секретарь члена конгресса в «Истории одного рудника», – несомненные двойники. Горестная судьба американского Акакия Акакиевича, как видно, захватила писателя. При благоприятных условиях творческого развития эта новая для Гарта социальная тема могла бы послужить для расширения его кругозора, для нового плодотворного подхода к судьбам человека в американской буржуазной демократии.

Уже указывалось, что Брет Гарт резко отрицательно оценивает моральный облик буржуа. Также говорилось, что он искал и находил добродетель в народной среде, в простом человеке, в трудящемся. Однако в условиях процветающей буржуазной демократии в США 60—70-х годов, где каждый мелкий собственник стремился стать крупным собственником, а социалистический идеал пролетариата не завоевал еще общественного внимания, нелегко было найти точку опоры для стойкого антибуржуазного протеста.

Брет Гарт не верит в «добрых капиталистов» Диккенса. Разбогатевший калифорнийский старатель лишается в его глазах своих положительных качеств. Проблема положительного социального героя становится в американской литературе этих лет необычайно трудной.

В этой связи должен привлечь внимание такой примечательный персонаж Брета Гарта, как Джек Гемлин, проходящий через всю его золотоискательскую эпопею. Уже говорилось, что у Гарта несколько «сквозных персонажей». Как правило, это вожаки и любимцы старателей, отвечающие принятым в их среде представлениям о чести и геройстве. В памятной сцене в «Гэбриеле Конрое» толпа восхищенно и почтительно затихает, когда в придорожном салуне встречаются два полубога старательского мира: кучер почтового дилижанса Юба Билл и игрок Джек Гемлин.

Джек Гемлин заслуживает особого внимания читателя как ввиду оригинальности этого создания Гарта, так и потому, что душевный мир Джека Гемлина кое-что разъясняет в позиции самого автора.

Восхищающиеся Гемлином старатели судят о своем кумире лишь по внешним проявлениям его натуры, но писатель знает о нем многое, чего не знают старатели; это наиболее близкий Гарту герой его произведений.

Будучи по уму и душевным качествам выше окружающей среды, Гемлин занимает в калифорнийском обществе неблагоприятное и двусмысленное положение. Он профессиональный игрок. Заведомо бесчестные коммерсанты и банкиры считают себя украшением общества, но игрок Гемлин, с их точки зрения, – лицо сомнительной моральной репутации. Он также человек с примесью индейской крови («команч-Джек»), что никак не может быть ему полезным в калифорнийском обществе, да и в американском обществе вообще.

Автор ясно дает понять, что его герой не только не стремится путем каких-либо уступок или ухищрений войти в отвергающее его «респектабельное» общество, но платит за презрение еще большим презрением. Он презирает своих недоброжелателей за алчность, за глупость, за подлость. Он с иронической усмешкой опустошает их кошельки за игорным столом, но он бессребреник и готов – наподобие романтического «доброго разбойника» – немедля помочь этими деньгами нуждающемуся бедняку или другу в беде. Он охотно водит компанию с простыми людьми, однако сохраняет внутреннее одиночество и прячет за холодным сарказмом и бретерскими замашками сочувствие к людям и волю к деятельному добру.

Так, озирая современное американское буржуазное общество, Брет Гарт ищет отщепенцев, социальных изгоев, отвергнутых обществом и потому как бы неподвластных его законам, и пытается сделать их, Гемлинов и Мигглс, носителями человечности и морального идеала.

Демократический гуманизм Гарта формирует реалистическую и прогрессивную основу его творчества – это бесспорно. В то же время следует отметить, что он не дает достаточных историко-философских и социальных посылок для действенной критики буржуазного общества. Замечание Чернышевского по прочтении первых калифорнийских рассказов Гарта, что «запас впечатлений и размышлений» американского писателя «недостаточен», остается в силе. Писатель испытывает глубокое недоверие к окружающему строю жизни, но волнующие его социальные и моральные противоречия кажутся ему неразрешимыми, и протест его ограничен пессимистическим раздумьем.

7

Когда Брет Гарт в июне 1878 года прибыл в Крефельд, то написал жене: «Стараюсь не думать о том, что со мною произошло, чтобы не сойти с ума».

Должность коммерческого агента была самой низшей должностью консульской службы. Основной обязанностью Гарта было посредничество между крефельдскими мануфактурщиками (местные фабрики производили вельвет и бархат) и американскими импортерами. Брет Гарт плохо знал немецкий язык и страдал в Крефельде от одиночества. В результате пережитых невзгод здоровье его пошатнулось. Его мучают опасения, что он не сумеет прокормить семью. «Одна-единственная мечта, – пишет он жене, – заработать достаточно денег, чтобы обрести душевный покой».

Прошло некоторое время, пока Брет Гарт вспомнил, что он не только мелкий чиновник американской консульской службы, но и писатель с европейской известностью. Он едет в Лондон и встречает там лестное внимание в литературных кругах и интерес издателей, которые ждут от него новых произведений. Брет Гарт постепенно оживает, обретает веру в себя. «Меня спрашивают: почему американское правительство направило меня в Крефельд, – пишет он жене. – Я краснею, но молчу о том, что не имел иного выбора… Упаси бог, если все станут меня ценить так низко, как американское правительство!» Через два года Джон Гэй, американский дипломат и литератор, один из немногих верных друзей Гарта, добивается для него перевода в Англию на более почетную и лучше оплачиваемую должность американского консула в Глазго. В этой должности Брет Гарт прослужил пять лет.

Он налаживает прочные связи с английскими журналами и издательствами и совмещает консульские обязанности с регулярной литературной работой. Он зарабатывает достаточно, чтобы прожить на литературный доход; жалованье он отсылает семье. Теперь главная его забота – не потерять место.

Американская печать продолжает преследовать Гарта. Уже в Германии американские туристы пытались распространять о нем компрометирующие слухи. Теперь, в ответ на успехи Гарта в Англии как писателя, газеты в США трубят, что он высокомерен, что он «светский лев», а главное, что он «дурной американец». По этой последней причине его считают непригодным для дипломатической должности. Тщетно пишет Брет Гарт друзьям в США с просьбой похлопотать за него. В 1885 году, с приходом в Белый дом нового президента Кливленда, Гарта увольняют «за халатное выполнение обязанностей».

Гарт решает остаться в Англии. Страх перед возвращением на родину не покидал его с самого отъезда. Пытаясь скрыть от самого себя это тяжкое душевное состояние, Гарт пишет жене, что страх «слишком сильное слово» для обозначения его чувств, однако другого слова не находит. «Ни на что на свете не соглашусь я снова пройти через то, что было со мною те два года в Нью-Йорке, в особенности же в последнюю зиму», – пишет он о памятных еще обидах и унижениях. И в другом письме: «Видит бог, я не остался бы на чужбине, если б не страшился нищеты и жизненной борьбы, для которой я слишком стар…» Гарт поясняет, что нью-йоркские издатели будут знать, что он беден, будут на том играть, и он снова окажется в их власти; в Англии же издатели считают его обеспеченным человеком, и как иностранец с именем он занимает в литературном мире привилегированное положение. И еще: «Англия – единственное место, где я могу заработать на хлеб насущный. Я люблю свою родину, но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером». И снова: «Не знаю, как продержусь эту зиму. С каждым годом все тяжелее и мучительнее тянутся полутемные дни. Но вести из Америки – критика, советы, новости – опять показывают, сколь чужие мы там, и сам я и мои сочинения, как важно для меня сохранить здешние связи».

Дальнейшая жизнь Гарта заполнена напряженной литературной работой по заказам журналов. Ежегодно он выпускает небольшой томик или два с новыми произведениями. Он работает, по собственному признанию, «воскресенья и праздники», «больной или здоровый», «с настроением и без настроения». «Не вижу впереди просвета, – пишет он жене, – положительно ненавижу чернила и перо». Он постоянно в тревоге, что неверный заработок иссякнет, и вновь и вновь просит извинения, опаздывая с высылкой очередной суммы денег.

Внешне жизнь его в эти последние годы мало в чем меняется, если не считать одолевающих его болезней. Изредка Гарт появляется, седой, молчаливый, элегантный, в светских салонах и считается достопримечательностью лондонского литературного мира.

Между тем в США молодое поколение писателей 80-х и 90-х годов вспомнило о Гарте. Вышедшие в большинстве своем из народа, выросшие в глухих, захолустных штатах, они с восхищением перечитали калифорнийские рассказы Гарта и признали в нем одного из своих учителей. Вождь молодых американских писателей, автор талантливых рассказов из жизни фермеров Среднего Запада Гемлин Гарленд, побывав в 90-х годах в Лондоне, увиделся с Гартом и оставил в своих воспоминаниях интересное описание этой встречи.

«Когда я был с Зангвиллем у Джозефа Хеттона, – пишет Гарленд, – мое внимание привлек человек, внешность которого в точности напоминала английского клубмена, каким его изображают у нас на американской сцене. Он был высокого роста, седые волосы разделены посредине пробором. Серые в полоску брюки, визитка, модный жилет, на лакированных ботинках бледно-лиловые гетры. В руке у него были желтые перчатки. – Кто это? – спросил я Зангвилля. – Как, вы не знаете, кто это? – ответил Зангвилль. – Это ваш славный соотечественник, Фрэнсис Брет Гарт. – Брет Гарт? – воскликнул я в изумлении. – Как мог быть автором «Счастья Ревущего Стана» и «Двоих из Сэнди-Бара» этот денди, этот стареющий щеголь в гетрах и с моноклем в глазу!»

Гарленд был представлен, нашел Гарта холодным, замкнутым и без охоты направился к нему с визитом, чтобы передать привезенное письмо от Гоуэллса.

«Прочитав медленно письмо, Гарт несколько минут молчал. Потом, выронив монокль и потеряв сразу свое английское произношение, он сказал: «Расскажите мне о Гоуэллсе, расскажите о Томе Олдриче, обо всех остальных!»

Я смягчился, – пишет Гарленд, – он был американцем, американцем целиком и полностью. Его акцент даже не был бостонским, он говорил, как калифорниец. Письмо Гоуэллса и что-то в моем разговоре пробудило в нем воспоминания, пробудило похороненные желания. Его взгляд стал задумчив, в голосе послышались грустные нотки. Наконец я спросил: «Когда же мы вас увидим?» – «Боюсь, что никогда. Я не могу вернуться назад». – «Калифорния устроит вам торжественную встречу», – настаивал я. – «Я не уверен в этом, – отвечал он печально. – Моей Калифорнии уже нет. Моих друзей тоже нет. Нет, я никогда не вернусь… Иногда мне кажется, что я не должен был уезжать…»

Он сознавал, как и я, – пишет Гарленд, – что он изгнанник, без родины, что он старый и больной, должен умереть вдали от всех. Он был беден, о нем ходили сплетни. На его книги не было спроса».

Дальше Гарленд рассказывает, как Гарт долго не отпускал его, потом проводил до самой двери. Когда Гарленд, заворачивая за угол, обернулся, Гарт стоял на пороге и глядел ему вслед.

Брет Гарт скончался в 1902 году за письменным столом, с пером в руке. Никаких сбережений у него не оказалось. Английские друзья поставили гранитную плиту на его могиле.

В свой европейский период Брет Гарт написал большую часть своих произведений. Рассказы и повести, созданные им за последние двадцать лет жизни, превосходят численно в несколько раз то, что он создал за все американские годы. Знакомство с этими произведениями рождает много проблем и в первую очередь проблему прерванного литературного развития.

Рассказы и повести позднего Гарта в подавляющем большинстве своем связаны с золотоискательской Калифорнией и, таким образом, как бы продолжают основную линию его творчества. Однако знаменательной чертой творчества Гарта 60-х и 70-х годов было постепенное расширение калифорнийской тематики до тематики общеамериканской, с характерным нарастанием критико-реалистических элементов и обострением социальных мотивов. Эта черта отсутствует или почти отсутствует в калифорнийских циклах его европейского периода. Они принадлежат не столько современности, сколько истории.

Было бы неверно заключить, что Брет Гарт отвернулся от современности, перестал воспринимать ее. В цикле «консульских рассказов», где повествование ведется от имени американского консула в Замтштадте (Бархатный город – так он называет Крефельд) и Сэнт-Кентигерне (так он называет Глазго), Брет Гарт не раз показывает, что сохранил свою острую наблюдательность.

Достойны внимания его наблюдения над американцами в Европе, по преимуществу отрицательные. Полнее на этот счет он высказывается в письмах к жене. «…Унизительно видеть, – пишет Брет Гарт, – что когда передовые люди в Англии с вдумчивым скептицизмом пересматривают старое и консервативное, тянутся к новому и демократическому, американское лакейство в чужих перьях и в дурно сидящем наряде с важностью становится поперек дороги». И снова в другом письме: «Нет лакея столь невообразимо раболепного и низменного, как средний американец, попавший в лондонский свет. Увы, американки еще превосходят в этом своих мужей».

Брет Гарт подчеркивает свою приверженность к демократической традиции в американской жизни и истории. В написанном в Германии «Питере Шредере» американские туристы издеваются над героем рассказа, простодушным немцем, который сражался в рядах северян в годы Гражданской войны в США и хранит как священную реликвию портрет Линкольна и старый мундир Северной армии. Богатым американцам на все это наплевать. Зато они используют демократические верования простодушного немца, чтобы вовлечь его в империалистическую авантюру где-то в Центральной Америке, где его ждет бесславная гибель.

В рассказах, действие которых происходит в Англии, Брет Гарт несколько раз касается тяжкого положения английских трудящихся. Он пишет о рабочих и работницах в Глазго, доведенных до последней степени нищеты; посещая замки своих высокопоставленных знакомых, он знакомится с английской деревней и отмечает, что контраст между жизнью землевладельца и жизнью его арендаторов таков, «словно попадаешь в другую страну».

Полностью точка зрения Гарта на социальный гнет и классовые противоречия в Англии выражена в его переписке.

В 1885 году, в письме к жене из Лондона, где он стал свидетелем бурных рабочих выступлений, Брет Гарт говорит следующее: «На сей раз я увидел, как английский господствующий класс был поколеблен в своей твердой уверенности, что он был и есть высший класс общества и пребудет таковым на века. Я увидел, как они – хоть и отгороженные зеркальным стеклом – стали лицом к лицу с погибающей с голоду, рычащей толпой, которую отцы их и сами они топтали и попирали долгие годы; я увидел, как побелели их лица, когда зеркальные стекла полетели, разбитые вдребезги. На сей раз их священная полиция не пришла к ним на помощь. На сей раз они узрели собственными глазами этих чудовищно изголодавшихся людей… вырвавшихся за назначенные им границы, требующих бог знает чего. Ты прочитаешь обо всем в газетах, но не сумеешь понять до конца, как понял я, увидевший их воочию – оба класса! – не сможешь уяснить себе, сколь бездонна пропасть, разделившая их за века классового господства. Один бог знает, чьи тела заполнят вырытую пропасть, прежде чем наступит некий лучший порядок жизни. Если жребий выпадет тем беднягам, что ж, не думаю, чтобы страх остановил их. Как сказал один из их ораторов, современный английский Дантон: «Пусть они убьют нас, это лучше, чем умереть с голоду».

Двумя годами позднее, в письме к жене от 15 сентября 1887 года, описав сохранившуюся в неприкосновенности систему поместного землевладения в Англии, при которой обширные земельные пространства используются лишь как охотничьи угодья «для услаждения избранных», Брет Гарт пишет: «…Я готов понять, что должен чувствовать коммунист или социалист и откуда его убеждения».

Но эти контакты Гарта с окружающим миром и отзывчивость на актуальные вопросы современности не являются сколько-нибудь определяющими в его поздних калифорнийских циклах.

Однако и там он не поступается своими убеждениями и верен своей гуманной миссии, поддерживая обиженного, обманутого, угнетенного.

«Его предупреждали не раз, – писал Брет Гарт о себе в третьем лице, в предисловии 1896 года, – предупреждали благожелательно и грубо, толково и бестолково, чтобы он отказался от своей привычки нарушать общепринятые моральные каноны: извинять людей, ведущих жизнь безрассудную, подчас преступную, ссылками на какое-либо доброе начало в их характере. Ему легко было ответить, что он не пишет проповедей, не морализирует, не комментирует поступки своих персонажей, что он не защищает какой-либо веры и никому не навязывает этических суждений. Он мог бы также заявить, что в сострадательном эффекте его произведений повинна слабость читательской души, и тем самым устраниться от ответственности. Но то была бы непростительная слабость – отвернуться от своих читателей, которые должны – в сфере искусства – всегда идти с ним рука об руку. И потому он считает нужным заявить во всеуслышание, что из всех форм, в которых лицемерие и ханжество предстают перед страждущим человечеством, самая гнусная, самая нелепая, самая наглая та, что возглашает: «Слишком много на свете милосердия!» Пусть автору докажут, что когда-либо и где-либо общество было развращено, побуждено к преступлениям или ввергнуто в нищету из-за чрезмерного милосердия своих граждан… Тогда он отбросит перо и подчинится новым, драконовским законам в литературе».

В одном из самых поздних рассказов, «Трое бродяг из Тринидада», Гарт, возвращаясь к горчайшим своим калифорнийским впечатлениям, рисует гибель от руки белого «хозяина страны» безжалостно гонимых им париев калифорнийского мира – бесприютного индейца и мальчугана китайца (третий бродяга – их верный пес; Брет Гарт всю жизнь с бережной любовью пишет о животных).

И тем не менее читатель калифорнийских повестей и рассказов Гарта 80—90-х годов вступает в особый мир, не во всем сходный с действительным, живущий по своим, особым законам. Этот мир, в некоторой мере являвшийся исторической реминисценцией уже при первом художественном воссоздании его в творчестве Гарта 60-х годов, сохранял все же достаточно крепкую связь с жизнью благодаря правильно уловленной и живо воплощенной писателем тенденции его развития. Лишенный этого жизненного нерва, остановленный в своем движении, художественный мир Гарта замыкается в себе, приобретает статичность, становится чем дальше, тем все более иллюстрацией и воспоминанием.

Американские буржуазные критики пренебрежительно трактуют позднего Гарта, оценивая его калифорнийские повести и рассказы 80-х и 90-х годов как «ремесленные поделки», повторение уже однажды сказанного, не имеющее ни исторического оправдания, ни художественного значения. Нет сомнения, что творчество позднего Гарта во многом важном и значительном уступает творчеству Гарта 60-х и 70-х годов, но вместе с тем оно сохраняет и для читателя и для историка литературы своеобразный, а кое в чем и новый художественный интерес.

К недостаткам и слабостям своего позднего творчества, а равно и к тем обстоятельствам, в которых оно протекало, сам Брет Гарт был весьма не безразличен. «Я тяну старые песни на своей старой шарманке и подбираю медяки», – писал он жене из Крефельда, когда после перерыва обратился вновь к калифорнийской тематике. Несколько позднее он выступил с небольшим рассказом «В избранном кругу», где хозяин салона, «пожилой джентльмен в безукоризненном смокинге», развлекает космополитическое общество из титулованной знати, дипломатов и богатых американских туристов малоправдоподобными авантюрными новеллами, одна из которых начинается со слов: «Однажды, когда я был пиратом…» Эта беспощадная автосатира показывает, что писатель отлично сознавал, что когда он намеренно форсирует сюжет, нагнетает совпадения и случайности, ищет традиционный счастливый конец, он идет навстречу требованиям той журнальной литературы, пленником и данником которой он стал на долгие годы без надежды когда-либо освободиться.

Все эти обстоятельства, в которых протекала творческая жизнь позднего Гарта, следует помнить и учитывать. И все же остается неоспоримым, что он писал до конца жизни о старательской Калифорнии не только потому, что то была хорошо изученная им тема, имевшая спрос на литературном рынке, но также потому, что старательская Калифорния влекла его неудержимо и он не мог о ней не писать.

В период ранних рассказов Брет Гарт напечатал в «Оверленде» одно из самых своих известных стихотворений-монологов «Ее письмо». Героиня стихотворения, оставившая в Калифорнии любимого человека, с грустью и восхищением восстанавливает в памяти неповторимые сцены приисковой жизни. В этом стихотворении Брет Гарт как бы предвосхитил собственное ностальгическое, овеянное лирической дымкой воспоминание о Калифорнии старательских лет.

По мере того как уходили годы в прокопченном фабричным дымом Глазго и в сыром, туманном Лондоне, в беспрерывной тяжкой житейской борьбе, старательская Калифорния Гарта – та, что он впервые открыл и запечатлел в искусстве, – представала перед взором своего создателя все более блистательной и неотразимой.

Она менее походила на реальную Калифорнию, которую он знал, имела меньше черт социального быта, которыми была сильна нарисованная им ранее картина; это была полумифическая страна и полулегендарная жизнь, все более отожествляемая им теперь со всем, что ушло невозвратно, – с молодостью, удачей, незабываемо прекрасной природой, духом вольности и приключения.

Страна Брета Гарта (география старательской Калифорнии и ранее была у него частично вымышленной). Палит немилосердное калифорнийское солнце. Сверкают снежные вершины Сьерры («Милая старая Сьерра… – пишет в 1895 году Брет Гарт жене, – я никогда не представлял, как я в нее влюблен и как она держит меня в плену»). Старатели моют красную золотоносную землю. Скачет на коне дерзкий и великодушный Джек Гемлин, оглашая песней лесистые склоны. Натягивает поводья и хмуро острит Юба Билл – в который уже раз он задумал хитроумно провести подстерегающих его дилижанс грабителей. Неожиданно (даже для привыкших к неожиданностям читателей Гарта) появляется Хоакин, медвежонок, сопровождавший добрых тридцать лет назад очаровательную Мигглс в ее горных прогулках («Как счастливо пришел мне на память этот медвежонок Мигглс!» – делится с другом Брет Гарт, сообщая о новом рассказе).

А в темной лондонской квартире сидит старый, одинокий писатель, одолеваемый бессонницей, ревматизмом, подагрой, невралгией, бронхитом, и спешит закончить очередную рукопись по заказу воскресного журнала.

 
Я вновь перечитываю Брет Гарта,
и снова раскидывается предо мной
Америки старая пыльная карта
своей бесконечной степной шириной… —
 

писал советский поэт Николай Асеев в стихотворении «Степной найденыш», посвященном хорошо известному произведению американского писателя.

Читая Гарта, надо помнить, что многие картины калифорнийской жизни, которые сейчас могут показаться иному читателю в чем-то знакомыми и чуть ли не подражательными, были нарисованы Гартом впервые, были его открытием и основывались на вполне реальных фактах социального быта и социальных нравов Калифорнии 50-х годов. Не вина писателя, что эти элементы американской жизни, отражавшие истинное состояние общества сто лет назад, были в дальнейшем использованы как ходовой реквизит в десятках американских книг и кинофильмов о «диком Западе», полностью лишенных какой-либо социальной критики и не отмеченных даже малейшими художественными достоинствами.

Не то Брет Гарт, писатель, по праву вошедший в мировую классику.

 
Степные найденыши… Будет излюблен
рассказ этот в детстве намеченных лиц.
Фургон будет выслежен, смят и изрублен
и все же бессмертен на сотне страниц…
 

Лучшие страницы Гарта дают читателю живое ощущение истории, неповторимого, навсегда ушедшего быта, только еще осваиваемой человеком поэтичной природы, исполнены волнующего протеста художника против низости, алчности, против волчьих законов капиталистического мира.

А. Старцев