Текст книги "Кресси"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Брет Гарт
Кресси

ГЛАВА I

Выходя из сосняка на вырубку перед школой поселка Индейцев Ключ, учитель перестал насвистывать, сдвинул шляпу с затылка на лоб, выбросил пучок лесных цветов, которые нарвал по дороге, и вообще принял солидный вид в соответствии со своей должностью и зрелым возрастом – ведь ему было никак не меньше двадцати лет. Он не притворялся: он был серьезный молодой человек и вполне искренне считал, что производит на других, как на себя самого, глубокое впечатление суровым безразличием много повидавшего на своем веку и пресытившегося жизнью человека.

Здание, предназначенное ему и его пастве школьным советом Туолумны, штат Калифорния, первоначально было церковью. В его стенах еще сохранился чуть слышный запах святости, на котором замешан был позднее слегка алкогольный дух политических дебатов, ибо раз в неделю сей храм наук с дозволения совета преображался в трибуну для утверждения партийных принципов и провозглашения гражданских свобод.

На учительском столе валялись растрепанные книжки церковных гимнов, а классная доска на стене не могла скрыть от взоров начертанного там страстного призыва к гражданам Индейцева Ключа «всем как один голосовать за Стеббинса».

Восхищенный огромным четким шрифтом этого плаката, учитель сразу понял его притягательную силу для блуждающих круглых глаз своих младших учеников и оставил его в классе в качестве вполне сносного наглядного пособия по орфографии. Плакат читали по складам и по буквам и давно знали наизусть, но, к сожалению, именовали «Какодином» и вообще относились к нему с веселой непочтительностью.

Вытащив из кармана огромный ключ, учитель отпер замок и распахнул дверь, отступив при этом на шаг назад с осмотрительностью, приобретенной после одного случая, когда он вот так повстречал на пороге маленькую, но очень общительную гремучую змею. Донесшийся изнутри шорох свидетельствовал о том, что предосторожность была не напрасна и что без него кто-то устраивал в школьном помещении мирные, хотя и оживленные сборища. Скромная конгрегация соек и белок поспешила разойтись, воспользовавшись окнами и щелями в полу, и только золотистая ящерка застыла от страха над страницей раскрытой «Арифметики» – совсем как оставленный после уроков школьник, про которого забыли, а он, сколько ни бьется, все равно не может решить задачи, и сердце учителя при виде ее дрогнуло от жалости.

Опомнившись, он хлопнул в ладоши, произнес: «Кыш!» – и, восстановив таким образом дисциплину в классе, прошел по узкому проходу между партами, закрыл и положил на место забытую «Арифметику» и подобрал кое-где куски штукатурки и щепки, которые сыпались с потолка, будто это листья, которые всю ночь роняли наземь сады Академа11
  Сады Академа в Афинах – место, где беседовал с учениками Платон.


[Закрыть]. Подойдя к своему столу, он поднял крышку и, казалось, задумался, глядя в ящик. В действительности же он просто рассматривал в хранящемся там карманном зеркальце свое лицо и мучительно размышлял о том, следует ли ему во имя приобретения необходимой суровости черт пожертвовать намечавшимися над верхней губой усиками. Но вот из отдаления его слуха достигли тоненькие голоса, короткие смешки, приглушенные возгласы – звуки, похожие на те, что издавали белки и птицы, только что им выдворенные из класса. Все это означало, что уже девять часов и в школу начали сходиться ученики.

Они собирались понемножку, как собираются на занятия деревенские ребятишки всего мира, брели, останавливались и входили словно бы невзначай; шли, кто взявшись за руки, кто волоча за собой или толкая вперед младшего братишку, кто целой стайкой, иногда тесно сгрудившись, а иногда широко рассыпавшись и только перекликаясь тонкими голосами, но все же не совсем поодиночке; неизменно занятые чем-то совершенно посторонним; вдруг возникая из-за деревьев, между слегами забора, из придорожной канавы, вырастая в самых неожиданных местах, куда забредали неизвестно зачем по дороге, – словно устремляясь сразу во всех направлениях, куда угодно, только не в школу! И всякий раз их появление бывало такой неожиданностью, что учитель, только сейчас напрасно высматривавший на горизонте хоть одну прорванную соломенную шляпу, хоть один видавший виды чепец, вдруг с удивлением обнаружил их под самыми окнами, словно они, как птицы, слетели сюда прямо с веток. Чувство ученического долга еще не до конца овладело ими – они приходили нехотя, вяло, слегка насупившись и как бы сомневаясь, правильно ли поступают, инстинктивно оттягивая решение до последнего и окончательно отказываясь от мысли прогулять уроки только на самом пороге класса. Уже рассевшись по своим местам, они каждое утро глядели друг на друга с искренним изумлением, от души забавляясь такой неожиданной удивительной встречей.

Учитель завел обычай использовать это рассеянное настроение класса перед началом занятий для того, чтобы выслушивать их рассказы об интересных происшествиях на пути в школу или же – так как они частенько упрямились, смущаясь говорить о том, что втайне вызывало их интерес, – о любых примечательных событиях, которые произошли с тех пор, как они с ним расстались. Делал он это отчасти для того, чтобы они успели прийти в себя и настроиться на более серьезный лад, отчасти же просто потому, что при всей своей учительской солидности сам получал от этих рассказов большое удовольствие. Кроме того, он отвлекал их этим от сосредоточенного разглядывания его собственной персоны, этой ежеутренней инспекции, от которой не укрывалась ни одна подробность его одежды и внешности, а всякое нововведение встречалось либо шепотом комментариев, либо каменным недоумением. Он понимал, что они знают его лучше, чем он сам, и искал спасения от природной проницательности маленьких ясновидцев.

– Ну-с? – серьезно спросил учитель.

Последовала обычная минута всеобщего замешательства, у одних вызывавшего нервные смешки, у других – показное рвение. Этот короткий вопрос учителя воспринимался как шутка, вполне способная, однако, повлечь за собой какое-нибудь зловещее сообщение или же не менее зловещий вопрос из учебника. Но самый привкус опасности таил в себе соблазн. Маленький мальчик по имени Джонни Филджи, покраснев до корней волос и даже не встав с места, начал торопливым, пронзительным голоском.

– У Тигра… – И вдруг перешел на беззвучный шепот.

– Говори громче, Джонни, – попробовал подбодрить его учитель.

– Да нет, сэр, это он просто так, ничего он такого не видел и не слышал, – вмешался Руперт Филджи, его старший брат, по-семейному озабоченный, поднимаясь со скамейки и грозно поглядев на Джонни. – Глупость одна. Выдрать бы его хорошенько.

Спохватившись, что закончил речь, но все еще стоит за партой, он тоже покраснел и поспешно добавил:

– Вот Джимми Снайдер… он вправду видел такое… Спросите его!

И сел герой героем.

Все глаза, в том числе и глаза учителя, обратились на Джимми Снайдера. Но этот малолетний наблюдатель сразу же втянул голову и плечи чуть ли не под парту и сидел так, издавая невразумительные булькающие звуки, словно пуская пузыри из-под воды. Соседи по партам попытались вытянуть его на поверхность членораздельной речи. Учитель терпеливо ждал. Джонни Филджи, воспользовавшись паузой, снова пронзительно начал: «У Тигра теперь шесть…» – И снова перешел на шепот.

– Подойди сюда, Джимми! – властно сказал учитель.

Джимми с пылающими щеками подошел к учительскому столу и, весь топорщась восклицательными знаками и многоточиями, взволнованно заговорил:

– Я медведя видел, черного… выходил из леса! Близко-близко, вот как от меня до вас. Большущий – прямо с лошадь! Рычит! Зубами щелк-щелк! Шел, шел, повернулся – и прямо на меня. Думал, небось, я испугаюсь. А я и не испугался, даже нисколько! Камнем в него как запущу… Что, не верите? (Это в ответ на скептический смешок из класса). Он и драть оттуда! Попробовал бы ближе-то подойти, я бы грифельной доской ка-ак дал ему по башке – трах!

Здесь учитель счел необходимым вмешаться и заметить, что обычай колотить медведей «прямо с лошадь» величиной грифельными досками одинаково опасен как для досок (представлявших собой собственность округа Туолумны), так и для самого колотящего; и что глагол «драть», равно как и существительное «башка» тоже являются предосудительными и в употреблении недопустимы. С этим напутствием Джимми Снайдер, чья вера в собственную храбрость осталась, однако, непоколебленной, сел на место.

Последовала новая пауза. И снова меньшой Филджи завел было свое пронзительное: «А у Тигра…» – но учителя в это время привлек красноречивый взгляд Октавии Дин, одиннадцатилетней девочки, которая чисто по-женски требовала внимания, прежде чем начать говорить. Дождавшись, чтобы ее заметили, Октавия привычным, небрежным движением закинула за спину свои длинные косы, поднялась и, чуть зардевшись, сказала:

– Кресси Маккинстри вернулась из Сакраменто. Миссис Маккинстри говорила маме, что она снова будет ходить в школу.

Забыв, что он человек солидный и ко всему равнодушный, учитель встрепенулся – и тут же пожалел об этом. Девочка исподлобья с улыбкой наблюдала за ним. Кресси Маккинстри, шестнадцати лет, была ученицей школы, когда он приступил к работе минувшей осенью. Но эта школьница, как вскоре выяснилось, была официально помолвлена с неким Сетом Дэвисом, девятнадцати лет, также учащимся этой школы. «Ухаживание» в самом непринужденном виде велось, с полного согласия прежнего учителя, прямо в часы занятий, и новый учитель был поставлен перед необходимостью указать родителям этой парочки, сколь пагубно подобные необычные отношения сказываются на школьной дисциплине. Следствием этого разговора было то, что он лишился двух учеников, а также, вероятно, и дружеского расположения их родителей. Поэтому возвращение «невесты» было событием. Означало ли оно, что с учителем согласились или же расстроилась помолвка? Могло быть и так. Учитель ослабил внимание всего лишь на миг, но этим мигом сумел наконец победно воспользоваться маленький Джонни Филджи.

– У Тигра, – вдруг с устрашающей отчетливостью проговорил Джонни, – родилось шесть щенят. Все рыжие.

Это наконец поступившее известие о прибавлении семейства у беспутного рыжего сеттера Тигра, таскавшегося за Джонни даже в школу и нередко завывавшего под окном, было встречено смехом. Учитель тоже сдержанно усмехнулся. Затем, со столь же сдержанной суровостью, он произнес: «Откройте книги!» Светская беседа закончилась, начались занятия.

Они продолжались два часа – и были вздохи, и наморщенные лбы, и жалобные возгласы, и скрип грифелей по доскам, и прочие признаки рабочей страды среди младших в пастве, а у старших – шепот и рассеянное бормотание и шевеление губ. Учитель медленно ходил взад-вперед по проходу, то здесь, то там наклоняясь, чтобы похвалить или объяснить, или же останавливался, заложив руки за спину, и смотрел в окно, на зависть своим маленьким ученикам. Легкое гудение, словно звон невидимых насекомых, постепенно заполняло класс, жужжание настоящей залетной пчелы на его фоне действовало усыпляюще. В окна и двери лилось горячее дыхание сосен; дранка на крыше потрескивала под отвесными лучами жаркого солнца. Детские лбы, словно в жару, покрылись легкой испариной, пряди волос намокли, слиплись короткие ресницы, круглые глаза увлажнились, налились тяжестью веки. Учитель, стряхнув оцепенение, сурово одернул себя, прогоняя опасное видение других глаз и других волос, ибо на крыльце за распахнутой дверью неуверенно возникла человеческая фигура. К счастью, ученики сидели спиной к двери и ничего не видели.

Впрочем, явление это не таило в себе ни опасности, ни новизны. Учитель сразу узнал Бена Дэбни по прозвищу дядя Бен, добродушного и не слишком толкового старателя, который жил на окраине поселка в маленькой хижине посреди своей небогатой заявки. «Дядей» его величали скорее всего просто потому, что он был добродушный, нескладный тяжелодум, а вообще-то говоря, он был еще молод да и в родстве ни с кем не состоял и даже в гости к соседям по великой своей скромности никогда не ходил. При взгляде на него учитель с неудовольствием вспомнил, что последние дня два дядя Бен все время попадается ему на глаза по пути то в школу, то из школы, возникая и вновь пропадая где-нибудь на тропе, подобно неуверенному в себе, исключительно застенчивому привидению. А это, как понимал искушенный в жизни учитель, означало, что, по обычаю всех привидений, дядя Бен хочет сообщить ему нечто очень для себя важное. Встретившись с умоляющим взглядом призрака, учитель поспешил изгнать его с помощью нахмуренных бровей и укоризненного покачивания головой, и призрак действительно растаял, удалившись с порога, однако тут же материализовался снова за одним из классных окон. Это божественное видение было встречено младшими учениками с таким восторгом, что учитель принужден был выйти за дверь и решительно потребовать, чтобы оно удалилось, в ответ на что оно отошло к забору, оседлало верхнюю слегу, вынуло из кармана нож и, отколов длинную щепку, стало затачивать ее с терпеливым задумчивым видом. Однако на перемене, когда во дворе школы долго сдерживаемые страсти учеников нашли шумный выход, дяди Бена на заборе уже не оказалось. То ли присутствие детей слишком уж не вязалось с его загробной должностью, то ли ему в последнюю минуту не хватило храбрости – этого учитель определить не мог. Он почувствовал легкое разочарование, хотя ничего приятного от этой встречи не ждал. Прошло еще несколько часов, и учитель, распустив по домам всю паству, увидел у себя перед столом Октавию Дин, которая замешкалась в классе. Он встретил ее озорной взгляд и, снисходя к ее ожиданию, вернулся к давешнему разговору.

– Я думал, мисс Миккинстри уже замужем, – заметил он небрежно.

Раскачивая сумку с книгами, точно кадило, Октавия, потупя очи, отозвалась:

– Ах, ну что вы!.. Вот уж нет.

– Но вполне естественно было это предположить, – возразил учитель.

– Да она и не собиралась вовсе, – продолжала Октавия, взглянув на него искоса.

– Вот как?

– Ну да. Ведь она с Сетом Дэвисом – это просто так.

– Просто так?

– Да, сэр. Ну знаете, морочила его, и все.

– Морочила?

Учитель хотел было по долгу наставника возразить против такого легкомысленного и недопустимого для юной девушки отношения к помолвке, но, еще раз взглянув на выразительное лицо своей малолетней собеседницы, пришел к выводу, что ее природное понимание родственной женской души надежнее и вернее всех его несовершенных теорий. Не сказав ни слова, он отвернулся к столу. Октавия еще сильнее качнула сумкой, игриво вскинула ее на плечо и направилась к двери. И в это время младший Филджи, уже достигший крыльца и обретший на расстоянии небывалую храбрость, вдруг крикнул оттуда неизвестно кому, просто в пространство:

– Ей нравится учитель!

И сразу же его будто ветром сдуло.

Учитель поспешил выкинуть все это из головы и под замирающие возгласы своей разбредающейся паствы сурово и сосредоточенно принялся готовить прописи к завтрашнему дню. Постепенно глубокая тишина воцарилась над школой. В открытую дверь повеяло успокоительной прохладой, словно природа снова сторожко возвращалась в свои владения. По крыльцу храбро пробежала белка. Какие-то птахи, щебеча, подлетели к двери и, потрепетав крылышками, пугливо взмыли кверху, словно возмущенные присутствием человека в пустом помещении. Потом на пороге возник другой незваный пришелец, на этот раз двуногий, и учитель, сердито подняв глаза, увидел дядю Бена.

Он шел через класс непереносимо медленными шагами, высоко поднимая ноги в огромных башмаках и опуская их с великими предосторожностями, не то из опасения споткнуться о какие-то воображаемые неровности пола, не то в подтверждение той истины, что путь к знанию тернист и труден. Достигнув учительского стола, гость неловко остановился перед взором духовного пастыря и попытался полями своей фетровой шляпы стереть с лица смиренную улыбку, с которой переступил порог. При этом по левую руку от него оказалась крохотная парта малолетнего Филджи, и рядом с нею его громоздкая фигура сразу приняла такие великанские пропорции, что он окончательно смутился. Но учитель не сделал попытки его подбодрить, а смотрел на него холодным вопрошающим взглядом.

– Я так сообразил, – начал тот, с притворной развязностью опершись ладонью на учительский стол и сбивая шляпой пыль с ноги, – я так сообразил… то есть, вернее сказать, прикинул… что застану вас об эту пору одного. Так оно у вас каждый день выходит. Самое что ни на есть спокойное, приятное, книжное время, можно вроде как пробежать еще разок все свое образование, припомнить, чего знаешь. Вы в этом совсем, как я. Видите, я вон даже обычаи ваши все высмотрел.

– Тогда зачем же вы приходили утром и мешали занятиям? – сурово спросил учитель.

– Это точно, маху дал, – ответил дядя Бен, сокрушенно усмехаясь. – Я ведь, понимаете, входить не хотел, а так, поболтаться поблизости, мне надо было вроде как пообвыкнуть.

– Пообвыкнуть? – переспросил учитель раздраженно, хотя сердце его уже смягчилось: очень уж покаянный вид был у этого непрошеного посетителя.

Дядя Бен ответил не сразу, а сначала огляделся, видимо, ища, где бы сесть, попробовал широкой ладонью две-три скамьи, словно испытывая, выдержат ли, и наконец, все же отказавшись от такой рискованной затеи, уселся прямо на ступеньку, ведущую к учительскому столу, предварительно смахнув с нее пыль все той же шляпой. Сочтя, однако, что такая позиция не настраивает на откровенный разговор, он тут же снова встал, взял со стола какой-то учебник, заглянул в него, держа кверху ногами, и наконец неуверенно произнес:

– Вы, небось, здесь учите арифметике не по Добеллу?

– Нет, – ответил учитель.

– Жалко. Видно, он свое уже отслужил, этот самый Добелл. Я вот на Добелле воспитан. А «Грамматика» Парсингса? Парсингса, небось, тоже отставили?

– Тоже отставили, – ответил учитель, окончательно смягчаясь при виде смущенной улыбки на страдающем лице дяди Бена.

– И Джонсову «Астрономию», надо думать, и «Алгебру», небось, то же самое? Ишь, как все теперь по-другому! Все по-новому. – Он старался говорить непринужденно, но упорно избегал глаз учителя. – Тому, кто вырос на Парсингсе, на Добелле и Джонсе, нынче особенно и похвастать-то нечем.

Учитель молчал. Увидев, как на лице дяди Бена сменились несколько оттенков румянца, он поспешил пониже склониться над тетрадями. Это приободрило его собеседника, который, по-прежнему глядя куда-то в окно, продолжал:

– Если б они у вас были, старые-то книги, я бы попросить хотел кое о чем. Мысль у меня такая была… Ну, освежить свое образование, что ли. Пройтись заново по старым учебникам… так, знаете, от нечего делать. После уроков забежишь к вам, позанимаешься, а? Вроде еще один школьник у вас завелся… я бы вам платил… но только чтоб это все между нами, я ведь просто так, скуки ради. Ну как?

Но стоило учителю с улыбкой поднять голову, как дядя Бен сразу же демонстративно отвернулся к окну.

– Надо же, до чего эти сойки нахальные! Так в школу и норовят. Им, небось, тоже нравится, что здесь тишь такая.

– Но если вы всерьез, дядя Бен, почему бы вам не заняться по новым учебникам? – сказал учитель. – Право же, разница не так уж велика. Принцип тот же.

Лицо дяди Бена, внезапно посветлевшее, так же внезапно омрачилось. Не поднимая глаз, он взял учебник из рук учителя, повертел и осторожно, словно что-то очень хрупкое, положил на стол.

– Точно, – пробормотал он, будто в раздумье. – Это точно. Принцип, он весь здесь.

Он с трудом перевел дыхание, и мелкие капли пота выступили на его безмятежном лбу.

– А прописи, например, – продолжал учитель еще бодрее, заметив все это, – из любой книги можно брать.

И невзначай протянул дяде Бену свое перо. Большая рука, робко принявшая перо, не только дрожала, но стиснула его так безнадежно неумело, что учитель был вынужден отойти к окну и тоже заняться разглядыванием птиц.

– Они смелые, эти сойки, – сказал дядя Бен, с бесконечным старанием кладя перо точно подле книги и воззрившись на свои пальцы, словно они совершили какое-то чудо ловкости. – Поглядишь на них, ничегошеньки они не боятся, верно?

Последовала еще одна пауза. Потом учитель решительно повернулся от окна.

– Вот что я вам скажу, дядя Бен, – проговорил он вдруг уверенно и твердо. – Забросьте-ка вы Добелла, Парсингса и Джонса и гусиное перо, к которому, я вижу, вы привыкли, и принимайтесь за все наново, будто ничего раньше не учили. Что знали, забудьте. Конечно, это будет трудно, – продолжал он, снова устремив взгляд в окно, – но придется уж постараться.

Здесь он снова взглянул на собеседника: лицо дяди Бена вдруг так осветилось, что на глаза учителя навернулась влага. Смиренный искатель познания сказал, что он постарается.

– Правильно, начнете все с самого начала, – весело подхватил учитель. – Прямо как… как если бы опять стали маленьким.

– Вот-вот, – обрадовался дядя Бен, потирая свои большие ладони. – Это мне в самый раз. Я Рупу в точности так и сказал…

– Значит, вы уже проговорились? – удивился учитель. – Вы же хотели, чтобы все было в секрете.

– Ну да, – неуверенно отозвался дядя Бен. – Только я вроде как уговорился с Рупом Филджи, если вам моя мысль придется по душе и вы не против, я ему буду платить по двадцать пять центов, чтобы приходил сюда после обеда помогать мне, когда вас не будет, ну и караулить возле школы, чтобы кто не зашел. Руп, он знаете как соображает, даром что маленький.

Учитель поразмыслил и решил, что дядя Бен скорее всего прав. Руперт Филджи, красивый четырнадцатилетний мальчик, нравился и ему самому независимым, сильным характером и презрительной юношеской прямотой. Он хорошо учился, и чувствовалось, что мог бы еще лучше, а его занятия с дядей Беном придутся не на школьные часы и ничего, кроме пользы, не принесут обеим сторонам. Он только спросил доброжелательно:

– А не спокойнее ли вам будет заниматься у себя дома? Учебники я бы вам давал и приходил бы к вам, скажем, два раза в неделю.

Сияющее лицо дяди Бена вдруг снова затуманилось.

– Это уж совсем было бы не то, – неуверенно сказал он. – Тут, понимаете, важно, чтобы была школа, здесь так спокойно и тихо и настраивает на учение. И домой ко мне ребята из поселка за милую душу заявятся, чуть только пронюхают, чем я занят, а сюда они в жизни не придут меня искать.

– Ну что ж, прекрасно, здесь так здесь, – сказал учитель. И, заметив, что его собеседник бьется над словами благодарности, а также над своим кожаным кошельком, который почему-то ни за что не хотел вылезать у него из кармана, спокойно прибавил:

– Я дам вам для начала несколько прописей.

С этими словами он выложил перед дядей Беном два-три образчика каллиграфического искусства, созданных рукой малолетнего Джонни Филджи.

– Да, но сначала я должен поблагодарить вас, мистер Форд, – жалобно сказал дядя Бен. – Если бы вы вроде бы как назвали мне…

Мистер Форд быстро повернулся и протянул ему руку, так что тот вынужден был вытащить для рукопожатия свою ладонь из кармана.

– Я очень рад вам помочь, – сказал учитель. – А так как подобные вещи я могу допустить только, если они делаются бесплатно, считайте, что вы мне ничего не говорили даже насчет платы Руперту.

Он снова пожал руку растерянному дяде Бену, коротко объяснил ему задание и, сказав, что должен оставить его на несколько минут, взял шляпу и направился к двери.

– Значит, Добеллов побоку, так, по-вашему? – проговорил дядя Бен, разглядывая прописи.

– Вот именно, – с самым серьезным видом отозвался учитель.

– И начинать от печки, ровно как маленький?

– Да, да, как маленький, – подтвердил учитель, спускаясь с крыльца.

Через некоторое время, докуривая сигару на школьном дворе, он подошел к окну и заглянул в класс. Дядя Бен, скинув куртку и жилет, закатав рукава рубахи и, видимо, отринув Добелла и прочих ненадежных помощников со стороны, сидел за учительским столом, низко склонив над книгой растерянное лицо с капельками пота на девственно-гладком лбу, и ощупью, с трудом пробирался к свету познания по нетвердому, путаному следу маленького Джонни Филджи – сам совсем как малое дитя.