Текст книги "Уйди скорей и не спеши обратно"

Автор книги: Фред Варгас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Фред Варгас
Уйди скорей и не спеши обратно

I

И когда змеи, летучие мыши, барсуки и все твари, живущие в глубине подземных галерей, разом устремятся наружу и покинут привычные жилища; когда фруктовые деревья и бобы станут, гнить, и их источит червь (…).

II

В Париже люди ходят гораздо быстрее, чем в Гильвинеке, Жосс это давно заметил. Каждое утро прохожие бежали по авеню Мэн со скоростью трех узлов. И в этот понедельник Жосс разогнался почти до трех с половиной, стараясь наверстать время: он опаздывал на двадцать минут. А все из-за кофейной гущи, которая рассыпалась в кухне по полу.

Чему же тут удивляться. Жосс давно понял, что вещи живут своей тайной, враждебной для человека жизнью. Вот разве что кое-какие корабельные снасти, они никогда не делали ему гадостей, но бретонский моряк твердо помнил, что вещи созданы для того, чтобы портить человеку жизнь. Одно неловкое движение, и вещь, почувствовав свободу, какой бы малой она ни была, могла натворить кучу бед – от мелкой неприятности до целой трагедии. Пробка, выскользнувшая из рук, служила ярким тому примером в миниатюре. Потому как упавшая пробка ни за что не станет крутиться у вас под ногами. Она зловредно закатится под плиту, как паук, стерегущий добычу, и предоставит этому хищнику, Человеку, пройти через разные испытания – сдвинуть плиту, оборвать провод, уронить посуду, обжечься. А нынче утром вышло и того хуже: неудачный бросок, мусорное ведро закачалось, накренилось, и кофейная гуща высыпалась из фильтра на пол. Вот так вещи, охваченные жаждой мщения и справедливо возмущенные своей рабской службой, на короткий миг, но неумолимо, не жалея ни женщин, ни детей, подчиняли человека своей тайной власти, заставляя его корчиться и пресмыкаться. Ни за что на свете Жосс не доверился бы вещам, впрочем, он равно не доверял людям и морю. Вещи лишали разума, люди души, а море жизни.

Как человек закаленный, Жосс не стал спорить с судьбой и, ползая по-собачьи, собрал кофе до последней крошки. Он проделал это без малейшего раскаяния, и мир вещей снова покорился ему. Это утреннее происшествие было ничтожно и внешне выглядело просто досадной мелочью, но Жосса не проведешь, он помнил, что война вещей с человеком продолжалась и человек не всегда выходил из нее победителем, далеко не всегда. Он помнил разбитые мачты, растерзанные суда и свой корабль «Норд-вест», который двадцать третьего августа в три часа утра дал течь в Ирландском море, на его борту было восемь человек. Однако, Бог свидетель, Жосс выполнял все нелепые капризы своего траулера, и, Бог свидетель, человек и корабль хорошо ладили друг с другом. До той проклятой ночной бури, когда он в бешенстве стукнул кулаком по планширю. «Норд-вест», уже изрядно накренившийся на правый борт, внезапно дал течь в кормовой части. Мотор залило водой, траулер носило по волнам в ночной темноте, а люди без устали откачивали воду, пока наконец на рассвете корабль не застрял на рифе. Это случилось четырнадцать лет назад, тогда двое погибли. Четырнадцать лет назад Жосс ударом сапога переломал кости хозяину «Норд-веста». Четырнадцать лет назад он покинул порт Гильвинек, отсидев девять месяцев в тюрьме за побои, переломы и попытку убийства. Четырнадцать лет как почти вся его жизнь пошла ко дну.

Жосс спустился по улице Гэте, скрежеща зубами от злости, которая всякий раз закипала в нем при воспоминании о «Норд-весте», погибшем в море. На сам корабль он вовсе не злился. Старый добрый траулер лишь отозвался на удар, заскрипев старой ржавой обшивкой. Было ясно, в ту ночь кораблик не рассчитал силы, решив взбунтоваться, забыл о своих годах и о том, что он немощен, а волны сильны. Траулер, конечно, не хотел смерти двоих людей и теперь лежал дурак дураком на дне Ирландского моря и сожалел о содеянном. Жосс часто мысленно утешал его и отпускал ему грехи, и ему казалось, что корабль наконец обрел покой и зажил новой жизнью, там, на дне, как и он, здесь, в Париже.

Однако об отпущении грехов хозяину судна не могло быть и речи.

– Ну же, Жосс Ле Герн, – говорил тот, хлопая его по плечу, – вы еще лет десять проходите на этой посудине. Он богатырь, а вы на нем – хозяин.

– «Норд-вест» стал опасен, – упрямо повторял Жосс. – Его крутит, обшивка совсем проржавела, люки в трюме изношены. В бурю я за него не поручусь. И шлюпку надо чинить.

– Я знаю свои корабли, капитан Ле Герн. – Голос судовладельца стал жестче. – Если вы боитесь «Норд-веста», у меня есть десять человек, готовые вас заменить, достаточно пальцем щелкнуть. И это не какие-нибудь слюнтяи, которые цепляются за нормы безопасности, как бюрократы.

– У меня семь человек на борту.

Судовладелец угрожающе приблизил к нему жирное лицо.

– Если вы, Жосс Ле Герн, намерены идти плакаться начальнику порта, будьте уверены, что окажетесь на улице, еще не успев вернуться. И от Бреста до Сен-Назера вы не найдете никого, кто возьмет вас на борт. Так что советую подумать, капитан.

Да, Жосс до сих пор жалел, что не прикончил этого негодяя на следующее утро после крушения, а всего лишь сломал ему руку и пробил грудину. Но матросы вчетвером оттащили его. «Не порть себе жизнь, Жосс», – сказали они. Удержали его, не дали придушить хозяина и его прихвостней, которые, едва он вышел из тюрьмы, вычеркнули его из всех списков. Жосс кричал во всех барах, что жирные задницы из управления портом берут взятки и ему пришлось распрощаться с торговым флотом. В каждом порту ему давали от ворот поворот, и однажды утром во вторник он сел в поезд Кемпер – Париж, чтобы, как многие бретонцы до него, высадиться на вокзале Монпарнас, оставив в прошлой жизни сбежавшую жену и девятерых типов, которых хотел прикончить.

Завидев перекресток Эдгар-Кине, Жосс спрятал старые обиды за подкладку памяти и поспешил наверстать упущенное время. Вся эта возня с кофейной гущей, война людей и вещей отняли у него, по меньшей мере, четверть часа. А пунктуальность в его работе была очень важна. И с самого начала он старался, чтобы первый выпуск его говорящей газеты начинался в восемь тридцать, второй в двенадцать тридцать пять, а третий в восемнадцать десять. В эти часы было больше всего народу, а слушатели в этом городе всегда слишком спешили, чтобы потерпеть хоть чуток.

Жосс снял с дерева урну, куда подвешивал ее на ночь, завязывая узлом двойной булинь с сигнализацией от воров, и взвесил в руках. Сегодня не очень тяжелая, он быстро рассортирует. Слегка ухмыльнувшись, он понес ящик в подсобку, где его приютил Дамас. Есть еще добрые люди на свете, такие, как Дамас, которые оставляют вам ключ и место за столом, не боясь, что вы залезете в их кассу. Дамас, ну и имечко! У него на площади был магазин роликовых коньков под названием «Ролл-Райдер», и он давал Жоссу пристанище, чтобы тот мог разобрать свои бумажки. «Ролл-Райдер», ну и названьице.

Жосс открыл урну, большой деревянный ящик, который сколотил собственными руками и окрестил «Норд-вест-2» в память о дорогом его сердцу утопленнике. Конечно, не слишком почетно было большому рыболовному судну дальнего плавания обрести преемника в виде деревянного почтового ящика в Париже. Но этот ящик был не простой. Это был гениальный ящик, появившийся на свет благодаря гениальной идее, посетившей Жосса семь лет назад и позволившей ему крепко встать на ноги после трех лет работы на консервном заводе, полугода на катушечной фабрике и двух лет безработицы. Гениальная идея явилась ему декабрьской ночью, когда он, сидя со стаканом в руке в кафе вокзала Монпарнас, на три четверти заполненном одинокими бретонцами, слушал такие знакомые рокочущие звуки родной речи. Кто-то помянул Пон-л'Аббе, и вот так случилось, что прапрадедушка Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, материализовался из глубины сознания Жосса, присел рядом у стойки и поздоровался с ним. «Привет», – буркнул в ответ Жосс.

– Помнишь меня? – спросил старик.

– Ага, – пробормотал Жосс. – Я еще не родился, когда ты умер, так что я тебя не оплакивал.

– Слушай, парень, мог бы не оговаривать, все-таки я твой гость. Сколько тебе стукнуло?

– Пятьдесят.

– Жизнь тебя потрепала. Выглядишь старше.

– Тебя не спросил! И вообще я тебя не звал. Ты тоже страшён был.

– Не груби мне, мальчишка!. Ты знаешь, каков я бываю, если меня разозлить.

– Ага, это было известно всем. Особенно твоей жене, которую ты всю жизнь колотил.

– Ладно, – поморщился старик, – это старая история. Тогда время такое было.

– Черта с два! Это ты сам такой был. Не ты ли ей глаз вышиб?

– Слушай, не будем же мы про этот глаз двести лет толковать?

– Почему бы и нет. Для примера.

– Тебе ли, Жосс, читать мне мораль? Не ты ли ударом сапога чуть не отправил на тот свет человека на набережной Гильвинека? Или я что-то путаю?

– Это была не женщина, во-первых, и даже не мужик, это во-вторых, Это был бурдюк с деньгами, которому плевать, что другие сдохнут, лишь бы деньги грести лопатой.

– Ну да, знаю. Не мне тебя осуждать. Но ведь это не все, приятель, для чего ты меня позвал?

– Я уже сказал, не звал я тебя.

– Ты похож на свинью. Тебе повезло, что у тебя мои глаза, а то врезал бы я тебе. Представь себе, я здесь потому, что ты меня вызвал, только так и никак иначе! Впрочем, мне этот бар не нравится, музыка мне не по вкусу.

– Ладно, – примирительно сказал Жосс. – Заказать тебе стаканчик?

– Если сможешь руку поднять. Потому что, позволь тебе заметить, свою дозу ты уже принял.

– Не твоя забота, старик.

Предок пожал плечами. Он всякого повидал, и этому сопляку не удастся его разозлить. Этот Жосс из породы Ле Гернов, сразу видно.

– Ну, что, – продолжал старик, потягивая свой гидромель,[1]1
  Гидромель – медовый напиток в Бретани. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть] – ни жены у тебя, ни денег?

– Угадал, – ответил Жосс. – А раньше, говорят, ты таким умником не был.

– Это потому, что теперь я призрак. Когда помрешь, узнаешь много нового.

– Что правда, то правда, – пробормотал Жосс, с трудом протягивая руку в сторону официанта.

– Если дело в женщинах, не стоило меня звать, тут я тебе не помощник.

– Да уж догадываюсь!

– Но если ищешь работу, тут ничего хитрого нет, парень. Иди по стопам своих предков. Какого черта ты торчал на катушечной фабрике? Вздор! И потом, с вещами будь осторожней. Снасти еще туда-сюда, но не катушки и нитки, я уж не говорю о пробках, от них вообще лучше держаться подальше.

– Знаю, – ответил Жосс.

– Пользуйся своим наследством. Продолжай семейную традицию.

– Я не могу быть моряком, – раздраженно буркнул Жосс, – меня выгнали.

– Господи, да кто тебе говорит о море? Можно подумать, в жизни есть только рыба! Разве я был моряком?

Жосс опустошил стакан и задумался.

– Нет, – проговорил он наконец. – Ты был вестником. От Конкарно до Кемпера ты разносил новости.

– Вот именно, парень, и я горжусь этим. Ар Баннур,[2]2
  Ар Баннур – вестник, глашатай (бретон.).


[Закрыть] вот кем я был, вести приносящим. На южном побережье никого не было лучше меня. Каждый божий день Ар Баннур входил в новую деревню и в полдень возвещал новости. И скажу тебе, были такие, что дожидались меня с рассвета. Я обходил тридцать семь деревень, не дурно, а? А сколько народу? Людей, которые не были оторваны от мира? И благодаря кому? Мне, Ар Баннуру, лучшему собирателю новостей в Финистере. Мой голос разносился от церкви до реки, где стирали белье, и я все помнил наизусть. Все задирали головы, чтобы послушать меня. И мой голос нес жизнь, вещал о мире, а это тебе не рыбу ловить, попомни мое слово.

– Угу, – промычал Жосс, прихлебывая прямо из бутылки, стоящей на стойке.

– Это я объявил о провозглашении Второй империи. Я ездил верхом в Нант, чтобы узнать новости, и доставлял их домой свежими, как воздух моря. О Третьей республике объявил по всему побережью тоже я, ты бы слышал, что за шум поднялся. Я уж не говорю о местных делишках – свадьбы, похороны, ссоры, находки, потерявшиеся дети, прохудившиеся сабо, именно я возвещал обо всем этом. В каждой деревне меня ждали бумажки, чтобы я их прочел. Помню как сейчас, девчонка из Панмарша призналась в любви парню из Сент-Марина. Дьявольский скандал разразился, и кончилось смертоубийством.

– Мог бы и промолчать.

– Знаешь что, мне платили за то, чтобы я читал, и я делал свою работу! Если не читаешь, значит, обкрадываешь клиента. А мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но не разбойники. Драмы, любовь и ревность рыбаков – меня это не касалось. Мне хватало и собственной семьи. Раз в месяц я возвращался домой повидать детишек, сходить к мессе и женку трахнуть.

Жосс вздохнул над своим стаканом.

– И деньжат им оставить, – твердо закончил пращур. – Жена и восемь ребятишек, ведь приходилось их кормить. Но поверь мне, с Ар Баннуром они никогда не испытывали нужды.

– В оплеухах?

– В деньгах, дурачок.

– Неужто так хорошо платили?

– Сколько душе угодно. Если и есть на земле товар, который никогда не залежится, это новости, и если есть жажда, которую невозможно утолить, это человеческое любопытство. Вестник что твоя кормилица. Молоко у него не переводится, а ртов предостаточно. Слушай, парень, если будешь столько пить, вестника из тебя не выйдет. Это ремесло ясного ума требует.

– Не хочу тебя расстраивать, предок, – покачал головой Жосс, – но «вестник» – такой профессии больше нет. Сейчас и слова-то такого никто не знает. «Сапожник» – да, но «вестник» – такого слова даже в словаре нет. Не знаю, следил ли ты за новостями с тех пор, как умер, но здесь многое изменилось. Никому теперь не нужно, чтобы в ухо ему орали на церковной площади, у всех есть газеты, радио и телик. А если подключишься к Интернету в Локтюди, сразу узнаешь, если в Бомбее кто-то описается. Вот и представь.

– Ты меня и впрямь за старого дурня держишь?

– Я просто тебе рассказываю. Теперь ведь моя очередь.

– Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.

Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.

– Вестник, – сказал предок, твердо опираясь на стойку, – это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!

– Старый дурак, – пробормотал Жосс, глядя ему вслед. – Глупый пустомеля.

Он поставил свой стакан на стойку и еще раз выкрикнул:

– И все равно я тебя не звал!

– Может, хватит. – Официант взял его за руку. – Ведите себя прилично, вы здесь всем мешаете.

– Плевал я на всех! – завопил Жосс, цепляясь за стойку.

Потом он помнил, как двое пониже ростом выдворили его из бара «Артимон» и он метров сто, покачиваясь, брел по шоссе. Через девять часов он проснулся у подъезда какого-то дома за двенадцать станций метро от бара. К полудню доплелся до своей каморки, обеими руками поддерживая голову прямо, заснул и проспал до шести часов следующего дня. С трудом открывая глаза, он поглядел на грязный потолок своего жилища и упрямо проговорил:

– Старый дурак.

И вот уже семь лет, как после нескольких месяцев тяжелого привыкания и приобретения опыта, – нужно было найти верный тон, натренировать голос, выбрать место, подобрать темы, набрать клиентов, установить цену, – Жосс овладел устаревшим ремеслом своего предка. Ар Баннур. Вместе со своей урной он слонялся по разным закоулкам в радиусе семисот метров от вокзала Монпарнас, от которого, как говорил, он не любил удаляться, мало ли что, и в конце концов два года назад обосновался на перекрестке площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Там он привлекал рыночных завсегдатаев, местных жителей, служащих контор, смешанных со скромными прилежными работниками с улицы Гэте, да еще и захватывал часть людского потока с вокзала Монпарнас. Слушатели собирались вокруг него мелкими кучками, чтобы послушать новости. Конечно, их было не так много, как тех, что толпились вокруг прапрадедушки Ле Герна, зато Жосс читал объявления ежедневно по три раза в день.

Через его урну проходило очень много записок, в среднем по шестьдесят в день. Утренних было гораздо больше вечерних, – ночью удобнее незаметно бросить бумажку, – каждая была запечатана в конверт с вложенной в него монетой в пять франков. Пять франков за то, чтобы услышать свои мысли, свое объявление, просьбу, брошенную парижскому ветру, – это было недорого. Вначале Жосс установил совсем низкую цену, но людям не нравилось, чтобы их слова выкрикивали за один франк, ведь так объявление теряло свою значимость. А пять франков устраивали и клиентов и продавца, и чистый заработок Жосса составлял девять тысяч франков в месяц, учитывая, что он работал и в воскресенье.

Старый Ар Баннур был прав: в товаре не было недостатка, и Жосс вынужден был согласиться с ним, выпивая как-то вечером в баре «Артимон». «Я тебя предупреждал, людей просто распирает, так им охота высказаться, – сказал предок, довольный тем, что праправнук возродил его дело. – Слова из них так и лезут, как опилки из старого матраса. То, что можно говорить вслух и что нельзя. Твое дело собрать урожай и оказать людям услугу. Твое дело открывать шлюзы Но будь осторожен, парень! Работа предстоит не из легких. Когда скребешь по дну, может попасться всякое дерьмо. Береги свою задницу, у людей в голове не одна лишь манна небесная».

Предок все верно предвидел. В глубине урны были произносимые и непроизносимые послания. «Те, что нельзя прочесть», – поправил его этот старый грамотей, содержавший нечто вроде гостиницы рядом с магазином Дамаса. Вынув записки, Жосс сначала раскладывал их в две кучки – кучку «можно» и кучку «нельзя». В основном то, что можно было сказать, распространялось обычным путем – из уст в уста, текло ручейком или гремело шквалом, и это позволяло людям не взорваться под грузом наболевшего. Потому что в отличие от матраса, набитого опилками, человек каждый день набирается новых слов, и ему очень хочется их высказать. Большую часть кучки «можно» составляли записки на темы: куплю, продам, ищу, любовь, разное и техника. За технические объявления Жосс брал по шесть франков, уж больно тяжело было их читать.

Но особенно его поразило то, как много оказалось записок, которые невозможно было прочесть вслух. Поразило потому, что такие опилки не пролезли бы ни в одну дыру в матрасе. Они либо переходили все границы жестокости, либо были чересчур смелы или, напротив, так неинтересны, что их и читать не стоило. Эти чересчур наглые или слишком бледные послания отправлялись в ссылку, складывались в отстойник, где они тихо и стыдливо лежали себе в тени. Однако – за семь лет работы Жосс это понял – такие послания не умирали насовсем. Они копились, наслаивались друг на друга, становились более едкими по мере того, как их держали в загоне, и гневно и раздраженно наблюдали, как мимо текут, сменяя друг друга, дозволенные слова. Смастерив урну с длинной узкой щелью, Жосс оставил в ней брешь, через которую узники вылетали на свободу как стая цикад. Не было ни одного утра, чтобы Жосс не находил в урне «непроизносимых» посланий – нудных, оскорбительных, тоскливых, клеветнических, ябеднических, угрожающих и просто безумных. Иной раз послание было таким примитивно глупым, что Жоссу стоило большого труда дочесть его до конца. Иногда таким путаным, что смысла никак нельзя было разобрать. Иногда таким липким и угодническим, что листок выпадал из рук. А порой таким жестоким и полным ненависти, что Жосс сразу исключал его.

Потому что Вестник сортировал свою почту.

Хотя он и был человеком долга и понимал, что, продолжая благое дело своего предка, дает свободу самым сокровенным человеческим мыслям, он позволял себе отметать то, что отказывался произносить его язык. Непрочитанные послания можно было забрать вместе с монетой в пять франков, потому что, как говорил прапрадедушка, Ле Герны не были разбойниками. Во время каждого выступления Жосс выкладывал забракованные записки на ящик, служивший ему помостом. Такие послания были всегда. Все, где говорилось о том, что женщин нужно расстреливать, а черномазых вешать, «арабские морды» и педики, все это шло в брак. У Жосса не было особого сочувствия к женщинам, неграм и педерастам, и сортировал он не по доброте души, а из самосохранения.

Раз в год, когда работы становилось мало, с 11 по 16 августа, Жосс ставил урну в сухой док, чтобы починить, ошкурить, выкрасить в ярко-синий цвет выше ватерлинии, а ниже в цвет морской воды, на носу вывести черной краской большими аккуратными буквами «Норд-вест-2», с левого борта – часы работы, а с правого – цену и прочие условия, к тому прилагающиеся. Он часто слышал это выражение за время ареста и на суде, и оно застряло у него в памяти. Жосс считал, что эти «к тому прилагающиеся» придают веса его работе, даже если этот старый грамотей из гостиницы и придирался к нему. Он толком и не знал, что думать об этом Эрве Декамбре. Без всякого сомнения, это был аристократ, всегда безукоризненно одетый, но такой бедный, что ему приходилось сдавать внаем четыре комнаты на втором этаже собственного дома, а также поддерживать свой скромный доход продажей кружевных салфеток и нелепыми консультациями по жизненным вопросам. Сам он ютился в двух комнатках на первом этаже среди кучи книг, которые съедали у него все место. Если Эрве Декамбре на своем веку и проглотил тысячи слов, Жосс не беспокоился, что они станут душить его, потому что Декамбре любил поговорить. Он глотал и извергал слова целыми днями, как насос, и в них не всегда можно было разобраться. Дамас тоже не все понимал, и это немного утешало Жосса, хотя Дамас ведь большим умником не был.

Жосс уже высыпал содержимое урны на стол и начал распределять записки по кучкам «можно» и «нельзя», но тут его внимание привлек широкий толстый конверт цвета слоновой кости. Уж не грамотей ли автор этой шикарной посылки – в конверте лежали двадцать франков, – такие он получал уже три недели, и за семь лет эти письма были самыми неприятными из всех, что ему приходилось читать. Жосс разорвал конверт, прапрадедушка заглядывал ему через плечо. «Береги задницу, Жосс, у людей в голове не одна лишь манна небесная».

– Заткнись, – отмахнулся Жосс.

Он расправил лист и негромко прочел:

– «И когда змеи, летучие мыши, барсуки и все твари, живущие в глубине подземных галерей, разом устремятся наружу и покинут привычные жилища; когда фруктовые деревья и бобы станут гнить, и их источит червь (…)»

Жосс перевернул страницу, чтобы прочесть продолжение, но текст на этом обрывался. Он покачал головой. Много разной дичи проходило через его руки, но этот, пожалуй, всех перещеголял.

– Псих, – пробормотал он. – Свихнувшийся богатей.

Он отложил листок и принялся быстро вскрывать остальные конверты.