Текст книги "Мастерская несбывшихся грез"

Автор книги: Фредерик Тристан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Магометан этой эпохи почти всегда изображают как кровожадных негодяев. Этот образ, выдуманный в Риме, был занесен и в Германию. Поэтому я весьма удивился, обнаружив, что матросы относились к нам хорошо – впрочем, они были набраны среди греков, армян и цыган. Только командиры соблюдали здесь предписанные правоверным молитвы, из чего я сделал вывод, что турки, в отличие от арабов, были не лучшими воинами, чем венецианцы и в своих делах, требующих пролития крови, предпочитали использовать услуги наемников.

Хозяином корабля был турок в чалме, который хвастался что является одним из прямых наследников Пророка. Наверное, поэтому офицеры относились к нему почти с благоговейным почтением. Наоборот, наемники имели обычай смеяться над его спесью, как только он оборачивался к ним спиной. Андреа и я оказались в обществе этих людей, которые очень быстро стали считать нас своими благодаря обходительности моего приятеля, сумевшего расположить их к себе, показав им несколько цирковых фокусов, рассчитанных на ловкость рук, и рассказывая им истории о женщинах, от которых покраснел бы и дракон, пронзенный копьем святого Георгия. Послушать его, так он прелюбодейничал со всеми девушками на Аппенинском полуострове и делал это так изобретательно, что даже греки были им посрамлены. Именно в этой компании я научился играть в триктрак, который они называли «тавла», и в шахматы, называвшиеся здесь «сатранч». Но должен признаться, что если Андреа был в этих играх непобедим, то я почти всегда проигрывал. Моя мысль оставалась прикованной к лестнице, по которой вечно спускалась Николозия, не удостаивая меня даже мимолетным взглядом. Пользуясь моей невнимательностью, мои партнеры с легкостью плутовали, требуя потом, чтобы я отрабатывал свой проигрыш, моя палубу или готовя манную кашу, что с помощью постоянных пинков под зад я научился делать довольно сносно.

В бухту Золотой Рог мы вошли в тот утренний час, когда прозрачная чистота воды сливается с пунцовым сиянием неба. Ослепительная красота и безмятежное спокойствие, царившие здесь, так меня поразили, что я долго любовался ими, погруженный в глубокие размышления. Возможно ли, чтобы люди, живущие посреди такой природы, были плохими? Между тем, пока мы приближались к порту, на берегу и на море я заметил некоторое оживление, к причалу двигались толпы людей, которых ставало все больше, и все показывали рукой в нашем направлении.

Заключенная между холмами Стамбула и Галаты гавань защищена от ветров так надежно, что, казалось, будто мы вошли в озеро. Однако здесь повсюду кипит жизнь и деятельность. Многочисленные корабли, окруженные великим множеством лодок, сгружают товары, а рядом вздымает ввысь свои стены арсенал Мехмета Завоевателя, под которыми стоит военный флот, около двух десятков высоких мачт над красными и черными корпусами кораблей, готовых в любую минуту поднять якоря.

– Прекрати мечтать, – посоветовал мне Андреа. – За этими стенами расположена каторга Великого Властелина. Никто оттуда не может выбраться. Если туда попадет птица, она уже никогда не вылетит наружу. Пол там выстелен мраморными плитами, уложенными так плотно, что прорыть оттуда подземный ход невозможно. Я не знаю, какая судьба нам уготовлена, но поверь мне, в наших интересах воспользоваться сумятицей выгрузки, чтобы улизнуть. В Галате полно таверен, где такие бездельники, как ты и я, легко сумеют прокормиться и выжить.

Мы подошли к причалу. Громадная толпа встречала корсарский корабль, шумно выражая свою радость. Среди множества просто крикливых зевак были и купцы, готовые купить что-нибудь из награбленного добра, и государственные чиновники, в чьи обязанности входило устанавливать налог на совершаемые сделки, и выгрузчики с голыми и блестящими от какого-то смазочного жира торсами, и яны-часы в полной парадной форме, с ятаганами за поясом. Не приходилось сомневаться, что среди этих людей были и работорговцы. Поэтому, оставив своих товарищей по несчастью, мы проскользнули вдоль веревки, предназначенной для взвешивания мешков, и смешались с толпой, делая вид что помогаем перетаскивать тюки зерна на близлежащий склад.

Так начались три года моего пребывания в стране оттоманских турков. Если бы не находчивость моего товарища, я, конечно же, был бы отправлен на каторгу Великого Властелина, где печально окончил бы свои дни. Но меня ожидали совершенно другие приключения. Оставляя Венецию, я естественно, не смог взять ничего из личных вещей. Но образ Николозии был тем, чего мне недоставало больше всего. Поэтому, постоянно вызывая его в памяти, я нарисовал еще несколько портретов любимой, которые на этот раз мне пришлось оставить на турецком корабле. Каково же было мое удивление, когда через два месяца после нашего прибытия, я узнал, что капудан-паша, великий адмирал империи, разыскивает девушку, изображенную на рисунке, который он купил у одного коммерсанта, а тому в свою очередь он достался от кого-то из корсаров.

Мы нашли приют в Галате в первый же вечер, после того как удрали со своего корабля, в одной греческой таверне, где торговали всем на свете и, в частности, девушками. Эти несчастные, предназначенные для продажи на рынке, называвшемся «эзир пазари», попадали сюда чаще всего с Украины или Кавказа, иногда – из Польши, привозимые в Стамбул татарами. Хозяин нашей таверны, несравненный Пападреу, имел кхан, квадратное здание, окруженное комнатушками, в которых он держал этих барышень. Однако он помещал их туда не сразу, а сначала отдавал в обучение тем искусствам, которые украшают женщину: пению, игре на лютне, танцам, вышиванию – и всему тому, что должна знать девушка на выданье из хорошей семьи. Пападреу гордился тем, что продает не проституток, а девственниц – это увеличивало цену невольниц: 800 пиастров в том случае, если они прибавляли к своему природному очарованию умение хорошо работать иглой и приятный, способный к пению голос; 1000 пиастров за танцовщицу, умеющую играть на тамбурине.

Так случилось, что мне было поручено ходить за покупками и готовить пищу для этого приятного общества. Что касается Андреа, то его наняли сторожить гинекей вместе с двумя старыми рубаками, причем их главной обязанностью было следить, чтобы никто не приближался к девицам, кроме сводниц, Пападреу и меня. Здесь необходимо отметить, что мусульмане не могли заниматься такой торговлей, им это запрещала религия, зато они охотно покупали самых красивых и самых одаренных из наших газелей, делая из них служанок, подруг, а иногда и свою третью или четвертую жену. Поэтому рекомендовалось, чтобы девушки были в теле, что обязывало нас хорошо их кормить. Лакомства, впрочем, были их единственным утешением в этой неволе. Я приносил им множество всяческих пирожных с медом и персиками, которыми они охотно объедались.

И вот как-то утром Андреа сообщил мне, что капудан-паша разыскивает юную особу, которую я нарисовал по памяти во время нашего путешествия на корабле корсаров.

– Какая удача! – сказал мне он. – Эта тощая обезьяна влюбилась в твою Николозию. Пойди к нему и откройся. Скажи, что ты знаешь, где она находится – и это ведь правда – и что ты готов отправиться в путь, чтобы доставить ее ему, если он выдаст тебе вперед тысячу пиастров, чтобы ты смог выкупить ее у ее нынешнего владельца, хотя это уже не совсем правда. Но этих денег нам вполне хватит чтобы устроиться на какой-нибудь корабль и возвратиться в Венецию.

Эта мысль показалась мне очень удачной. Однако я чувствовал вполне объяснимое недоверие к военным и поэтому вовсе не спешил показаться на глаза великому адмиралу. Тогда Андреа вызвался самолично пойти во дворец этого персонажа и сообщить ему, что я имею ключ от его счастья. Так он и сделал. Не знаю уж, как повернул это, дело мой дьявольски ловкий товарищ, но в тот же вечер он возвратился ко мне с новостью: капудан-паша примет меня после возвращения из Смирны, куда он должен отправиться, где-то через две недели. А пока он приказал, чтобы я нарисовал другой портрет этой девушки, желая убедиться, что именно я тот художник, который изобразил лицо, так сильно его взволновавшее.

Я подумал, что за этим дело не станет, и с этого же вечера принялся за работу, потому что это действительно была работа – и очень нелегкая. То ли память начала мне изменять, то ли рука, давно не тренированная, потеряла способность восстановить на бумаге черты, которые моя любовь сохранила неизменными, – я не знаю. Но прошла ночь, а мне так и не удалось воспроизвести ни с чем не сравнимую красоту чудесного видения, которое околдовало меня, когда она спускалась по лестнице, не удостоив меня даже взглядом, но навечно оставшись такой в моем воображении. Однако же я видел ее глаза, и раньше мне удавалось перенести на бумагу искры, лукавые и вместе с тем наивные, которые они метали; я видел ее уста, и я уже не раз рисовал ее детскую гримаску, такую желанную; я видел ее румяные щеки, ее ослепительное чело, ее длинные золотистые волосы, делавшие ее похожей на озорного ангела, какими рисуют их флорентийцы, с этим чересчур серьезным выражением лица, из-под которого, кажется, вот-вот вылетит безудержный смех, – да, мне удавалось изображать на бумаге это мимолетное небесное видение и в Венеции, и потом, на корабле корсаров. И вот теперь в одной из каморок таверны несравненного Пападреу я старался изо всех сил, и ничего у меня не получалось.

Так прошли отведенные мне две недели. Сделав бесчисленное множество эскизов и набросков, я наконец, как мне казалось, создал правдоподобный образ своей любимой. Но когда показал этот портрет Андреа, он воскликнул: – Но это же Настя!

И в самом деле, это была не Николозия, чье лицо незаметно стерлось из моей памяти, вытесненное лицом юной славянки, которую один татарский купец продал нашему греку в первые дни нашего пребывания в Галате. Ей не было и пятнадцати лет. Девочку разлучили с семьей несколько недель тому назад, когда ее взяли в татарский полон во время одного из набегов. Ее отдали на попечение женщин и доставили сюда с одним из караванов. Она прибыла к нам разбитая, с онемевшей от верблюжьей качки спиной. Дикая, нелюдимая, одетая в лохмотья, она смотрела на свою беду взглядом, в котором не было никакого выражения, не понимая, где она находится, не зная, какая судьба ей здесь уготовлена. Мне было очень ее жаль.

Но если это трагическое лицо и запечатлелось в моем воображении, оно проникло туда совсем иными путями, нежели прекрасный и ослепительный лик Николозии. Я пытался смягчить для девушки условия ее жизни в этом плену, относясь к ней по-дружески, но она не отвечала мне симпатией, отказываясь даже от приносимых мной лакомств. Сводница, которой поручили ею заняться, очень быстро поняла, что ничему не сможет ее научить, а следовательно, не стоит и надеяться, что ее удастся продать за хорошую цену. Сколько ни пыталась она пробудить в ней» интерес к пению, вышиванию или танцам, Настя оставалась замкнутой в своем горе. Что касается ее имени, так это мы ее им наградили, ибо за все время своего пребывания здесь она не произнесла ни единого слова. Видя, что она погибает, неумолимый Пападреу решил как можно быстрее перевести ее в кхан, чтобы выставить там на продажу и уступить за первую же цену, которую за нее предложат.

Что нам было делать? Полная невозможность общения с несчастной девочкой не позволяла нам растолковать ей, что такое поведение обрекает ее на самую презренную работу, возможно даже, на проституцию. Вплоть до последней минуты Андреа и я прилагали все усилия и прибегали ко всем возможным ухищрениям, чтобы разбудить в ней разум. Но чем настойчивее мы к ней приставали, тем больше замыкалась она в себе. Как-то утром ее от нас забрали. Эта минута запечатлелась в моем сердце как одна из самых тяжелых.

И хотя к тому времени прошло уже несколько недель после отъезда девушки, воспоминание о ее горестном лице запечатлелось в моей памяти, вытеснив оттуда прекрасный образ Николозии. Теперь оно было у меня перед глазами, нарисованное на листе бумаги и похожее на отчаянный вопль. Как только я осознал факт этой подмены, я заявил Андреа, что у меня пропало желание возвращаться в Венецию. Теперь я должен разыскать Настю. Мой товарищ был весьма недоволен таким изменением в моих планах. Как он теперь сможет оправдаться перед капудан-пашой? И как собираюсь я искать невольницу во всем Стамбуле, к тому же более чем вероятно, что покупатель девушки давно увез ее в другое место. И если даже мне бы удалось найти ее, у меня нет средств, чтобы ее выкупить, в том случае, если бы нынешний владелец согласился ее продать. Но никакие аргументы на меня не подействовали. Я упрямо настаивал на своем. Мне казалось, что, позволив увезти отсюда Настю, я из трусости потерял собственную душу.

4

Мне понадобился год, чтобы разыскать девушку. Андреа в конце концов согласился помогать мне в этом безумном предприятии, и не приходится сомневаться, что именно это безумие и привлекло его на мою сторону. Распорядитель кхана сообщил нам, что юную славянку купила стамбульская корпорация кожевников. И действительно, работницы, которым вменялось в обязанность выполнять самые омерзительные операции, такие, как потрошение туш, набирались из славянок низкого происхождения. Чаны стояли под открытым небом, вокруг боен, в квартале Еди Куле. Однако, когда мы туда явились, мы узнали, что Настю посчитали слишком слабой для выполнения этой работы и перепродали ее одному из хозяев корпорации, который ушел отсюда, чтобы обосноваться в Джибали.

Джибали находилось у ворот Галаты, и мы полагали, что наши поиски наконец увенчались успехом. Но мы не учли, что характер у капудана-паши был прескверный. Решив что Андреа его обманул, он велел разыскать его и достиг в этом успеха. Его подчиненные исполнили порученное им дело отлично, и мы с Андреа очутились в тюрьме адмирала, не успев даже подумать о побеге. Но этот высокий сановник был так очарован личиком Николозии, что велел привести нас к нему уже на второй день после ареста. Мой друг объяснил переводчику, что я действительно автор портрета, но что я неспособен воспроизвестиего без модели. После чего сообщил, что красавица проживает в Венеции, что она племянница знаменитого художника и что он, Андреа, согласен отправиться за ней туда, если его превосходительство соизволит предоставить ему сумму, необходимую для выкупа.

Это предложение позабавило адмирала, который вовсе не был дурак. Это был человек исполинского роста и с такими пышными усами, что они почти закрывали ему глаза. Он распорядился, чтобы болтуна отвели назад в его камеру, а потом велел принести бумагу и карандаш, предоставив мне возможность продемонстрировать мои способности к рисованию, если я обладал оными. Он приказал мне нарисовать вазу, потом бокал, после чего, удовлетворенный, отвел меня в комнату, прилегающую к его гарему. Там он распорядился привести одну из своих жен, усадил ее на ковер и попросил меня нарисовать ее, что я и сделал настолько хорошо, насколько у меня получилось. Увидев вечером результат, он, казалось, перестал сомневаться в моем таланте и через переводчика сообщил мне, что мною доволен. После этого он поселил меня в небольшой комнате, где окна были забраны густой деревянной решеткой, и присвоил мне звание своего личного художника. Я согласился принять его предложение при условии, что он освободит Андреа, который, таким образом, смог возвратиться в таверну упрямого Пападреу.

Переводчик паши был греческим евреем, который разговаривал по-немецки и по-итальянски так же хорошо, как и по-арабски. Его имя было Авраам, но он просил чтобы его называли Мелек. Имея довольно незавидную внешность, он зато отличался выдающимися интеллектуальными способностями. Я сразу же с ним подружился. Все эти полгода, в течение которых меня силком удерживали во дворце капудан-паши, этот человек удивительным образом скрашивал мою жизнь. Это благодаря ему я познакомился с началами той философии, которая черпала свои истины одновременно из каббалы, алхимии, астрологии и медицины и которую он называл по латыни «Dulcissima scientia» [13]13
  Сладчайшая наука.


[Закрыть]¹. К моему великому удивлению он встречал герра Ватгейма во Франкфурте и хорошо был знаком со «Свадьбами» Штольциуса, которые я в детстве рассматривал с таким интересом в доме моего дяди Майера. Как считал Мелек, скоро начнется новая эра, в течение которой три религии Авраама сольются в горниле герметизма.

Узнав это, я очень обрадовался. Наконец-то мы выберемся из старого здания, стены которого давно трещали, готовые рухнуть. В своей комнатушке, где у него была и лаборатория, и библиотека, мой друг Авраам собрал много произведений на арабском языке, к которым я не мог подступиться, но из которых он переводил мне отрывки, казавшиеся ему существенными. Именно таким образом я узнал об Ибн-Араби и «Divan al ma'arif. Тогда же Мелек познакомил меня с произведениями каббалистов и прежде всего с теми, которые вышли из-под пера Рабби Симона Бар Йохая, которому он приписывал окончательную редакцию книги „Sepher ha Zohar“, огромное издание которой, вышедшее в Мантуе на арамейском языке, включало в себя три раза по триста листов, заключенных в кожаный переплет. Мой друг был неистощим, рассказывая о том, какое глубокое влияние оказал на многих ученых Илия дель Медиго, этот критский лекарь, переводчик Аристотеля, который распространил иудаизм во Флоренции при Козимо ди Медичи, заинтересовав этим Марсиле Фичино и Пико делла Мирандолу. С этой поры гуманисты начали изучать древнееврейский язык. И Мелек цитировал мне Рейхлина, Агриппу фон Неттесгейма, Парацельса. „Увы, – говорил мне он. – Рим напуган, Рим отвечает огнем. Талмуд был; сожжен при большом стечении народа на Кампо деи Фйори“. Его нисколько не удивило, что я получил лютеранское воспитание.

Мелек сообщил мне также, что первая жена султана, носившая турецкое имя Сафийе, была венецианкой по имени Баффо. Захваченная в плен оттоманским корсаром, она была продана в гарем, где на нее и обратил внимание Мурад Третий, к великому огорчению султанши-матери Hyp Бану. Мой друг предложил мне продемонстрировать свой талант перед этой Сафийе, которая имела достаточно власти, чтобы освободить меня и помочь мне возвратиться в Венецию. Для этого достаточно было воспользоваться приемом, который состоится в следующем месяце у великого адмирала и на котором султанша появится на несколько минут.

Было ли у меня желание возвратиться в Венецию? С той поры, как меня взяли в услужение к капудан-паше, я не имел права выходить за пределы ограды дворца. На этой огражденной территории находился не только дворец, но и множество самых различных зданий, построенных в разные эпохи и образующих настоящий город, окруженный крепостными стенами. Группы построек здесь разделялись дворами, а также садами. То место, где поселили меня, было здесь самым приятным – ряды колонн ограничивали закрытый дворик, похожий на монастырский, а в самом его центре возвышался беломраморный фонтан. Птицы слетались туда пить воду. Однако вышеупомянутый запрет выходить наружу только усилил мое желание найти ту, которую мы наградили именем Настя. С помощью Мелека, имевшего право выходить из дворца, я общался с Андреа. Таким образом мне удалось узнать, что он сумел свидеться с девушкой. Кожевник, купивший ее в корпорации Еди Куле, отвез ее в пригород, в Джибали, где использовал на черной, но не очень тяжелой работе, что немного меня утешило.

Должен признаться, что с течением времени жалость, которую я испытывал к этой незнакомке, все больше превращалась в некую тревожную страсть. Мои письма к Андреа становились все более пламенными. В своих ответах он призывал меня образумиться и успокоиться, так как, писал он, «эта Настя не интересуется абсолютно ничем и напоминает больше покойницу, чем живого человека, и я бы очень удивился, если бы ты смог добиться от нее хотя бы одного взгляда». Но попробуй разберись, как странно устроено человеческое сердце! И сколько я ни убеждал себя, что мои чувства ни на чем не основаны, я понимал, что обязан покинуть этот дворец, отправиться в Джибали, и там, вопреки всякому здравому смыслу, я сумею вывести Настю из того оцепенения, в котором она пребывает.

Эта странная уверенность еще более укреплялась тем обстоятельством, что женщины из гинекея, которых мне приказывали рисовать, казались мне совершенно неинтересными; и не то чтоб они были совсем некрасивы, но их чересчур откармливали согласно вкусам владельца, любившего, чтобы женщина была в теле. К тому же они относились ко мне безо всякого почтения и насмехались надо мной пока, под присмотром евнухов, я срисовывал их пухлые лица на бумагу. Великий адмирал был этим весьма доволен и хотя его занятость мешала ему встретиться со мной лично, я знал от Мелека, что он часто рассматривает мои рисунки, отдавая им предпочтение перед оригиналами. И постепенно этот человек совсем прекратил посещать гарем и все внимание перенес на свою коллекцию портретов. Будучи уже в преклонном возрасте, он, по-видимому, пришел к выводу, что рассматривать рисунки не так опасно, как иметь дело с живыми женщинами.

Итак, как я уже вспоминал, султанша должна была нанести визит капудан-паше. В тот день, к моему удивлению, меня позвали в приемный зал, где знаменитая венецианка, одетая в роскошную парчу, украшенная золотом и бриллиантами, как рака со святыми мощами, попросила, чтобы ей показали мои рисунки. Великий адмирал сделал ошибку, похваставшись перед ней моим талантом. Ошибку потому, что когда она увидела портреты, то пожелала, чтобы я пошел в услужение к ней. Таким образом, я переселился из адмиральского дворца во дворец султана, потеряв при этом своего товарища, дорогого Малека, что наполнило мое сердце двойной горечью. Кто отныне будет передавать мои письма Андреа? Кто принесет мне известия о Насте?

Сафийе велела поселить меня в комнате, расположенной поблизости от ее апартаментов. Я очень быстро понял, что еще больше, чем моими рисунками, она увлеклась моей личностью. Под лакированной маской султанши сохранилась все та же Баффо, девушка из квартала Сан Апональ, еще более живая, чем когда-либо. Мне приходилось вновь и вновь вспоминать о Венеции, рассказывать, в какие таверны мы ходили с Андреа лакомиться фаршированным луком и жареными креветками, орошенными умброй; вспоминать каналы, по которым мы скользили, сидя в гондоле, слушая, как певец исполняет вечную песнь любви. Когда я вспоминал эти моменты, Сафийе видела в своем воображении, как она проходит под мостом Риальто или плывет по Большому Каналу, дремлющему под сенью теплой ночи, которую освещали лишь несколько фонарей. Она прижималась ко мне всем телом и что-то ласково шептала мне на венецианском языке, которого я не понимал. Так она стала моей учительницей в играх на диване – это была уже другая алхимия и другая каббала, от которых мое тело получало громадное удовольствие, так как эта женщина была не только сведущей в подобных развлечениях, но и обольстительной.

Понимал ли я тогда, кто же она на самом деле, эта Сафийе? Эта императрица, которая отдавалась мне, словно прачка с Джудекки, ибо благодаря мне она возвращалась в свою юность, такую далекую от жеманной чопорности султаната. Мог ли я догадываться, что эта женщина проводила железную политику, сражаясь всеми своими когтями с матерью султана, жестокой Hyp Бану, которая совсем недавно укладывала очаровательных рабынь в постель к своему сыну, чтобы отвратить его от нее? Мог ли я знать, что моя Сафийе тайно переписывалась с королевой Франции, Екатериной Медичи, что в это же самое время она отчаянно сражалась за трон, пытаясь усадить на него своего сына, что ей и удалось по прошествии нескольких лет? Мог ли я предвидеть, что в тени своего сына она сама будет управлять империей и наживет себе стольких врагов, что в конце концов будет задушена, – та самая женщина, чьи плечи и шею я нежно ласкал в сумеречном свете утра? Я думаю сегодня о ее судьбе с благодарной нежностью.

Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда я ей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.

В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.

Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.

Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.