Текст книги "Подлянка"

Автор книги: Фредерик Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава 14

Огромная столовая с лепными украшениями и потолком во французском стиле; еще более огромная гостиная, в которой гипсовые украшения начинают рассыпаться; потом кабинет, где пахнет плесневелым деревом.

На первом этаже больше ничего нет. Мебель старая, некрасивая и колченогая. На некоторых стульях чехлы. Железные жалюзи закрыты, и открыть их, должно быть, трудно из-за ржавчины. По-моему, его превосходительство редко дает здесь костюмированные балы.

Прямо замок Дрыхнущей Красотки, честное слово! Нежилые дома имеют очень специфический запах. Этот пахнет не просто как нежилой, а как заброшенный. В нем хоть в прятки играй.

Возвращаюсь в холл, косясь на лестницу. Мой чемодан все еще стоит там, потому что Вадонк Гетордю не указал мою комнату.

Что делать? Подождать или продолжать экспедицию? Я решаюсь ступить на лестницу. На втором этаже нет того грустного запаха, что стоит на первом. Здесь угадывается человеческое присутствие. Где-то хнычет младенец. Я поворачиваю за угол коридора и замечаю моего друга-гориллу, сидящего на старом облезлом диване. Он читает алабанскую газету. При моЕм появлении он опускает брехаловку и испепеляет меня зверским взглядом.

– Чего вы хотите?

– Работы, – отвечаю. – Я закончил мыть «пежо» и хотел бы знать, что должен делать теперь.

– Спускайтесь вниз, вам скажут.

Что делает в коридоре этот мускулистый малый? Кажется, за кем-то следит. За кем? За новенькой няней? Или за молодой блондинкой?

Я медленно спускаюсь. Плач младенца в этом запущенном доме производит на меня странное впечатление. В атмосфере есть что-то гнетущее, тревожное, немного зловещее...

Я предпочитаю пройтись по парку. Стоит типичная для Иль-де-Франса погода: хмурая и теплая. Я поворачиваюсь в сторону окна, в котором увидел молодую женщину. Та покинула свой наблюдательный пост. Я слышу, как она с кем-то оживленно разговаривает на алабанском. Потом хлопает дверь и возвращается мертвая тишина.

К счастью, в этих стенах есть Клэр. По крайней мере, хоть она живая.

На крыльцо выходит Вадонк Гетордю. Он щелкает пальцами, подзывая меня к себе.

– Вы отвезете няню с ребенком, – говорит он и вынимает из кармана бумагу. – Доставите их по этому адресу и там оставите. Ночь проведете где хотите, а сюда приедете завтра, скажем, к девятнадцати часам.

Я изображаю радость от короткого, но скорого отпуска.

– Месье, – бормочу я, – прошу прощения, но не могли бы вы выдать мне авансом сотню франков? Это меня бы очень устроило, я... э-э... Вы понимаете?

Такие маленькие детали придают образу особую правдоподобность. Если у Вадонка Гетордю еще оставались какие-нибудь подозрения на мой счет, то они только что развеялись.

Он достает бумажник и протягивает мне купюру.

– Большое спасибо, месье, – благодарю я.

– Еще один момент, – перебивает он. – Завтра будьте в парадной ливрее. Его превосходительство отправится на официальный прием.

Я снимаю фуражку:

– Слушаюсь, месье.

– Хорошо. Идите помогите няне.

Я возвращаюсь в холл, где Клэр Байе ждет меня с младенцем на руках, беру чемодан хорошенькой няни, чемодан мальца и веду мою очаровательную пассажирку к машине. Укладывая вещи в багажник под ледяным взглядом Вадонка, слышу доносящийся из дома пронзительный крик.

Я смотрю в ту сторону, но Вадонк, улыбаясь, качает головой.

– Не волнуйтесь! – говорит он. – Это радио. Сейчас передают детективную пьесу.

Его объяснение говорит о не слишком богатом воображении, но я делаю вид, что оно меня удовлетворило.

И вот мы в пути. Я смотрю на бумагу, переданную секретарем, и читаю: «Кло Флери», Верней-сюр-Авр. Я еду в направлении Сен-Жермена, чтобы выехать на западную автостраду. Клэр с мальцом села сзади. Он молчит.

– Он спит? – спрашиваю.

– Да.

– Вам не трудно пересесть вперед?

– Зачем? – удивляется (или притворяется удивленной) Клэр.

– Я терпеть не могу все время смотреть в зеркало заднего обзора. Кроме того, это опасно. Если бы вы сидели рядом со мной, мне не пришлось бы смотреть на вас в зеркало.

Поскольку она не отвечает, я настаиваю, бросив на нее через плечо самый что ни на есть бархатный взгляд:

– Подумайте о своей безопасности и о безопасности доверенного вам ребенка, Клэр.

– Без фамильярностей! – сухо отрезает она. – Терпеть не могу лакеев, строящих из себя покорителей сердец. Что называется – по всей морде. Как она меня отшила, эта малышка! Сердитая красотка... Жаль, она мне приглянулась. Я всегда любил все красивое. Я гоню в сторону Нормандии. Это не та провинция, где я появился на свет, но все равно приятный уголок. Молчание давит мне на нервы. Эта сильнее меня: когда в моем жизненном пространстве оказывается красивая куколка, я никак не могу молчать. Через десять километров я нахожу тему для беседы.

– Мне кажется, мы попали в странное место, а? – говорю я. – Эти алабанцы веселые люди.

– Это верно, – соглашается Несравненная. – Лично я нисколько не расстроена отъездом из этого мрачного дома.

Она успокаивает малыша, который проявляет признаки нетерпения. Я смотрю в зеркало заднего обзора, очарованный ее нежными движениями.

– У вас никогда не было желания работать на себя? – спрашиваю.

– В каком смысле?

– Я хочу сказать: вам не хочется ухаживать за своим собственным ребенком?

– Я об этом думаю, – соглашается Клэр.

– Когда примете окончательное решение, дайте знать мне. Я вам с удовольствием помогу. Уверен, что у нас с вами получится нечто очень милое.

Она снова насупливается. Вы ни за что меня не убедите, что у нее нет парня, с которым она познакомилась совсем недавно, а потому хранит ему верность. В отличие от того, что воображают многие, верность – это не призвание, а каприз. Если девчонке нравится какой-нибудь парень, она кладет на него лапу и играет в эксклюзив. Она как будто связана контрактом. Не дает до себя даже дотронуться. Потом, однажды, малый ей надоедает и она превращает свою кровать в проходной двор. Но до того ломает комедию. Носит свои прелести, как священные реликвии. Не трожьте, это для него, единственного! Куколки любят кино и в жизни ведут себя, как героини с экрана.

– Вы помолвлены? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она.

– Не хотите же вы сказать, что живете одиноко, как в пустыне Гоби?

– У меня есть подруга.

У меня перехватывает горло. Она сказала «подруга», да? В женском роде? Я попал на охотницу до розовой любви? Мадемуазель работает языком! Чисто женское занятие. Так она не скоро получит своего собственного мальца. Даже старикашка лет семидесяти пяти и то сделал бы пи-пи в носки от досады! Видеть такую красотку, как Клэр, и знать, что она потеряна для страдающего человечества! Да от этого свихнуться можно. Так и хочется взять посох паломника и идти в Лурд молиться о ее исцелении.

– Вы меня разочаровали, – удается мне выговорить. Ее это не расстраивает.

– Правда?

– Такая богиня, как вы, и вдруг пальцем... Это печально. Скажите, а вы никогда не пробовали с мужчиной?

– Пробовала, но результаты меня не удовлетворили.

– Это потому, что вам попался какой-нибудь доходяга. Хотя у каждого свои вкусы.

«Кло Фрели» – это миленький нормандский пансион, расположенный посреди парка на берегу Арвы. Заведение содержат две чистенькие старые девы, которые начинают кричать от восторга, едва увидев младенца. Они щекочут ему подбородок и придумывают для него экзотические имена, постанывая от восхищени.

Я удивлен, потому что этот приличный дом совершенно не соответствует тому, что я себе представлял. Я ожидал увидеть подозрительное место, но здесь, наоборот, все чисто, дышит здоровьем и покоем. Тихая провинция во всей ее прелести.

Пока Клэр обустраивает своего подопечного, я расспрашиваю одну из хозяек:

– Вы знакомы с его превосходительством?

– Нет. Договариваться о найме приезжал его секретарь. Обязательно передайте господину консулу, что мы, моя сестра Ортанс и я, безмерно счастливы этим выбором. Оказав такую честь нашему скромному дому, он...

И т.д. и т.п.

– Вы знаете алабанский гимн? – спрашиваю я.

– Нет...

– Придется выучить. Его превосходительство хочет, чтобы вы пели его каждое утро его сыну, когда тот проснется.

Оставив старую деву сильно встревоженной, я еду назад, в Париж.

Глава 15

Я заезжаю в Сен-Клу переодеться. Мама широко раскрывает глаза, увидев меня в форме шофера.

– Антуан, сынок, – вздыхает она, – чего тебе только не приходится делать! Я целую ее.

– Это даже смешно, ма.

Я с нежностью смотрю на нее. За последнее время Фелиси немного постарела. Морщины вокруг глаз и на висках стали резче, волосы еще больше поседели, глаза грустные. Мое сердце подкатывает к горлу. Я говорю себе, что она стареет от волнений за своего любимого отпрыска. Однажды она исчезнет навсегда, и я останусь с вечными угрызениями совести за то, что проводил с ней так мало времени.

– Я тебя очень люблю, ма.

Она улыбается счастливой улыбкой и вместо ответа гладит меня по щеке кончиками пальцев.

– Слушай, ма, я знаю, что часто даю обещания, которые потом не выполняю, но это решено. Как только я закончу дело, которое веду сейчас, мы с тобой уедем на две недельки в деревню.

Она делает вид, что верит.

– Ну конечно, Антуан.

– Я не помню, когда брал отпуск. Если бы я взял все отпуска, которые мне должны, то досрочно вышел бы в отставку! Мы поедем куда-нибудь недалеко. Найдем гостиницу без телефона и будем каждый день есть лангустов. Ты можешь уже начинать собирать чемоданы.

Я переодеваюсь в гражданское и смотрю на часы. Почти девять.

– Ты не будешь ужинать дома? – беспокоится Фелиси.

– Буду, но позже. Держи что-нибудь наготове. Я перекушу, когда вернусь.

– Я буду смотреть телевизор, – шепчет Фелиси. На ее языке это означает, что она будет ждать меня до конца программы и даже позже. Она любит смотреть, как я ем приготовленные ею блюда, наливая мне попить, подавая соль или горчицу как раз в тот момент, когда мне это нужно.

– Ты не заболела, ма?

– Нет, с чего ты взял? Я плохо выгляжу?

– У тебя усталый вид.

– Это потому, что сегодня не приходила домработница. Представь себе, ее дочь родила, но у бедняжки начался талидомид и...

Фелиси крестится, из чего я делаю вывод, что несчастная мадам Согреню, которую решительно не минует ни одно несчастье, теперь стала бабушкой урода.

В квартире четы Берюрье стоит полная тишина. Домработница, открывшая дверь, сообщает мне, что месье дома. Обломки вывезены, на дырке в потолке установлена решетка, чтобы сосед сверху не упал в нее, все, что можно было склеить, склеено.

Берта, развалившись на диване, смотрит телевизор. Рядом с ней ее друг парикмахер. Берю сидит на стуле сзади них, как в автобусе. Слышится тихий звук подвязок Толстухи, на которых парикмахер играет гаммы. На экране месье Пьер Сабба ведет викторину. Он задает крайне сложный вопрос: какой масти была каурая лошадь Генриха Четвертого? Зрители так поглощены игрой, что никто даже не подумал со мной поздороваться. Я сажусь рядом с Толстяком, а их служанка – мне на колени, потому что я занял ее место. Минута, отведенная на раздумье, заполнена тревожным ожиданием. Это матч года: месье Баландар против парня из Бельнава (департамент Аллье). Представитель Бельнава отвечает, что лошадь была серой в яблоках; месье Баландар утверждает, что она была вороной. Ни тот, ни другой не угадал. Игра продолжается.

Жирдяй решает все-таки небрежно протянуть мне два пальца.

– Каким добрым ветром? – культурно спрашивает он. Я пожимаю протянутые мне сосиски.

– Мы можем секунду поговорить?

– После передачи, – отрезает он. – Кстати, остался последний вопрос.

– Литературный вопрос! – объявляет месье Сабба. Он вытягивает из ящика карточку, и его лицо освещается, как кинозал после окончания сеанса.

– Кто написал «Неприятности на свою голову»? – спрашивает он, приняв хитрый вид, смущающий четыре миллиона пятьсот двадцать шесть тысяч телезрительниц.

Месье Баландар отвечает: Шекспир; представитель Бельнава говорит: Сан-Антонио и, естественно, выигрывает.

– А я и забыл, что это твоя книжка!

– Это потому, что уровень твоей общей культуры оставляет желать лучшего!

Победа бельнавца абсолютная. Его противник уничтожен, но все равно получает какую-то ерундовину в виде утешительного приза и право пожать клешню ведущего. Некоторые готовы убить и за меньшее. Я собираюсь поздороваться с Коровищей, но больше не вижу ее. Она разлеглась на диване, и парикмахер ее вовсю лапает, а она ворчит, как горный ручей.

– У тебя тоже идет представление! – шепчу я Толстяку, указывая на его китообразную супругу.

Он шепчет мне на ухо:

– Я ничего не могу поделать: мы не разговариваем. Затем, показывая на своего друга цирюльника, он добавляет:

– Представь себе, он только что развелся. Так что мы с ним в ближайшее время погуляем.

Это множественное число звучит странновато. Я стыдливо увожу Толстяка в бистро.

Прислонившись к стойке бара, Толстяк возвращает себе спокойствие.

– Знаешь, – говорит он, – после нашей вчерашней потасовки я хандрю. Мне жаль, что у меня больше нет тигра. А мой Сара Бернар в больнице. Он весь в гипсе и похож на статую.

– Надо будет его поставить на постамент рядом с Пино, – смеюсь я.

– Кстати, о Пино. Я навестил его сегодня после обеда.

– И как он?

– Его без конца мучает зуд. Охраняющий его полицейский все время чешет его.

– Теперь к делу! – решаю я. Берюрье осушает свой стакан божоле.

– Не подгоняй меня, – ворчит он. Берю вытирает губы рукавом пиджака и делает хозяину бистро знак повторить заказ.

– Ладно, поговорим о деле. Наблюдение ничего не дало, потому что консульство весь день закрыто и никто туда не приходил. У меня аж глаза заболели от смотрения в бинокль из квартиры твоего учителя.

– От Морпьона никаких новостей?

– Ни единой. Консьержка его тоже не видела.

– Короче, тебе совершенно нечего мне сообщить, так? Толстяк принимает таинственный вид: прижмуривает один глаз, открывает во всю ширь другой и зажимает кончик носа большим и указательным пальцами.

– Как знать...

– Давай без загадок, Толстяк, это не твой стиль, – отрезаю я. – Если тебе есть что сказать, выкладывай. Это его обижает.

– Кончай обращаться со мной, как с рваными трусами, – бурчит он, – Новость, которую я собираюсь тебе сказать, я узнал благодаря моим талантам.

Он опрокидывает второй стакан. Я едва сдерживаюсь, чтобы не послать его куда подальше, но беру его молчанием: раскрываю валяющуюся на стойке газету и начинаю читать отчет о матче Монако – Ницца. Мамонт вырывает газету у меня из рук.

– Не перегибай палку, Сан-А. Я не на службе. Ты являешься ко мне домой посреди телепередачи. Я оставляю мою достойную супругу одну, в то время как ее лапает парикмахер, чтобы следовать за тобой, а ты читаешь у меня на глазах «Экип»! Так порядочные люди не делают.

В его красных глазах появляются слезы унижения.

Я хлопаю его по плечу.

– Ну, Берю, не строй из себя оскорбленную принцессу. Рассказывай.

Берюрье славный малый и всегда открыт добрым чувствам. Энергично шмыгнув носом, он заявляет:

– Поскольку ничего не происходило и я скучал у твоего папаши Морпьона, то стал обыскивать его квартиру.

– И каковы же результаты твоих поисков?

– Вот они, вот они! – объявляет он, шаря по карманам. Толстяк достает старый кисет, от которого несет, как от рыбного порта в дождливую погоду, и открывает его. В кисете лежат: порнографическая фотография, изображающая даму и месье во время игры в фотографа (роль аппарата исполняет дама), сломанная зубочистка, орех, монета в пятьдесят старых франков, монета в пятьдесят сантимов, корка от швейцарского сыра и пуговица от ширинки. Он продолжает раскопки в табаке и с торжествующим видом протягивает мне кусок железа. Я узнаю сплющенную пулю.

– Что это такое? – спрашиваю.

– Как видишь, маслина калибра одиннадцать тридцать семь. Она застряла в потолке. Я попытался восстановить траекторию ее полета, и мне это удалось. Пуля была выпущена из консульства. По пути она оторвала кусок оконной рамы. Окно, должно быть, было открыто, потому что стекло цело. Может быть, эта маслина пробила твоего учителя насквозь, прежде чем воткнуться в потолок. Но между нами говоря, я так не думаю. По моему мнению, она пролетела мимо тебя.

Я подбрасываю пулю на ладони.

– Ты говоришь, Морпьон сказал по телефону – вопрос жизни и смерти?

– Да, месье.

– Я начинаю понимать. Он стоял у окна и следил за консульством в бинокль. Парни из дома напротив заметили его и захотели пристрелить. Стрелок промахнулся, и Морпьону понадобилось срочно предупредить меня...

– Я бы позвонил в дежурную полицейскую часть, – уверяет Толстяк.

– Морпьон делает все не так, как остальные люди. Итак, он позвонил мне. Пока он звонил, те, из дома напротив, пришли удостовериться, что он мертв.

– И нашли его живым!

– Да. Тогда они передумали и решили его похитить. Морпьон предупредил меня по-своему. Не имея возможности оставить мне записку, он оторвал маятник своих часов.

– Зачем?

– С часов началось все дело. Из-за того, что они шли, когда Морпьон вернулся из больницы, он понял, что в его квартире кто-то побывал. Остановив их, он хотел дать мне понять, что дела плохи...

Я секунду размышляю. Объяснение кажется мне логичным. До сих пор я не очень хорошо понимал трюк с маятником, но теперь уверен, что иду по правильному пути.

– Почему они его увели? – спрашивает Толстяк.

– Человека гораздо легче транспортировать, когда он находится в вертикальном положении.

– Они могли его убить и оставить труп в квартире.

– Возможно, они рассудили иначе. Кажется, я понимаю.

– Так поделись со мной, – ворчит Жирдяй.

– Так вот, поскольку, когда они явились, Морпьон звонил по телефону, они поняли, что он сообщил в полицию. Для них могло наступить неприятное время, потому что живой он становился свидетелем, а мертвый подтверждал сказанное по телефону. Единственным выходом было заставить его быстро исчезнуть.

Я немного размышляю. Неужели Морпьона убили в каком-нибудь укромном уголке? Это возможно, и даже очень, поскольку эти господа не любят шутить. Легкость, с какой они отправляют своих ближних к праотцам, вызывает у меня озабоченность. Все наводит на мысль, что в это самое время готовится какая-то очень крупная акция. Сроки поджимают, и у них нет времени на виртуозную игру, почему они и убирают препятствия пулями. Они рискуют своими шкурами, чтобы выиграть несколько сотых долей секунды на финише.

– Все-таки этот обмен получился забавным, – замечает Круглый.

– Какой обмен?

– Пулями. Сначала из окна Морпьона стреляют в консульство, потом из консульства в окно Морпьона. Прямо пинг-понг.

– Ты прав, Толстяк.

Смотрю на часы: десять с мелочью.

– Ты любишь рыбачить ночью, Толстяк?

– Раков ловить?

– И акул! Я тебя приглашаю.

– Когда?

– Немедленно. Он вытирает слезу.

– Я не могу. У меня больше нет снаряжения. Берта вчера изрезала мои сапоги ножницами.

– Для той рыбалки, что предлагаю тебе я, предпочтительнее надеть домашние тапочки.

– А где это?

– В Рюэй-Мальмезон.

– В Сене?

– Нет, дружище, в алабанских территориальных водах. Он мотает своей бычьей головой, рискуя уронить украшавшую его ноздрю соплю.

– Не может быть и речи. Хватит и одного раза! Представь себе, Сан-А, я еще не забыл ту ночь.

– Прекрасно, – говорю – значит, я пойду один. Я бросаю продавцу горячительных напитков купюру и с достоинством направляюсь к выходу.

– Погоди, – протестует Жирдяй. – Не заводись. Что я такого сказал...

Но я уже хлопнул дверью тошниловки и иду к машине. Когда я завожу мотор, другая дверца распахивается и внушительная масса падает на место пассажира.

– Ты сказал, что туда можно идти в тапочках? – спрашивает Толстяк. – Дело в том, что я, как ты видишь, в ботинках.

Глава 16

– Что за идея звонить в дверь псарни в такой час, – удивляется Великолепный. – Ты хочешь купить себе кабысдоха?

– Не утомляй мозги, Эйнштейн.

Мы в Нантерре, в «Псарне Императрицы», которую держит один мой бывший инспектор, который всегда питал слабость к псинам. Меня встречает хоровой лай. Дверь открывается, и появляется бывший инспектор Карлен в охотничьем костюме с пуговицами, украшенными тиснеными собачьими головами.

Карлен прищуривает свои глаза спаниеля и восклицает:

– Но я же сплю!

– Ничего подобного! – отвечаю я.

Обмен приветствиями и обычный диалог: «Как дела?» – «Нормально, а у вас?» – «Спасибо, тоже». Он ведет меня в кухню, где в наполненной ватой корзинке агонизирует рахитичный щенок.

– Чему обязан удовольствием, господин комиссар? Вы случайно не кобелька ищете?

– Нет, мой дорогой Карлен, сучку.

– Какой породы? Я развожу овчарок, боксеров и бордоских догов.

– Слушай, Карлен, порода не имеет для меня значения. Мне нужна сука, доросшая до случки. Он выпучивает глаза:

– Как это?

– Все просто: мне нужна сука, доросшая до случки. У тебя должны оставаться с весеннего помета, а?

– Да, но...

– Тогда веди ее, я беру. Предупреждаю, мне нужна жуткая шлюха, вроде Берты Берюрье!

– У меня есть то, что вам нужно: боксер-четырехлетка.

– Веди ее.

– Вы серьезно ее покупаете?

– Покупаю. Пришли счет в контору, это служебные расходы.

Он отвык от моих фантазий, и я чувствую, что он в двух пальцах от инсульта.

– Ты мне сказал, что мы едем на рыбалку, – замечает Толстяк, – но это скорее похоже на охоту. Как зовут этого милого песика?

– Жюли, – говорю.

– Странная кличка для пса.

– Это сука.

– Глядя на ее острые уши, в этом нельзя усомниться.

– Я думал, если хочешь определить пол животного, надо смотреть не на уши.

Я гоню к Мальмезону и незадолго до полуночи останавливаюсь в нескольких сотнях метров от большого поместья.

– Держи мадемуазель на поводке, – говорю Жирному. – Игра становится очень деликатной!

И действительно, едва мы подошли к воротам, как к ним подскакивают два дога. При помощи моей знаменитой отмычки я открываю замок. Игра заключается в том, чтобы втолкнуть в поместье мадемуазель Жюли прежде, чем в нем поднимется тревога. Мамонт, с которым я поделился моим планом действий, шепчет, показывая на двух зверюг:

– Если они вырвутся, Сан-А, нам будет хреново.

– Внимание! – говорю. – Я сейчас приоткрою ворота. Приготовься втолкнуть к ним мадемуазель до того, как они поздороваются с нами зубами.

Так все и происходит. Берюрье прижимает молодую особу к себе. Я открываю створку, и Толстяк вталкивает суку в поместье.

– Дамы пожаловали! – игриво объявляет он. Догам не надо повторять дважды. Нужно видеть, какой прием они оказывают Жюли! Их носы так и ходят ходуном. Бедняжка не знает, как себя вести с этими господами. Она бегает по кругу, там огрызнется, здесь лягнет, но чувствуется, что делает она все это без души. Она возражает только из стыдливости. Берю, наблюдающий за сценой, толкает меня локтем.

– Суки, – говорит он, – такие же шлюхи, как бабы. Взгляни на эту. Она же просто подыхает, как ей хочется, но строит из себя девственницу и мученицу, прежде чем раздать им пригласительные билеты.

Мы недолго ждем, потом три собаки уходят в тень парка. Наш черед действовать.

Согнувшись пополам, мы продвигаемся по лужайке, чтобы приглушить звук шагов. Я был прав, решив, что дом выглядит одинаково как ночью, так и днем.

В бледном лунном свете жилище консула ничуть не мрачнее, чем при солнечном. Всего в одном окне горит свет. Это то самое, в котором днем я видел белокурую даму.

Мне кажется, у нее бессонница.

Я делаю Толстяку знак подождать меня и обхожу вокруг дома. Все тики-так.

– Иди сюда, славный полицейский.

Он следует за мной. Я заметил низкую дверцу, служащую, очевидно, для загрузки угля. Она закрыта на ключ, но вы же знаете, как я расправляюсь с замками!

Мы спускаемся по полудюжине ступенек. Гигантский котел отопления окрашивает подвал слабым красным светом. Этого мало, чтобы ориентироваться, и я включаю мой карманный фонарик. Такие места редко бывают веселыми, но это особо мрачное.

Я принюхиваюсь, как охотничья собака.

– Что именно ты ищешь? – спрашивает Берю.

– Я и сам не знаю! Он пожимает плечами.

– Очень остроумно – рыбалка в темном подвале. Толстяк останавливается и вскрикивает от боли.

– Что с тобой?

– Какая-то гадость воткнулась мне в ногу, потому что я потерял один ботинок в парке.

Я предупредительно направляю луч фонаря на его копыта. Его носки черные. Он снимает один, и я вижу, что он весь в дырках, только на ноге это было незаметно. В пятку Берю воткнулся маленький блестящий предмет. Он его вытаскивает.

– Кнопка? – пытаюсь угадать я.

– Не совсем, – отвечает Берюрье и показывает мне пуговицу от воротничка.

Я издаю такое тихое восклицание, что оно остается неуслышанным.

– Это же пуговица от воротничка Морпьона!

– Ты уверен?

– В наше время только он носит целлулоидные воротнички. Знаешь, Берю, я тебе соврал, когда сказал, что не знаю, чего искать. Я ищу беднягу Морпьона. Я подозревал, что эти мерзавцы привезли его сюда!

– Чтобы устроить ему подлянку?

– Естественно.

– Значит, его труп должен быть где-то неподалеку. Мы начинаем лихорадочные поиски. Мне каждую секунду приходится просить Толстяка работать потише, потому что он шумит, как экскаватор.

Мы роемся в угле, в куче сломанных вещей, занимающей часть подвала, встряхиваем бочки: пусто.

– Вывод: нам не повезло, – говорит мой славный искатель, залитый пролетарским потом. – Если они убили твоего учителя, то закопали его в саду или...

Он указывает на топку котла отопления. Я киваю

– Что будем делать теперь? – беспокоится Александр-Бенуа.

Вместо ответа я прохожу в маленький закуток, продолжающий погреб. Это прачечная. Каменная ванна, насос, ржавая проволока для белья.

Смотрю в ванну. В нее наложили муки или... Трогаю: это известь. Да еще лучшего качества!

Я тыкаю в нее палкой, и она упирается в компактную массу. Тогда я начинаю быстро раздвигать известь лопаткой и нахожу труп, уже почти целиком сожженный негашеной известью.

– Ну вот мы и нашли твоего учителя! – шепчет Берю.