355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фредерик Тристан » Мастерская несбывшихся грез » Текст книги (страница 2)
Мастерская несбывшихся грез
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:35

Текст книги "Мастерская несбывшихся грез"


Автор книги: Фредерик Тристан



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

2

К Венеции я привык не сразу. Несколько недель я провел в подавленном состоянии духа, не вылезая из трущобы, которую дядя Альберт предоставил моему учителю герру Фушу в глубине заднего двора своих складов. Этот беспокойный город с многолюдными шумными улицами, с каналами, от которых летом исходила нестерпимая вонь, с церквами, где хозяйничали паписты, настолько отличался от моего родного города, что сначала я почувствовал себя совершенно чужим, ненужным. Конечно же, «мессер Альберт», как его здесь называли, принял меня радушно, но этот человек имел слишком много забот, чтобы постоянно уделять внимание своему пятнадцатилетнему племяннику, пусть даже он когда-то станет наследником его брата – а, может быть, этот аргумент оказывал на него как раз противоположное действие.

Если франкфуртский банкир Майер отрастил себе солидный живот, то «мессер Альберт» был тощ, как скелет. Он был убежденный холостяк и не знал другого отдыха от своих дел, кроме как торговля произведениями живописи. Действительно ли он любил искусство? Я так не думаю. Просто он знал, что фламандцы ценятся на вес золота у богатых купцов, которые отовсюду съезжались в Венецию, чтобы, как в пещере Али-Бабы, «откопать» здесь какое-нибудь необычное сокровище, редкостную вещичку, драгоценный предмет. В ту эпоху влияние Константинополя было почти полностью забыто. Джакопо Беллини многими годами раньше привез из Рима вкус к античной литературе, который Брунеллески уже привил во Флоренции. Антонелло доверил мастерским секрет изготовления масла и лаков. Втайне здесь рисовали языческих богов совсем рядом с образами Богоматери. Дядя Альберт посредничал.

И вот понемногу я начал входить в этот мир – знакомиться с Серениссимой [11]11
  Светлейшая (ит.) – так называли Венецианскую республику.


[Закрыть]
. Вместе с герром Фушем, который был мне проводником, я ощупью углублялся в улочки этого лабиринта, постоянно наталкиваясь на красочные кортежи, почти не понимая, что это такое, но в ту эпоху любой венецианец, независимо от своего общественного положения, не мог пройти по улице и трех шагов, не будучи сопровождаем людьми, роль которых состояла в том, чтобы придавать его персоне соответствующий блеск. Купцы окликали вас с противоположного конца площади, уговаривая покупать самые разнообразные и часто совершенно ненужные вам товары. Женщины красовались, сидя на высоких портшезах, на самых оживленных перекрестках, окруженные зеваками, выкрикивавшими слова, которых я не мог понять, зато я прекрасно понимал жесты, какими они сопровождали свои возгласы. Здесь можно было наблюдать, как навстречу турку в восточном тюрбане идет полуголый негр или укротитель зверей играет на дудке, встряхивая головой, увешанной колокольчиками. А то вдруг показывался, величественно восседая на чем-то вроде щита, поддерживаемого диаконами в стихарях, которые бежали, как сумасшедшие, вопя, чтобы их пропустили, грозный прелат с благословляющей десницей, в алой шляпе, украшенной золотыми помпонами.

В самой гуще этой беготни, в квартале Сан Самуэле был вход в мастерскую Ринверси. Поднявшись по лестнице, которая вела на балкон, и свернув в коридор, посетитель все дальше удалялся от уличного шума, пока не оказывался в довольно большом зале с высоким потолком, освещенном двумя огромными окнами, где царила полная тишина и где около дюжины молодых людей рисовали, стоя в молчании перед своими мольбертами. Руководитель этих занятий, легко узнаваемый по своему зрелому возрасту и тросточке в руках, переходил от ряда к ряду, наблюдая за тем, как продвигается работа. Иногда он брал из рук того или другого ученика кисть и подправлял какую-нибудь деталь на картине, делая замечание, которое последний выслушивал с почтительным вниманием. В этой мастерской рисовали мадонн согласно модели, подробно описанной в специальном нотариально заверенном письменном распоряжении заказчика.

По другой лестнице, более узкой, чем предыдущая, поднимались этажом выше, где два или три художника с подтвержденным статусом занимались копированием или окончательной отделкой более оригинальных произведений: положения во гроб Христа, вознесения или преображения Господа и других евангельских сюжетов, предназначенных для какого-нибудь влиятельного братства. Когда я впервые сюда пришел, я был поражен монастырским спокойствием, царившим в этих светлых помещениях, таких непохожих на логово мастера Ватгейма, но в то же время и не нашел здесь колдовского очарования, которое рождалось из сумеречной тайны подвалов, где скрипели печатные прессы. Так вот, именно здесь, на еще более высоком этаже, где была рабочая комната хозяина мастерской, вскоре должна была состояться мимолетная встреча, которая стала решающей в моей жизни.

Герр Фуш разговаривал по-итальянски с акцентом ганзейских территорий, откуда он был родом. Но в границах Венецианской республики на эту шероховатость никто не обращал внимания. Все болтали здесь как кому вздумается, на всех мыслимых и немыслимых языках, и каким-то чудом понимали друг друга. Мой учитель – ему тогда было, полагаю, лет тридцать – имел нахальство беззастенчиво обращаться к самым различным людям, будучи убежденным, что одна рекомендация Майеров откроет перед ним если уж не все сердца, то наверняка все двери. Но в действительности, я думаю, венецианцы не доверяли «мессеру Альберту». Они слишком любили свободу, чтобы нюхом не почувствовать те ловушки, какие мог им устроить способный банкир. Как говорится: «Не пользуйся деньгами еврея, иначе еврей попользуется тобой». А в глазах венецианца, все люди с деньгами были в какой-то степени евреями – особенно если они принадлежали к протестантскому вероисповеданию. Словом, герр Фуш весьма самонадеянно углубился в самые дебри венецианского лабиринта, что свидетельствовало о его оптимизме и, вне всякого сомнения, о его наивности.

Именно таким образом мы попали и в мастерскую метра Ринверси. Снаружи налетал сильный ветер, и шел дождь. Внутри были вынуждены зажечь свечи – так низко нависало над землей темное небо. Тяжелые черные тучи наплывали со стороны материка и летели над крышами домов, похожие на разъяренных драконов. Поэтому художники в тот день не работали кистями, но некоторые из них, собравшись вокруг длинного стола из массивного дерева готовили краски, растирая их в каменных ступках. Другие натягивали на мольберты полотно или с помощью щеток из черного конского волоса смазывали их чем-то наподобие клейкого молока. Все это делалось в тишине, и казалось, что самое простое движение было здесь глубоко значимым, как священнодействие.

Мы поднялись на третий этаж и приветствовали двух мужчин, которые, стоя рядом, в этот момент рисовали углем на огромном листе бурого цвета, приколотом к стене. Это был город, похожий на Венецию, с дворцами полуготического, полуренессансного стиля, над которыми трепетали флаги, с площадями и аркадами, со статуями в античном стиле, расставленными, как игрушки, возле церковных порталов во вкусе Альберти. Но это была не Венеция. Художники без устали выдумывали все новые и новые Венеции, как будто бы этой им не хватало; это были воображаемые Венеции, в которых какие-то неясные тени бичевали Христа, отсекали голову Иоанну Крестителю, в то время как царь Ирод пировал на высоко подвешенном балконе.

Но когда герр Фуш направился к узкой лестнице, которая вела на этаж хозяина, оба рисовальщика в один голос остановили его. Есть ли у него разрешение проникнуть в эту святая святых? Только грубый тевтон мог позволить себе такую дерзость! А когда мой учитель назвал «мессера Альберта», ему ответили, что хозяин работает, дав этим понять, что разговор исчерпан. Итак, мы уже собирались отправиться восвояси, когда дверь наверху лестницы отворилась и, окруженное сверкающим нимбом, там показалось самое прелестное видение из когда-либо мною виденных: юная девушка во всем красном, чьи длинные русые волосы блистали, как чистое золото, в свете лампы, которую метр Ринверси нес возле нее, как несут ладан с правой стороны от священной чаши. Это было так, словно с этой лестницы вдруг ударила молния, принесенная сюда неистовым ветром, свирепо воющим снаружи, за окнами. Окаменевший, с гулко бьющимся сердцем, смотрел я на чудесное видение, которое с детской грацией и осторожностью спустилось по ступеням, прошло рядом со мной, словно я был невидим, приветственно взмахнуло рукой по направлению к двум живописцам, ответившим почтительным поклоном, и исчезло в сумерках, как будто эта девушка была лишь бесплотным призраком из воздуха и воды.

Придя в себя и подталкиваемый герром Фушем, я вмиг оказался на верху лестницы, лицом к лицу с хозяином дома, который, видя мое волнение и угадав его причину, объяснил мне, что Николозия была самой любимой его моделью. И в самом деле, я увидел на карнизе Богородицу с Младенцем на руках, у которой было лицо очаровательной незнакомки. Но, конечно же, мы пришли туда не для того, чтобы любоваться этими чертами, достойными неба, а чтобы обсудить предложение моего дядюшки Майера из Франкфурта, переданное им знаменитому художнику через моего учителя. Оно состояло, ни больше, ни меньше, в том, чтобы поручить ему расписать хоры одной церкви, которую недавно приобрели протестанты. Речь шла о том, чтобы стереть лики святых и заменить их сценами из Ветхого Завета, больше соответствовавшими лютеранской строгости. Мой дядя – стоит ли говорить об этом – видел в этом лишь удачную финансовую сделку. Дело в том, что жертвователи собирались заплатить художнику через посредничество моего дяди. Они занимали у него часть этой суммы под заранее установленный им процент. Однако я пропустил мимо ушей все, что говорил герр Фуш, ибо мой взгляд не мог оторваться от этой Святой Девы, смотревшей на меня глазами юной Николозии, которая в действительности даже не взглянула в мою сторону.

История живописи изобилует пропусками. В ней много говорится о династии художников Беллини и совсем забыто имя Ринверси, по всей видимости потому, что их предок Анна около 1400 года вышла замуж за Джакопо Беллини и в этом браке родились два знаменитых художника Джованни и Джентиле, а также та другая Николозия, которую взял в жены Мантенья. Это гениальное племя так или иначе дало жизнь Джорджоне, Тициану и Тинторетто, живописцам таким выдающимся, что всем казалось – включая сюда и этого болтуна Вазари, – что никакая другая слава не может сравниться с их. Однако, пребывая в тени этого большого дерева, мастерская Ринверси также дала миру уникальные образцы живописи. В то время, о котором я рассказываю, то есть в 1586 году, Гаспар Ринверси, наследник своего отца Джованни, достиг шестидесятилетнего возраста. Это был настоящий гигант, и особенно поражала густая грива рыжих волос, которую он носил с гордой небрежностью непобедимого льва. Его глаза метали молнии. Его голос грохотал, как гром. Тело его грозно вибрировало в минуты гнева. Он был похож на Юпитера. И однако же руки у него были маленькие, пухлые, как у ребенка, что, по-видимому, объясняло тонкость его мазка, хотя, казалось бы, этот неистовый и могучий великан способен предаваться бурным излишествам.

Откроем, однако, сегодня, в конце этого, двадцатого века, то, что мне удалось узнать в ту эпоху и что было тайной Гаспара Ринверси, которую он тщательно охранял. Многочисленные картины, подписанные именами Тициана и Тинторетто вышли из его мастерской. Знатоки давно уже удивлялись, каким чудом эти два прославленных живописца сумели создать так много произведений, учитывая то, что первый отдавался требующим серьезного внимания светским обязанностям, особенно тогда, когда находился на службе у Карла Пятого, а второй беспрерывно писал такие картины, как, например, заказанные ему для скуолы Сан Рокко, и делал это с такой скоростью, что ему для этого понадобилась бы дюжина рук.

Это случилось в 1527 году, вскорости после разграбления Рима и прибытия в Венецию архитекторов Сансовино и Аретино – именно тогда Тициан Вечеллио подписал контракт с мастерской Ринверси, в котором оговаривалось, что «исполнение вплоть до окончательной отделки картин, сюжет которых избрал мастер Вечеллио и которые заказаны ему третьими лицами, будет оплачиваться наполовину мастерской Ринверси и наполовину мастеру Вечеллио при условии, что эти произведения остаются собственностью этого последнего и вышеупомянутый Ринверси не сможет претендовать на них ни в настоящее время, ни когда-либо». Таким образом, когда в феврале 1530 года Тициан принимал участие в болонских торжествах по случаю коронации Карла Пятого, во время которых он нарисовал портрет монарха, мастер Ринверси и его компаньоны закончили «Мученичество святого Петра» для церкви святого Иоанна и Павла, а также сделали копию «Святого Себастьяна», алтарной композиции из Брешии, которая была послана Федерико Гонзаге, герцогу Мантуйскому. И значительно позже, в 1548 году, когда Тициан оставил Серениссиму, выехав в Аугсбург в сопровождении своего сына Орацио, он поручил Ринверси написать по его рисункам картину «Венера и любовь с музыкантом, играющим на органе». Ему было бы весьма непросто приняться за эту работу, ведь в то же самое время он писал «Портрет Карла Пятого в битве при Мюберге», потом «Портрет Карла Пятого сидящего» и еще три заказанных ему портрета, среди них и портрет императрицы Изабеллы. И так до самой смерти Вечеллио, которая – в то время, о котором наш рассказ, – была уже близка, мастерская Ринверси принимала творческое участие в создании славы художника Тициана.

Точно так же, когда заказ скуолы Сан Рокко достался этому дьяволу Робусти, известному под кличкой Тинторетто, после того как он выдержал настоящую битву, чтобы его получить, этот последний, увидев грандиозность стоящей перед ним задачи, побежал в квартал Сан Самуэле, где, перепрыгивая через четыре ступеньки, взобрался по знаменитой лестнице и, упав на колени перед Ринверси, взмолился о помощи. Тот согласился предоставить в его распоряжение четырех помощников, а через месяц дал ему еще четырех. Но так как члены братства желали, чтобы залы были расписаны как можно быстрее, то в конце концов Гаспар Ринверси лично стал работать в своей мастерской над некоторыми росписями потолка в Большом Зале, такими, как «Жертва Исаака», «Еврейская Пасха» или «Сооружение бронзового змея». Именно в этом и состоял гений этого художника, способного протягивать руку помощи творцам такого различного стиля и делавшего это так хорошо, что сегодня невозможно различить, что вышло из-под кисти этих художников, а что – из-под кисти их помощника.

Когда в тот ветреный и дождливый день я вышел из мастерской, расположенной в квартале Сан Самуэле, судьба моей краткой жизни в Венеции была определена. Я полюбил Николозию. Я решил стать художником, чтобы воздать почести ее красоте. Несмотря на сдержанное сопротивление герра Фуша и благодаря пассивному соучастию «мессера Альберта», который посмеивался над моими планами, я осенью был принят как ученик в мастерскую метра Ринверси.

3

Письмо от дяди из Франкфурта пришло вскоре после того как я возвратился в мастерскую Ринверси, как возвращаются в монастырь. Он писал мне, что если я решил изучать живопись для того, чтобы с большим успехом заниматься коммерцией, он одобряет мое намерение; но если же мне вздумалось стать художником, тогда… Тогда все мои мысли принадлежали одной Николозии. Увиденная сквозь призму моих грез, она превратилась в принцессу трубадуров, в девственницу Грааля, в королеву Верных любви, в Беатриче с моста над рекой Арно, в ту Венеру, которая вышла из морских волн и которую гравюра донесла от Боттичелли до меня, она уже не была девушкой, встретившейся мне на лестнице, а превратилась в некую богиню, которая была для меня невидимой, но которой неистово поклонялся мой свихнувшийся разум.

Конечно же, девушка не исчезла в лабиринте венецианских улочек. Она и дальше приходила позировать в мастерской хозяина наверху лестницы, и это случалось каждый день, после полудня. Увы, мне было поручено прислуживать компаньонам на втором этаже, и поэтому я не имел никакой возможности с ней встречаться. И пока я растирал краски или по приказу надзирателя натягивал полотно на мольберт, мне оставалось только воображать чудесное существо, скромно сидящее на табурете, профилем лица к старому художнику. Но правду говорят, что истинная страсть больше питается отсутствием, чем присутствием. И если бы мне удалось перекинуться хотя бы словом с Нико-лозией, я бы меньше лелеял ее в своих мечтах.

Итак, я проводил лучшую часть своих дней в мастерской Ринверси, занимаясь совершенно неинтересной для меня работой. Но таковы были правила. Кисть ученику здесь доверяли только после долгих месяцев ожидания, причем позволяли ему рисовать лишь самые незначительные детали второсортных картин. Зато когда вечером я возвращался в чулан, который в конце концов предоставил мне для жилья «мессер Альберт», я рисовал часами и иногда засиживался так допоздна, что за работой встречал рассвет. Таким образом, ночь за ночью, я набросал многочисленные эскизы, не осмеливаясь их никому показывать. Герр Фуш, став ненужным, возвратился в Германию, к тому же он вряд ли оценил мой талант. Расставаясь со мной, он высказал свое мнение: Венеция вскружила мне голову, но он верит в здоровую чистоту моей крови. Вскоре я возвращусь к здравому смыслу, то есть к коммерции.

Одного из компаньонов, работавших в мастерской, звали Андреа Костанцо. Его лишь совсем недавно возвели в ранг исполнителя, и ему еще не было и двадцати лет. Поэтому он относился ко мне по-дружески. Это был парень небольшого роста, но очень хорошо сложенный, с тем лицом, о котором трудно сказать, кому оно принадлежит – ангелу или демону. Он разговаривал не умолкая, когда мы с ним выходили на улицу – казалось, что часы молчания, навязанные ему во время работы в мастерской, угрожали взорвать его изнутри. Вся эта болтовня сопровождалась жестами и разыгрываемыми театральными сценками, что весьма меня забавляло, так как я не привык к подобным чудачествам. Он называл меня «Тедеско», ибо этим словом здесь называют германцев.

Это Андреа рассказал мне, кто такая Николозия и почему она согласилась позировать Ринверси. Она не только приходилась ему племянницей, будучи дочерью его умершей сестры, но и была его воспитанницей. Сначала он доверил ее монахиням, чтобы они обучили ее неизвестно каким наукам, после чего забрал к себе в дом, где относился к ней как к родной дочери в ожидании, пока она выйдет замуж. Немало было претендентов на ее руку, но ни один из них не сумел понравиться художнику. Служанка, похожая на дракона, всегда сопровождала красавицу, когда та выходила в город, и так хорошо исполняла свои обязанности, что до сих пор никому не удавалось даже приблизиться к ней. Но все знали, что она необычайно прелестна и грациозна, поэтому ее называли не иначе, как Элеуса – это имя византийцы дали Богородице, и означает оно «нежная», «ласковая». Элеуса – это нежное и ласковое имя напоминало золотой отблеск, игравший на волосах; Николозии.

Андреа иногда водил меня в маленькие забегаловки, где до поздней ночи мы играли в кости, смакуя фаршированный лук и креветки, орошенные умброй, терпким вином венетского побережья, которое в туманные дни пьют горячим с корицей и молоком. Иногда к нам подсаживались женщины, пытаясь принять участие в наших разговорах, но это были шлюхи, и я охотно уступал их товарищу, который был гораздо менее разборчив.

– Если ты собираешься ждать Элеусу, – говаривал он мне со смехом, – ты на всю жизнь останешься девственником!

Что он имел в виду? Как я мог «ждать Николозию», когда отлично знал, что эта богиня не для меня? После нескольких недель тесной дружбы я показал Андреа свои рисунки. На всех было изображено одно и то же лицо, и я боялся, что он посмеется надо мной. Он казался удивленным, потом заявил, что надо показать их учителю, пусть он убедится, что я достиг мастерства, значительно превосходящего способности ученика. Я колебался, мне было трудно на это решиться. Тогда мой приятель выбрал рисунок, показавшийся ему наилучшим, и, несмотря на мое нежелание, решил показать его Ринверси. И напрасно выступал я в роли адвоката дьявола, Андреа остался непоколебим. Он заверил меня, что только так я смогу освободиться от своих подчиненных обязанностей. Около полуночи он вышел из моего чулана с листом бумаги, свернутым в трубочку, под рукой.

На следующий день, под вечер, когда я уже собирался покинуть мастерскую, хозяин попросил меня подняться на его этаж, куда, после того как мы впервые пришли сюда с герром Фушем, меня еще ни разу не приглашали. Я понял, что Андреа не стал мешкать и уже показал мой рисунок метру Ринверси: помню, я тогда еще подумал, а не слишком ли он поторопился? Итак, я вошел в личную мастерскую хозяина, полумертвый от страха. Ринверси встретил меня стоя, копна рыжих всклокоченных волос вместе с бородой того же цвета обрамляли его выразительное лицо словно нимбом. На нем был костюм из черного бархата, украшенный красными пуговицами, что делало его похожим на одного из тех инквизиторов протестантского вероисповедания, которых мне приходилось видеть во Франкфурте и которые так меня напугали, что я часто просыпался среди ночи, объятый ужасом. Как только я вошел, его взгляд вонзился в мои глаза, которые я тотчас же опустил.

– Ты нарисовал этот портрет, Фридрих?

Я украдкой взглянул на рисунок, который он развернул у меня перед глазами и утвердительно кивнул головой, не подозревая, какая гроза сейчас обрушится на меня.

Он долго продержал меня в моем тревожном ожидании, потом поинтересовался:

– Кто тебя научил?

– Никто, хозяин.

Я услышал, что он втягивает в себя воздух, как это делают астматики во время приступа болезни, после чего спросил, четко произнося каждое слово, как если бы ему вдруг стало трудно говорить:

– И кто она, эта девушка? Ты с ней знаком?

Кровь ударила мне в голову. Что ему ответить? Растерянный, я, заикаясь, объяснил, что это плод воображения, но, возможно, меня вдохновило некое воспоминание. Голос хозяина загремел, словно раскаты грома, когда он бросил мне в лицо разгневанные слова:

– Маленький лицемер, лютеранин без чести и совести, ты встречаешься тайно с моей племянницей! Ты опозорил этот дом, где я имел неосторожность тебя приютить! Вы, немцы, дикие варвары, не больше того! Я вышвырну тебя из Венеции!

Я пытался произнести хотя бы фразу, чтобы извиниться, но попробуйте остановить Юпитера, когда его обуял гнев! Он подбежал к двери и с высоты лестницы позвал двух компаньонов, работавших на втором этаже. Те бросились к нему так стремительно, будто его убивали и он звал на помощь.

– Закройте на замок этого подлеца в темную комнату! И немедленно! Уберите его с моих глаз – мне смотреть на него противно!

Я дал увести себя, не сопротивляясь, сраженный такой вопиющей несправедливостью.

Stanza oscura [12]12
  Темная комната (ит.).


[Закрыть]
, расположенная на первом этаже, была большим чуланом без окон, где хранились тюки с глиной, сосуды с красящими порошками, бочки с маслом, бутыли с лаками. Там стоял дурманящий запах, который, как только закрыли дверь, сразу ударил мне в голову. К тому же на полу была грязь, сквозь стены просачивалась вода из ближнего канала. Я сел на какой-то мешок, который нашел ощупью, и начал с тревогой размышлять о своей дальнейшей судьбе, так как гнев метра Ринверси не предвещал мне ничего хорошего. Мне льстило, что он подозревал, будто я тайно встречаюсь с его племянницей, и если бы я действительно был наказан за такой проступок, мне было бы намного легче, я даже нашел бы в этом какое-то счастье. Увы, Николозия на меня даже не посмотрела. Она ничего не знала о моих чувствах, а если бы и знала, они были ей совершенно безразличны. Я могу сгнить заживо в этом мраке, и она никогда об этом не узнает. О, с какой сладкой радостью я терпел бы мучения за нее – если бы только ей было о том известно! И в этот миг моих размышлений мне пришла в голову мысль, от которой я задрожал: ведь если Ринверси обвинит свою воспитанницу в том, что мы с ней тайно встречаемся, девушка узнает о моем существовании. Будучи любопытной, как и все женщины, она захочет со мной познакомиться… И то ли вследствие буйной радости, которую я испытал при этом предположении, то ли, что более вероятно, от химических испарений, которыми был насыщен склад, у меня закружилась голова и, не сумев преодолеть внезапную слабость, я потерял сознание. Я огромными прыжками бежал по равнине – равнине, где размещался «Церемониал величественных фигур», – по направлению к статуе Венеры, стоявшей на пьедестале из белого мрамора. Она так ярко сверкала на солнце, что мне пришлось закрыть глаза, как в тех случаях, когда приходится смотреть на раскаленное добела пламя. Герр Фуш бежал вместе со мной, дыша так тяжело и хрипло, будто был в агонии. Однако он от меня не отставал, и я почувствовал большую жалость к нему. Но, естественно, остановиться я не мог. Я должен был приблизиться к сияющему телу богини, и это длилось долго. Наконец, когда я очутился возле самого пьедестала, я увидел, что богиня исчезла а на ее место взгромоздилось огромное мерзкое существо с липким телом, похожее на спрута, с красными глазами, которые смотрели на меня с ненавистью. И похоже, что, пребывая в бреду, я расшифровал значение этих символов, ибо вдруг закричал: «Элеуса! Элеуса!» Тотчас же ко мне подбежал герр Ватгейм, мой дорогой друг по прозванию Красный-Глаз. Он держал в руках закрытую книгу, которую хотел принудить меня читать, но сколько я ни пытался ему объяснить, что сначала надо ее раскрыть, ohi упорно держал ее закрытой, настойчиво повторяя: «Читай! Читай!», чего я никаким образом не мог сделать. Потом я вдруг начал дергаться изо всех сил, так как заметил, что связан по рукам и ногам. И еще я обнаружил, что меня бросили на дно какого-то корабельного трюма, и этот корабль увозит меня неизвестно куда. Я не сразу осознал всю глубину своего несчастья. Ведь трюм был такой же сырой и мрачный, как и тот чулан, в котором меня сначала замкнули. Однако скрипение корпуса, которым болтала килевая качка, очень быстро мне подсказало, в каком месте я нахожусь. Воспользовавшись моим обмороком, Ринверси привел в исполнение свою угрозу вышвырнуть меня из Венеции, погрузив меня на отплывающий из порта корабль. Голова у меня так сильно кружилась, что мне стоило больших усилий собраться с мыслями. Мной овладело чувство острой тоски, которую ничто не могло рассеять. Мое положение было не из блестящих, это правда, но самое ужасное состояло в том, что, удаляясь от Серениссимы, я разлучался с Николозией, не успев даже рассказать ей о своей любви. К счастью для себя, я снова потерял сознание, освободив таким образом свои мысли от царящего там хаоса.

Кто-то вылил на меня полное ведро ледяной воды, и это привело меня в чувство. Мне развязали руки и ноги. Передо мной, смеясь, как будто смотрел веселый фарс или комедию, стоял Андреа Костанцо, тот самый, по чьей вине произошло со мной это несчастье. Рядом с ним курил длинную трубку другой мужчина, лет пятидесяти. Мне сразу же сообщили, что это капитан торгового судна, на котором мы плыли. Звали его Кардуччи, и он потерял ногу в битве при Лепанто. Поэтому он назвал свой корабль «Святая Лига» в память о союзе между Венецией, Римом и Испанией, чьи корабли под предводительством Дон Хуана Австрийского, внебрачного сына Карла Пятого, разгромили флот Оттоманской империи.

– Добро пожаловать, – сказал мне этот человек. – Вы мой гость, и мое самое большое желание, чтобы вам было здесь хорошо.

Я вскочил на ноги так быстро, как позволяли мне мои еще слабые силы.

– Это позор! – вскричал я. – Позволительно ли так покушаться на мою свободу? Возвратите меня в Венецию, умоляю!

Андреа попытался меня урезонить, рассказав, что служилось. Все объяснялось тем, что Ринверси был влюблен в племянницу. Он без устали ее рисовал, сожалея, что не сможет жениться на ней. Нет сомнения, что он даже принуждал ее позировать ему обнаженной. Представив себе это, я взорвался от возмущения. Я бросился на Андреа и ударил его кулаками в грудь.

– Это неправда! Ты все это выдумал, чтобы причинить мне боль! Что я тебе такого сделал?

Капитан Кардуччи вмешался в наш разговор.

– Ваш друг – а он действительно вам друг – говорит правду. Вчера вечером я был приглашен к этому художнику. Он мне сказал, что в его мастерскую забрался вор. Чтобы его наказать, он хотел бы удалить его из Венеции. Не согласен ли я принять его к себе на борт? Он нарисовал вас такими ужасными красками, что я согласился. Вы были в обмороке, к тому же вам еще дали выпить снотворное, и когда стемнело, вас перенесли сюда. Однако мессер Костанцо, узнав о том, что случилось, нашел меня, рассказал о том, как все происходило на самом деле, и решил остаться возле вас. Разве это не доказательство истинной дружбы?

Извинившись перед Андреа, я охотно принял приглашение к обеду, который капитан устроил нам в своей каюте. Мы шли курсом на Бари, затем собирались обогнуть мыс и направиться в Португалию. Именно туда «Святая Лига» должна была доставить свой груз. Не имея ни малейшего желания знакомиться с тем далеким Западом, я высказал намерение сойти с корабля в Бари и по суше возвратиться в Венецию. Андреа стал меня разубеждать. Ринверси был слишком разгневан и вполне мог приказать, чтобы меня убили, если я поддамся искушению и снова попадусь ему на глаза. Таким образом, я узнал, что можно одновременно быть и великим художником, и злым человеком.

Итак, мы очутились на корабле, в открытом море. Погода была приятная, море спокойное. На самом деле Андреа воспользовался случаем, чтобы удрать из города. Он рассказал мне, как имел неосторожность сделать беременной молодую монахиню из Сан-Джорджо, что угрожало ему церковным трибуналом, отнюдь не одобрявшим подобные шутки. Несколько месяцев тому назад замуровали живьем одну пару, которая занималась запрещенной любовью, и, как выразился мой товарищ, «перспектива питаться крысами, а потом стать пищей для них не располагает к веселому настроению». А Андреа, видит Бог, был не из тех, кто предрасположен к угрюмости. Живопись не особенно его привлекала. Отец устроил сына в мастерскую, решив, что дисциплина, которая там господствовала, положительно скажется на его характере. Эта авантюра с морским путешествием очень позабавила моего друга, и он надеялся, что слухи о покладистом характере португальцев окажутся верными.

Через три дня мы отошли от итальянского побережья и взяли курс на запад. На следующую ночь меня разбудили внезапные крики и шум. Мы были атакованы берберийским кораблем, который взял нас на абордаж. Венецианцы слишком хорошие коммерсанты, чтобы быть также хорошими воинами. Оказавшись лицом к лицу с корсарами Его Величества Селима Второго, турецкого султана, капитан Кардуччи оказал лишь символическое сопротивление, которое обошлось ему несколькими ранеными и неким договором, устанавливавшим, что груз «Святой Лиги» переходит на борт турецкого корабля без всяких дополнительных условий. Кроме того, турок потребовал двадцать заложников, которых он выберет самолично. И поскольку он отбирал самых младших, мы с Андреа продолжили свое путешествие уже не в Португалию, а к оттоманским берегам.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю