Текст книги "Сюзи"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА XII

Долгий сезон цветов был особенно великолепен на широких равнинах и склонах ранчо Роблес. По счастливой ли прихоти почвы, зимних вод или ветра, разносящего пыльцу, но у каждой из трех террас были свои особые цветы, свои особые оттенки. Длинная ограда кораля, осевшая стена сада, часовня и даже бурые стены самой касы утопали в длинных кистях пышных люпинов, так что издали казалось, будто они медленно погружаются в волны темно-синего моря. На второй террасе разливалась река серебристо-золотых ромашек, в которых ленивые коровы тонули по колено. На третьей террасе, соперничая с солнцем, горели желтые одуванчики. Пологий склон, уводивший к темной зелени леса в лощине, превратился в широкий каскад алых маков. Повсюду, где зимой стояла вода, теперь пылали яркие краски. Казалось, дожди прекратились лишь для того, чтобы с неба хлынул ливень цветов.

Никогда еще эта красота – красота, которая словно питалась по-юношески жестоким забвением и уничтожением прошлого, не поражала Кларенса так сильно, как в ту минуту, когда он пришел к заключению, что должен навсегда покинуть эти места. Ибо все, что поведал Хопкинс о постигших его бедах, было, к сожалению, чистой правдой. Когда выяснилось, что, стараясь спасти дом Пейтона и купив для этого «сестринский титул», он сам оказался жертвой хитрого мошенничества, Кларенс спокойно примирился с потерей значительной части своего состояния и даже находил удовлетворение в мысли, что ему, во всяком случае, удалось закрепить за миссис Пейтон ее собственность. Но когда он обнаружил, что в результате у его арендаторов нет теперь иного права на их участки, кроме спорного права владения, он без колебаний возместил им из остатков своего капитала все затраты на улучшение земли. И только Гилрой добродушно отказался от возмещения. Остальные же, спокойно приняв его деньги, тем не менее остались при убеждении, что Кларенс был соучастником мошенничества и что, возмещая им убытки, он создает опасный и вредный для интересов штата прецедент, который может уменьшить приток переселенцев. Кое-кто подозревал, что он лишился рассудка. И только один человек, поверивший в его искренность, хоть и взял его деньги, но посмотрел на него с состраданием.

– Вы недовольны? – спросил его с улыбкой Кларенс.

– Да нет… вот только…

– Что же?

– Да ничего. Только я подумал, что человеку вроде вас должно быть очень тоскливо в Калифорнии.

Да, его мучила тоска, но не из-за потери состояния и возможных ее последствий. Пожалуй, он никогда полностью не сознавал, что богат; богатство было случайностью, а не законом его жизни и обмануло его, когда он единственный раз решил испытать могущество денег, так что, боюсь, он сожалел об их потере лишь платонически. Он еще не мог постигнуть, что, милосердно разорвав и разрушив узы и привычки определенного образа жизни, катастрофа обернулась для него скрытой удачей; он еще по-прежнему тосковал в безнадежной пустоте, оставшейся после гибели былых идеалов и крушения идолов. Он не сомневался теперь, что никогда не любил Сюзи, но все же утрата иллюзии любви была ему тяжела.

В то роковое утро, когда был обнаружен труп Педро, он коротко и решительно объяснился с миссис Макклоски. Он потребовал, чтобы она немедленно отправилась с ним и Сюзи к миссис Пейтон в Сан-Франциско. Обе они были слишком напуганы случившимся и теми странными взглядами, которые бросали на них возмущенные слуги, и не посмели ему возражать. Он оставил их у миссис Пейтон после короткой предварительной беседы с ней, во время которой лишь коротко описал трагедию, не касаясь своих подозрений о том, насколько в ней повинна миссис Макклоски, и посоветовал только поскорее решить вопрос об опекунстве. Его удивило, что миссис Пейтон взволновалась меньше, чем он опасался, хотя он и смягчал, как мог, предательство Сюзи по отношению к ней; ему даже показалось, что миссис Пейтон давно об этом догадывалась. Но когда он собрался уходить, чтобы она могла встретиться с ними наедине, миссис Пейтон неожиданно его задержала.

– Как вы посоветуете мне поступить?

Это был их первый разговор с тех пор, как Кларенс понял свои истинные чувства. Он поглядел в умоляющие, несчастные глаза женщины, которую, как ему было известно теперь, он любил, и пробормотал:

– Судить об этом можете вы одна. Только помните, что заставить любить так же невозможно, как помешать.

Сообразив, как можно истолковать его слова, он почувствовал, что краснеет, и ему показалось, что миссис Пейтон недовольна.

– Так, значит, вам все равно? – спросила она с некоторым раздражением.

– Да.

Миссис Пейтон слегка пожала своими прекрасными плечами, но сказала только:

– Я была бы рада угодить вам в этом, – и холодно отвернулась.

Он ушел, ничего не узнав об исходе свидания; однако несколько дней спустя миссис Пейтон написала ему, что разрешила Сюзи вернуться к тетке и отказалась от опекунства.

«Это было предрешено заранее, – писала она. – И хотя я не считаю, что подобная перемена окажется в дальнейшем полезной для нее, во всяком случае, это то, чего она хочет сейчас, – а кто может утверждать, что перемена окончательна? Я не позволила юридическим соображениям повлиять на мое решение, хотя ее друзьям, вероятно, известно, что своим поступком она лишает себя каких-либо прав на ранчо; тем не менее, если она выйдет замуж за порядочного человека, я постараюсь сделать все, что, как мне кажется, отвечало бы воле мистера Пейтона».

Коротенькая приписка гласила:

«Мне кажется, эта перемена позволит вам с большей свободой следовать своим желаниям и продолжить дружбу с Сюзи на наиболее приятной для вас основе. Я заключила из слов миссис Макклоски, что вы, сообщив мне обо всем этом, по ее мнению, только исполнили то, что считали своим долгом, и между вами тремя сохраняются прежние добрые отношения».

Кларенс уронил письмо, пылая негодованием, которое язвило его глаза, пока жгучие слезы не затуманили строк. Что могла наговорить Сюзи? В каком преувеличенном виде представила его чувство к ней? Он припомнил, с какой легкостью миссис Макклоски сочла его пылким поклонником Сюзи. Что наговорили они миссис Пейтон? Что она думает теперь о его обмане? Его положение было трудным, даже когда он еще не сознавал, что любит ее. Теперь же оно стало невыносимым! А она, советуя ему восстановить прежние отношения с Сюзи, имела в виду именно это; и думала именно о нем, когда, плохо скрывая презрение под маской щедрости, указывала, на каких условиях Сюзи может теперь получить приданое. Что же ему делать? Он напишет ей и с возмущением отвергнет выдумку, будто питает к Сюзи тайную страсть. Но может ли он со всей честностью и искренностью сказать, что имеет на это право? Тогда уж лучше признаться во всем. Да – во всем!

К счастью для него, именно в эти дни выяснилось, что он разорен, и он не успел дать волю столь мальчишескому порыву. Расследование в связи со смертью Педро Моралеса и признания его сообщника не оставили никаких сомнений в том, что «сестринский титул» был обманом, все документы – подделкой. Хотя никто не сомневался, что Педро лишился жизни, пробираясь на любовное свидание или пытаясь привести в исполнение какие-то черные замыслы, присяжные следственного суда вынесли вердикт: «Смерть вследствие несчастной случайности», – а известия о гигантском мошенничестве совсем заслонили пикантный скандал. Когда Кларенс решил выполнить все обязательства, связанные с его покупкой, ему пришлось написать миссис Пейтон и сообщить ей о своем разорении. Но он был рад заверить ее, что она может быть спокойна за усадьбу: он ведь закрепил за ней лишь право владения, и у нее остается прежний, теперь никем не оспариваемый титул на ранчо. А поскольку его пребывание там теперь теряет смысл, да к тому же ему следует подумать о выборе профессии и о добывании средств к жизни, он почтительно просит освободить его от обязанностей управляющего.

Это письмо, хотя оно и писалось с замирающим сердцем и влажными глазами, было ясным, сухим и деловым. Ответ миссис Пейтон был столь же спокойным и деловым. Она очень сожалеет о его денежных потерях, хотя и не согласна с ним, будто они по необходимости кладут конец его деятельности как управляющего ранчо, тем более что (на другой и уже совершенно деловой основе) должность эта может оказаться для него выгоднее многих других. Но, разумеется, раз он предпочитает более независимое положение, тогда говорить не о чем, хотя, быть может, он извинит ее, если, пользуясь правами своего возраста, она позволит себе напомнить ему, что его успехи на финансовом и деловом поприще пока еще не оправдали такого стремления к независимости. Кроме того, она посоветовала бы ему не торопиться и, уж во всяком случае, подождать, пока она со своим поверенным вновь как следует не просмотрит бумаги ее мужа, касающиеся покупки «сестринского титула» и условий, на которых он был приобретен. Она уверена, что мистер Брант примет во внимание все эти соображения и что его дружба, которую она ценит, так высоко, не позволят ему поставить под угрозу ранчо, покинув его в такую минуту, когда оно вновь может быть кем-нибудь захвачено. Как только она закончит разборку бумаг, она тотчас же напишет ему.

Письмо миссис Пейтон лишило бы Кларенса последней надежды, даже если бы он позволил себе питать какие-нибудь надежды. Это была лишь деловая любезность практичной женщины – и только. И естественно, что она хотела как следует ознакомиться с бумагами покойного мужа. Ведь только ему одному было известно, что они не найдут никаких документов, касающихся сделки, которая никогда не заключалась.

Он коротко ответил, что его решение подыскать себе другое место остается неизменным, но что он охотно дождется прибытия своего преемника.

Прошло две недели. Затем на ранчо приехал мистер Сэндерсон, поверенный миссис Пейтон, и привез от нее записку с извинениями. К ее величайшему сожалению, она еще не уладила всех дел, однако, чувствуя, что у нее нет никакого права держать его в Роблесе безвыездно, она посылает мистера Сэндерсона сменить его – но лишь на время! – чтобы он мог осмотреться или съездить в Сан-Франциско, и она просит его непременно вернуться на ранчо в конце недели, чтобы переговорить с ней прежде, чем он примет окончательное решение.

Горькая улыбка, с которой Кларенс начал читать записку, вдруг исчезла. Легкий оттенок не слишком деловой, но такой женственной нерешительности, которой он не замечал в ее предыдущих письмах, вдруг доставил ему такое удовольствие, словно записка эта была надушена.

Кларенс воспользовался предложением миссис Пейтон. А оказавшись в Сакраменто, случайно узнал о том, что Сюзи вышла замуж за Джима Хукера.

– Правду сказать, муж-актер для нее лучше всего, раз уж она всерьез решила пойти на сцену, – сообщила ему миссис Макклоски, от которой он узнал эту новость. – А уж серьезнее и быть нельзя, мистер Брант. В жизни не видела, чтобы девушка просто скроена была для подмостков, так прямо и родилась для подмостков, как Сюзи. В том-то все и дело, как вам известно и как мне известно, – и кончен бал!

Вот что вспоминал Кларенс, когда свернул в лощине с большой дороги на лесистый, усеянный камнями подъезд к ранчо. Однако, поднимаясь по первому склону, где тропа почти тонула в волнах алых маков, он вновь увидел впереди золото и синеву других террас и, забыв обо всем, думал только, как должен радовать миссис Пейтон этот новый наряд ее дома. Как-то в разговоре она упомянула об этом весеннем уборе ранчо, и он тогда представил себе, как счастлив был бы, любуясь подобной красотой вместе с ней.

Слуга, взявший его коня, сообщил ему, что сеньора приехала утром из Санта-Инес и привезла с собой двух сеньорит Эрнандес с ранчо Лос-Конехос и что должны прибыть и другие гости. И еще за обедом будут сеньор Сэндерсон и его преподобие падре Эстебан. Это настоящий праздник – первый после смерти хозяина. И все мечты, которые, возможно, лелеял Кларенс о разговоре наедине, были развеяны, как дым. Однако миссис Пейтон все же отдала распоряжение, чтобы ей немедленно доложили о прибытии дона Кларенсио.

И в патио и в коридоре Кларенс (во всяком случае, так ему казалось) ощутил неуловимые перемены, дышавшие тонким вкусом миссис Пейтон и свидетельствовавшие о том, что на ранчо вернулась хозяйка. На мгновение ему захотелось, опередив слугу, пройти прямо в будуар, но какое-то тайное чувство удержало его, и он направился к кабинету, в котором все эти месяцы занимался делами ранчо. Там никого не было, и только в камине тлела кучка углей. Но тут позади него раздались легкие шаги, в комнату вошла миссис Пейтон и притворила за собой дверь. Она была удивительно красива. Хотя лицо ее побледнело и осунулось, в ней чувствовалось странное оживление, настолько не похожее на ее обычное спокойствие, что оно казалось лихорадочным.

– Я подумала, что мы успеем поговорить прежде, чем начнут съезжаться гости. Скоро дом будет полон, и мне придется возвратиться к моим обязанностям хозяйки.

– Я как раз думал… пойти к вам в… в будуар, – нерешительно сказал Кларенс.

Миссис Пейтон вздрогнула и нахмурилась.

– Только не туда! Я больше не переступлю его порога. Ведь каждый раз, когда я смотрела бы на окно, мне чудилась бы между прутьев голова этого человека. Нет-нет! Я рада, что не была здесь в те дни – пусть хотя бы в моей памяти эта милая, уютная комната останется прежней. – Миссис Пейтон вдруг умолкла, но тотчас добавила, несколько невпопад, но веселым тоном: – Ну, как вы съездили? Что предприняли?

– Ничего, – ответил Кларенс.

– Так, значит, вы сдержали свое обещание! – заметила она все с той же нервной веселостью.

– Я вернулся сюда, не взяв на себя никаких обязательств, – ответил он твердо. – Но мое решение неизменно.

Миссис Пейтон снова поежилась (а вернее сказать, по черному шелку, облегавшему ее плечи, пробежала дрожь, словно по коже породистой лошади), направилась к камину, как будто ища тепла, поставила ногу в изящной туфельке на низкую решетку и быстро подхватила трен одной рукой, так что юбка обрисовала всю изящную линию от бедра до щиколотки. Это поведение настолько отличалось от ее обычной чопорности и спокойствия, что Кларенс был поражен. А миссис Пейтон, глядя на угли и то пододвигая к ним носок туфельки, то одергивая его, наконец заговорила:

– Разумеется, поступайте так, как вам удобнее. Боюсь, что у меня нет никакого права удерживать вас здесь, кроме привычки к раз заведенному порядку, а как вам известно, – это она произнесла с плохо скрытой горечью, – такие узы ничего не значат для молодежи, стремящейся самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Но прежде, чем вы примете окончательное решение, мне хотелось бы кое-что вам сказать. Как вы знаете, я со всем тщанием разобрала бумаги моего… бумаги мистера Пейтона. И я убедилась, мистер Брант, что в них нет ни малейшего намека, будто он с такой чудесной прозорливостью купил у вас «сестринский титул»; никаких указаний на то, что он заключал с вами письменный договор и выплатил вам хотя бы цент; а главное, из его бумаг следует, что он даже не помышлял о подобной покупке и умер, не подозревая, что титул принадлежит вам. Да, мистер Брант, только ваша предусмотрительность и осторожность, только ваше великодушие помешали тому, чтобы ранчо попало в чужие руки. Когда вы помогали нам проникнуть в будуар через это ужасное окно, мы вошли в ваш дом; и если бы не эти негодяи, а вы решили захлопнуть перед нами ворота, когда мы возвращались с похорон, нам уже не пришлось бы жить здесь. Не отрицайте этого, мистер Брант. Я подозревала это уже давно, и когда вы заговорили о том, что хотите найти другое место, я решила убедиться, не мне ли следует покинуть ранчо вместо вас. Нет, погодите! Я убедилась в том, что уехать надо мне. Пожалуйста, не говорите пока ничего! А теперь, – тут в ее тоне вновь послышалась нервная шутливость, – зная это и зная, что непременно это выясню, ознакомившись с бумагами… нет-нет, молчите, я еще не кончила! – не кажется ли вам, что с вашей стороны было чуть-чуть жестоко торопить меня и вынуждать ехать сюда, вместо того, чтобы самому отправиться ко мне в Сан-Франциско, когда я ради этого дала вам возможность покинуть ранчо?

– Но, миссис Пейтон! – пробормотал Кларенс. – Я…

– Будьте добры, не перебивайте меня, – сказала она с оттенком былой надменности. – Ведь мне скоро нужно будет пойти к моим гостям. Когда я убедилась, что вы предпочитаете ничего мне не говорить и ждете, чтобы я обо всем узнала сама, мне оставалось только уехать и оставить вас распоряжаться тем, что я считала вашей собственностью. И мне казалось, кроме того, что я понимала причины вашего поведения, и, признаюсь, это меня беспокоило, так как я считала, что знаю характер и склонности некой особы лучше, чем вы.

– Погодите! – перебил ее Кларенс. – Вы должны теперь выслушать меня. Какой бы глупой и ошибочной ни была эта покупка, клянусь, что, совершая ее, я думал об одном: как бы спасти усадьбу для вас и вашего мужа, моих первых благодетелей, пригревших одинокого сироту. К чему это привело, вы знаете, потому что вы занимались делами, и знают ваши друзья; и ваш поверенный скажет вам то же самое. Вы мне ничем не обязаны. Я только помог вам вступить во владение вашей же собственностью, что был способен сделать любой другой человек и, пожалуй, менее неуклюже, чем я. Мне и в голову не приходило, что вы что-то заподозрили, иначе я, конечно, не вынудил бы вас приехать сюда – да если бы я просто понял, что, проезжая через Сан-Франциско, могу явиться к вам, то…

– Проезжая? – быстро переспросила она. – А куда вы направлялись?

– В Сакраменто.

Заметив, как переменилась в лице его собеседница, Кларенс внезапно вспомнил о Сюзи и покраснел. Миссис Пейтон закусила губу и отошла к окну.

– Так значит, вы виделись с ней? – сказала она, внезапно обернувшись к нему. И ее взгляд более властно требовал ответа, чем ее слова.

Кларенсу стало мучительно стыдно при мысли, какой грубый промах он совершил, коснувшись, как он полагал, еще не зажившей раны, нанесенной бессердечным легкомыслием Сюзи. Но он зашел слишком далеко и теперь мог говорить только правду.

– Да, я видел ее на сцене, – сказал он со своей прежней мальчишеской горячностью. – И узнал то, что вам, я думаю, лучше будет выслушать от меня. Она вышла замуж – за мистера Хукера, поступившего в ту же труппу. Но мне хотелось бы, чтобы вы поверили, как верю я, что для нее так лучше. Она замужем за актером, а это лучшая защита в ее профессии и залог успеха; ее мужа, несомненно, не будут раздражать те свойства ее характера, которые могли бы не встретить подобной снисходительности у другого. А его главные недостатки поверхностны и исчезнут, когда он посмотрит мир. К тому же он считает ее выше себя. Все это я узнал от ее приятельницы, а с ней самой я не виделся; и поехал я туда не для того, чтобы видеться с ней. Просто я полагал, что скоро расстанусь с вами, а так как я послужил смиренной причиной, благодаря которой она вошла в вашу жизнь, то, на мой взгляд, справедливость требовала, чтобы я привез вам последние известия о ней, навсегда, вероятно, ее из вашей жизни вычеркивающие. Я хочу только одного: чтобы вас не мучили никакие сожаления, чтобы вы знали, что она не погибла и не несчастна.

Во время этой речи подозрительность на лице миссис Пейтон перешла сначала в недоумение, а затем сменилась легкой, чуть лукавой улыбкой. Но в ее глазах он не заметил ни следа боли, уязвленной гордости, возмущения или гнева, которые ожидал увидеть.

– Я полагаю, мистер Брант, это означает, что ваши чувства к ней переменились?

Странная улыбка исчезла с губ миссис Пейтон, однако она сказала эти слова все с тем же, столь непривычным в ней, полупритворным, полуискренним кокетливым лукавством.

– Это означает, – ответил Кларенс, побелев, но твердым голосом, – что мои чувства к ней, наоборот, остались прежними, хотя было время, когда я толковал их неверно. И еще это означает, что только теперь я получил возможность сказать вам с той откровенностью, с какой сейчас…

– Ах, извините! – перебила миссис Пейтон и быстро направилась к двери. Приоткрыв ее, она выглянула в коридор. – Мне показалось, что меня зовут… и я… я должна идти, мистер Брант. Не сделав того, что намеревалась… и сказав далеко не все, что хотела. Но погодите… – Она в обворожительной нерешительности поднесла руку ко лбу. – Луна теперь восходит рано… вечером, после обеда я предложу прогулку по саду… И вы можете выбрать несколько минут, чтобы пройтись со мной. – Она помолчала, сделала шаг к нему и сказала: – Благодарю за то, что в Сакраменто вы подумали обо мне, – и, протянув ему руку, не сразу высвободила ее из его жаркого пожатия, а затем все с той же неожиданной юностью в каждом движении и жесте поспешно выпорхнула за дверь.

Час спустя она уже сидела во главе стола – безмятежная, прекрасная и невозмутимая в своем изящном трауре, дразняще недоступная в пленительной мудрости своего вдовства. Рядом с ней сидели падре Эстебан и местный магнат, старый знакомый Пейтонов, а донья Росита и две детски наивные сеньориты, чья речь журчала, как ручей, сидели рядом с Кларенсом и Сэндерсоном. Миссис Пейтон с восхищением говорила священнику, какое удовольствие доставили ей перемены на ранчо и восстановление часовни, и вдвоем они похвалили Кларенса с высоты своей бесстрастной сдержанности и возраста. Кларенс чувствовал себя безнадежно юным и безнадежно одиноким; простодушный лепет его хорошеньких соседок казался ему младенчески-бессмысленным. В этом мрачном рассеянии он услышал, как миссис Пейтон, упомянув про красоту весенних вечеров, предложила дамам взять после кофе и шоколада свои накидки и прогуляться с нею по саду. Кларенс быстро взглянул на нее: cна смотрела в сторону, но на ее лице читалось легкое смущение, которого в нем прежде не было, а щеки чуть порозовели – румянец, несомненно, вызванный оживленной беседой.

Когда они наконец вереницей вышли из дома, их встретила сухая прохлада безветренного вечера и бело-черная игра тусклых лунных лучей. В их бледном, строгом сиянии угасли пышные краски цветов, и даже золото второй террасы поблекло и смешалось с серебром. В любое другое время Кларенс залюбовался бы этим странным эффектом, но сейчас его взгляд неотрывно следовал за высокой фигурой в длинном полосатом бурнусе, которая грациозно двигалась рядом с черной сутаной священника. Он подошел ближе, и миссис Пейтон обернулась.

– О, это вы! А я как раз говорила отцу Эстебану, что вы собираетесь уехать завтра, и просила разрешения покинуть его на несколько минут, чтобы вы могли показать мне, что было сделано вами в саду.

Она подошла к нему и с нерешительностью, в которой было что-то от девичьей робости, взяла его под руку. Этого никогда прежде не случалось, и Кларенс, забыв обо всем, порывисто прижал ее ручку к своему боку. Я уже упоминал, что сдержанность Кларенса иногда сменялась необычайной прямолинейностью.

Несколько шагов – и никто уже не мог бы услышать, о чем они говорят; еще несколько – и казалось, они остались вдвоем во всем мире. Сбоку от них длинная глинобитная стена уходила во мрак; их ноги ступали по черным теням узловатых груш. И они, следуя их прихотливым извивам, шли так, словно эти тени были узором на огромном ковре. Кларенс лишился дара речи, но ему казалось, что рядом с ним скользит видение, с которым он должен заговорить первым.

Однако это все же была женщина из плоти и крови.

– Вы начали что-то говорить в кабинете, когда я вас перебила, – сказала она спокойно.

– Я говорил о Сюзи, – торопливо ответил Кларенс, – и…

– О, тогда не продолжайте, – живо остановила его миссис Пейтон. – Я все поняла и верю вам. Поговорим о чем-нибудь другом. Мы еще не обсудили, как я могу возместить вам суммы, которые вы потратили, чтобы спасти ранчо. Будьте благоразумны, мистер Брант, и избавьте меня от мучительного и тягостного сознания, что вы разорились ради старинных своих друзей. Я так же не имею права закрывать на это глаза, как вы делать вид, будто какие-то юридические тонкости освобождают меня от обязательств по отношению к вам. И мистер Сэндерсон признает, что способ, которым вы вернули нам нашу собственность, служит справедливым и законным основанием для того, чтобы признать вас ее совладельцем, а тогда вы могли бы остаться здесь и продолжать работу, столь успешно вами начатую. Вы хотите что-нибудь предложить, мистер Брант, или первой должна это сделать я?

– Ни то и ни другое. Лучше пока оставим эту тему.

Миссис Пейтон словно бы не заметила мальчишеского упрямства, с каким были произнесены эти слова, но ее странная, нервическая веселость еще более возросла.

– Ну так поговорим о сеньоритах Эрнандес, с которыми вы и слова за обедом не сказали, хотя я пригласила их только из-за вас и вашего умения говорить по-испански. Они очаровательны, хоть и немного глупенькие. Но что мне остается делать? Если я поселюсь тут, мне нужно будет окружить себя молодежью, чтобы скрасить унылость этого дома хотя бы для других. Вы знаете, я очень привязалась к мисс Роджерс и пригласила ее погостить у меня. Мне кажется, она чрезвычайно к вам расположена, хотя и несколько застенчива. Но в чем дело? Неужели вы питаете к ней неприязнь? Не может быть!

Кларенс вдруг остановился. Они достигли границы теней от грушевых деревьев. Еще несколько шагов, и они выйдут к развалинам южной стены и залитым лунным светом просторам за ней. Однако вправо отходила еще более темная аллея маслин.

– Нет, – ответил он задумчиво. – Я должен быть благодарен Мэри Роджерс за то, что она открыла во мне нечто, с чем я, слепец, вел бессмысленную и безнадежную борьбу.

– Но что же это было такое? – резким тоном спросила миссис Пейтон.

– Моя любовь к вам.

Миссис Пейтон растерялась. Любая истина всегда потрясает своей неожиданностью, и никакое дипломатическое красноречие, никакие ухищрения никогда еще не могли предотвратить подобного потрясения. Что бы ни таилось в ее сердце и мыслях, к такой прямоте она не была готова. Но молния пала с неба – они были одни, между звездами и землей не было никого и ничего, кроме нее самой, этого человека и этой истины, от которой нельзя было ни отвернуться, ни ждать пощады, ни бежать. Два шага – и она выйдет из сада на лунный свет, но и там ее ждет все та же страшная откровенность честной, не признающей обиняков природы. Поколебавшись, миссис Пейтон свернула под тень маслин. Это, пожалуй, было более опасно, но зато не так постыдно, не так малодушно. И безнадежно прямолинейный Кларенс тотчас последовал за ней.

– Я знаю, вы будете меня презирать… возненавидите меня, а может быть, что всего хуже, просто мне не поверите… Но я клянусь вам, что всегда любил только вас, да, всегда! И сюда я приехал, чтобы увидеться не с подружкой моего детства, а с вами, ибо я свято хранил в душе ваш образ с тех пор, как впервые увидел вас еще мальчиком, и вы всегда были моим идеалом. Вы были единственной женщиной, о которой я думал, о которой мечтал, которую обожал, ради которой жил. Даже когда я вновь встретился с Сюзи, выросшей здесь, рядом с вами, даже когда я надеялся получить ваше согласие на брак с ней, то лишь для того, чтобы всегда быть с вами, стать членом вашей семьи и получить место в вашем сердце рядом с ней, потому что я любил вас, и только вас. Не смейтесь надо мной, миссис Пейтон, потому что я говорю вам правду – всю правду, бог свидетель!

Ах, если бы у нее были силы засмеяться! Зло, насмешливо или даже милосердно и ласково! Но засмеяться она не могла. И вдруг она воскликнула:

– Я не смеюсь. Боже мой, неужели вы не понимаете? Ведь смешной вы делаете меня!

– Смешной… вас?! – ошеломленно переспросил он прерывающимся голосом. – Вас… красавицу, вас – женщину, которая выше меня во всех отношениях, госпожу этих земель, где я всего только управляющий? Вас делает смешной моя дерзость, мое признание? Неужели святая, статуей которой вы недавно восхищались в часовне отца Эстебана, становится смешной оттого, что перед ней преклоняет колени неуклюжий пеон?

– Тшш! Это – богохульство! Замолчите!

Миссис Пейтон почувствовала под ногами твердую почву и поспешила выразить это и голосом и жестами. Ведь где-то необходимо установить предел, и она установит его между страстью и кощунством.

– Нет, пока я не выскажу всего! Я должен открыться вам, прежде чем уеду. Я любил вас, когда приехал сюда, когда был жив ваш муж. Не сердитесь, миссис Пейтон! Он не рассердился бы, да и сердиться ему было не на что. Он пожалел бы глупого мальчишку, который по простодушию и наивности даже не подозревал о своей страсти и мог бы выдать ее ему, как выдал ее всем… кроме одной! И все же мне порой кажется, что вы могли бы догадаться о моей любви… если бы вы думали обо мне хоть иногда. Эта любовь, наверное, читалась в моем лице в тот день, когда я сидел с вами в будуаре. Я знаю, что был полон ею – ею и вами, вашим присутствием, вашей красотой, прелестью вашего сердца и ума. Да, миссис Пейтон, даже вашей безответной любовью к Сюзи. Только тогда я не понимал, какое чувство владеет мною.

– Однако я, наверное, могу объяснить вам, что это было за чувство и тогда и теперь, – сказала миссис Пейтон и сумела вновь засмеяться своим нервным смешком, который, впрочем, тут же замер у нее на губах. – Я все отлично помню. Вы сказали мне тогда, что я напоминаю вам вашу мать. Я еще не так стара, чтобы годиться вам в матери, мистер Брант, но достаточно стара, чтобы быть – как и могло произойти – матерью вашей жены. Вот что означало ваше чувство тогда, и вот что оно означает теперь. Я была несправедлива, когда обвинила вас в желании сделать меня смешной, и прошу у вас прощения. И пусть все останется, как было тогда в будуаре… как есть теперь. Пусть я по-прежнему буду напоминать вам вашу мать! Я знаю: она была очень хорошей женщиной, раз у нее такой хороший сын, – а когда вы найдете ту милую юную девушку, которая составит ваше счастье, приходите ко мне за материнским благословением, и мы вспомним этот вечер и вместе посмеемся над его недоразумениями.

Однако в ее голосе не прозвучала та святая материнская нежность, которую, казалось бы, должно было вызвать столь благостное видение будущего, и даже в тени она не могла укрыться от настойчивой мольбы Кларенса.

– Я сказал, что вы напоминаете мне мою мать только потому, что я знал ее и потерял еще в раннем детстве. Она всегда была для меня лишь воспоминанием и в то же время воплощением всего лучшего и достойного любви, что только есть в женщине. Быть может, я просто рисовал ее себе такой, какой она могла быть в молодости, когда ей было столько лет, сколько вам. Если вам угодно неверно толковать мои слова, так, вероятно, вам будет приятно узнать, что даже это напоминает мне о ней. В моей памяти не сохранилось ни единого ее нежного слова, обращенного ко мне, ни единой ласки: моя любовь к моей матери была столь же безответной, как и любовь к женщине, которую я хотел бы назвать своей женой.